Помоги проекту - поделись книгой:
Глава 5. 1927–1930
Дон, дом и дружбы: первые годы в Магдален-колледже
Оксфордский Магдален-колледж был основан в 1458 году Уильямом Уэйнфлитом (ок. 1398–1486), епископом Винчестера и лордом-канцлером Англии. Будучи главой богатого диоцеза и не имея близких родственников, Уэйнфлит сделал колледж своим личным проектом. Двадцать лет он осыпал колледж богатствами и строил ему новые корпуса. Когда в 1480 году Уэйфлит составлял первое уложение, колледж располагал достаточными средствами, чтобы содержать сорок членов, тридцать ученых и церковный хор. Среди оксфордских и кембриджских колледжей немногие могли равняться с ним благосостоянием. И во времена Льюиса Магдален-колледж все еще считался — наряду с колледжем Сент-Джонс — богатейшим в Оксфорде.
Членство в Магдален-колледже
Официально Льюис был посвящен в члены Магдален-колледжа на торжественной церемонии в августе 1925 года. По древней традиции на церемонию собрались все члены университета. Льюису велели опуститься на колени перед президентом и стоять, пока читалась длинная латинская формула посвящения. Затем президент поднял Льюиса на ноги и произнес: «Желаю радости». Благолепие обряда было несколько нарушено неуклюжестью Льюиса, который наступил на подол собственной мантии. К счастью, он быстро оправился от такой катастрофы и пошел в обход комнаты, чтобы каждый из присутствующих мог лично пожелать ему «радости», пусть Льюис и мечтал втайне оказаться где-нибудь подальше от всего этого[260]. Читатель, возможно, задумается над этими повторами слова «радость», которое так много значило для Льюиса.
К работе Льюис приступил 1 октября. Проведя две с лишним недели в Белфасте с отцом, он вернулся в Оксфорд и переехал в отведенные ему комнаты в Новом корпусе Магдален-колледжа (1733) — это роскошное палладианское здание XVIII века первоначально задумывалось как северная сторона очередного квадратного двора, но в итоге осталось стоять в великолепном одиночестве. Льюис получил номер 3 на лестнице III, помещение, состоявшее из спальни и двух гостиных. Большая гостиная выходила окнами на север, на рощу Магдалины, где паслись олени, также принадлежавшие колледжу. Спальня и меньшая гостиная смотрели на юг, перед Льюисом открывался чудесный вид на лужайку перед главными зданиями колледжа и на знаменитую башню. Не будет преувеличением сказать, что Льюису достался один из самых красивых видов в Оксфорде.
Дух Магдален-колледжа в ту пору определял сэр Герберт Уоррен, которого члены колледжа ласково именовали «Самбо». Он сделался президентом колледжа в возрасте 32 лет, в 1885 году, и продержался до 1928 года. За 43 года правления он сформировал колледж в соответствии со своими вкусами. Одной из самых поразительных черт насаждаемой Уорреном университетской культуры было «почти избыточное товарищество и совместное проживание»[261]. Членам колледжа настоятельно рекомендовалось обедать и ужинать вместе. Проживавшие в колледже холостяки, вроде Льюиса, должны были также и завтракать вместе[262]. Льюис сделался частью общины ученых мужей.
В то время как некоторые колледжи разрешали членам обедать или ужинать приватно у себя, Уоррен требовал, чтобы все сходились за трапезой, видя в этом способ укрепить корпоративный дух и подчеркнуть социальную иерархию. К общему ужину члены колледжа выходили из главной гостиной в зал в мантиях, следуя друг за другом по старшинству. Также по старшинству распределялись они и за главным столом, где не приветствовалось фамильярное обращение по имени. Члены колледжа должны были обращаться друг к другу по фамилии или же по должности: «мистер вице-президент», «тьютор по физике» и т. д.[263]
В ту пору колесики сложного социального и интеллектуального механизма Оксфордского университета обильно смачивались алкоголем. Магдален-колледж был, пожалуй, одним из самых пьющих в Оксфорде, в особенности склонны к излишествам были постоянно проживавшие здесь холостяки. В 1924 и 1925 годах колледжу удалось выплатить накопившийся долг, продав 24 тысячи бутылок портвейна на общую сумму 4000 фунтов[264]. Когда члены колледжа бились об заклад, сумма выигрыша определялась не в наличных, а в ящиках кларета или портвейна. Дворецкого при главной гостиной как-то раз заметили в 11 часов утра — он нес через двор колледжа серебряный поднос с бренди и сигарами. На вопрос, куда он направляется, дворецкий ответствовал, что несет завтрак одному из господ. Льюис держал у себя в комнатах бочку пива и угощал коллег и студентов, но в целом избегал злоупотребления спиртным, какое случалось с ним в довоенные годы.
Требования президента Уоррена определили еженедельное расписание Льюиса. К январю 1927 года оно установилось окончательно. Между семестрами он жил в Хиллсборо и приезжал на автобусе в колледж, где проводил рабочие часы и там же обедал. Во время семестра он ночевал в колледже и приезжал на автобусе к «семье» после обеда, если во второй половине дня не имел преподавательских или административных дел. Вечером он возвращался в колледж на ужин.
Жалование члена-преподавателя составляло 500 фунтов в год. Вполне щедрая сумма, максимум того, что получали члены колледжа: если бы Льюис занял вакансию по конкурсу, то получал бы вдвое меньше[265]. Однако вскоре выяснилось, что жизнь в колледже обходится намного дороже, чем Льюис рассчитывал. Во-первых, в его комнатах отсутствовала мебель и ковры. Льюис обнаружил там всего два элемента обстановки: умывальник в спальне и линолеум в меньшей гостиной. В итоге ему пришлось потратить 90 фунтов — существенная сумма по тем временам — на покупку ковров, столов, стульев, кровати, штор, ящика для угля и кочерги. Большой и непредвиденный расход, пусть Льюис и экономил на чем только мог, приобретая подержанные вещи[266].
Затем регулярно поступали требования от казначея колледжа оплатить «
Льюис бросил вести дневник после длинной записи 5 сентября 1925 года и не возвращался к нему до 27 апреля 1926 года. Понять причины нетрудно: Льюис осваивался в новой жизни, знакомился с новыми коллегами и институциями, чьи принципы необходимо было понять. Он готовился к лекциям и индивидуальным занятиям. Тьюторство по философии казалось ему простым и неинтересным. Гарри Уэлдон, который вел курс философии в Магдален-колледже, передавал Льюису наименее способных и любознательных студентов, оставляя лучших себе. Но главной нагрузкой Льюиса были лекции и семинары по английской литературе, а также он обучал методам разбора текстов студентов, готовившихся к научной деятельности. Студентов, выбравших курс английской литературы как основной предмет и потому нуждавшихся в тьюторе, в ту пору в Магдален-колледже было немного, однако от Льюиса требовали подготовить новый курс лекций по английской литературе для студентов разных колледжей, что ему показалось делом довольно трудным.
Льюис занимался с младшекурсниками Магдален-колледжа (а по договоренности и других колледжей). Этот метод преподавания, характерный для обоих «пра-университетов» Англии, то есть Оксфорда и Кембриджа, заключался в том, что студент один на один читал наставнику свое эссе, а затем они вместе его разбирали. Льюис быстро приобрел репутацию жесткого и требовательного тьютора, правда, со временем он смягчился. Золотым веком Льюиса в Оксфорде обычно считаются тридцатые годы: к тому времени он усовершенствовался и как лектор, и как тьютор[268].
Но первые годы преподавания полны жалоб на лень и недостаточную глубину мысли студентов, среди которых был и Джон Бетджемен (1906–1984). Многие молодые люди, по-видимому, считали Оксфорд продолжением бездельных и беспорядочных школьных дней — да еще и выпивки вволю. Не случайно Вудхауз (1881–1975) поместил своего очень симпатичного (но столь же ленивого и туповатого) Берти Вустера (его перу принадлежала статья «Что носят хорошо одетые джентльмены» в «Будуаре леди») именно в Магдален-колледж в годы, предшествовавшие появлению там Льюиса.
Распад семьи: смерть Альберта Льюиса
Смерть матери в 1908 году оказалась для Льюиса переломным моментом в жизни. Он обожал мать, якорь и прочное основание своего детства. Как мы видели, отца он в итоге стал презирать и обманывать. 26 июля 1929 года врачей обеспокоил рентгеновский снимок Альберта Льюиса, и пациент занес в свою записную книжку: «Результаты довольно тревожные»[269]. В начале сентября 1929 года Альберт Льюис лег в белфастскую больницу на улице Аппер Кресент, дом 7. Диагностическая операция обнаружила опухоль, однако, по мнению врачей, рак не достиг еще такой стадии, чтобы внушать серьезные опасения.
Льюис приехал в Белфаст к отцу 11 августа. Ему там показалось скучно и муторно. Близкому другу, Оуэну Барфилду, он с пугающей откровенностью признавался в дурных чувствах по отношению к отцу: «Я присутствую у одра почти безболезненного недуга человека, к которому не питаю любви и в чьем обществе уже много лет ощущаю лишь неудобство и никакого удовольствия»[270]. Но хотя он и не питал привязанности к отцу, смотреть, как ухудшается его состояние, было невыносимо. Каково же, спрашивал он себя, было бы присутствовать у смертного ложа того, кого по-настоящему любишь?
Льюис счел состояние отца достаточно стабильным, чтобы сам он мог 21 сентября вернуться в Оксфорд[271]. Он не испытывал желания оставаться с отцом и смысла в этом вроде бы тоже не было. В Оксфорде ждала работа, подготовка к новому учебному году. Это вполне понятное решение оказалось ошибочным. Два дня спустя Альберт Льюис потерял сознание и вскоре скончался от кровоизлияния в мозг; вероятно, причиной были осложнения после операции, а не сама болезнь. Льюис, получив известие, что отцу стало хуже, поспешил обратно из Оксфорда в Белфаст, но не поспел вовремя. Альберт Льюис умер в среду 25 сентября 1929 года, один в больнице, оба его сына отсутствовали[272].
Две главные городские газеты —
Что касается младшего сына, одни считали, что, хотя его отношения с отцом и были отчужденными, сыновий долг он исполнил, другие же полагали, что этот сын подвел почтенного солиситора, увенчав прискорбное решение покинуть Ирландию еще и отсутствием в последние дни, когда отец умирал.
Шесть долгих лет Альберт Льюис содержал младшего сына в университете, и кое-кто из белфастцев поговаривал, что отец заслуживал лучшей награды от сына за такую заботу. Каноник Джон Барри (1915–2006), бывший викарий церкви Св. Марка в Данделе, где 27 сентября 1929 года проходила заупокойная служба, припоминает, как в определенных кругах Белфаста в следующие годы «пробегал холодок» при упоминании имени К. С. Льюиса — очевидно, ему еще долго не прощали такой небрежности по отношению к отцу[273]. У белфастцев хорошая память.
Несомненно, Льюис до конца собственной жизни мучился и болью, и виной, думая о смерти отца. Множество строк в его письмах свидетельствуют об этом, особенно трагический зачин одного письма в марте 1954 года: «Я отвратительно обращался с отцом и во всю свою жизнь не знаю греха, равного этому»[274]. Одни биографы соглашаются с такой самокритикой, другие считают ее преувеличенной.
Весь этот эпизод нужно соотнести с социальной ситуацией того времени в Белфасте, особенно с тревогами местных жителей за сыновей, которые покинули родителей, чтобы искать счастья в Англии. Но ведь английское образование не было добровольным выбором Льюиса, это решение принял за него отец и так заложил основание дальнейшей карьеры младшего сына в Оксфорде. Сочувственное чтение корреспонденции Льюиса за те годы подтвердит, что чувство долга всегда брало в нем верх над недостатком любви. Летом 1929 года он провел с отцом долгие полтора месяца вдали от «семьи», лишив себя возможности подготовиться к новому учебному году в Оксфорде. Ему необходимо было вернуться в университет, и у него были основания верить, что отец уже вне опасности. Как только Льюис узнал, что отцу стало хуже, он тут же примчался снова в Ирландию.
За несколько дней в Белфасте до и после похорон Льюис принял несколько важных решений. Хотя по завещанию душеприказчиками и наследниками были назначены оба сына, вынужденное пребывание Уорни в Китае означало, что Льюису придется действовать за двоих и совершать значимые юридические шаги. Самое главное — предстояло продать «Маленький Ли», хотя Льюис с этим и медлил. Он уволил садовника и служанку, но оставил вплоть до продажи дома на посту экономки Мэри Каллен, которую с нежностью именовал «Эндорской волшебницей». Откладывать продажу было экономически невыгодно, в том числе и потому, что зимняя погода плохо сказывалась на состоянии дома, снижая его рыночную цену. И все же Льюис считал необходимым дождаться возвращения брата, чтобы вместе разобрать вещи и распорядиться ими[275].
Уорни, получив, наконец, отпуск, вернулся из Шанхая 16 апреля 1930 года и остановился в Оксфорде у брата и миссис Мур. Покупатель на «Маленький Ли» пока не отыскался. Льюис и Уорни съездили в Белфаст на могилу отца и нанесли последний визит в дом, полный детских воспоминаний. Для обоих братьев посещение их былого дома оказалось печальным опытом, отчасти потому, что дом разваливался, отчасти же из-за витавшего в нем невозвратного прошлого. Удрученные «глубокой тишиной» и «полной безжизненностью» внутренних помещений[276], братья торжественно похоронили в огороде свои игрушки. Так горестно они простились со своим детством, с воображаемыми мирами, которые некогда создавали и населяли. В итоге «Маленький Ли» удалось в январе 1931 года продать за 2300 фунтов, намного дешевле, чем ожидалось. Конец эпохи.
Альберт Льюис в памяти сына
В юридическом и финансовом смысле Льюис обрел независимость от отца, но есть основания думать, что в более поздние годы он осудил свое отношение к нему и искал эмоционального освобождения от этой тяготы типичным для себя способом — то есть написав книгу. Хотя «Настигнут радостью» можно читать как духовную автобиографию Льюиса, насыщенную воспоминаниями о собственном прошлом и формировании своего внутреннего мира, эта книга явно призвана играть и другую роль: помочь Льюису примириться со своими былыми поступками.
В письме отцу Беде Гриффитсу в 1956 году, вскоре после публикации «Настигнут радостью», Льюис рассуждает о том, как важно различать в личной жизни повторяющиеся схемы. «Постепенное
Но следующая фраза из письма Гриффитсу обнаруживает более глубокую потребность, которой Льюис явно придавал особое значение: «
Во-первых — это, вероятно, сразу бросается в глаза, — он дает понять, что честью обязан не упоминать миссис Мур, несмотря на огромную роль, которую она сыграла в его жизни. «Даже если бы я был вправе поведать все подробности, сомневаюсь, чтобы они имели отношение к теме этой книги», — пишет он[278].
Во-вторых, в книге сравнительно мало упоминаний о страданиях и разрушениях, причиненных Великой войной, о том интеллектуальном хаосе, который поглотил столь многие умы и души. Мы уже обращали выше внимание на эту особенность и считаем ее важной для понимания развития Льюиса и как ученого, и как апологета христианства. Хотя некоторые исследователи и утверждают, что возрождение религиозной веры Льюиса следовало бы поместить в широкий психоаналитический контекст, который-де придал бы единство истории развития нашего героя, но фактов в доказательство такого вывода маловато. Реальная проблема заключается в разрушении надежных представлений, ценностей и надежд поколения мучительными воспоминаниями об ужасах массовой бойни современной войны — эта тема пронизывает английскую литературу 1920-х годов.
Третье умалчивание затрагивает как раз смерть Альберта Льюиса в 1929 году. Как утверждает Льюис, «к истории, которую я рассказываю, не имеет отношения смерть моего отца»[279]. Возможно, он и правда считал, что эта история не входит в центральный сюжет. Возможно также, что это был бы слишком болезненный для него разговор. Вправе ли мы «вчитывать» дополнительные смыслы в тот раздел позднего эссе Льюиса «О прощении» (1941), где он подчеркивает необходимость принять, что мы прощены, даже если нам кажется, что прощения быть не может? Приглашая читателей поразмыслить над необходимостью признавать человеческую слабость и провалы, Льюис приводит некоторые примеры дурных привычек, повторяющихся поступков, которые нуждаются в постоянном прощении. И один из примеров бросается в глаза каждому, кто знает личную историю Льюиса: «лицемерный сын». «Быть христианином — значит прощать непростительное, потому что Бог простил непростительное в тебе»[280].
Одна из главных тем романа «Пока мы лиц не обрели» (1956) — есть основания считать этот роман самым глубоким из художественных произведений Льюиса — как трудно познать себя, увидеть себя такими, каковы мы на самом деле, и какую боль причиняет это открытие. Возможно, следует помнить эту тему и читая «Настигнут радостью». Вытеснение некоторых тем в рассказе Льюиса о собственном пути — симптом не лицемерия, но той боли, что причиняли воспоминания.
Один момент в особенности озадачивает при чтении переписки Льюиса за период, близкий к смерти его отца. В «Настигнут радостью» Льюис сообщает, что активно поверил в Бога в некий момент в «Троицын триместр 1929 года»[281], то есть по меньшей мере за три, а то и за пять месяцев до смерти отца. Однако нигде в переписке в пору смерти отца — и еще шесть месяцев после того — Льюис не упоминает о своей вере и не черпает в ней ни малейшего утешения.
Пусть он относился к отцу без особой любви и вроде бы даже воспринимал эту утрату как облегчение, а не травму — полное отсутствие упоминаний о Боге в такое время бросается в глаза и вызывает вопросы. Оно противоречит той хронологии собственного обращения, которую выстраивает Льюис. Возможно, как раз смерть отца побудила Льюиса задаться более глубокими — и остававшимися пока без ответа — вопросами о сути жизни, искать более удовлетворительных смыслов? Мы вернемся к этой теме в следующей главе и попытаемся выявить некоторые проблемы в традиционном представлении о пути Льюиса от атеизма к христианству.
Воссоединение семьи: переезд Уорни в Оксфорд
В 1930 году личная жизнь Льюиса претерпела существенные изменения. Как мы видели, после смерти отца (в сентябре 1929 года) братья остались единственными наследниками «Маленького Ли». В январе 1930 года Льюис и служивший в Шанхае Уорни в переписке обсуждали непростой, болезненный вопрос: необходимость выставить на продажу дом, где прошло их детство. Уорни хотел в последний раз наведаться в родной дом прежде, чем тот будет продан, Льюис же хотел продать его поскорее, хотя и понимал, что поспешная продажа лишит брата возможности сделать желанный сентиментальный визит[282].
Очевидно, что в эту же пору у Льюиса появилась новая идея: возродить общее с братом детство, «Литтл-Энд» «Маленького Ли» — в Оксфорде. Уорни мог бы после отставки осесть в Оксфорде, например, занять одну из принадлежавших Льюису комнат в колледже. Или же он мог бы тоже поселиться у миссис Мур — тогда они бы подыскали новый дом, побольше, чем Хиллборо. Миссис Мур, надо сказать, активно высказывалась в пользу второго, более амбициозного проекта — естественное проявление присущего ей инстинкта гостеприимства. Уорни должен был сделаться не постояльцем, но неотъемлемым элементом их общей жизни — их
Обсуждая с братом этот вариант, Льюис не забывал подчеркивать вероятные проблемы. Устроит ли Уорни их не слишком интересная «кухня»? Не будут утомлять часто случающиеся «настроения» Морин? И «склонность Минто к иллюзиям»? При этом Льюис не скрывал, как рад был бы включить в свою семейную жизнь Уорни. «Я точно решил и не сожалею о моем решении. И я надеюсь — очень сильно надеюсь — на то, что и ты, все обдумав, сделаешь такой же выбор и никогда об этом не пожалеешь»[283].
В мае 1930 года Уорни принял два решения. Во-первых, он займется разбором семейного архива, чтобы воздать должное памяти родителей, а во-вторых, он как можно скорее переберется к брату в Хиллсборо. Пока Уорни обдумывал свое решение, наметилась еще одна возможность — приобрести новый, более просторный дом. До того момента Льюис и миссис Мур вскладчину снимали жилье. Но после первых пяти лет колледж продлил контракт с Льюисом, его финансовая ситуация была теперь вполне надежной, он мог рассчитывать на регулярный доход до конца своей трудоспособной жизни. Кое-какой начальный капитал они вместе с Уорни должны были получить от продажи «Маленького Ли». У старшего брата имелись сбережения. А миссис Мур унаследовала трастовый фонд после смерти своего брата, доктора Джона Аскинса. Вскладчину они получали возможность купить дом, где каждому было бы достаточно места.
6 июля 1930 года Льюис, Уорни и «семья» впервые осмотрели Килнс — не слишком впечатляющее приземистое строение в Хидингтон-кварри, близ подножья холма Шотовер, где Льюис любил гулять. Чтобы с удобством расположить четверых человек, к этому дому, разместившемуся на восьми акрах земли, понадобилось бы сделать пристройку. Тем не менее трое партнеров, вкладывавших свои средства в покупку, остались довольны этим вариантом, даже с учетом необходимых работ. Первоначальную цену — 3500 фунтов — удалось снизить до 3300. Уорни внес аванс в триста фунтов и еще пятьсот на выплату ипотеки. Трастовый фонд миссис Мур выдал ей авансом 1500 фунтов, Льюис добавил тысячу[284]. Вскоре пристроили еще две комнаты для Уорни, который вот-вот должен был выйти в отставку.
Дом купили на имя миссис Мур, оба брата получили пожизненное право проживания. Строго говоря, Килнс никогда не был собственностью Льюиса — он жил там, но не владел этим домом. Но ему только это и было нужно — «право пожизненного проживания», обеспечившее ему и Уорни крышу над головой. После смерти миссис Мур в 1951 году право собственности перешло к ее дочери Морин, а братья по-прежнему сохраняли право проживания[285]. (В конце концов Морин получила дом в полную, без обременений, собственность после смерти Уорни в 1973 году.)
Килнс сыграет существенную роль в той окончательной форме, которую приобрела жизнь Льюиса, в том числе и потому, что сделается постоянным домом для его брата. Уорни отплыл из Шанхая 22 октября 1932 года на судне «Автомедон». 15 декабря он прибыл в порт Ливерпуль и отправился дальше на юг, в Оксфорд. «С трудом верится, это слишком прекрасно, — писал ему Льюис. — Едва могу себе представить, как примерно через неделю, если будет на то воля Божья, ты разуешься и скажешь: „Вот я и пришел — навсегда“»[286]. 20 декабря Уорни оформил отставку, хотя и оставался в резерве[287] Обновленные отношения с братом, к добру или к худу (чаще к добру) будут играть ключевую роль во всей дальнейшей жизни Льюиса[288].
Но пора упомянуть другие отношения, сложившиеся примерно в то же время и тоже имевшие огромное значение для Льюиса: укрепившуюся дружбу с Джоном Рональдом Толкином (1892–1973).
Дружба с Дж. Р. Р. Толкином
В обязанности Льюиса входило не только преподавание в Магдален-колледже. Он состоял членом Оксфордской школы английского языка и литературы и читал общеуниверситетские лекции по некоторым аспектам английской литературы, например, «Некоторые предвестия романтического движения в XVIII веке». Он также посещал собрания школы, где в основном обсуждались педагогические и административные вопросы. Собрания проходили в 16.00 после дневного чая в Мертон-колледже, где обитали в ту пору двое Мертоновских профессоров английского языка. Эти собрания обычно именовались «Английским чаем»[289].
За «английским чаем» 11 мая 1926 года Льюис впервые встретил Толкина — «бледного, прилизанного, разговорчивого человечка»[290], который годом ранее присоединился к кафедре английского языка и литературы в качестве профессора англо-саксонского языка (кафедра Роулисона и Босворта). Почти сразу новые знакомцы вступили в спор о том, как должна выглядеть оксфордская программа по английской литературе. Толкин требовал полной сосредоточенности на древних и средневековых текстах, что предполагало изучение соответственно древнеанглийского и средневекового английского, Льюис же считал, что главным образом следует заниматься английской литературой после Чосера (ок. 1343–1400).
Толкин готов был отстаивать свою точку зрения и не жалел усилий, продвигая изучение забытых языков. В том числе он основал учебную группу под названием
Дружба с Толкином — одно из важнейших явлений в личной и профессиональной жизни Льюиса. У них было много общего и в сфере литературных интересов, и в недавнем прошлом, в том числе опыт участия в Великой войне. Тем не менее вплоть до 1929 года Толкин редко упоминается в дневнике Льюиса. Затем появляются свидетельства укрепляющейся дружбы. «На той неделе я просидел в понедельник до 2.30, болтая с профессором англо-саксонского Толкином, — писал он Артуру Гривзу, — который проводил меня домой из колледжа, чтобы пообщаться, а в итоге просидел три часа, рассуждая о богах, великанах и Асгарде»[294].
Что-то, сказанное Льюисом в тот вечер, побудило Толкина довериться младшему коллеге. Он попросил Льюиса прочесть длинную эпическую поэму, которую он сочинял с тех пор, как обосновался в Оксфорде, — «Песнь о Лейтиан»[295]. Толкин был признанным оксфордским ученым, уже известным филологом, но втайне он питал глубокую страсть к мифологии. Он отдернул завесу и допустил Льюиса в святилище своей внутренней жизни. Для старшего из друзей это был рискованный — и с личной, и с профессиональной точки зрения — поступок.
Льюис мог этого не знать, но дело в том, что к той поре Толкину понадобился «дружественный разум», человек, готовый поощрять его и критиковать, одобрять и требовать исправлений, а главное — добиться, чтобы Толкин завершил этот труд. В прошлом у него были такие «друзья-критики», школьные товарищи — Джеффри Смит (1894–1916) и Кристофер Люк Вайсман (1893–1987)[296]. Но Смит вступил в полк Ланкаширских стрелков и умер от ран после битвы на Сомме, а Вайсман отдалился от Толкина после того, как в 1926 году возглавил Квинз-колледж в Тонтоне, на юго-западе Англии. Толкин был зануда-перфекционист и сам о себе это знал. Его поздний рассказ «Лист кисти Ниггля», герой которого, художник, никак не может дорисовать дерево из-за мучительной потребности все время что-то улучшать или добавлять, вполне можно рассматривать как самокритику или самопародию, высмеивающую писательские трудности Толкина. Ему был нужен человек, который помог бы преодолевать этот парализующий перфекционизм. И такого человека Толкин обрел в Льюисе.
Можно себе представить, с каким облечением вздохнул Толкин, когда Льюис с энтузиазмом откликнулся на его поэму. «Могу совершенно искренне сказать, — писал он Толкину, — что давным-давно не проводил вечер в таком блаженстве»[297]. Подробный рассказ об этом придется отложить, поскольку сейчас нам нужно заняться другими сюжетами, но не будет преувеличением сказать, что Льюису предстояло сделаться главной повивальной бабкой одного из величайших литературных творений ХХ века — «Властелина колец».
Но и Толкин послужит повивальной бабкой для Льюиса. Можно предположить, что именно Толкин убрал последнее препятствие, отделявшее Льюиса от возвращения к христианской вере — однако этот сложный и важный сюжет требует отдельной главы.
Глава 6. 1930–1932
Самый мрачный из всех неофитов Англии: Льюис становится христианином
Ныне Льюис воспринимается как прежде всего христианский писатель. Но его тексты начала 1920-х годов — явно атеистические, к религии в ту пору он относится глубоко критически или же просто отвергает и все веры оптом, и христианство в особенности. Когда и почему изменилось его мировоззрение? В этой главе мы проследим медленный путь обращения, от раннего атеизма Льюиса до прочной интеллектуальной убежденности в бытии Божьем к лету 1930 года и, наконец, до открытого и осознанного принятия христианства летом 1932 года. Это сложная история, и она заслуживает подробного рассказа и потому, что она сама по себе интересна, и потому, что это поможет нам понять, как Льюис сумел достичь славы христианского апологета в двух очень разных мирах — академического литературоведения и популярной культуры.
Религиозный ренессанс в английской литературе 1920-х
В 1930 году знаменитый писатель Ивлин Во (1903–1966) — его роман «Мерзкая плоть» был в том самом году прославлен как «наисовременнейшая книга» — взорвал в литературных кругах гранату: объявил о своем переходе в католичество. Это событие оказалось столь неожиданным и столь значимым, что немедленно попало на первые страницы одной из главных британских газет —
Но обращение Ивлина Во пробудило такой интерес не только из-за его знаменитости и статуса модного молодого автора сатирических бестселлеров. Он оказался замыкающим в длинном ряду писателей, обратившихся в католичество, — после Честертона (1874–1936), который сделался католиком в 1922 году, и Грэма Грина (1904–1991), который последовал этому примеру в 1926 году[298]. Кое-кто уже задавался вопросом, не происходит ли в среде английских литераторов религиозное возрождение.
Далеко не все известные писатели, обратившиеся в христианство в тот краткий, но весьма интенсивный период христианского ренессанса, приняли именно католичество. В 1927 году Т. С. Элиот, в ту пору главным образом известный благодаря поэме «Полая земля» (1922), которую до сих пор признают одной из самых отточенных и сложных поэм ХХ века, принял англиканство. Хотя его обращение не вызвало такого ажиотажа, как переход Ивлина Во в католичество, но благодаря огромной известности Элиота как поэта и литературного критика это событие тоже широко обсуждалось и дискутировалось. Элиот обрел в христианстве принцип порядка и стабильности за пределами человеческого «я», надежный наблюдательный пункт, с которого он готов был иметь дело с миром. Следует понимать, что в 1931 году Льюис не был известен за пределами своего колледжа. Он опубликовал два стихотворных цикла под псевдонимом Клайв Гамильтон, оба они не принесли ни коммерческого успеха, ни славы. Популярность Льюиса отсчитывается с 1940 года, с публикации «Страдания». Задним числом очевидно, что этот текст привел в движение ряд других событий, в результате которых Льюис прославился в качестве христианского апологета военного времени. Если вера Ивлина Во привлекала внимание из-за его писательской славы, то вера Льюиса, напротив, сама станет источником тех книг, которые в итоге принесут ему популярность как писателю.
Так что Льюис попадает в более широкий контекст того времени: многие литературоведы и писатели находили веру
Многие известные авторы пришли в ту пору к вере, размышляя над вопросами литературы. Например, Грэм Грин критиковал модернистских писателей, таких, как Вирджиния Вулф (1882–1941) и Эдвард М. Форстер (1879–1970), за то, что их персонажи «словно картонные символы движутся в мире толщиной с бумажный лист». В их творчестве, по мнению Грина, отсутствовало чувство
Очень близки и высказывания Ивлина Во. Без Бога невозможно придать персонажам реальность и глубину. «Выводя за скобки Бога, вы превращаете персонажей в пустые абстракции»[301]. Хороший роман нуждается в правдоподобном изображении человеческой природы, для чего, по мнению Во, требуется замечательная, присущая именно христианской вере способность находить смысл в мире в целом и в человеческой природе в частности. Религия снабжает линзами, сквозь которые разрозненный мир вновь обретает резкость, и его впервые удается правильно осмыслить. О том, как счастлив он был, обретя этот новый способ вникать в реальность, Во рассказывал в письме 1949 года:
Обращение подобно выходу из Зазеркалья, где все — абсурдная карикатура, в реальный мир, как он сотворен Богом, и дальше начинается увлекательный процесс бесконечного исследования этого мира[302].
Эти же соображения, по-видимому, сыграли роль катализатора, подогревшего интерес Льюиса к христианской вере. В «Настигнут радостью» Льюис рассказывает о сделанном в 1920-е годы ошеломительном открытии: литература, проистекавшая из христианской веры, оказалось неожиданно глубокой. Модернистские авторы, такие, как Джордж Бернард Шоу (1856–1950) и Герберт Уэллс (1866–1946), были «жидковаты», были «простоваты», «в них не хватало плотности», «грубость и напор бытия не проступали в их творениях»[303].
Христианский поэт Джордж Герберт (1593–1633), напротив, «умел передать самую сущность жизни, которой мы живем из мгновения в мгновение», но почему-то делал это не напрямую, а через то, что Льюис по-прежнему именовал «христианской мифологией»[304]. К началу 1920-х годов Льюису оставалось пройти еще немалый путь до признания правоты христианства, но скрытые в нем возможности постижения мира и самого себяон уже начал ощущать. Но в ту пору он еще не замечал «нелепейшего противоречия» между своей философией и «непосредственным опытом читателя»[305] и тем более не понимал, какие из этого напрашиваются выводы.
Не имеем ли мы тут дело с классическим принципом обретения божества, столь достопамятно описанным Блезом Паскалем в XVII веке? Паскаль утверждал, что нет смысла и пытаться
Чтобы вникнуть в историю обращения Льюиса, прежде всего нужно исследовать развитие его внутреннего мира, а внутренний мир, увы, закрыт от внешнего взгляда. Существует немало ключей, позволяющих понять, как протекал этот процесс, но эти намеки предстоит еще сложить в единое целое. Сейчас мы и попробуем доискаться до сути этой сложной, завораживающей истории.
Воплощение воображаемого: новое открытие Бога
Творчество Льюиса начала 1930-х годов обнаруживает настойчивые поиски фундаментального упорядочивающего принципа — того, что древнегреческие философы назвали бы
Одной из причин, побудивших Льюиса изучать средневековую литературу, было понимание, что эта литература сохранила свидетельство о более широком взгляде на мир, который был утрачен на Западе из-за Великой войны и причиненных ею ран. Льюису средневековая культура открывала творческое видение единого космического и мирового порядка — эта фантазия выражалась в шедеврах, подобных «Божественной комедии» Данте. «Большая картина» реальности, способная охватить все ее тончайшие детали. Такие произведения, как «Божественная комедия», рассуждал Льюис, доказывают, что «средневековое искусство достигало единства высочайшего уровня, обнимая величайшее многообразие взаимозависимых элементов»[306]. Мы видим, как литературовед выражает на своем языке фундаментальную богословскую идею: существует определенное видение реальности, которое словно наводит резкость, высвечивает то, что оставалось в тени, и позволяет разглядеть внутреннее единство. Льюис называл это «реальным воображением» — такой способ видеть или «рисовать» реальность, который верно передает «вещи как они есть»[307].
Литературоведческие интуиции Льюиса совпали с внутренним, личностным поиском истины и смысла. Отчасти глубокая любовь Льюиса к лучшим образцам средневековой литературы связана с его убеждением, что эта литература нашла то, что утратила современность и о чем он сам тосковал, мечтая это «нечто» найти. Была ли надежда исцелить тот разрыв единства и преемственности, что обнажила Великая война? Возможно ли вновь соединить разделившееся? Примирить разум и воображение?
Постепенно кусочки мозаики ложились каждый на свое место, и наступил тот ошеломительный миг прозрения, когда Льюис увидел всю картину целиком. В «Настигнут радостью» Льюис описывает ряд «ходов», которые постепенно привели к Богу, — он прибегает здесь к аналогии из игры в шахматы[308]. Сам по себе ни один «ход» не был определяющим с логической или философской точки зрения, самое большее — они наталкивали на дальнейшее размышление. Но сила этих «ходов» заключалась не в индивидуальной важности каждого, а в совокупном весе. Причем Льюис говорит о ходах, которые делал не он, а «игрок на другой стороне». В «Настигнут радостью» речь идет не о том, как Льюис обрел Бога, а о том, как Бог терпеливо приближался к Льюису.
В «Настигнут радостью» описывается вовсе не процесс логического рассуждения: от А к Б, от Б к В, — это гораздо больше похоже на процесс кристаллизации, благодаря которому вещи, прежде разрозненные и не связанные, укладываются в общую картину, которая и укрепляет их ценность, и выявляет взаимные связи. Так из частей возникает целое, и между теорией и наблюдением устанавливается фундаментальная гармония, если удается увидеть все в истинном свете.
Так ученый после множества наблюдений, результаты которых кажутся случайными, просыпается среди ночи и записывает теорию, объясняющую все эти данные. (Великий французский физик Анри Пуанкаре однажды заметил: «Мы доказываем логикой то, что открыли интуицией»[309].) Это похоже на детектив, в котором сыщик натыкается на множество улик и наконец соображает, как все было подстроено, и каждая улика без зазора входит в общий сюжет. Повсюду мы видим одну и ту же схему: человек осознает, что если
Любая попытка рассказать историю обращения Льюиса означает необходимость пересказывать события его внутренней и внешней жизни. Он и сам пытался сделать это в «Настигнут радостью», излагая истории двух совершенно разных — и тем не менее взаимосвязанных — миров: внешнего мира английских школ и Оксфордского университета и внутреннего мира, где жила тоска по Радости — мира, давно уже раздираемого войной между логикой и воображением.
Море и многие острова поэзии, с одной стороны; поверхностный, холодный разум, с другой. Почти все, что я любил, казалось мне частью воображения; почти все, что я относил к реальности, было угрюмо и бессмысленно[310].
И все же соотнести события внутренней жизни Льюиса с историческими событиями внешнего мира бывает порой нелегко. Например, во внешнем мире Льюис ехал на автобусе вверх на Хидингтон-хилл, возвращаясь из Магдален-колледжа домой, в тогдашнюю деревню Хидингтон (ныне часть города Оксфорда). Во внутреннем его мире рушились защиты, выстраиваемые разумом против Бога, которого он не желал признавать, и тем более не хотел встречаться с ним лицом к лицу[311]. Два совершенно разных путешествия таким образом совпали во время этой автобусной поездки.
Одна из главных трудностей при чтении «Настигнут радостью» состоит в попытках реконструировать карту духовного развития Льюиса, которая бы полно и точно соединяла события внутреннего и внешнего мира. Собственный рассказ Льюиса о соотношении этих двух миров — в той мере, в какой мы можем этот рассказ проверить, — не всегда точен. В этой главе мы постараемся показать, что Льюис заново открыл Бога не летом 1929 года, как он сам указывает в «Настигнут радостью», а в конце весны или в начале лета 1930 года. Но в самой реальности — субъективной реальности — этих воспоминаний мы сомневаться не должны. Льюис совершенно ясно излагает, как произошла «перестановка мебели» в его разуме и какие факторы послужили тому причиной. Проблема лишь в том, чтобы приурочить эту перестановку к конкретным датам[312].
Процесс кристаллизации веры в Бога, по-видимому, происходил в течение длительного времени, и кульминацией стал драматический момент, когда решение было принято, когда Льюис не мог более сопротивляться тому, что, как он все более отчетливо сознавал, было истиной. Он этого не искал — но, кажется, что-то искало его.
Проза Льюиса здесь напоминает знаменитый пассаж Блеза Паскаля, проводящего различение между равнодушным «Богом философов» и живым и яростным «Богом Авраама, Исаака и Иакова». То, что Льюис допускал в качестве абстрактной философской идеи, — оказалось, обладает и жизнью, и волей.
Как сотряслись и соединились друг с другом сухие кости в страшном поле Иезекииля, так и умозрительное построение, засушенное в моем мозгу, зашевелилось, приподнялось, отбросило саван, встало и обрело жизнь. Я больше не мог забавляться философскими играми[313].
Внимательное чтение переписки Льюиса подтверждает то впечатление, на которое наталкивает этот пассаж в «Настигнут радостью»: Льюис давно уже бился с какой-то идеей Бога, но не признавал этого вполне. В письме 1920 года оксфордскому другу Лео Бейкеру Льюис замечает, что, размышляя над философским вопросом существования материи, он пришел к выводу, что «наименьшие возражения» вызывает теория, «допускающая некоего рода божество». Возможно, размышлял он, то был «знак благодати». Он «перестал бросать вызов небесам»[314]. Что же это за «философские игры» Льюис имел в виду?
Ключевой момент в этом абзаце «Настигнут радостью»: Льюис говорит об активном и
Один из самых сильных визуальных образов в «Лев, колдунья и платяной шкаф» — таяние снега, означающее крушение власти Белой Колдуньи и скорое возвращение Аслана. Льюис применял этот мощный образ и к собственному обращению: «Мне показалось, что я — снеговик, который наконец-то начал таять. Я чувствовал, как таяние начинается со спины — тинь-тинь, и вот уже — кап-кап. Ощущение не из приятных»[316]. Заключенный в 1916 году «договор с реальностью» рушился, Льюис понял, что не сумеет отстоять свои прежние душевные границы перед натиском собравшихся против него превосходящих сил. «На меня надвигалась реальность, не ведающая компромисса»[317]. Тут Льюис говорит очень важную вещь, которую, однако, недолго и упустить. Образ «договора с реальностью» передавал его умение радикально и последовательно отделять одни мысли от других, так чтобы тревожные и огорчительные размышления оставались под замком и не тревожили в повседневной жизни. Мы видели, как он прибегал к этой стратегии, чтобы совладать с ужасами Великой войны. Реальность подчинялась мысли, мысль была словно сеть, наброшенная на реальность, — сеть, сдерживающая реальность и лишающая ее возможности напасть внезапно и таким образом взять верх. Теперь Льюис обнаружил, что не может и далее держать реальность под контролем. Словно тигр, она вырвалась из искусственного загона. Освободилась и одолела былого укротителя.
И наконец Льюис склонился перед неизбежностью. «В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии»[318]. Так Льюис уверовал в Бога, но он еще не стал христианином. Тем не менее Льюис пишет, что в качестве публичного проявления этой теистической веры он начал посещать часовню колледжа и сделался постоянным прихожанином приходской церкви Св. Троицы в Хидингтон-кварри, поблизости от своего дома[319].
Эта перемена поведения, которую Льюис относит к оксфордскому Троицыну семестру 1929 года (он продолжался с 28 апреля по 22 июня), имеет огромное значение для корреляции внутреннего и внешнего мира Льюиса. Перемена в образе мыслей привела к перемене публичного поведения — к перемене привычек, что могли наблюдать и окружающие.
Новый, небывалый интерес Льюиса к богослужениям весьма занимал его коллег в Магдален в начале 1930 года и стал предметом обсуждений. Американский философ Пол Элмер Мор, посещавший Магдален-колледж в 1933 году, позднее упоминал многочисленные сплетни по поводу внезапно появившейся у Льюиса манеры ходить в часовню[320]. Льюис, однако, утверждает, что поначалу это было «чисто символическим актом», который не указывал на приверженность именно христианству, а также не способствовал ее возникновению[321]. Тем не менее это удобный маркер, помогающий определить дату обращения Льюиса в теизм. Если мы сумеем выяснить, когда он начал посещать часовню, у нас появится ответ и на вопрос, когда примерно он уверовал в Бога.
Еще важнее новый взгляд Льюиса на самого себя. «Едва я обрел веру — еще „веру вообще“, как я практически избавился… от хлопотливой пристальности, с какой прежде всматривался в свое духовное развитие и различные состояния мысли»[322]. Одно из практических последствий этого разрыва с нарциссическим копанием в себе: Льюис отказался от мысли вернуться к заброшенному в 1927 году дневнику. «Даже если бы теизм не дал мне больше ничего, следовало радоваться уже тому, что он исцелил меня от глупой, поглощающей время привычки вести дневник»[323].
Поскольку с 1927 года Льюис уже не вел дневник, его воспоминания о дальнейших событиях становятся не вполне надежными. Сам он в 1957 году признавался, что теперь «никак не может управиться с датами»[324]. Его брат выражался еще откровеннее: «Льюис во всю жизнь не умел следить за датами»[325]. «Настигнут радостью» — прежде всего рассказ о переменах во внутреннем мире Льюиса, которые соотносятся — порой слишком свободно и неопределенно — с событиями внешнего мира. Это повествование предполагалось «удручающе личным»[326]; его основная задача — вникнуть во внутренний мир Льюиса, расставить по местам мысли и впечатления.
Традиционная датировка обращения, установленная самим Льюисом, помещает это событие в начало лета 1929 года. Но такая датировка вызывает некоторые непростые вопросы. Например, если Льюис в самом деле примерно тогда поверил в Бога, почему переписка, относящаяся ко времени смерти отца, то есть несколько месяцев спустя, не выражает никакой религиозной веры, хотя бы в зачаточном виде? Может быть, все было наоборот — это смерть отца подтолкнула Льюиса к более глубоким размышлениям о Боге среди того эмоционального смятения, в какое он оказался погружен?
Готовясь к написанию этой биографии, я перечитал все опубликованные труды Льюиса в порядке их написания. Нигде в работах 1929 года я не обнаружил примет того драматического «перехода», который, по его словам, свершился в его внутренней жизни именно за этот год. Нет ни намека на перемену интонации или ритма ни в одном сочинении вплоть до января 1930 года. Более того, Льюис ясно дает понять, что после обращения он начал посещать церковь, в том числе часовню колледжа. И опять-таки в переписке 1929 года отсутствует даже след столь значительной — и публичной — перемены прежних привычек, Льюис и не упоминает об этом, и не обсуждает это. Даже с поправкой на несклонность Льюиса к лишней откровенности, такое отсутствие даже признаков обращения в письмах 1929 года настораживает. А вот корреспонденция 1930 года рассказывает совсем другую историю.
Итак, верно ли обозначена дата обращения в «Настигнут радостью»? Или память могла изменить Льюису в этом вопросе? Льюис, несомненно, помнил, как происходил процесс обращения в его внутреннем мире, и он тщательно описывает этот процесс. Но как внутренние события соотносятся с внешним миром месяцев и годов? Мог ли Льюис сбиться именно в этом? Ведь иногда мы обнаруживаем в автобиографии исторические неточности (например, Льюис относит первое чтение «Фантастес» Джорджа Макдональда к августу 1915 года, но на самом деле это произошло в марте 1916 года).
Учитывая важность вопроса, следует более внимательно присмотреться к свидетельствам.
Дата обращения Льюиса: пересматривая традицию
В «Настигнут радостью», как мы только что видели, Льюис датирует свое обращение Троицыным триместром 1929 года. Речь идет об оксфордском триместре, который длился восемь недель с 28 апреля по 22 июня 1929 года[327]. Такая датировка общепринята и воспроизводится во всех основных биографиях Льюиса. Обычно в этой традиционной хронологии обращения Льюиса в христианство обозначаются пять вех:
1. 28 апреля — 22 июня 1929: Льюис приходит к вере в Бога.
2. 19 сентября 1931: разговор с Толкином подводит Льюиса к осознанию, что христианство — «истинный миф».
3. 28 сентября 1931: Льюис по пути в зоологический сад Уипснейд приходит к вере в божественность Христа.
4. 1 октября 1931: Льюис сообщает Артуру Гривзу о своем переходе от веры в Бога к вере во Христа.
Поделиться книгой: