Карфаген смеется

– Вы ранены? Это и правда были горцы?

– Горцы? Ты тшо? Местные, г’воришь? – Она была сбита с толку. Я наконец понял, что она пьяна. – Звиняй, Иван, ’отеряла счет ’ремени, верно. Джек был так добр…

Взъерошенный Джек Брэгг стоял у нее за спиной, хмуро глядя на меня.

– Мелкая стычка, мистер Пьятницки, с какими-то грузинскими вояками, которые увлеклись вашей миссис. В результате они нас похитили. Меня одурманили. Миссис Пьятницки тоже была одурманена, не так ли, миссис?

– До слеп’ты одурела, – согласилась она.

Лицо Джека Брэгга выражало почти чрезмерное смущение и беспокойство:

– Нам удалось сбежать сегодня утром. Но мы заблудились в… Там. – Он неопределенно указал на заросшие лесом холмы. – Патрульные отыскали нас и вернули. К счастью. Мы слегка промокли.

– Он чуть с ума не с’шел. – Все мы посмотрели в сторону корабля. Там стояла баронесса. Я не знал, что она так хорошо говорит по-английски. Она наклонилась над поручнем. В свете фонаря ее было очень хорошо видно. Она напоминала славянского ангела с картины Мухи. – Бедный миста Пятницки ’ровел весь день, пытаясь разыскать вас.

– Полагаю, вам нужно поспешить на палубу, Брэгг. – С мостика донесся голос невидимого капитана Монье-Уилльямса.

Похоже, наш командир изрядно разгневался.

– Есть, слушаюсь, сэр! – Брэгг обернулся к миссис Корнелиус. – У вас все будет в порядке?

– Я иду прям как дожжь, – ответила она. – Но у мня шой-то в горле пересохло! – Она рассеянно опустила руку в вырез платья и вытащила оттуда большую черную перчатку. – Откуда, черт ’обери, эт ’з’лось?

Джек Брэгг помчался по трапу – мириться с капитаном. Я ему сочувствовал. Он пострадал за благородное дело. Миссис Корнелиус расцеловала двух молодых офицеров, пожелала им доброй ночи и, опершись на меня, начала взбираться на борт «Рио-Круза».

– Как раз вовремя, как обычно, да, Иван?

Я уложил ее в койку, и она немедленно уснула как убитая. Смотря вниз, на ее груди, вздымающиеся и опускающиеся в свете керосиновой лампы, я представлял миссис Корнелиус воплощением духа Земли. Я завидовал той легкости и непосредственности, с которой она проживала каждый миг. К сожалению, я не мог подражать ей. Сам я должен был жить для будущего. Мне следовало помнить о грядущих пятидесяти годах. И в результате моя жизнь мне почти не принадлежала.

Я вернулся, чтобы успокоить Леду. Вдалеке все еще горел танкер – он стоял на мели на песчаной косе, дрожащие тени от пламени падали на полубак. Баронесса стояла и смотрела на город, она была очень опечалена. Я предположил, что она думала о своем муже. А потом понял, что она оплакивала никчемного Герникова.

– Ты не должна так горевать. – Я коснулся ее пальцев, сомкнувшихся на поручне. – Ты едва знала его.

Она посмотрела на воду:

– Он был так несчастен без своей семьи.

Ее огромные голубые глаза были полны слез. Я обнял ее, но осторожно, опасаясь, что нас заметят.

– По крайней мере, теперь он с ними.

Мне совсем не нравилось то, как убили Герникова, и все же я чувствовал облегчение – он больше не будет меня преследовать. Иногда я вспоминаю о времени, проведенном в штетле, о тех днях, когда лежал в лихорадке. Неужели я сказал тогда евреям что-то настолько ужасное, что они прокляли меня? И теперь меня всегда будет сопровождать какая-то хнычущая, лживая Немезида? Подобные суеверия – просто глупость. Смешно даже предполагать, что они подсунули кусок металла в живот человеку. Я не верю в эту ерунду. Герников не пользовался популярностью на корабле. Возможно даже, что он сам стал причиной собственной смерти – если решил отправиться туда, куда не должен был ходить, или встретиться с людьми, до которых ему не было никакого дела. Все мы видели такого рода самоубийства. Конечно, я этого не сказал. Я понимал горе баронессы. Ей нужно было немного поплакать. Я беспокоился о ней.

Когда я вернулся в нашу каюту, миссис Корнелиус пришла в себя и разделась. Она как раз подвивала волосы с помощью листков бумаги.

– Надесь, я тебя не огорчила, Иван. Та история, шо мы сказали, была маленько неправильной, но я не хотела, шоб у Джека были проблемы.

– Вы солгали! – Мне стало дурно, на миг меня охватили подозрения.

– Да, не было никаких грузин. Мы попали в каталажку к русским п’лисменам. Выпили. – Она искоса посмотрела на меня. – Ну и маленькое ’обуянили, ха-ха. Эт Джек помог нам выпутаться, дал на лапу. И имена назвал не те.

Мои подозрения улеглись. Теперь я всей душой сочувствовал ей. Я знаю, что такое жить в тюрьме. Это унизительно. Люди, которые в Киеве показывали на меня пальцами, даже не могли представить, что я перенес. Меня лишили индивидуальности. Они могут меня обвинять – я себя виновным не считаю. Назвал несколько имен – ну и что, эти имена и так уже есть в списках. Это было пустой формальностью, чтобы варта[26] освободила меня. Я никого не предавал. Красные называли меня спекулянтом и информатором. Так будет всегда. Это ревность. Они не знают, что такое истинная дружба.

– Наверное, это было ужасно, – сказал я.

– Могло быть и хужее. У нас еще есть их черт’ва водка!

Она рассмеялась. Я восхищался ее храбростью. Миссис Корнелиус была так же отважна, как и я.

– Но больше никому ни слова. – Она приложила палец к своим восхитительным губам. – А то Джеку достанется.

– Тем не менее я поблагодарю его за то, что он сделал, – сказал я.

– Если хошь.

Она снова занялась своим туалетом, а я вернулся в бар, чтобы купить мистеру Томпсону стаканчик на ночь. Он сразу увидел, что я успокоился. Мы стояли у бара, слушая «Камаринскую», которую играл на аккордеоне один из верных присяге солдат. Некоторые дети еще пытались танцевать, а их несчастные родители говорили о смерти и пытках, о несправедливости и о погибших надеждах.

– У Джека Брэгга все в порядке? – спросил я.

– Старик на него изрядно разозлился. Но ничего особенного не случилось. Капитану с самого начала не нравилась эта прогулка. Но он, в общем, не бывает слишком строг, когда кто-то из парней слегка нарушает порядок. Пара ласковых и двойные дежурства вне очереди – все, что грозит Джеку.

Мы вышли на палубу. Дождь прекратился, и небо очистилось. Пожар угас.

– Погода должна перемениться к лучшему, когда мы поплывем в Варну, – сказал мистер Томпсон и отдал мне честь. – Что ж, доброй ночи, старик.

Я остался один. Я прогулялся по палубе, затем вернулся в каюту, улегся на верхнюю койку, выкурил сигарету, а потом долго слушал, как вздыхает и ворочается миссис Корнелиус. Я знал, что ей снятся сны, которые она называет приятными. На сей раз меня звуки не слишком беспокоили, вскоре я уснул.

Я встретил Джека Брэгга на палубе следующим утром, когда совершал обычную прогулку. Гадалка с зеленым лицом раскладывала свои карты. Она, очевидно, отыскала новую колоду. Как раз когда я проходил мимо, у нее легли верно все карты. Русский корабль уплыл ночью, и его место заняла двухмачтовая шхуна. Солнце светило ярко. Казалось, Батум снова стал чудесным городом. Я подошел к краю палубы и посмотрел вниз, на шхуну. Ее оборванные матросы все еще спали на палубе. Армяне, турки, русские, греки, грузины были похожи на пиратов из книг девятнадцатого века. Они носили пистолеты и ножи, а одежда их представляла безумную смесь разных мундиров, западных и восточных. Эти матросы немного напомнили мне анархистов Махно. Мы с Джеком повстречались на корме. Он стоял на вахте с полуночи. Его глаза покраснели, на подбородке виднелась щетина.

– Госпожа Пятницкая рассказала мне вчера вечером всю правду, – сказал я. Он, кажется, слегка встревожился, но потом заметил, что я не сержусь. – О том, как вы вызволили ее из тюрьмы, – добавил я.

– О! – прохрипел он. – Это пустяки. В наши дни несколько английских соверенов могут творить чудеса. – Тут он побледнел еще сильнее. – Должно быть, вы считаете меня ужасным мерзавцем, который сбил с пути вашу жену.

Я сумел улыбнуться:

– Ерунда. Насколько я ее знаю, именно она все и устроила! Как капитан воспринял все это?

– Не так уж плохо, по правде сказать. Вот что… Как думаете, те парни – контрабандисты? – Он указал на шхуну.

– Очень похоже. Они тут повсюду, верно? Несомненно, они используют нынешнюю ситуацию в своих интересах.

– Считается, что в этих водах все еще есть корсары. – Джек Брэгг покачнулся. Солнечные лучи коснулись его налитых кровью глаз и грязных светлых волос. При этом освещении его кожа показалась совсем серой. – Что скажете, мистер Пьятницки? Представляете, как пройдете по доске?

– Вам лучше лечь и выспаться. – Я развеселился. – Обещаю предупредить вас, если увижу на горизонте череп и скрещенные кости.

Он сонно поплелся по палубе и едва не наткнулся на провидицу, которая раскладывала свои карты. Я продолжал разглядывать шхуну. Она была очень грязной. Свернутый парус, похоже, чинили много раз. Я понятия не имел, откуда это судно, но разобрал на борту надпись на русском: «Феникс». Вероятно, шхуна начинала свою жизнь как рыболовное судно. Некоторые из спящих людей были одеты в поношенные русские морские мундиры. Другие носили армейские френчи, дорогие кавалерийские сапоги, артиллерийские фуражки. Они, несомненно, регулярно плавали из турецких черноморских портов в уцелевшие города свободной России. Вполне вероятно, что они перевозили и пассажиров за немалую цену. Я не мог их ни в чем винить. У них не останется будущего, если красные победят.

С далеких улиц до меня донесся шум бьющегося стекла. Я обернулся. Зазвонил соборный колокол. Старая лошадь тянула скрипящую, переполненную телегу по дороге к причалу. Потом к ограде подъехало два больших армейских грузовика, на которых прибыли новые пассажиры: раненые белогвардейцы в грязных английских пальто, крестьянки с младенцами, старики, похоже, из самых дальних и глухих уголков Грузии. Они всей толпой двинулись к нам. Я испугался, что корабль не выдержит их веса и утонет. Я увидел, как мистер Ларкин побежал навстречу вновь прибывшим. Другие офицеры, русские и англичане, начали занимать свои места. Я больше не хотел на это смотреть. Контрабандисты (или пираты) проснулись, как будто, заслышав лепет беженцев, учуяли добычу. Я отправился завтракать. Я думал, что это может оказаться последней мирной трапезой до прибытия в Константинополь.

Примерно через час корабельные двигатели заработали, и я приободрился – «Рио-Круз» снова уходил в море.

Из гавани Батума нас вытащил небольшой буксир. Когда натягивали канаты, те звенели и блестели в лучах солнца. Солнечный свет обжигал мне лицо. В Батуме, очевидно, воцарился мир, хотя дым от горящего танкера все еще временами разносился над гаванью. Теперь я более внимательно рассматривал остающиеся позади пальмовые и бамбуковые рощи, малахитовые здания и тенистые улицы, я скорбел, что моя желанная идиллия на русской земле так жестоко прервалась, я ненавидел Герникова за его вульгарность и даже за его ужасную смерть. Старый мотор «Рио-Круза» жалобно взревел, и корабль поплыл по спокойной воде к дальнему берегу Черного моря. Последней остановкой перед Константинополем должна была стать Варна в Болгарии, в стране, которая гостеприимно принимала своих славянских братьев. Крестьяне собирались кучками на носу судна. Они раскладывали ковры и баулы и поглощали принесенную еду. Корабль был загружен почти до предела, но капитан Монье-Уилльямс получил особые инструкции. Все, что нам оставалось делать, по его словам, – молиться о хорошей погоде. Что бы я ни думал о бедных существах на палубе, меня глубоко взволновало то, как один из бородатых крестьян поднялся, оглянулся на Батум, снял шапку и запел высоким, чистым голосом «Боже, царя храни», «Боже, спаси царя». Я почти бессознательно подпевал нашему государственному гимну. Вскоре, казалось, запели все.

Сначала исчез Батум, а затем скрылись за горизонтом и белые силуэты гор. «Рио-Круз» снова остался один в сером море под пасмурным небом. К счастью для беженцев, стоявших на палубе, дождя не было, однако волны постепенно усиливались. Я испугался, что мы никогда не пройдем мимо этих крутых водных стен. Корабль, стеная и хрипя, дрожал в воде и кое-как перемещался по холодному лимбу.

Я едва ли не с облегчением вернулся к прежнему строгому распорядку дня с баронессой. Хотя, возможно, я стал трахаться с несколько меньшим энтузиазмом, когда заметил в своей возлюбленной какое-то безумное отчаяние – как я подозревал, вызванное убийством Герникова. Она больше не отказывалась от моего кокаина. Теперь она ворчала на меня, если я не доставал порошок. Конечно, ее любовные ласки стали более оригинальными, но радости в них поубавилось. Я сочувствовал Леде. Я часто сжимал ее в объятиях. В тот первый день после отплытия из Батума мы не раз вскрикивали вместе, слыша случайные удары и глухие стуки со всех сторон и думая о том, будем ли мы когда-нибудь столь же счастливы, как в те дни, когда наша русская страсть расцветала пышным цветом на русской земле.

Миссис Корнелиус, казалось, с особенным удовольствием вернулась к своему обычному образу жизни. Той ночью она пела и танцевала. Она вспомнила почти все любимые песни. Джек Брэгг был снова на вахте, но капитан Монье-Уилльямс задержался и подхватил припев «Моего старого голландца». Миссис Корнелиус заметила, что он славный малый. Она сидела у него на коленях, и суровый валлиец улыбался ей. В дальнем углу салона, вокруг аккордеона, собралась группа русских, и мы попросили их сыграть что-нибудь веселое. Музыкант, молодой светловолосый одноногий солдат из Нижнего Новгорода, заиграл «Калинку». Вскоре миссис Корнелиус встала и присоединилась к дюжине вдов в неистовом танце, в то время как мужчины хлопали и стучали ногами. Капитана снова уговорили присоединиться к веселью. Через некоторое время он прошептал мне: «Если мы тут еще немного потопчемся, то наверняка провалимся в трюм». Он поправил кепи и вышел из комнаты с какой-то почти вызывающей развязностью. Когда миссис Корнелиус втащила меня в круг танцоров, я почувствовал необъяснимый приступ скорби, как будто воспоминания о Герникове преследовали меня. Мне нечего было стыдиться. Еврей это еврей. Я не был жесток с ним, но теперь вспоминал его пьяные дружеские порывы. Неужели именно в поисках дружбы он отправился на улицы Батума – чтобы его там зарезали, ограбили и заклеймили?

Почувствовав желание подышать свежим воздухом, я вернулся на палубу. Может, это было глупо, но я разозлился на Герникова еще сильнее. Я быстро поднялся на верхнюю палубу и остановился у трубы, неподалеку от люка, ведущего в машинное отделение. Палубные пассажиры закутались в свои ковры, хотя некоторые не спали, а до сих пор курили и беседовали. Местами горели фонари – и корабельные, и принадлежащие пассажирам. Это была странная, поразительная сцена, но я уже не мог оставаться в одиночестве. Я скрылся в каюте и, вдохнув побольше кокаина, погрузился в фантазии о будущем, о моем успехе. Я выбросил мысли о Герникове из головы.

Следующим утром я отправился на обычную прогулку, но люди на верхней палубе вызвали у меня сильное раздражение. Зеленолицая женщина впервые покинула свой пост. Я увидел ее под одной из раскачивающихся спасательных шлюпок, она сидела и медленно раскладывала свои карты. Я решил, что настало время поговорить с ней, поскольку мы оба оказались в таком неловком положении. Я уже начал пробираться к даме, но тут внезапно зазвенел судовой колокол и двигатель зашумел по-другому. Весь корабль содрогнулся и начал разворачиваться. Мне сразу пришло в голову, что мы напоролись на скалу или на другое судно. Палубные пассажиры с криками вскочили. Все они указывали куда-то в сторону берега. Я подбежал к поручням. В неспокойных водах, на расстоянии нескольких ярдов от нас, находился корабль, в который мы едва не врезались, – длинная баржа из тех, какие обычно плавают только по каналам. На ней не было ни мотора, ни пассажиров – только горы баулов, чемоданов, пакетов и сумок, прикрытых брезентом. Выглядело все это странно и тревожно, поскольку никак нельзя было понять, зачем баржа вышла в море. Мы миновали судно, и оно медленно скрылось позади, поднимаясь и опускаясь в сгущающемся тумане. Оно могло перевозить украденные большевиками вещи или пожитки одной большой аристократической семьи. Возможно, там было что-то ценное, но у нас на палубе уже собралось столько народу, что вряд ли следовало подбираться ближе к таинственному грузовому кораблю. Вода становилась все менее спокойной, и барометр поминутно падал. Пар от нашего дыхания сливался с туманом. Постепенно ветер усилился, и на некоторое время воздух стал прозрачным, но потом ветер снова стих, сгустился туман, и Джек Брэгг занял место у прожектора, чтобы следить за проплывающими мимо льдинами.

После ужина я присоединился к Брэггу. Он курил трубку и напевал себе под нос какую-то мелодию, направляя луч то в одну сторону, то в другую и всматриваясь в темную, пугающую воду. Казалось, что сигнал, предупреждающий о тумане, звучал на корабле ежеминутно. Баронесса легла спать рано, пожаловавшись на легкий озноб. Я поднял воротник пальто. По некоторым причинам мне не хотелось возвращаться в каюту. Вместо этого я предложил свою помощь в работе с прожектором, но Брэгг отказался: «Не хочу, чтобы капитан снова поставил мне на вид!» Хотя желтый луч не очень глубоко проникал в толщу тумана, мы двигались по бурному морю на малой скорости, и поэтому нам не угрожала опасность врезаться в другое судно или в паковые льды, которые в последние два часа попадались нам все чаще. Черные волны с ужасающим гулким звуком бились о корпус корабля. Некоторое время мы с Джеком курили и болтали о разных пустяках. А потом он внезапно нахмурился и всмотрелся в темноту:

– Эй! Что это там такое?

Я ничего не увидел. Он передвинул луч на несколько футов, и я заметил темный силуэт, находившийся от нас меньше чем в сотне ярдов.

– Постарайтесь не выпускать их из виду, – сказал он. – Я расскажу капитану.

Мои руки дрожали, когда я прилагал все усилия, чтобы не отводить луч от неизвестного объекта – очевидно, довольно большого судна. Мы проходили совсем рядом с ним. Казалось, если мы не изменим курс, то неминуемо столкнемся с этим кораблем. Теперь, когда Джек ушел на мостик, я увидел множество небольших белых пятен. Я с удивлением осознал, что это человеческие лица, множество лиц. Когда постепенно стали различимы слабые крики, я попытался ответить. Конечно, они не могли ничего услышать. Двигатель как будто умолк или заглох. Мгновение спустя с мостика послышался громкий, усиленный мегафоном голос капитана. Капитан назвал наш корабль и сообщил, что мы попытаемся подойти ближе. Но море начало волноваться как раз в ту минуту, когда мы приблизились. Теперь я сумел лучше разглядеть таинственное судно. Это был небольшой буксир. На палубе столпилось, вероятно, не менее двух сотен человек. На миг мне показалось, что я разобрал на борту надпись «Анастасия из Аккермана», но, возможно, это была всего лишь игра воображения. Неведомый капитан закричал в ответ. Он просил помощи. Корабль остался без двигателя. Стальной трос заклинил винт. Джек снова присоединился ко мне. Мы оба к тому времени уже промокли.

– Бедные ублюдки. Они, кажется, набрали много воды. Они наверняка тонут. Должно быть, они буксировали тот лихтер, который мы видели. А потом трос лопнул и намотался на их винт. Слышите, как они причитают? Ужасно!

Джек сказал, что капитан не может ничего поделать. Он не осмеливается рисковать жизнями своих людей. В его силах только послать радиограмму на ближайший британский военный корабль и попросить, чтобы другие суда пришли на помощь буксиру.

– Спаси их Боже, – сказал Джек, – в такую погоду они и часа не продержатся.

Вскоре буксир с двумя сотнями испуганных пассажиров исчез в непроглядной темноте. Наши палубные пассажиры как будто ничего не заметили. Море становилось все мрачнее и холоднее. Погода так и не улучшилась до самой Варны. Мы не узнали, был ли спасен буксир, но капитан Монье-Уилльямс попросил меня не распространяться о его возможной судьбе. Он не хотел никого тревожить. В глубине души я догадывался, что буксир потонул.

В Варне мы остановились у входа в гавань. К моему удовольствию, подошедшие лодки забрали большую часть наших пассажиров. На корабле, казалось, воцарилось спокойствие, хотя паковый лед все еще иногда бился о наши борта и в воздухе кружили снежинки. Я почти обрадовался снегу. Я не верил, что смогу наслаждаться абсолютным счастьем, если его не будет. Баронесса, ее дочь и няня стояли рядом со мной, когда крестьяне, дрожавшие и посиневшие, очевидно, от морской болезни, грузились в лодки.

– По крайней мере, болгары – славяне. – Леда завернулась в густой черный мех. Мы, должно быть, напоминали пару сибирских медведей, потому что на головах у нас красовались черные треухи. – Но что с нами станется в Берлине и Лондоне, Симка? – Она уже и на людях иногда обращалась ко мне именно так. – Разве мы не покажемся там странными, экзотическими существами? – Она скорбно посмотрела в темную свинцовую воду.

Я сказал, что, по-моему, она чрезмерно склонна к мелодраме. Иностранцы так же внимательно читают наши книги, как и мы – их. У нас много общего: живопись, музыка, наука.

– Мы можем подняться выше этих мелких различий, Леда, потому что образованны, вот увидишь. Им придется гораздо хуже. – Я указал на перепуганных крестьян, карабкавшихся в лодки. – У них есть только Россия.

Она не успокоилась:

– Конечно, бессмысленно волноваться. В конце концов, есть вероятность, что я застряну в Константинополе на всю оставшуюся жизнь.

Я не захотел продолжать этот разговор. С востока поднимался ветер, который должен был смести все западное. Мне казалось, что порывы ветра все еще доносили до нас умоляющие голоса с буксира. Я не мог выбросить их из головы; точно так же неотступно меня преследовал Герников. Я сочувствовал капитану, который был вынужден принять тяжелое, но единственно возможное решение. При этом меня не покидало ощущение, что именно я, лично я предал эти смутно различимые белые лица. В сравнении с моими переживаниями проблемы Леды казались ничтожными и только раздражали меня.

– Уверен, что ты выживешь, – сказал я.

– Симка, ты поможешь мне, если сможешь?

Это звучало почти как приказ. Я вздохнул и принужденно улыбнулся:

– Да, Леда Николаевна. Если смогу, помогу.

Из-за слишком густого тумана мы так и не увидели Варну. Я слышал, что это самый обыкновенный город, и удивлялся, что там высаживается на берег столько пассажиров. Я спросил об этом мистера Томпсона вскоре после того, как мы вышли из гавани и направились, наращивая скорость, к устью Босфора. Он нахмурился:

– Мистер Пьятницки, разве вы не догадываетесь? Мы высадили на берег всех, кто мог заразиться. А это две трети пассажиров. Думаю, нам повезло. Ларкин предположил, что Герников был заразен, хотя, конечно, маловероятно, что он передал болезнь кому-то еще; ведь сам он выздоровел к тому времени, когда мы достигли Батума. Теперь ничего сказать нельзя. Нам остается только надеяться, что мы в порядке. Ведь это сыпной тиф, старик.

Выходит, что Герникову удалось заразить немало честных христиан, прежде чем его убили. Я был рад, что мои подозрения на его счет подтвердились.

– Но никто из членов команды не заболел? – спросил я.

– Пока нет. Конечно, очень жаль, что нам, вероятно, придется стоять в карантине, когда мы доберемся до Константинополя.

В тот момент я подумал, что никогда не расстанусь с «Рио-Крузом». Было 13 января 1920 года. Завтра мой день рождения. Hallan, amshi ma`uh…[27] Я произнес слова, которые следовало сказать… И Анубис[28] – мой ДРУГ.

Глава четвертая

В ту ночь, когда русские с утомительной развязностью праздновали наверху Новый год, я занимался любовью с баронессой, про себя молясь, чтобы она была здорова. Ее служанке и дочери разрешили остаться в салоне до двенадцати. Леда отговорилась головной болью. Я сказал, что мне нужно привести в порядок бумаги. Из пассажиров только миссис Корнелиус и я знали правду, другие могли полагаться лишь на слухи, которые обращали в шутки, как и подобает отчаянным людям, находящимся в безнадежном положении. Джек Брэгг сказал, что над Босфором туман, но завтра, раньше или позже, мы увидим нашу Византию. Мы двигались вдоль побережья Болгарии медленно, но не сбиваясь с курса, а я пронзал тело своей любовницы как обезумевший кролик, визжа от удовольствия и точно зная, что мой голос исчезнет среди шумных песнопений и рева двигателей.

В полночь усталые ноги привели нас в бар. Все офицеры вернулись на палубу, но миссис Корнелиус еще никуда не ушла. Она обнялась с двумя пьяными украинскими санитарками и запела «Стеньку Разина». Она постоянно произносила «Стихий Разум» – полагаю, это была единственная русская песня, которую она знала. Китти, сонно обнимавшая комнатную собачку, купленную ей матерью в Батуме, поцеловала нас обоих перед сном, и ее, совсем разморенную, увела няня. Потом мы вышли наружу. Стало теплее. Корабль чуть заметно покачивался в спокойной воде, и я подумал, миновали ли мы устье пролива. Мы снова скрылись в той огромной черной пещере, где не было ни звезд, ни луны. Но даже здесь оставалось эхо.

Миссис Корнелиус, переполненная ромом и добрыми чувствами, присоединилась к нам. Армейская фуражка у нее на голове сбилась набок. Моя спутница, переводя дух, оперлась о поручень:

– С днем роження, Иван.

Ее внимание тронуло меня. Она качнулась вперед, чтобы поцеловать меня в щеку, а потом удивленно посмотрела куда-то в сторону:

– Боже ж мой! Похоже на черт’вы сигналы!

Баронесса тревожно нахмурилась – она не могла понять акцент кокни. Для меня английский выговор миссис Корнелиус звучал яснее, чем более правильное произношение офицеров. Я, как говорится, собаку съел по части этого просторечия. Леда не пыталась говорить по-английски. Она заметила на русском:

– Мне нужно посмотреть, как дела у Китти. Маруся Верановна, похоже, выпила водки больше, чем обычно. Доброй ночи вам обоим.

Она холодно поклонилась и пошла обратно в каюту. Миссис Корнелиус плюнула в воду:

– Никак, мать е’о, в сьбя притти не м’гу. ’се эт ром. Поднимал дух, но ронят в канаву, как г’рится. Походу, я тут была треттей лишней?

Я успокоил ее. Мне было очень приятно остаться с ней наедине.

– Вы слышали еще что-нибудь насчет болезни?

Новостей не было. Но офицеры, по словам миссис Корнелиус, не особенно волновались. Положив руку мне на плечо, миссис Корнелиус позволила отвести себя в каюту. В моей голове проносились исторические образы. Я видел конницу гуннов, флаги, копья и доспехи разъяренных турок Оттоманской империи, блестящие черные глаза которых смотрели на Европу, я представлял, как они готовились к войне с Грецией. С какой стати они претендуют на оригинальность и превосходство? Если они так гордились своей турецкой культурой, то не назвали бы эту страну Римом или Румом[29]. Какое лицемерие! Оно передавалось из поколения в поколение, усиливаясь с каждым столетием. Они попали в ловушку собственной извращенной мифологии. Это мир лжи и теней. Цивилизованные люди всегда становились добычей завистливых пастухов. И хотя озарения иногда еще возможны, я боюсь, что мое поколение было последним, способным признать ужасную истину.

Что касается этих как будто невинных спутников орд гуннов, этих турецких «иностранных рабочих», – я разгадал их игру. Я удивил их банду несколько дней назад в «Пэддингтон Армз» около станции. Они собрались вокруг «однорукого бандита» и о чем-то спорили. Заказав себе водку в баре, я небрежно заметил, как будто ни к кому не обращаясь: «Rüzgâr kuzey dogudan esiyor»[30]. Меня впечатлил их испуг. Я вернулся обратно за свой столик. Некоторые из нас по-прежнему не могут понять, почему такие высокомерные люди соглашаются выполнять черную работу в чужой стране. Все они, конечно, шпионы, пятая колонна, саботажники, авангард. Я уже не пытаюсь предостеречь эту страну. Британцев погубит их собственное самодовольство, иллюзорная вера во врожденное превосходство. Они падут, по словам их поэта-лауреата, как Ниневия и Тир[31]. Я сделал намного больше того, чего требуют честь и долг. Больше я ничего поделать не могу. Elle serait tombée[32]. Миссис Корнелиус говорила мне, что они никогда не поймут. «Ты зря тратишь свои силы, Иван. Хошь быть первым ном’ром». Но я всегда был идеалистом. Это моя ахиллесова пята. Как много мог я дать людям! Я сижу у кассового аппарата в глубине моего магазина, глядя на Портобелло-роуд. Это похоже на кино. С каждым годом белых лиц все меньше. И все больше низкорослых уроженцев Вест-Индии и высокомерных пакистанцев, самодовольных турок и арабов. Это ведь был настоящий белый район, когда я только приехал сюда: обычные приличные магазины, газетные киоски, бакалейщики, табачники, сапожники. А теперь повсюду поддельные золотые браслеты и дешевый хлопковый ширпотреб, как на самых бедных базарах Константинополя в 1920 году. А Кенсингтонский рынок, заваленный ботинками из кожи кенгуру и блестящими шелками, стал похож на Гранд-базар[33]. И люди еще спрашивают, почему это произошло! Они не имеют никакого представления о прошлом. Неудивительно, что молодые женщины начинают скучать в обществе хилых английских бездельников, которые живут только для того, чтобы курить киф[34] и требовать бакшиш от государства. Неудивительно, что белые девочки ищут новых впечатлений – и находят скалящего зубы негра и толстогубого азиатского патриарха. И вот снова перед нами Византия в эпоху упадка, последние годы умирающей цивилизации.

Я видел то же самое в дюжине больших городов в дни их окончательного падения. Когда христианские девочки забывают о чести и достоинстве и прелюбодействуют с язычниками, о благородстве можно забыть. Это повторялось в Нью-Йорке, Париже, Мюнхене и Амстердаме. Восточная Африка еще раз совокупила жестокость с хитростью и породила Карфаген. Burada görülecek ne var?[35] Запад превратился в посмешище, он позабыл о трех тысячелетиях истории и морали и готов к завоеванию. И разумеется, больше всего выгод получит хитрый пастух из пустыни, все тот же еврей.

Константинополь был нашим самым крупным военным трофеем. Если бы мы удержали его, все жертвы оказались бы не напрасны. Мы пережили бы великое возрождение совершенного христианства, русский дух, пробудившись, уничтожил бы большевизм. Во время войны союзники обещали нам возвращение Царьграда, нашего имперского города, нашего Византия[36], колыбели Православной церкви. Но британцы были слишком слабы. Вместо того чтобы спасти Константинополь для Христа и пойти на конфликт с католической Европой, они кротко возвратили город Магомету. Это удивило даже турок. И разумеется, евреи в конце концов получили самую большую выгоду. Самая подходящая обстановка для спекулянта – всеобщая неуверенность. Чтобы создать такую обстановку, нужно обрушиться на старые, честные идеи, на традиционные методы этики и научного эксперимента. Маркс, Фрейд и Эйнштейн нашли прекрасный выход: они изобрели новые языки и открыли дорогу своим единоверцам-коммерсантам точно так же, как британские миссионеры в Китае открыли дорогу торговцам опиумом. Они подвергают сомнению вечные истины, и наши дети, не в силах справиться с потрясениями, бросаются в разные стороны в поисках интеллектуальных и моральных опор. Мы пребываем в смятении, а их легионы уничтожают наши запасы. Я знаю этих евреев. Я говорю на их языке. Они засунули кусок металла мне в живот. Они отняли у меня все. Я виню в этом своего отца. Моя мать была слишком добра. У меня нет ничего общего со старыми гарпиями, которые крадут мои запасы, как вороны, пирующие на трупе агнца. У меня с ними разговор недолгий. Я скорее буду общаться со странствующими потомками тех египтян, которые отказали в убежище Деве и Младенцу. По крайней мере, цыгане теперь стали христианами. Что касается турок, я говорю одно и то же: «Çok Ufak» или «Çok büyük»[37] – и заставляю их убраться. Я не хочу их денег. Я не еврей. Это темное дело. Я не дурак. Я совершал ошибки. Я не отрицаю этого. «О wieku, tys wiosna, czlowieka! Na lobie ziarno przyszlosci on sieje, Twoim on ogniem reszte wieku zyje!»[38], как говорят поляки. Я не боюсь fremder[39] или frestl[40]. Я живу с ними. Я жил среди них в течение многих лет. Но если ты знаешь что-то, это не значит, что ты сам этим становишься. Именно поэтому я так злюсь, когда меня принимают за еврея. Неужели санитарный врач сам становится одной из тех бактерий, которые он изучает? Строители городов не должны забывать о бдительности, ведь рядом бродят жадные кочевники. И строить ровные дороги и широкие ворота не всегда мудро.