Помоги проекту - поделись книгой:
Голев остановился, перекинул рюкзак на другое плечо.
— Ну че вылупился? — спросил его исполнитель украинских песен, грязноватый крепыш в красной рубашке, он сидел на куске картона, крепко сжимая обеими руками старую шляпу, в которой тускло блистали самые мелкие сентаво. На всякий случай певец сказал еще «фак ю», но Голев уже подошел ближе:
— Я Коля из Севастополя.
Довольно глупая фраза, а, плевать! Чем проще, тем лучше.
Крепыш вскочил, быстро всыпал монетки в карман, шляпу нахлобучил на голову и только потом подал Голеву коричневую руку в мелких, набухших ссадинах.
— Вовчик. Из Львова. Садись!
Они уселись на картон, Вовчик снова положил перед собою шляпу и начал рассказывать Голеву свою историю, перемежая ее куплетами украинских и русских песен в те моменты, когда мимо проходили хорошо обутые туристические ноги. Звучало это так:
— Я уже год туточки. Привезли как на работу, держали в загоне, будто скотину… Ой, да не вечер, да не ве-е-чер, ой, да мне малым-мало спалось! Суки жадные! Потом перевезли на другой конец Португалии, тама еще держали по пятнадцать человек в комнате.
— Как звали провожающего? — быстро спросил Голев.
— Ой, да не помню. Леха, кажись. Леха он и есть леха… По Дону гуля-е, по Дону гуляе-е, по До-ону гуляе казак молодой! (У Вовчика получалось казах молодой.) Потом, — Вовчик сглотнул слюну, вызванную чрезмерно старательным пением, — сказали, будем херачиться на стройке за жратву, ну как рабы, короче. Виза к тому времени накрылась, и мы с корешем рванули сюда, в Лиссабон этот, мать его… Матушка, матушка, что во поле пыльно, сударыня-матушка, что во поле пыль-но!!
Вовчик мог подобрать песню под любое свое настроение.
— Я в детстве в ансамбле участвовал, — признался он, заметив уважение в голевских глазах. На дне шляпы засверкали уже новые сентаво, а кто-то бросил даже пятиэскудную монетку. — Эскуда-паскуда, — пошутил Вовчик, — тут и без нас нищеты полно.
— А в посольство ты не пробовал? — спросил Голев.
Вовчик искренне рассмеялся:
— Ты че, нет конечно! Нас же и обвинят в незаконном пребывании и всякое такое. Вообще говорят, что надо в ихнюю тюрьму попасть. Из колымского белого аду шли мы в зону в морозном дыму, я увидел оку-урочек с красной помадой и рвану-улся из строя к нему! Обригадо, адьёш!
Вовчик успевал даже поблагодарить за подаяние.
— Зачем в тюрьму? — ужаснулся Голев.
— Ну как! Ты сначала живешь в тюрьме — говорят, там три раза кормят горячим, чисто, уютно, телек смотришь, а потом тебя высылают из страны обратно, в Украину. Ро-одина моя — Бе-елоруссия, песни партизан, сосны да тума-ан!
— А ты где тут обретаешься?
Вовчик помрачнел:
— На улице, где ж еще. Раз в неделю хожу в ночлежку, тут есть такая, бесплатная, но там народу много, не всегда попадешь. Веселится и ликует весь наро-од! Веселится и ликует весь наро-од! Зато можно поесть на халяву и помыться. Я тебе щас скажу, как найти.
Ночлежка располагалась недалеко от Россиу, и Голев решил отправиться туда немедленно.
— Запомни, надо в тюрьму! — крикнул Вовчик вслед уходившему Голеву, а тот даже на выходе с вокзала слышал протяжное Вовчиково пение.
Ночлежка оказалась чистенькой, не в пример опрятнее барака в Мафре. Но Вовчик не обманул и насчет очереди — Голеву пришлось ждать больше часа, пока его пропустили наконец в душ. А потом отправили к парикмахеру, который с непроницаемым выражением лица обрил Голева наголо. С армейских времен Голев не видел свою голову такой беззащитно лысой, но без волос действительно стало удобнее — не надо было их мыть хоть раз в неделю! Потом — столовая, где сидели человек двадцать и хлебали суп, жадно заедая его хлебом. Голев предвкушал, что сейчас наестся до отвала, но долгое голодание сыграло с ним свою любимую шутку: он насытился уже после первой тарелки, в него ничего не лезло.
— У меня так же было, — сказал сидящий напротив человек. — Долго не жрал, а потом — не могу и все. Отвык.
— Коля, — представился Голев. — Из Севастополя.
— Новая жертва? — спросил человек. И представился: — Сергей. Из Москвы.
— А хоть кто-то нашел себе работу по этим их объявлениям?
— Если только сам искал. Тут, брат, все продумано до мельчайших тонкостей. Смотри.
Голев внимательно смотрел, но Сергей ничего не показывал, просто у него была такая присказка.
— Смотри. Португалия — одна из самых бедных европейских стран. При этом у них все равно достаточно высокое самомнение и самим работать не хочется. Теоретически здесь приветствуют гастарбайтеров, но не из России с Украиной. Мы здесь — незаконно. Если ты выйдешь к Министерству социальной защиты, то увидишь там сотню чернокожих людей, которые получают там пособие и работу. На фиг мы им сдались? Но главное не это. У португезов на самом деле мало денег, чтобы депортировать каждого русского гастарбайтера. Вот на этом все и строится. Вывозят сюда автобусами, селят в самых убогих притонах, собирают деньги. А потом человек попадает в полную зависимость от них, превращается в бесплатную рабсилу, которую уже можно продавать по своему усмотрению. Ведь большинство из нас, чтобы приехать сюда на заработки, влезают в кошмарные долги.
— Да, — подтвердил Голев.
— И возвращаться им резона нет — лишним ртом в семью, должником? Вот и остаются здесь, поголовье растет, как у кроликов в Австралии. Кто-то нелегально работает, кто-то в нищету записывается, спивается. Половина здешних попрошаек — русские да хохлы. Виз, документов нет, но местные власти на это не обращают внимания, у них своих проблем хватает. В принципе, отметку в паспорте шлепнуть нетрудно, что ты выехал из Португалии и потом обратно заехал, с новой визой. Это стоит баксов сто. Я знаю ребят, которые этим занимаются. Но мне лично это не подходит — у меня семья почти голодает… Надо зарабатывать.
— А ты кем в Москве работал?
Сергей вздохнул.
— Учителем литературы. Теперь работаю в минимеркадо. Это у них так называются маленькие продуктовые магазины.
— Я знаю, я ведь тут уже второй месяц.
— А чего раньше не приходил?
— Нас держали в Мафре, а я оттуда сбежал.
— И правильно сделал. Слушай, моему хозяину скоро потребуется второй работник, мы, нелегалы, дешево обходимся. Ты вроде парень приличный… Не бухаешь?
— Нет, — честно сказал Голев, — но курю, когда есть что курить.
Сергей выложил на стол пачку каких-то местных сигарет.
— Кури. Завтра поговорю про тебя с Нуньесом. Приходи к вечеру, может, будут новости.
Спать пришлось на скамейке, подложив под голову рюкзак. Еще пришлось поискать свободную скамейку — на каждой кто-нибудь сидел или спал. Особенно удивила Голева сценка на одной из автобусных остановок: пошел мелкий дождик, и граждане встали под навес. Тут, откуда ни возьмись, появился чернокожий человек, чем-то напоминавший баскетболиста Карла Мелоуна. Этот Карл Мелоун преспокойно расстелил на скамеечке под навесом одеяло, завернулся в него и уютно захрапел, полеживая на правом боку, в то время как деликатные португезы, чтобы не мешать спокойному сну негра, немедленно вышли из-под навеса под дождь и стояли грустной кучкой, ожидали автобус.
Голеву — в силу меньшей раскованности — повезло значительно меньше. Ему пришлось прошагать пешком полгорода, пока он обнаружил небольшой парк рядом с очередной игрежей, в смысле, церковью. С удивлением Голев отметил, что его мысли обильно усыпаны португальскими словами — впрочем, мама Юля всегда отмечала, что ее Коля имеет способности к иностранным языкам. Прямо перед входом в церковь трамвайные пути круто забирали влево и вверх.
Храм, конечно же, был закрыт, да и вход в парк, к сожалению, тоже. Не приметив рядышком охраны, Голев перемахнул через смешную для бывшего севастопольского мальчишки ограду и через пять минут уже устраивался на пустой скамейке в удаленной от входа части парка. Рядом успокоительно журчала вода. Голев смотрел в небо, затянутое кружевной тканью веток, пока не уснул — и, кажется, во сне ему тоже снились эти самые ветки.
Первым живым существом, увиденным им поутру, стал черный лебедь с пожарно-красным клювом и пристальным, комсомольским взглядом глазок.
— Ну ты даешь, парень! — развел руками Голев. — Я сам голодный, а ты еще и тебя предлагаешь угощать! Нету ничего, не обессудь.
Лебедь обиженно гакнул, развернулся и поплыл в сторону, Голеву было видно, как красные лапы быстро месят прозрачную воду. Отчего-то ему стало смешно, хотя смеяться в его ситуации мог бы только душевнобольной…
Бритая голова замерзла ночью, и теперь Голев потирал красные уши руками, вздрагивал, повторял слова какой-то забытой с детства пионерской речевки, неожиданно всплывшей из-под пресса многих лет «Раз, два, три, четыре! Три, четыре, раз, два! Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд», — бормотал Голев, продвигаясь к выходу из пустынного пока что парка. Прямо над ним млели на ветру высоченные пальмы, поросшие по стволам какой-то непонятной шерстью, прямо перед ним простирался еще один новый день, длинный и неизбежный. Скорее бы вечер.
Сергей пришел в ночлежку еще до темноты, и там его встретил Голев, который уже успел выстоять очередь в душ, поесть, и даже занял две койки — для себя и нового приятеля.
— Завтра пойдешь знакомиться с Нуньесом, — сказал Сергей. — С утра он нас ждет обоих.
Приятно было спать в настоящей кровати, пусть даже жесткой и скрипучей. И очень не хотелось уходить отсюда поутру — застолбить бы койку, как золотоносную жилу!
— Слишком много желающих, — пояснял Сергей по дороге в минимеркадо, магазинчик, располагавшийся в двух шагах от площади Комерсиу. Это была та самая площадь с огромной аркой, неподалеку от набережной Тежу, где Голев бродил в самом начале, окрыленный надеждами и Цвейговым Магелланом.
Район, честно говоря, чересчур приличный для бедняцкого минимеркадо. Сергей и Голев бесстрашно пересекли площадь прямо на глазах скучавшего полицейского и свернули куда-то в сторону. Здесь красота домов поблекла, улицы стали уже, бутики вообще исчезли. Сергей свернул в одну из щелей между домами, откуда резко пахнуло мочой и пивом. Голев притормозил от неожиданности, но Сергей махнул ему — не отставай! В щели, чуть дальше, виднелся прямоугольный, размером с входную дверь, кусок света и ряд полок, убегавших далеко вперед.
Внутри сильно пахло каким-то моющим средством.
Нуньес встретил их с радушно-подозрительным выражением лица, впрочем, для Голева такой взгляд был уже не в новинку. Удивило другое: ожидался, судя по имени, типичный португез, а Нуньес совершенно точно был арабских кровей: об этом проговаривались не только жгучие искры, вспыхивающие под бровями, но и отсутствие свиной тушенки в ассортименте. Вином Нуньес приторговывал, но сам не пил никогда, и основное требование к работникам было такое же. Вот почему Сергей и предложил Голеву попытать счастья: найти среди русских и украинцев трезвенника — это все равно что искать среди португальцев буддиста. Большая экзотика.
Собеседование проходило прямо у прилавка, будто Голев пришел покупать спички, а не на работу устраиваться. Сергей бегло общался с хозяином на португальском, и Голеву тоже удавалось понять некоторые слова.
— Не пьет? — спросил Нуньес, сдвинув брови.
— Абсолютно.
— Давно здесь?
Тут Голев вмешался, сказал по-английски:
— Третий месяц.
— Хорошо, — сказал Нуньес, — сдавай ему работу. Пусть начинает сегодня.
Сергей торопливо повел Голева в глубь магазинчика, становилось все холоднее, потому что шкафы-морозильники располагались в самом конце зала. Открыл небольшую дверь, покопался там, вытащил ярко-зеленую форменную куртку и такие же штаны, протянул Голеву.
— В общем, так. Твои обязанности весьма обширны. Уборка влажная раз. Разгрузка товара — два. Охрана — три. То есть, если кто-нибудь что-нибудь сворует с полки, вычтут у тебя. Теперь переодевайся и приступай. Есть будешь тут, ночевать — твои проблемы. Оплата тысяча эскудо в день.
— А ты?
— У Нуньеса брат открыл лавочку в Байру-Алту, и он обещал ему помочь с подготовленными кадрами. Поэтому он так торопится с заменой. — Сергей наклонился к Голеву и шепнул (хотя русского здесь и без этих предосторожностей никто не понимал): — Имей в виду, Нуньес всех подозревает в воровстве. У него такая заморочка. Поэтому он сам всегда стоит за прилавком или его подменяет дочка. Фатима.
Когда Голев, облаченный в кузнечикового цвета форму, чересчур для него широкую, вернулся к прилавку, там уже стояла черноглазая Фатима и вежливо улыбалась новому «сотруднику». Голев представился по-английски, Фатима ответила на португальском. Она была совсем молоденькая, лет восемна-дцати, наверное, и красивая, наверное, во всяком случае, Голев замечал, как на нее смотрят захожие туристы. Ему лично такая красота не нравилась, чересчур уж восточный тип. Такая, если что, и кинжалом может ударить, почему-то решил Голев и в миллионный раз подумал о Таньке.
Если честно, то он и не переставал о ней думать.
Сергея он снова встречал в ночлежке, но реже и реже — отсюда было далековато до Байру-Алту, да и нуньесовский брат разрешал проверенному кадру время от времени ночевать в магазинчике — экономил на охране. Сам Нуньес вскорости тоже оттаял, стал звать Голева ласково — Колья, потому что Колья Голев старался, делал все, что скажут, и даже больше, а уж после того, как он схватил за руку магазинного воришку, Нуньес прямо прослезился от благодарности, выписал Голеву премию в пять тысяч, подарил бутылку дешевого красного вина и разрешил оставаться в минимеркадо на ночь.
Большие магазины назывались по-португальски гипермеркадо, вообще этот неслышанный прежде язык казался Голеву очень забавным. Например, двухместный номер в скромненьком отеле (он заходил как-то прицениться) назывался «дупло», а спички — «фосфорес».
Постепенно жизнь входила в колею. Голев отдал в прачечную грязную одежду, купил еще одну смену белья и даже откладывал деньги. Через два месяца он снял себе комнатку в дешевейшем из всех возможных пансионов в Алфаме. По утрам он просыпался от крика соседских ребятишек, которые просыпались ни свет ни заря и сразу же выбегали на улицу, подгоняемые родителями: дома было слишком тесно.
И самое главное: он позвонил Таньке. Теперь, когда у него был постоянный заработок, кров и пища, он имел право это сделать.
С колотящимся сердцем купил телефонную карту, закрыл за собой тяжелую дверь уличной будки и набрал домашний севастопольский номер. Долгое молчание, скрежет, попискивание, и потом четкие длинные гудки.
— Алло!
— Танька, — сказал Голев, уткнувшись губами в телефонную трубку, как в шею жены, — Танька, это я.
— Коля?! Коленька, где ж ты, милый мой, дрянь такая, ну почему ты мне раньше-то, сволочь, не позвонил? Где ты? Приехал?
— Нет, Танька, я все еще здесь. Зарабатываю вам деньги.
— Не нужны нам твои деньги дурацкие, приезжай, Коленька, возвращайся, пожалуйста!
Танька заплакала.
Если бы она знала, что у него нет возможности приехать!
— Таньк, потерпи немного, я должен пока еще тут работать, понимаешь? Мне ведь нужно долг вернуть.
— Знаю я про твой долг! Кичитский прибежал, каялся — это я, говорит, Николая погубил, я свел его с ростовщиком! Так вот, Коленька, этого твоего ростовщика грохнули месяц назад!
— Что?
— Грохнули! — кровожадно сказала Танька, перестав плакать. — Там были такие страшные суммы в расписках, что твои семьсот просто потерялись. Уже нашли убийцу, и он сдал заказчика. Так что ты ничего никому не должен, Коля, просто приезжай! Дети так скучают по тебе, и тетя, и я…
— Как ты сама-то?
— Да что я! Все, как прежде, полы мою. Катя мне еще нашла работенку надомную… А вот тетя не очень хорошо, все болеет, жалуется… Коля, милый, приезжай, пожа…
Тут, естественно, карточка кончилась — Голев ведь выбрал самую дешевенькую, трехминутную. Из трубки, в которой только что жил Танькин голос, доносился монотонный бездушный гудок… Голев вынул бесполезную теперь карточку из автомата и зачем-то положил ее в карман рубашки.
Будто кусочек Севастополя в ней остался — маленький кусочек, буквально на одну Таньку.
К языкам он и вправду оказался способным — всего через полгода начал даже думать на португальском, и сны ему снились на португальском. Нуньес даже не верил, что Голев не учил здешний язык раньше, уж слишком бойко у него получалось. А Фатима старалась расширить его словарный запас: брала разные товары с полок и называла их португальскими словами. Голев запоминал их вместе с ее хрипловатым восточным голосом и робкими движениями — как она убирает черную прядку, выбившуюся из-под косынки, повязанной на колхозный манер, как смотрит на него искоса, ожидая ответа, и как сияет, если он ответил правильно.
Однажды Голев спросил, почему ее так зовут, что означает это имя, и девушка начала рассказывать, не забывая говорить медленно и четко.
Фатима — одно из самых популярных португальских имен, но история у него вовсе не восточная, как многим кажется. Заметил ли Колья, сколько тут церквей и как глубоко, несмотря на двадцать первый век, веруют в Господа Бога местные люди? Вот и отец Фатимы, Нуньес, принял христианство, хотя вообще-то он изначальный мусульманин. Приехав в Португалию в поисках работы из бедной аравийской деревни, будущий Нуньес (это имя он принял вместе с новой верой) поразился красоте и величию католичества, его спокойному уважению к пастве и, особенно, мессам — он даже плакал, впервые услышав, как поет хор в Игрэжа да Мемориа. В общем, редчайший случай — мусульманин перешел в иную веру. Единственное — он так и не начал есть свинину, да и к пьянству у него отвращение, впрочем, это ведь не редкость и для христианина, не так ли?
После обретения новой веры Нуньесу начало везти. Он выкарабкался из бедности, выписал сюда всю семью, включая двоюродных братьев и семикисельных сестер, открыл маленький магазинчик, а теперь у него уже целых два минимеркадо — этот и в Байру-Алту, где работает дядя Фатимы. Женился Нуньес на местной, португалке, ее звали Мануэла, но Фатима маму совсем не помнит, она умерла, когда девочке было всего три года. А имя ей такое дали вот почему.
Не очень далеко от Лиссабона есть город — Фатима. До недавнего времени это был захудалый сельский городок, жили все своими фермерскими хозяйствами, пока трое детишек-пастухов не встретили незнакомую женщину в белом платье, от которой исходило необычайно яркое сияние. Старшая из пастушек, девочка Лусия, осмелилась заговорить с незнакомкой, и та попросила ее прийти сюда же ровно через месяц. Другие ребятишки — Франсиско и Жасинта — очень испугались, но согласились молчать о случившемся по просьбе Лусии и этой незнакомки.
Ровно через месяц ребята пришли на это же самое место, и женщина в белом открыла им три тайны. Кстати, все это было в 1911 году. Так вот, по словам Лусии, первая тайна касалась скорого окончания войны. Вторая — рождения опасного государства на востоке, появление которого приведет к страшным бедам и страданиям множества людей, но женщина сказала, что это государство в конце концов развалится. А третью Лусия открыла только святым отцам, но это случилось значительно позже.
Маленькая Жасинта не утерпела и поделилась с матерью, та подняла на уши весь городок, и Лусию прилюдно назвали лгуньей. Тогда пастушка предложила всем желающим прийти на следующую встречу с загадочной женщиной — ровно через месяц.
Ровно через месяц тысяча людей наблюдала, как солнце скачет по небу и пишет слова в воздухе. Отцы церкви немедленно поверили Лусии и официально признали явление Богоматери в Фатиме чудом Господним. Предсказания вскоре начали сбываться, но третье так никто и не предал огласке, по слухам, это предсказание об ужасных бедствиях…
Пастушки Жасинта и Франсиско через несколько лет умерли от какой-то эпидемии, а Лусия выросла, стала монахиней-кармелиткой и до сих пор (до сих пор!!) живет в Коимбре, регулярно встречаясь с Папой Римским. В Фатиме тем временем построили базилику и святилище, окруженное огромной площадью, во много раз больше, чем площадь у Святого Петра в Ватикане. В базилике похоронены Франсиско и Жасинта, которых католическая церковь признала святыми. Каждый день сюда приходят паломники, ставят огромные, как посохи, свечи, молятся Богоматери… Каждый день какую-нибудь девочку, родившуюся в Португалии, называют Фатимой.
Поделиться книгой: