Голев и Кастро. Приключения гастарбайтера

— Не так важно, кто сделал, гораздо важней — кто попросил! Кто дал денег! Вот это действительно интересно! Но не будем о грустном. Сказка моя, — это Витя позвал официантку, беззвучно стоявшую у стены, — принеси нам самое крепкое кофе и воды с минералами.

Официантка вежливо улыбнулась и растворилась в глубине зала.

— У меня к тебе, брат, есть предложение. — Витя наклонился через стол и смотрел на диво трезвыми глазами, будто и не он вылакал столько водки буквально полчаса назад. — Хватит тебе уже это… по мелочам. Давай, пей кофе и слушай.

Показывая пример, Витя сам отхлебнул горячий напиток, вытягивая губы и прищуриваясь.

— Короче. — Круглянко достал из пиджака бумажник, а из бумажника визитку. Протянул ее Голеву.

«Голев Николай Александрович», затейливо связанные золоченые буквы читались с трудом, «кандидат исторических наук. Независимый эксперт ЮНЕСКО».

— Но я ведь не кандидат… И не эксперт…

Витя вздохнул и начал терпеливо объяснять:

— Колян, ты живешь в нереальном мире, это точно. Пойми, сейчас или никогда у нас есть шанс подгрести под себя не просто деньги, а деньги х-х-ромадные. Ты будешь холову ломать, куда их потратить. Танька будет ходить в Дольче и Хаббане, дети поступят в Харвард… — Голев недоверчиво слушал. — Короче. — Витя повернулся к официанткам, которые тихо шептались в стороне: — Не бздеть мне под руку! Так вот, у Кыеве сейчас создают новую партию. Под это дело откручены гигантские деньги. Я уже иду в Раду первым по списку. Ты, Колян, должен стать моим доверенным лицом. Это очень просто гораздо проще, чем делать хазету.

— А газету закроешь? — спросил Голев.

— Пока нет, тем более, реклама пошла какая-никакая. Но ты, Коляля, ты мне нужен. Ты как-то вызываешь доверие у людей. У избирателей, спонсоров, у простых людей, понимаешь? Ты такой же, как они, вот о чем базар. Будешь ездить по городкам, деревням, объяснять, в общем, делать нашей партии промо. Естественно, ты тоже будешь баллотироваться, но — чуть позже. А это, — Витя взял двумя пальцами визитку и небрежно бросил ее на скатерть, — проверять это никто не будет. У нас народ доверчивый. Верят честным глазам.

Голев не знал, что сказать.

— Через год, как ты знаешь, выборы мэра, — скромно продолжил Круглянко, я бы тоже хотел поучаствовать. Мне надо зарабатывать очки, Коляля. Так что в Севастополе тоже будет много дел, ты уж не думай, что я тебя вырываю из семьи. Да, и самое главное! Я ж тебе буду больше платить!

— А Таня?

— Таня пусть пока остается в хазете. Потом и ей подыщем местечко.

Вот так Голев неожиданно для себя самого стал вдруг кандидатом исторических наук и доверенным лицом баллотанта Круглянко. Выборы в Крым-скую Раду прошли блистательно — Севастополь отдал свои голоса Вите, который закончил курсы риторики и выражался теперь правильно и красиво. А газета как-то сама, постепенно, начала отходить от политики — появлялись забавные статьи, даже рассказики, совершенно не связанные с интересами Круглянко. Голев теперь редко бывал в редакции, но свежие номера всегда прочитывал — Танька приносила их домой.

Новая работа Голеву не нравилась совершенно. За день он объезжал около десяти «точек» — заводы, библиотеки, институты — и везде врал, рассказывая о преимуществах новой партии. Люди слушали его вранье с уважением, некоторые, правда, задавали издевательские вопросы, но в целом Витя рассчитал правильно: Голев действительно обладал редчайшим даром вызывать доверие с первого взгляда. За ним хотелось пойти немедленно, как за гаммельнским флейтистом. Сам он, естественно, об этом даже и не догадывался.

Танька объясняла все это проще:

— Ты симпатичный, высокий и умный. Да еще и кандидат наук. В природе такие почти не встречаются.

При упоминании о фальшивом кандидатстве Голев всякий раз страдал. Но что делать? Круглянко действительно начал платить больше, семья наконец-то вздохнула свободно, да и Танька стала относиться к нему как прежде. Зауважала.

В ночь, когда подводили результаты выборов мэра, Голев и Танька не спали. Сидели перед телевизором, Танька нервно ела конфеты, а Голев курил прямо в комнате — Севу увезла Луэлла в дом отдыха, а Поля ночевала у мамы Юли, несмотря на контры с Адельбертиком, который рос вредным и капризным. Раньше Голев и не подозревал, что маленький невинный малыш может вызывать у него родного дяди, взрослого, разумного человека, отца к тому же — такую стойкую и сильную неприязнь. Адельбертик раздражал его с той же силой, как Катя в детстве, только теперь сюда добавились еще фамильные черты Кичитского: нервический нрав, самовлюбленность, страшная избалованность. Катя давно уже сменила неквалифицированный труд уборщицы на ответственную работу няни — ее позвала к себе на работу жена банковского вице-президента. И теперь Адельбертика с утра отводили в садик, а Катя шла за деньги возиться с чужим ребенком. Платили, правда, хорошо и даже покупали мясо каждую неделю за счет хозяев.

Круглянко звонил за эту, выборную, ночь четырежды: сначала трезвый, взволнованный, потом — чуть влажный, агрессивный, затем — пьяный, нервничающий, и, наконец, — в корягу пьянющий, со слезами в голосе.

Слезы были оправданны — на экране Голев и Танька видели круглую диа-грамму, нарезанную на дольки, каждая из которых обозначала число проголосовавших за своего кандидата. Сегмент Круглянко был самым тоненьким. Он не занял даже третьего места.

Голев чувствовал себя виноватым — хотя на самом деле он был абсолютно ни при чем. Наоборот — если уж кому-то и чему-то Круглянко был обязан наличием хотя бы такого сегмента, то это именно старому другу-однокласснику. А то, что конкурентом Круглянки был знаменитый на всю Украину цирковой артист, которому теперь занадобилась политическая жизнь, это уж, извините, не повезло.

— Ну вот, — заметила Танька, доедая последнюю конфету, — выбрали себе в мэры клоуна. И будет теперь цирк с конями…

Круглянко с горя уехал в Швейцарию с какой-то новой подружкой. Пока его не было, а это продолжалось больше двух недель, Голев снова начал писать для газеты и морально приготовился к тому, чтобы попросить у Вити снова перекинуть его на старый фронт работ.

Жаль, что он совершенно не приготовился к тому, что 4 июля 1998 года к нему внезапно позвонили из городской прокуратуры.

— Голев Николай Александрович? — строго спросил бесполый голос и, дождавшись подтверждения, пригласил «подойти на разговорчик к следователю Непейпиве».

Из прокуратуры Голев не вышел, а почти выполз и долго соображал, в какой стороне находится дом и вообще — куда ему теперь идти. То, что поведал ему следователь Модест Непейпива, не поддавалось никакому осмыслению.

Оказалось, что в то время, которое прошло со времени убийства Никиты Полуяхтенко и его жены Надежды, прокуратура вовсе даже не бездельничала, как считали передовые журналисты и другие граждане. Прокуратура в лице талантливого следователя Модеста Непейпивы расследовала это страшное убийство и теперь готова была обнародовать результаты. Нашли исполнителя — правда, их было несколько, но в живых остался только один, и этот самый один раскололся и указал Непейпиве на заказчика.

— Имя убийцы вам хорошо знакомо, — неторопливо, как в детективных романах, говорил Модест Непейпива, — это ваш шеф и одноклассник Виктор Петрович Круглянко, депутат Крымской Рады. Не могли бы вы указать место его нахождения? Жена его признается, что супруг в Швейцарии, но не может назвать даже город. Цюрих? Лугано? Монтре?

Голев хотел что-то сказать, но не смог. Попытался было снова, но слова будто бы застряли где-то по дороге.

— Я вижу, что вы в шоке, — сочувственно произнес Непейпива, а Голев вздрогнул, заслышав любимую круглянкинскую присказку. — Когда придете в себя, звякните мне, пожалуйста, по этому телефончику. — Следователь дал Голеву визитку, потом вдруг потребовал ее обратно и решительно начертал внизу свой домашний телефон. Непейпива придерживался неформального стиля общения.

— В любое время! — крикнул он в спину Голеву, и тот чуть не упал, как от выстрела.

И тут началось! Никаких слов не хватит, чтобы описать растерянное, с тремя морщинами на лбу, Танькино лицо, и ужас Колобуева, который стал заикаться, и ежедневные, вынужденные интервью телекорреспондентам, они ходили теперь к ним в редакцию, как на работу… Какие нужно выбрать краски, чтобы изобразить отчаянные вопли Витиной жены, которая каждый вечер теперь мучила Таньку телефонными откровениями, хотя раньше даже и не глядела в ее сторону? Газету немедленно прикрыли — впрочем, и денег, оставленных Круглянкой, почти не осталось, а до уровня полной самоокупаемости было еще ох как далеко! Прощаясь с любимой своей работой, Голев оглядывал оскверненное обысками гнездо, зачем-то гладил серую бесстрастную поверхность рабочего стола, гладкий бок принтера, перебирал задумчиво карандаши, пока его наконец не выгнали, чтобы опечатать помещение.

Витя, как Ленин, скрывался в Швейцарии. Впрочем, это могла быть и другая страна, кто знает? Во всяком случае, кто-то успел его предупредить о следственном успехе Непейпивы, потому что в назначенные сроки ни Витя, ни его подружка в Севастополе не появились.

Прошло больше месяца, как Голев и Танька снова стали безработными. Но на этот раз у них предполагались перспективы: Колобуев обещал пристроить Голевых в политическую газету круглянкинских оппонентов. Голева все это сначала смущало, а потом он подумал — да наплевать! Стоит ли хранить верность дружбе с человеком, способным на жестокое убийство?

И чем Круглянке помешал бедный Полуяхтенко?

Колобуев и на этот раз не смог помочь Голеву — впрочем, ему самому было впору помогать. В августе в России прошел жутчайший финансовый кризис, после которого мелкий и средний бизнес, взявшись за руки, пошли ко дну. Естественно, прихватив с собой украинских партнеров.

Голев снова пошел в грузчики — работал за копейки, но там давали мясо в полцены. Танька мыла полы в бывшем детском садике, который теперь превратили в дом контор, а маленькие унитазики, рассказывала Танька, убрать забыли… Жить в городе стало невозможно — отключали воду, свет, газ, народ обезумел от нищеты и грязи. Голеву казалось, что даже море изменилось — стало старым и скучным, как он сам и его жизнь.

Сбережений у них никогда не водилось — все проедали и тратили на детей. Сева пошел в третий класс, Поля — во второй, оба росли с немыслимой скоростью…

— Как в прорву, как в прорву, — причитала Луэлла.

Помогали Катя с Кичитским — они теперь кормили и свою семью, и братнину. Голев принимал от них деньги, забирал продукты, бормотал что-то неразборчивое, старался не глядеть в глаза поэту, хотя поэт не злорадствовал, наоборот, он лучше многих понимал, как тяжело бывает чувствовать свою полную несостоятельность…

Вечерами Голев тупо лежал на диване и смотрел в стены. Мастер по разглядыванию обойных пейзажей, думал он про себя, и это все, на что способен человек Голев, отец семейства, океанолог, муж и сын… Еще он думал, что надо срочно искать способ заработать. Он был готов на все. Но не ко всему — в ноябре умерла мама Юля.

3

— Уснула, касатка, и не проснулась, — ласково говорила Луэлла, держа в руке желтую ладонь мертвой подруги. Голев смотрел на миллион раз виданное, любимое, родное лицо, застывшее в холодном высокомерии смерти, смотрел, смотрел… Луэлла встала, с силой толкнула его на освободившийся стул. Сама вышла из комнаты и заплакала, вместе с Катей и Танькой, которые давились сигаретным дымом, — Кичитский еле успевал подносить им по очереди зажигалку.

Голев сидел у кровати неподвижно.

— Мама, — сказал он наконец, — мама Юля, ну как же так!

Луэлла мягко прикрыла за собой дверь, чтобы дать сыну попрощаться с матерью. Он не чувствовал страха, как обычно перед мертвыми, наоборот поцеловал холодную щеку, потом снял с материной руки дешевые часики непонятно зачем, но ему захотелось оставить их себе…

Мама Юля… Голев всегда знал, что она любит его больше всего и всех на свете — собственно, он и был ее единственной, большой любовью. С отцом такого не случилось, хотя вспоминала она его всегда ровно и весело. Отец был намного старше ее, и поэтому они вместе не ужились. Он ревновал, придирался, в общем, после Катьки мама Юля подала на развод. Отец снова женился — теперь уже на своей сверстнице, Люде, у которой не было детей, и она страшно привязалась к Голеву и особенно к Кате. Вот откуда пошли эти имена — мама Юля и мама Люда, это Катька придумала. Потом Люда с отцом уехали в Австралию, так до сих пор там и живут, наверное. Наверное, потому что давно уже все растерялись и друг другу не пишут. Хотя, думал Голев автоматически, надо бы им написать о смерти мамы Юли…

Голев смотрел тупо на остановившиеся мамины часики и думал, что их можно завести и они будут служить еще много лет. А маму Юлю закопают в землю навсегда. Раньше, когда умирал кто-то немолодой из знакомых или Голев читал в газете про смерть какой-нибудь престарелой знаменитости, ему всегда это казалось нормальным — ведь старые люди жили задолго до того, как сверстники Голева получили право дышать, — у них были свои закаты и рассветы, своя выпивка, своя вкусная еда, свои путешествия, любимые женщины, мечты, планы, дети, разочарования, скитания… Все это было и оставалось в стариковских воспоминаниях неизменным, как смена сезонов. Надо ведь оставлять места для новых переживаний!

Теперь такие мысли даже и не приходили в голову. Голев сидел у изголовья матери долго, до приезда катафалка. Он не плакал, сжимал в руке часики и что-то шептал, будто давал мертвой маме какое-то обещание.

— Прости, что я такой получился, — говорил Голев, нежно убирая седую прядь с холодеющей щеки. — Конечно, я не из таких сыновей, которыми можно гордиться, но ты еще увидишь, правда, ты еще сможешь…

Тут его все-таки прорвало, и он заревел, как в детстве, когда его в первый раз отвели в садик и оставили там на целый день…

Модест Непейпива позвонил Голеву на следующий, после похорон, день. Он каким-то магическим способом оказался в курсе и начал с соболезнующих слов, но Голев невежливо перебил его, сказал, что новостей для следователя у него нет.

— Зато у меня есть, — похвастался Непейпива. — Мы обстоятельно побеседовали с Руфиной Сауловной Круглянко, и она сообщила нам интересные факты. Оказалось, что после смерти Полуяхтенко муж внезапно обогатился и начал делать траты, которые ей казались безумными. В общем, версия практически готова: Виктор Круглянко сильно одолжился у Полуяхтенко, который немного увлекался ростовщичеством, отдавать деньги не захотел и решил от бывшего шефа избавиться. Жена была в курсе, поэтому пошла «в комплекте». Заодно Виктор Петрович руками нанятых «специалистов» подгреб под себя денежки, которые хранились у Полуяхтенок дома, в обычном платяном шкафчике, да еще и благодарность с поддержкой заслужил от полуяхтенских врагов. Все очень хорошо складывалось для Виктора Круглянко. А расписку он уничтожил. Но! Мы нашли копию этой расписки в рабочем сейфе Полуяхтенко. А звоню я вам потому, что версия полностью сложилась, Круглянко будем искать с Интерполом, и к вам теперь претензий не имеем. Можете, как говорится, на все четыре стороны…

Луэлла совсем сдала в последнее время. Суп у нее получался недоваренным, мясо жестким и пересоленным, как морская вода, но это все ерунда — главное, она теперь плохо слышала и ежедневно плакалась, что надо делать операцию, потому что не хочет она жить глухой, как Бетховен, тем более, что этим, по ее словам, сходство между Луэллой и Бетховеном заканчивалось. Голев все еще не мог привыкнуть к тому, что мамы Юли больше нет, он иногда по привычке набирал телефонный номер и потом испуганно отключался, услышав громкое Катькино «але!».

Денег не хватало кошмарно. Танька попыталась сунуться на работу в какие-то фирмы, но везде получала отказы — рабочих мест сильно убавилось после русского кризиса, да и не было у нее достаточного стажа для работы в современных условиях — не хватало специальных знаний, мобильности, даже и молодости, кроме того, когда Танька признавалась, что у нее двое детей, работодатели дружно морщились и тут же прощались.

Голев тоже искал работу. Смотрел специальные странички в газетах, обводил телефонные номера, потом прозванивал их. Все как тогда, у Полуяхтенко, на бирже труда — только теперь ему самому нужна была работа.

«Вы хотите заработать за месяц несколько тысяч долларов?» — радостно спрашивало объявление, попавшееся Голеву на глаза.

— Хочу! — восклицал Голев, и объявление продолжало:

«Мы предлагаем вам фантастическую возможность отправиться на заработки в Португалию! Вы оплачиваете только проезд, мы берем на себя все остальное! Предпочтение отдается рабочим специальностям, но мы приглашаем всех! Звоните! Приезжайте!»

— Следующая партия отправляется из Москвы через неделю, — сказал любезненький менеджер с застывшим на лице выражением безразличной учтивости. От вас требуется четыре фотографии, заграничный паспорт… У вас нет паспорта? Хорошо, мы возьмем это на себя — с вас еще четыре фотографии, оплата автобусного проезда, визы, и с собой у вас должно быть триста долларов США. В общем, в семьсот долларов уложитесь. Какая у вас, говорите, специальность? Океанолог? Но можете и грузчиком? Хорошо! Да, работа по контракту гастарбайтером на территории Португалии. Зарабатывают очень много. Все довольны. Ну что ж, если мы будем делать паспорт, значит, вы сможете уехать только в феврале.

Голев был даже рад, что отъезд откладывается, — ведь надо где-то раздобыть денег. А в том, что он поедет, сомнений не было абсолютно — других вариантов нет.

Про гастарбайтеров он много слышал и читал — у Колобуева друг жил в Германии и рассказывал, что всю Германию строят и перестраивают турецкие рабочие, немцам неохота самим неквалифицированно трудиться. Что ж, видно, и в Португалии так… Будущий гастарбайтер Голев шел домой пешком и в первый раз после смерти мамы Юли улыбался.

Португалия. Португалия. Португалия… В самом слове — ветер, морская пена, просмоленные бочки, затянутые накрепко узлы, паруса полощутся по ветру. Где взять денег?.. Кто сможет дать ему в долг? Он вернет, все полностью и с процентами, буквально через пару месяцев… Голев перебирал в голове всех знакомых: Колобуев отпадал сразу, сам вчера приходил и жадно ел с ними сосиски. Круглянко недоступен, да и не стал бы Голев у него брать — теперь никогда и ничего. Полуяхтенко… Кичитский! Вот, у кого могут быть деньги! В последнее время Голев с поэтом слегка подружились — под пиво Кичитский читал Голеву своего любимого Брентано, и Голев простил ему за это все недостатки. Почти все.

Дела у Кичитского, судя по всему, шли неплохо. Катька даже собралась было уходить из нянек, но тамошняя мамаша взмолилась — малыш очень привязался к Катерине.

У поворота, где надо было свернуть в сторону дома, Голев развернулся и поднял руку — через минуту раздрызганная двадцать четвертая «Волга» везла его на Остряки, к Кичитским.

— А ведь когда-то это считалось престижной машиной, — с горечью заметил водитель.

Дверь открыл поэт. Голеву бросилась в глаза его разросшаяся борода, которая сделала бы Кичитского похожим на исхудавшего Карла Маркса, кабы не ржаной цвет… Кроме того, Кичитский был достаточно стройным, как и подобает поэту, ростом почти с Голева, а это все-таки метр восемьдесят три, так что не Карл Маркс, скорее, друг и спонсор Энгельс…

Кичитский ужасно обрадовался — ему нравился шурин.

— Я сегодня один, — рассказывал поэт, — Катя с тем малышом, а моя мама забрала Адельберта. Проходи, мой руки, я сейчас чего-нибудь соображу.

И скрылся в маленькой кухне.

Голев вдруг подумал, что не был здесь со дня маминой смерти. Ее часики он теперь носил с собой, заводил каждый день — глупость, конечно, но ему отчего-то было легче, когда он слышал их тихий шаг и смотрел на золоченые стрелки… Странно — в этом доме он родился, вырос, здесь Танька впервые рассказывала про Луэллу, поедая черешни… А теперь здесь живет Кичит-ский он уже высунул голову из кухни и улыбался приветливо, говорил:

— Ну ты чего застрял-то?

На кухне было уютно, Катя поменяла занавески — у мамы висели белые, а теперь вся кухня оказалась в красных тонах, так что Голеву даже резануло глаза. Чуткий поэт заметил это, но промолчал. Налил Голеву тарелку борща, покрошил чеснока, отломил горбушку от буханки.

— А ты сам? — удивился Голев.

— Я когда пишу, не могу есть, — признался Кичитский и махнул рукой в сторону комнаты, где валялись листы бумаги, которые Голев почему-то не заметил сразу. — Только курю и чаи гоняю. Сейчас поставлю чайник.

Пока Голев ел, в красную кухню пожаловал кот Бальмонт. Мамин Савелий умер три года назад, а это был котяра Кичитского, он его забрал, когда переезжал к Кате. Бальмонт был пушист и прекрасен, при этом он прекрасно осознавал необычайно высокую степень своей красоты и всячески использовал ее в корыстных целях. Вот и сейчас Бальмонт занял выгодную позицию прямо напротив гостя, сел, обвил себя пушистым хвостом и начал жмурить глазки долларового цвета в ожидании восторженных комплиментов, которые всегда сопровождались съедобными подношениями. Но Голев расстроил котишкины планы — скользнул по живому средоточию красоты пустым взглядом, отодвинул от себя пустую тарелку с покрасневшими от борща краями и сказал:

— Валера, мне очень нужны деньги. Минимум семьсот.

Кичитский покраснел даже под бородой, задумчиво поскреб затылок и потом глухо спросил:

— Надолго?

Голев ожидал другого вопроса — зачем?

— Не знаю, но отдам не в ближайшее время, это точно. Я, естественно, под проценты возьму. Тут появилась возможность поработать в Португалии, но у меня нет вступительного взноса, и за проезд…

Бальмонт рассерженно мяукнул и ушел с кухни. Кичитский присел на табуретку и достал сигарету из пачки.

— У меня таких денег нет. Ты же знаешь — мы задумали ремонт, да и садик Адельбертика много сжирает.

Голев кивнул.

— Но я могу занять для тебя, — сказал поэт. — Мой бывший сосед, Ишмуратов, он дает деньги, правда, проценты у него термоядерные.

— Это какие?

Кичитский сказал, какие.

— М-да. Не мелочится твой Ишмуратов.

— Ну, брат, — поэт развел руками, — это все, что я могу тебе предложить.

— Ладно, договаривайся. Я должен много заработать.

— А что ты будешь делать?

— Спину гнуть, — мрачно сказал Голев, — знаешь, как раньше ездили на Север, за длинным рублем? Теперь вот, на юг.

— Португалия, — мечтательно сказал Кичитский, — Фернандо Песоа… Только Кате не говори, она меня убьет, что я ее любимого брата свел с ростовщиком.

— Любимого брата? — смутился Голев.

— А ты не знал?

Таньке Голев решил все рассказать уже после визита к Ишмуратову, но она почувствовала, что муж что-то придумал, во всяком случае первый раз после того, как схоронили маму Юлю, он вел себя как живой человек. Честно говоря, у Таньки не было времени, чтобы копаться в душевных переживаниях мужа, — хватало забот с детьми, к тому же Луэлла в последнее время крепко сдала, все время вспоминала молодость, а имена путала, Севу называла Сашей, а Голева Алексеем. Танька знала, что так звали непутевого теткина супруга. Тут еще пришло письмо от родителей, с которыми не виделись давным-давно: мать писала, что жизнь помаленьку наладилась, Михал Степаныч перешел на другой завод, где платили вовремя, пусть и понемногу; в конце письма мать просилась приехать, хотела повидать внуков, которых она знала только по фотографиям. Танька тут же отписала приглашение, честно говоря, ее удивляло родительское равнодушие — за столько лет только звонки, письма и ни разу никто даже не попытался приехать. Впрочем, Танька и сама не рвалась в Екатеринбург — было и некогда, и не на что. Мать позвонила, сказала, что получила Танькино письмо и приедет в самом конце февраля, как раз ко дню рождения Луэллы Ивановны.

Ишмуратов, как и предполагалось, оказался хитрым восточным мужчиной одних с Голевым лет, но значительно лучше одетым, а уж о квартирной обстановке и вовсе нечего говорить. «Хоромы», шепнул Кичитский перед тем, как позвонить в дверь.