Помоги проекту - поделись книгой:
Трубка сильно воняла табаком и пачкала руки коричневой липкостью. Маменька подняла трубку и показывает батеньке.
— А? Посмотри, бессовестный, — и стала очень сердита. — Пойдем же, бросим ее в печку; бессовестный, не может отстать — греха набирается: курит эту гадость, и как ему не стыдно!
Батенька тихо стоял на крыльце; повернувшись несколько в сторону, он смотрел куда-то вдаль и ни слова не говорил…
У маменьки сдвинулись ее тонкие брови, она недовольно ворчала, помогла нам слезть с телеги, и мы пошли за ней. Неужели трубку сожгут? Какое серебро! Какой янтарный чубучок!.. Я еще не верил и не спускал глаз с трубки.
Маменька шла прямо в кухню. В глубине русской печки, за горшками, жарко горели дрова. Маменька быстро бросила трубку вместе с цепочкой и еще какими-то привесками вроде шильца.
— Маменька! Зачем? Дайте лучше мне! — вскричал я и готов был заплакать.
— Что ты это?! Что ты, курить гадючий табачище будешь?! Хорош курильщик! Посмотрите на него, люди добрые! Слышите: дайте лучше ему!
И она даже рассмеялась.
И только тут я понял, что, вероятно, трубка — большой грех… Но мне было очень жаль такой хорошей, дорогой вещи, и даже посмотреть не дали! Что за беда, что воняет и пачкает, ведь можно руки вымыть…
А я никогда не видал, чтобы батенька курил, он при нас никогда не курил.
Мы обедали на крыльце. Постлали чистое рядно; все сидели кругом, поджав ноги: кто сбоку, кто по-турецки, калачом. Мы всегда обедаем все вместе, и Гришка, и Доняшка, и Бориска обедают с нами. Только если гости, то работники едят особо, в кухне. Был борщ с бараниной, такой жирный, что как капнет капля на скатерть, то так и застынет шариком сала. Я очень люблю молочную кашу со сметаной, вареники с творогом тоже очень вкусны.
После обеда, когда работники ушли, батенька расхваливал Бориску: и смирен, и уж работяга, так поискать. А какая сила!
— На последней ярмарке один хохол, впридачу за лошадь, дал мне десять мешков овса, по пяти пудов мешок. Ну, пара лошадей — ничего, свезет, думаю… Еще на постоялом в Уразовой нам к столу на ужин положили вилки. Бориска, глядя на вилки, не мог удержаться от смеху и все подталкивает Гришку, — на вилки чудно ему, будто мы господа какие. А наутро, еще на заре, дождь как из ведра полил! Как полил! Ну, выехали, еще пока песок — ничего, а как пошел чернозем — беда. Уж какой коренной в телеге, а и тот не берет. А как съехали вниз в балку к мостику, так там такая багнюка[35] расквасилась — лошадям по брюхо, телеге по ступицы — потоп, да и баста! Наша телега с кибиткой, набитая мешками с овсом, как влезла! По самое горло в грязь… Что ты сядешь будешь делать?! На первой телеге, порожнем с лошадьми, кое-как выбились — тройку припрягли, — а эта ни с места. Нечего делать! Бориска первый и надумал, что надо на руках перетаскивать мешки. «Ну-ка, Гришка, бери-ка, это тебе не вилки!» — и хохочет — опять вилки забыть не может. Взвалит мешок в пять пудов, как влезет по колено в грязь, а где и выше! Да ведь скоком, да еще все со смехом; смеялись и мы. Удивил нас. «Ну, бери, Гришка, это тебе не вилки!» Потрудились они здорово тут. На другой день едва отмылись от грязи, так залепила все, так поналезла везде — черная, как деготь. Да, уж парень, так парень! Вот такой-то, кадась, у меня жил Карпушка! Вот здоров был на работу! Бывало, крещенский мороз, а он на дворе в одной рубахе работает, а от самого пар валит.
Под вечер приехал какой-то барин, помещик, смотреть лошадей.
Батенька надел большой двубортный жилет такого же тонкого сукна стального цвета, как и брюки. А какие чудесные пуговки были на жилете! Много, много пуговок в два ряда, и какие-то в них красненькие камешки, в золото оправленные, так и переливают. Надел синий суконный длинный сюртук, а в свой картуз положил вчетверо свернутый красный носовой платок. Шею повязал шарфом и вышел на крыльцо.
— Здравствуй, Репка, — говорит веселым, звучным голосом пузатенький барин в сером пальто, в шапке с кокардой и красным околышем.
— Здравствуйте, здравствуйте, ваше благородие.
— Я приехал к тебе лошадей посмотреть.
— Добро пожаловать, есть лошадки разные. Вам подо что? Какой меры? Какой масти?
— Да пойдем-ка, в сарае посмотрим.
— Пожалуйте, пожалуйте, и в сарай можно.
— Ого — серые-то, серые! — невольно восклицает барин. — Это пара? Рысистые? А ну-ка, нельзя ли их вывести показать, провести?
— Ну-ка, Гришка, — говорит отец, — надень новый недоуздок да вытри ему немного сбоку, — обо что-то тернулся.
Гришка надел красивый недоуздок с красной покромкой на лбу. Как вывели — чудо! Серый в яблоках загнул шею, храпнул на всю Осиновку и как взмахнул в воздухе своим длинным серебряным густым хвостом и начал прыгать слегка: вот картина! Правду сказал Бориска!
— Э! Да он, кажется, из строгих? — говорит барин.
— Никак нет, — отвечает Гришка, — лошади смирные, как телята.
Сократил повод. Стал ласкать и похлопывать серого и взял его за пушистый чуб. Какие глаза открылись!.. Вот он повел ими вбок! Ай-ай-ай, какая красота!.. И смирный!..
— А в запряжке хорошо ходит?
— Не то что в запряжке, а имеет свидетельство и от завода графа Орлова-Чесменского и на бегах призы брал в Харькове. Уж лошадь-то — и говорить не остается.
— А как цена? — спрашивает барин и как-то очень значительно посмотрел на батеньку сбоку.
— Да вот что, ваше благородие, чтобы нам лишнего не разговаривать, с одного слова скажу вам, так как вы сейчас у меня первый покупатель, и дай нам бог дело сделать с вами. Чтобы не болтать пустяков, скажу вам сразу самую решительную цену, как одну копейку — тысяча рублей… И то парой; врозь не продаю, а пара — две тысячи рублей.
Барин слегка засвистал, отвернулся немного в сторону.
— Гм, ну, это разговор далекий; это шутки. Шутник ты, Репка; я знаю: цена красная этому коню триста рублей.
— Эх, эх! — обиделся батенька. — Ну, он у меня, слава богу, не краденый. Гришка, веди лошадь в конюшню. Прощения просим, ваше благородие.
— Что ты, что ты! Какой дерзкий! Да ведь ты их продаешь? Надо же показать, провести и запрячь. Как он нынче зазнался! Разбогател! Ты знаешь? Солдат! Да как ты смеешь грубить!
— Помилуйте, ваше благородие, какая же тут грубость? С покупателями мы понимаем. Да ведь вы шутить изволите. Желаете, проведем. Гришка, пробеги с конем по двору рысью.
Ах, ай, как он выкидывает ногами! Как у него плечо ходит и что-то в животе закрокало. Кро-кро! кро-кро! Гришка два раза пробежался, и шаги лошади делались все шире и шире. Вот конек! Чудо!.. Чудо!.. Ах, вот картина!
— Да, уж каков бег, так и говорить не остается, — говорит растроганно батенька. — А запрягите-ка его в дрожки, да по ровной дороге! Смотрите, длина лошади, а какая грудь! Между передними ногами человек пролезет легко, да прямой пройдет. А копытища! Какая крепость! И изволили заметить, как он наружу подковку перед нами поворачивает? Какие статьи-лады! Без всяких пороков. Четыре года лошади, с окрайками[36]…
Батенька подошел к лошади, притянул к себе повод, смело полез в рот красавцу и оскалил ему зубы. Показывает барину.
— Не угодно ли взглянуть — вот они окрайки. Уж лошади, так лошади. Что тут толковать много… Я их к молдавскому визиру в «Букарешки» поведу — вот где продам.
— Ну, да что же, — говорит барин, высоко подняв брови, — если и другой такой же, то за пару я, пожалуй, дам тебе тысячу рублей.
— Нет, ваше благородие, далеко нам торговаться. А мне вот как: если будете давать за пару тысячу девятьсот девяносто девять, так и то не отдам. Я вам, как первому покупателю, сразу сказал решительную цену. Вот как перед богом святым.
— Нет, вижу, Репка, ты сегодня плотно поел, несговорчив. Я к тебе еще заеду.
— Милости просим: найдем и на вашу цену. У меня нынче выбор хороший. Шестнадцать лошадей в сараях стоят — есть и другие лошади.
За воротами стояла, позванивая бубенцами, пара бариновых: запряженные в тарантас вороненькие лошадки. Покатил.
— Ну-ка, Гришка, запряги мне в беговые дрожки этого серого — сбрую наборную… Илюха, хочешь со мной прокатиться? Только надо крепко мне за спину держаться.
— Ай, хочу, хочу! Буду держаться! Возьмите, батенька!
— Ну, иди скорей, надевай хорошую рубашку и новые сапоги.
Мы сели. Я крепко уцепился за батеньку. Сначала шагом выехали из ворот. Вот шаг — ну, совсем рысью идет. А как натянул батенька вожжи — как пошел он кидать нам землю и песок, даже рукам моим больно, так и сечет, и выглянуть нельзя из-за спины батеньки. Мигом взлетели на Гридину гору.
— А вот и барин, недалеко убёг от нас, — говорит батенька.
Вижу, барин пылит на своей паре и точно на одном месте топчется. Остановился. Батенька натянул вожжи, и в секунду нагнали мы барина.
— А, Репка, не думай, что ты меня обогнал: это я нарочно задержал, чтобы посмотреть рысь серого.
— Где же нам обогнать ваше благородие! Прощения просим!
И батенька важно снял шапку, красный платок из нее выскочил; я едва успел схватить его — передал. Он надел шапку, взял опять потуже вожжи, и мы как вихрь понеслись. Я оглянулся: барин так же пылил и топтался на месте, совсем не двигаясь за нами.
Мы скоро пролетели выгон, Харьковскую улицу, я даже не успевал рассмотреть расписанных поселянских домиков — чудо, как расписаны: большое фронтонное окно, широкий наличник и два окна внизу — всё разными красочками и цветочками… Повернули по Никитинской; выехали к лавкам (богатые, дорогие лавки). Батенька здесь остановил, и мы почти шагом проезжали мимо купцов. Все они высыпали на нашего серого посмотреть. Я некоторых купцов знаю; они знакомы с батенькой. На ступеньках и за каменными балясинами везде купцы и господа стояли и смотрели сверху на нас.
— Ефиму Василичу почтение! С приездом! — снял шапку Поспехов.
Кланялись Степаша Павлов, Коренев и другие.
— Ай да конь! И откуда вы такого привели? Это рысак, сейчас видно, — сказал Иван Коренев. — Рысак!
Батенька уже осторожно, чтобы не выронить красного платка, снял картуз и раскланялся с купцами.
Мы заворотили на Дворянскую улицу: тут всё большие двухэтажные дома, некоторые с балконами. Окна отворены, везде видны красивые господа и барышни. Ах, какие красавицы барышни! Как разодеты! Все в кисеях да в шелках и с цветными зонтиками на балконах сидят, с офицерами на французском языке разговаривают и показывают на нашего серого.
А он точно понимает, что на него глядят такие красивые господа, так и выступает, так и гарцует копытами и гривою трясет. Наборные кисти висят через оглобли и раскачиваются; вычищенные медные бляшки блестят на черных ремнях, горят и переливаются на серых яблоках белой шерсти.
Вдруг наш серый как заржал! И даже луна[37] за Донцом отозвалась.
Некоторые мальчики-дворяне смотрят на него и удивляются, что мы едем на таком чудесном коне. Мне издали нравятся мальчики-дворяне: они такие хорошенькие, чистенькие. Мне бы так хотелось с ними познакомиться! Но этого нельзя: мы поселяне.
Обогнали несколько подвод поселян — порожнем тарахтели. Вот лошаденки! Точно телята или овцы: тюп-тюп-тюп-тюп, и ни с места.
Один шутник, бойкий парень, крикнул батеньке:
— Дядя, давай конями меняться?
— Цыгане будут смеяться, — ответил батенька.
— Сколько придачи дашь за моего гнедого мерина?
Отъехали.
— Вишь, — говорит батенька, — малый-то караготник. «Как зайде в карагот (хоровод), как лапоть об лапоть трахне, так искры и сыпя!»
— Стой, стой! — крикнул другой, навеселе был. — Сколько дашь придачи за мою кобылу? А?
(Кляча — кожа да кости, и с теленка ростом.)
— А этот, — говорит мне батенька, — щеголь-гуляка, что ни год — рубаха. А порткам и смены нет…
Мы их обдали пылью и быстро покатили.
— Стой, стой!.. Мы вас обгоним! — кричали пьяные; они изо всей мочи стали бить кто палкой, кто кнутом своих кляч. Один вскочил стоймя в телеге, лупит изо всей силы лошаденку, орет: «Дого-о-ним! Не уйде-е-ешь! Держи их!.. Держи-и-и!» Но где же им? Далеко остались…
Взвизгнул, вскочив на дыбы, разъярившийся конь, —
Грива горой; из ноздрей, как из печи, огонь.
На другое утро, в пятницу, — в Чугуеве базарный день, — спозаранку ворота в наш двор были отворены, и к нам везли с базара на волах высокие возы с сеном, а на конях возы поменьше.
Посреди двора складывали громадный скирд сена; весь двор был засорен душистым сеном. Кроме того, везли еще, на волах же, возы с мешками овса, а некоторые возы поменьше также везли и на лошадях, маленьких поселянских клячах. Овес ссыпали в амбар, в закром. Освободив возы от клади, хозяева отпрягали лошадей, снимали ярма у волов и пристраивались к сторонке в ожидании расчета. Некоторые подкладывали скоту сенца, другие водили своих коней поить на Донец. Хохлы располагались под телегами и ели свиное сало с хлебом; нет, виноват, это по понедельникам свиное сало, а в пятницу ели тарань, которую долго надо было бить об телегу, чтобы она стала мягче и чтобы сухая кожа с чешуей отставала от твердого тонкого слоя мяса тарани.
Двор наш казался ярмаркой. Везде громко говорили люди, больше «хохлы»: мне их язык казался смешным, и когда несколько «погепанных хохлов» говорили громко и скоро, я почти ничего не понимал. Из разных деревень были люди: из Малиновки — это близко, а были хохлы из Шелудковки, из Мохначей, из Гракова, из Коробочкиной, наши русские — из Большой Бабки и других сел.
Батенька ездил на базар на высоком рыжем мерине — смирная лошадь — в плетеной натычанке[38]: надо было кое-что «взять» с базара из провизии.
Приехав домой, он проверил возы и, пока складывали скирды сена и ссыпали овес, пил чай. Мы уже все напились раньше: с базара он всегда опаздывал.
Наконец батенька вышел на крыльцо с табуреткой и счетами в руках. Ему принесли стул и еще один стул для маменьки.
— Мать, а мать! Записка у тебя? Иди-бо! Ну-ка, читай, а я буду на счетах считать.
Маменька стала читать по его записке.
— Три воза из Гракова, воловых — девять рублей.
— Да, это хорошее сенцо, пырей чистый, степное; так — девять рублей, — щёлк, щёлк.
— Один воз конский — один рубль двадцать копеек.
— А это из Мохначей — луговое — дрянцо; ну да сойдет теперь и это; мешать будем.
— Из Коробочкиной — пять возов по два рубля семь гривен. Из Шелудковки четыре воза конских по рублю тридцать копеек.
— Ага, хорошие возы — парные — пять рублей двадцать копеек, — щёлк, щёлк, щёлк, щёлк.
Некоторые собственники подошли к самому крыльцу, сели внизу ждать расчета по очереди, а другие просили рассчитать их, отпустить: они были издалека — из-под Гнилицы.
— Сейчас, сейчас. Посидите, подождите, — говорил батенька. — По два сорок, по два сорок…
Поделиться книгой: