Беде навстречу

КЛАЙВ БАРКЕР

«БЕДЕ НАВСТРЕЧУ»

Clive Barker, “Coming to Grief”, 1988 ©

Мириам не срезала путь по тропинке вдоль края карьера почти восемнадцать лет. Восемнадцать лет другой жизни, совершенно не похожей на ту, какую она вела в этом полузабытом городе. Когда-то она покинула Ливерпуль, чтобы познать мир. Повзрослеть. Добиться успеха. Научиться жить. И, ей-богу, разве не получилось? Из наивной, напуганной девятнадцатилетней девчушки, много лет назад ходившей по этой тропе, она превратилась в утонченную светскую женщину. Муж боготворит. Дочь растет копией мамы. Все обожают.

Тем не менее, стоило шагнуть на запущенную гравийную дорожку по краю пропасти, как в пятке будто открылась рана, и все самообладание, вся уверенность в себе, обретенные с таким трудом, вытекают во мрак, словно она никогда не покидала родной город, никогда не превращалась в зрелую женщину. Она точно так же не готова ко встрече с этим стометровым отрезком вдоль высокой стены, как в пору своего восемнадцатилетия. Те же сомнения, те же воображаемые ужасы, которые всегда преследовали ее в этом месте, теперь липнут к изнанке черепа, нашептывая о непреложности тайн. Дурацкие страхи, порожденные уличными сплетнями и детскими суевериями, никуда не делись. Даже сейчас те давние байки имеют над нею власть. Рассказы о мужчинах с крюками вместо рук, тайных любовниках, убитых во время соития, — десятки разносимых молвой историй о бесчинствах, чей источник, чье средоточие ее буйное и чрезмерно пылкое воображение неизменно видело тут, на Тропе духов.

Так называют ее в здешних местах, и таковой она навсегда для нее останется — Тропой духов. Вместо того, чтобы растерять силу с годами, она лишь ее нарастила. Преуспела, как преуспела сама Мириам, нашла свое призвание, как она — свое. Прошедшие годы научили радоваться жизни и, вероятно, этим ослабили. Зато Тропа — о, Тропа! — напитавшись собственной неудовлетворенностью, укрепилась в желании заполучить улизнувшую добычу. Возможно, с течением времени она подкармливалась, поддерживая силы, но в глубине своего непоколебимого сердца, чтобы остаться живой, нуждалась только в одном — уверенности в окончательной победе. Да, никаких сомнений: битвы с собственной слабостью не завершены. Они едва начались.

Мириам попыталась пройти несколько метров, но запнулась и встала, чувствуя, как хорошо знакомая паника превращает ноги в свинец. Ночь полнилась звуками. С гулом пролетел над головой самолет — будто одинокий вопль во тьме. Мать позвала с улицы ребенка. Однако здесь, на самой Тропе, признаки жизни казались безмерно далекими и не приносили ей спокойствия. Проклиная собственную впечатлительность, Мириам повернула назад и под теплым моросящим дождем пустилась в долгий обходной путь домой.

Наверное, горе, откормившись на ней, высосало волю к борьбе. Через два дня, когда мамины похороны останутся позади и чувство потери притупится, она сможет смотреть в будущее просто, и тогда Тропа духов предстанет в истинном свете. Окажется лишь загаженной, поросшей сорняками гравийной дорожкой. А пока приходится мокнуть, добираясь домой безопасным путем.

Сам по себе карьер не такое уж страшное место, как и дорога по его краю. Ее боится лишь она. Насколько известно, на этом отвратительном коротком отрезке вдоль стены никого не убили, не изнасиловали, не ограбили. Обычная общая тропинка, не больше и не меньше — скверно ухоженный, скверно освещенный путь вдоль края бывшего карьера, теперь превращенного в городскую свалку. Стена, которая не дает прохожим упасть и разбиться насмерть, построена из обыкновенного красного кирпича. Высота метра три, чтобы никто не видел пропасть по ту сторону, а поверху вмурованы осколки молочных бутылок. Сама тропа, когда-то асфальтированная, со временем потрескалась из-за просадок грунта, и городские власти, вместо того, чтобы обновить покрытие, насыпали сверху гравия. Если сорняки и косят, то крайне редко. На скудном клочке у подножия стены жгучая крапива вымахивает ростом с ребенка, точно так же, как и цветы с тошнотворным запахом и неизвестным названием, которые в разгар лета становятся Меккой для пчел. Все это — стена, гравий и сорняки — исчерпывающе описывает место.

Впрочем, во сне Мириам пускалась в головокружительные приключения: ее ладони обретали волшебную защиту от острого стекла и покоряли эту стену, а потом она вглядывалась с крутого, уходящего все ниже и ниже обрыва в черное сердце карьера. На дне стоял непроницаемый мрак, но где-то в нем было озеро зеленой прогорклой воды. Его, эту замусоренную лужу, было видно с другой, безопасной стороны. Вот откуда Мириам в своих снах знала, что озеро там. А еще, ступая по безвредным осколкам стекла, бросая вызов гравитации и искушая судьбу, она знала, что истинное зло, которое промышляет на этой скале, ее видит и даже сейчас карабкается к ней, подтягиваясь по крутому склону на когтистых руках. Только в своих приключениях она всегда просыпалась до того, как безымянная тварь успевала схватить ее за легко переступающие ноги, и радость побега исцеляла страх как минимум до следующего сна.

Противоположный конец карьера, вдали от отвесной стены и водоема, всегда был безопасным. После раскопок и взрывных работ осталась россыпь огромных каменных глыб поистине пиранезианского [напоминающий стиль итальянского архитектора и художника-графика Джованни Батиста Пиранези, в особенности фантастичностью форм и мрачным неоклассицизмом — прим. пер.] размаха, в трещинах которых она часто забавлялась, когда была ребенком. Здесь не подстерегали никакие опасности — просто игровая площадка из туннелей. Казалось — по крайней мере, для детского взгляда, — что от озера с дождевой водой и крошечной линии — красной кирпичной стены — ее отделяют многие мили пустынных земель. Правда, вспомнила Мириам, случались дни, когда даже в безопасности, при ярком свете солнца, глаз улавливал на теплом склоне нечто, по цвету почти не отличимое от камней. Это существо разминало спину, прильнув к скале в неутомимой и хищной позе меньше чем в десятке метров ниже стены, но стоило прищуриться, чтобы рассмотреть подробности анатомии, как оно, почувствовав взгляд, застывало и полностью уподоблялось камню.

Камень. Холодный камень. Думая о том, как оно пропадало, как пряталось, Мириам свернула к материнскому дому. Когда она выбирала на связке ключ, в голове мелькнула нелепая мысль, что, возможно, Вероника не умерла, а просто где-то хорошо замаскировалась, прижавшись к стене или каминной полке — невидимая, но видящая. Что, если зримые призраки на самом деле просто неумелые хамелеоны, тогда как остальные в совершенстве овладели искусством прятанья? Дурацкая, ни к чему не ведущая мысль. Завтра или послезавтра она и ей подобные снова покажутся столь же чуждыми, как потерянный мир, в который ее выбросило. На этой ноте Мириам вошла внутрь.

Дом ее не расстроил, просто снова дала о себе знать скука, почти позабытая в занятой, более умной жизни. Сортировка, отбраковка и упаковка того, что осталось от матери, проходила медленно и однообразно. Прочее — боль потери, сожаления, горечь — все это могло подождать до лучших времен. Пока хватало того, что есть, без оплакивания. Конечно, пустые комнаты полнились воспоминаниями, но достаточно приятными, чтобы с радостью им предаваться, хотя и не настолько исключительными, чтобы желать воскресить прошлое. Чувства, с которыми она ходила по опустевшему дому, определяло лишь то, чего она больше не видела и не ощущала: отсутствие материнского лица, ее ворчливого голоса, ее упреждающей руки. Просто непостижимый вакуум на том месте, где когда-то была жизнь.

В Гонконге сейчас Бойд на дежурстве, жарко светит солнце, на улицах толпы народа. Мириам ненавидела выходить в полдень, когда в городе так многолюдно, но сегодня охотно бы по нему прогулялась, несмотря на неудобства. Тщательно разбирать и складывать в пыльной спальне пахнущее отдушкой белье из комода было так утомительно и скучно. Мириам хотела жизни, пусть даже та порой предъявляет деспотичные требования. Тосковала по бьющему в нос запаху улиц и жаре, от которой плавится мозг. Не важно, подумала она, здесь уже почти все закончено.

Почти все. Мириам почувствовала укол вины: за отсчет дней до похорон, за ожидание ритуальных проводов матери. Еще семьдесят два часа, и все это останется позади, она самолетом вернется к своей жизни.

Отдавая дочерний долг, Мириам включила свет по всему дому. Так намного удобнее, сказала она себе, все равно приходится постоянно ходить туда-сюда. К тому же в конце ноября дни короткие и мрачные, а работа и без того удручает, не хватало еще сидеть в темноте.

Выбор, от каких личных вещей избавиться, отнимал больше всего времени. Мать имела внушительный гардероб, и все требовалось пересмотреть: проверить карманы, снять с воротников ювелирные украшения. Часть одежды отправилась в черные полиэтиленовые пакеты — завтра их заберет местный благотворительный магазин. Себе Мириам оставила только меховую накидку и вечернее платье. Затем отобрала несколько любимых мамой вещиц, чтобы подарить после похорон ее близким друзьям: кожаную сумочку, фарфоровые чашки и блюдца, стадо резных слоников из слоновой кости, которое раньше принадлежало… Мириам забыла кому. Какому-то давно усопшему родственнику.

Разобравшись с одеждой и безделушками, она перешла к почте и стала раскладывать неоплаченные счета в одну стопку, а личную корреспонденцию вне зависимости от давности — в другую. Все письма, даже старые и неразборчивые, Мириам внимательно читала. Большинство отправилось в костерок, разожженный в камине, вскоре ставшем пещерой для летучих мышей с прожилками обгоревших слов на крыльях. Лишь раз на глаза навернулись слезы: их вызвала обычная записка тонким отцовским почерком, которая воскресила мучительные сожаления о годах, растраченных на вражду с ним. Еще между страниц попадались фотографии — по большей части холодные в своей сдержанности, как бесплодная Аляска. Однако встречались и такие, где вместо поз удалось запечатлеть мгновения настоящей жизни, свежие, как будто все это было только вчера. С пожелтевших изображений лился шум голосов.

— Стой! Рано! Я не готова!

— Папа! Где папа? На этом фото должен быть папа!

— Он меня щекочет!

Над фотографиями звенел смех. Их застывшая во времени радость казалась насмешкой над истиной, гласившей, что все на свете стареет и умирает, лучшим доказательством которой служил этот опустевший дом.

— Стой!

— Рано!

— Папа!

На некоторые снимки было невыносимо смотреть. Такие Мириам сожгла первыми.

— Стой! — закричал кто-то. Возможно, даже она сама: дитя в объятиях прошлого. — Стой!

Однако фотографии уже трескались в огне. Затем они побурели и рассыпались, вспыхнув синим пламенем, и это мгновение — «Стой!» — упорхнуло туда же, где сгинули все мгновения, не попавшие тогда в объектив камеры. Исчезло навечно, как исчезают отцы, матери и со временем дочери.

Мириам легла спать в три пятнадцать утра, завершив большую часть дел на день. Мама, пожалуй, одобрила бы такую организованность. Какая ирония судьбы, что Мириам, которая всегда была плохой дочерью, предпочитая широкий мир отчему дому, теперь стала усерднее некуда — просто мечтой любого родителя. Полюбуйтесь-ка, стирая целую историю, она предает остатки чужой жизни огню и вычищает дом гораздо тщательнее, чем когда-либо мать.

Немногим позже половины четвертого Мириам, закончив составлять в уме список дел на завтра, допила стакан виски, который потягивала весь вечер, и практически тотчас отключилась.

Никаких снов. Пустой разум. Пустой, как тьма, пустой, как вакуум. Даже лицо и тело Бойда (она часто видела во сне его грудь и тонкую дорожку волос на животе) не прокрались в голову, чтобы осквернить смутное блаженство.

Когда Мириам проснулась, шел дождь. Ее первой мыслью было: «Где я?» Ее второй мыслью было: «Похороны сегодня или завтра?»

Ее третьей мыслью было: «Через два дня я вернусь к мужу. В небе будет ярко светить солнце. Я все это выкину из головы».

Но на сегодня предстоит еще много неприятных дел. Похороны только завтра, в среду. А пока ничего особенного: проверить у «Беккета и Доз», как идет подготовка к кремации, сочинить благодарственные ответы на многочисленные соболезнования, и с десяток других мелочей. После полудня — визит к миссис Фернис, маминой подруге, чтобы подарить ту кожаную сумочку. Сама старушка не сможет прийти на похороны из-за артрита. А вечером все та же грустная работа — перебирать вещи, распределяя, что кому достанется. Столько предстоит раздать нуждающимся… или жадным, если попросят первыми. Не важно, кто все это заберет, главное — побыстрее.

Примерно в середине утра зазвонил телефон. Этот новый звук ее испугал: с самого утра в доме стояла мертвая тишина, и лишь сама Мириам изредка ее нарушала. Она подняла трубку и услышала ласковый голос, произнесший ее имя.

— Мириам?

— Да. Кто это?

— Ох, милая, да ты совсем вымоталась. Это Джуди, солнышко. Джуди Кьюсак.

— Джуди?

Одно только имя вызывало улыбку.

— Не помнишь меня?

— Конечно, помню. Очень рада слышать твой голос.

— Вот, впервые позвонила. Думала, тебе и без того несладко приходится, а тут еще я. Безумно жаль твою маму, родная. Такой удар. Мой отец умер в позапрошлом году. Меня это надолго из колеи выбило.

Мириам смутно вспомнила отца Джуди: стройный, элегантный, редко улыбался и почти всегда молчал.

— Папа сильно болел. Даже к лучшему, что отмучился. Вот уж не думала сказануть такое. Странно, да?

Голос Джуди почти не изменился. Она, как всегда, радостно молола языком. Мириам помнила ее пухленькой, еще с детским жирком. Восемнадцать лет назад они были лучшими подругами, родственными душами, и на мгновение от обмена любезностями с этим беззаботным голосом ей показалось, что долгие годы со времени их последнего разговора сжались до нескольких часов.

— Так приятно тебя услышать, — улыбнулась Мириам.

А ведь и в самом деле приятно. С ней говорит прошлое, но хорошее, солнечное прошлое. Вороша прах былого, она и позабыла, как чудесны порой некоторые воспоминания.

— Соседи сказали, ты приехала домой. Но я разрывалась: звонить, не звонить? Тебе, наверное, сейчас очень тяжело. Скорбь и все такое.

— Да нет.

Голая правда сорвалась с языка, но ее было не вернуть. Нет, не скорбь, подумала Мириам. Скука, подвешенность, но внутреннюю боль сдерживать не приходилось. Теперь, после того, как от недавнего простого признания стало легче на сердце, она это понимает.

Джуди не произнесла ни слова упрека, лишь приглашение:

— Может, заглянешь в гости, пропустим по стаканчику? Ты как?

— Мне еще столько вещей нужно перебрать.

— Обещаю не говорить о прошлом. Ни единого слова. Не выношу этого. Предашься воспоминаниям и сразу чувствуешь себя дряхлой старухой, — хохотнула Джуди.

— Хорошо, — тоже рассмеялась Мириам. — С удовольствием приду…

— Отлично. Если ты единственный ребенок и вся ответственность на тебе, никуда не денешься, да? Порой кажется, этому конца и края не видать.

— Посещали такие мысли.

— А потом, когда все заканчивается, думаешь: «Было бы из-за чего беспокоиться». Отцовские похороны я как-то пережила, хотя и боялась тогда, что развалюсь на части.

— Ну, тебе ведь не пришлось проходить через это одной?

Мириам пыталась вспомнить имя мужа. Вроде бы мама писала о последнем и, если не изменяет память, скандальном браке Джуди. Но имя жениха никак не приходило на ум.

— Дональд? — подсказала Джуди.

— Дональд.

— Разошлись, милая. Два с половиной года назад.

— Ой, мне так жаль.

— А мне нет, — мигом ответила та. — Это долгая история. Я тебе вечером расскажу. Часов в семь?

— А если попозже? Дел невпроворот. Может, в восемь?

— В любое время, солнышко. Не торопись. Давай так: когда придешь, тогда придешь.

— Ладно. И спасибо за звонок.

— Я хотела тебя набрать, как только узнала, что ты вернулась. Не упускать же редкую возможность повидаться с давней подругой!

За несколько минут до полудня Мириам принялась за самое неприятное, по ее мнению, дело. С дрожью отвращения, в которой ни за что бы себе не призналась, она припарковала машину возле погребальной конторы. Во рту стояла горечь, а в глаза будто насыпали песка. Если честно, снова видеть мать совсем не хотелось, особенно теперь, когда с ней нельзя поговорить, но, когда мистер Беккет по телефону спросил: «Не желаете ли повидать покойную?», Мириам тут же ответила: «Конечно», как будто эти слова лишь ожидали подходящего момента, чтобы сорваться с языка.

Казалось бы, чего тут бояться?

Вероника Святт умерла, тихо скончалась во сне. Но утром из подсознания всплыла одна фраза — случайная фраза еще со школьных времен, и Мириам никак не могла от нее отделаться.

Все умирают потому, что заканчивается дыхание.

При взгляде на мистера Беккета, бумажные лилии и обшарпанный угол его стола эта мысль снова ее посетила. Остаться без дыхания, подавиться собственным языком, задохнуться под одеялом. Всего этого она боялась в юности, и в конторе мистера Беккета старые страхи, вернувшись, держали ее за руку. Один наклонился над ухом и злобно зашептал: «А вдруг однажды ты просто забудешь, как дышать? Почерневшее лицо, откушенный язык».

Почему так пересохло в горле? Оттого, что мама, Вероника, миссис Святт, вдова Харольда Святта, ныне покойница и будет лежать на шелке с лицом черным, как верховые сапоги Владыки ада? Ужасно… отвратительная, нелепая идея.

Но непрошеные мысли все равно лезли в голову одна за другой. Большинство брало корни еще в детстве. Дурацкие, не относящиеся к делу образы всплывали из прошлого, словно кальмары к солнцу.

На ум пришла «левитация» — любимая школьная забава, в которой шесть девочек окружают седьмую, и каждая пытается ее поднять одним пальцем, а также сопутствующая церемония:

— А она выглядит бледной, — начинает девочка во главе.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная.

— Она и впрямь бледная, — против часовой стрелки по очереди отвечают прислужницы.

— А она выглядит больной, — возглашает верховная жрица.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна.

— Она и впрямь больна, — отвечают другие.

— А она выглядит мертвой…

— Она и впрямь…

А еще убийство, когда ей было всего шесть. Оно произошло в двух кварталах от дома. Тело лежало сразу за входной дверью — Мириам слышала, как матери все это рассказывала миссис Фернис, — и настолько сгнило и размякло, что, когда полиция взломала дверь, смялось в гармошку, и расправить ее не было никакой возможности. Мириам сидела возле лилий без аромата и чувствовала запах того дня, когда рука об руку стояла с матерью и слушала, что женщины говорили об убийстве. Можно было подумать, преступления — любимая тема миссис Фернис. Не по ее ли милости Мириам впервые узнала, что у кошмаров с Тропы духов есть подобия в мире взрослых?

Вспомнив, как эти женщины, стоя на солнце, непринужденно обсуждали убийство, Мириам улыбнулась. Мистер Беккет, кажется, этого не заметил, либо просто привык ко всяким проявлениям горя, какими бы странными они ни были. Вдруг скорбящие близкие приходили к нему в контору и в приступе муки срывали с себя одежду или мочились в штаны? Мириам внимательнее присмотрелась к молодому человеку, связавшему свою профессию с трауром. А он довольно привлекательный, мелькнула мысль. На пару-тройку дюймов ниже ее ростом, но в постели это не имеет значения, а если все время двигать гробы, то невольно нарастишь мускулатуру, верно? И тут же спохватилась: «Ну ты даешь! О чем ты только думаешь?»

Ущипнув себя за светло-рыжий ус, мистер Беккет посмотрел на Мириам с дежурным сочувствием. Все его и без того скудное обаяние тут же улетучилось.

Он словно ждал от нее сигнала, только вот какого?