“Золотой осел" Апулея. Архетип трансформации

Мария-Луиза фон Франц

«Золотой осел» Апулея

Архетип трансформации

Введение

Этот знаменитый роман Апулея из Мадавры[1] всегда был объектом противоречивых оценок. Как нам кажется, этому есть много разных причин: некоторые из них присущи содержанию и источникам самого этого труда, другие же обязаны личности автора.

Этот текст на латыни, датируемый II веком нашей эры, сбивал комментаторов с толку, потому что казался написанным в соответствии с двумя планами. Она рассказывает одну основную историю, Луция и его превращений, с вкраплениями ряда рассказов, которые, с чисто рациональной и поверхностной точки зрения, явно не имеют ничего общего с приключениями героя. То, что нам известно о происхождении этого романа, объясняет и подтверждает это впечатление двойственности, поскольку он не является полностью собственным творением. Автор был вдохновлен утраченным текстом, приписываемым Луцию Патрайскому, а этот текст сам происходил от уничтоженного оригинального греческого текста, который также служил образцом для романа «Осёл», написанного псевдо-Лукианом. И таким образом получилось собрание романов разных авторов, которые позже исчезли, и которые, как полагают, были написаны в стиле «Декамерона» Боккаччо или «Кентерберийских рассказов» Чосера. В этих ранних собраниях не было ни истории об Амуре и Психее, ни посвящения в мистерии Исиды, которые так важны в книге Апулея[2]. Апулей не только добавил эти две важные части, но, вероятно, также преобразовал, хотя бы частично, исходные истории, чтобы они вписались в новый контекст. Несмотря на использование многих более старых историй, Апулей на самом деле создал совершенно новую книгу с совершенно новым внутренним мессиджем.

С литературной точки зрения, можно заметить, что роман усложняется своим выспренним стилем и множеством игры слов. Если не знать о его культурном фоне, можно принять его язык за невротический, но это просто соответствует так называемому милетскому стилю, которым Апулей, вероятно, заразился в ходе своих изучений[3]. В своем содержании книга показывает определенные донкихотовские характеристики с примесью оккультизма. Композицию его часто критиковали, поскольку автор, вместо того, чтобы взять на себя труд логического введения случайных историй, как правило, довольствуется чем-то вроде: «Это напоминает мне одну сочную историю…» Такая расхлябанная композиция создает впечатление некоторого abaissement du niveau mental[4]. Вполне возможно, что Апулей, успешный писатель и лектор, писал этот роман в большой спешке, и поэтому в составлении романа участвовало его бессознательное, другими словами, что он следовал шлейфу ассоциаций, цепочке творческих фантазий, значение которых шло гораздо глубже, чем знал даже он сам[5]. Этим, как мне кажется, частично и объясняется сознательно-бессознательная двойственность композиции.

Этот роман, как я уже сказала, вызвал значительное количество комментариев, начиная с крайне восхищенных и завершая презрительными. По мнению некоторых авторов, Апулей делает всего лишь чуть больше, чем составление бедной коллекции анекдотов, по большей части уже известных, в то время как вся работа кажется не более, чем сатирой или легкомысленным развлечением. В его пользу говорит то, что Карл Кереньи, посвятивший большую часть своего исследования «Истории Амура и Психеи»[6], признал её ценность и религиозную глубину. Следом за Кереньи, Рейнгольд Меркельбах впервые понял, что книга в целом имеет глубокий религиозный смысл которые все чаще проявляется по приближении к концу[7]. Меркельбах, однако, не анализировал книгу в полном объеме. Нужно обладать ключом юнгианской психологии и знания бессознательного, чтобы следить за внутренним процессом психического развития, который автор описывает в своей книге. И тогда она открывается как совершенно единое целое.

В некоторых старых переводах значительное количество эротических анекдотов в этом труде опускается. С другой стороны, некоторые современные версии сохраняют сексуальные пассажи, но опускают мистерии инициации, считая их бесполезным дополнением, не соответствующим духу всего труда. Эрудированные авторы даже пытались доказать, что последняя, одиннадцатая книга, о посвящении в мистерии Исиды, была добавлена, возможно, другим автором, или же самим Апулеем в более поздний период жизни[8].

Здесь мы касаемся наиболее сложной проблемы близости сексуальной страсти и сопровождающего её духовного, религиозного опыта. С одной стороны, многие дифференцированные религии подчеркивают контраст сексуальности и духовности, что и доказывает существование множества институтов аскетического монашества. С другой стороны, однако, оргиастический характер многочисленных религиозных ритуалов доказывает, что самый глубокий корень сексуальности и религиозного экстаза оказывается единым. Также известно, что многие христианские святые до своего преображения жили бурной жизнью. Труд Апулея содержит оба полюса этих противоположностей и проливает новый свет на эту фундаментальную проблему[9].

Другой источник трудностей, который ставит в тупик большинство комментаторов, состоит в том, что, игнорируя психологию бессознательного, они полагают, что Апулей сознательно ввел все символические аллюзии, присутствующие в романе. Это, как я уже говорила, не кажется вероятным. Я убеждена, что Апулей многие символические идеи ввел намеренно, однако другие текли из-под его пера бессознательно. Там, где Апулей сознательно вводит в свою историю некоторые символические мотивы, можно оправдать их аллегорическую трактовку, в платоновском смысле этого слова: как глубокий философский смысл, скрытый под символическим образом[10]. В поддержку этого тезиса, Меркельбах заметил, что Апулей дал значимые имена почти всем своим персонажам. Кроме того, он, конечно, сознательно выбрал превращение Луция в осла, поскольку Сет, противник Осириса и Исиды, нередко представляется в виде этого животного. Жить жизнью осла, таким образом, означает, как подчеркивает Меркельбах, переживание «жизни без Исиды». Но из того, что определенные символические элементы были введены в рассказ сознательно, не надо заключать, что Апулей написал этот роман без вдохновения бессознательного.

Вклад бессознательного в этот труд представляется все более вероятным, так как мы знаем, что он испытал глубокое религиозное преображение. Как указывает это слово, преображение означает внезапное и радикальное изменение личности, как в случае с Апостолом Павлом и Блаженным Августином[11]. Такие изменения кажутся резкими только внешне: благодаря глубинной психологии, мы можем наблюдать их подготовку в бессознательном. В аналитической практике это обычное явление — увидеть появление в сновидениях символических тем, ведущих к психическому развитию, часто не реализуемому в течение нескольких месяцев или даже лет. В некоторых случаях невротической психической диссоциации для субъекта является обычным вести две жизни: одна сознательная, на поверхности, а другая тайно развивается на глубоком бессознательном уровне. Преображение соответствует моменту, в которой они обе объединяются.

Юнг высоко ценил «Золотого осла» и несколько раз предлагал мне взглянуть на него более внимательно. Должна сказать, что поначалу я не знала, как подойти к нему. Я поняла с самого начала, что все части книги были абсолютно необходимы и нераздельны и что, благодаря ключу юнгианской психологии, последовательная интерпретация является возможной. Но почему-то я не знала, как к ней подойти, пока, наконец, не обнаружила очень простой прием, хотя, возможно, это немного больше, чем прием. Я взяла карандаш, чтобы попытаться прояснить композицию книги. Сначала я написала, что именно герой, Луций, испытывал в «Я»-форме, его опыт превращения в осла и все его злосчастные приключения, пока он не искупает себя. Пока я отказалась от вставных историй, чтобы получить одну последовательную линию. Тогда я сделала следующее открытие: можно начертить разделительную линию, над этой линией записать все то, что произошло с Луцием, а ниже линии все вставные сказки. Между этими двумя классификациями я начертила зигзагообразную линию, фактическую нить рассказа. Таким образом, я обнаружила последовательность приключений Луция-осла, через которые проходит линия вставных историй и описаний. Над линией находится история Луция в образе осла, но внизу происходит нечто другое, как показано на рисунке.

Я выдвинула вторую гипотезу, спросив себя: почему нельзя интерпретировать вставные истории как сны Луция? У нас есть дневная жизнь, с различными удачами и неудачами, а ночью нам рассказывают историю; проблема в том, чтобы увидеть, как эти две жизни соединены. Так почему бы не относиться к историям, рассказанным здесь, как если бы они были снами внутри основной истории?

С точки зрения психологии личности, Луций — это тип человека, который страдает от негативного материнского комплекса[12], но в определенной степени, положительный аспект этого комплекса также появляется в истории, потому что противоположности всегда находятся вместе. У самого Апулея были положительные отношения со своей матерью. Мы знаем тот факт, что в реальной жизни он женился на женщине старше себя лет на двадцать, с которой он жил счастливо до самой смерти, в то время как роман выражает другую сторону проблемы: темную сторону материнского комплекса.

Как показал Юнг, мать иногда символизирует, на более глубоком уровне, все бессознательное человека. Когда она таким образом появляется в конце романа в архетипической формы великой матери-богини Исиды, она является олицетворением внутреннего космоса, выходящего за пределы сознательной личности: мир, который Юнг назвал «реальностью психэ». Мы увидим, что на этом более глубоком уровне Апулей дает форму глубокому процессу эволюции исторического аспекта: возвращению женского принципа в патриархальный Западный мир. Это медленное возвращение женского принципа[13] периодически всплывало в средние века, но кажется, только сегодня прорвалось в коллективное сознание.

Такую возможность давала куртуазная любовь, и именно с её помощью проходил частичный прорыв, а ей сопутствовала символика Грааля, но все это оказалось огромной проблемой. Ведь эти кавалеры не были способны только на куртуазную, платоническую любовь к своей даме, просто позволяя себе быть убитыми, или полуубитыми, в турнирах, а затем получить лишь небольшой веночек из роз на голову в качестве награды. Как правило, они просили, и как правило, получали, полную награду. В то время, однако, не было противозачаточных средств, и поскольку это происходило в аристократических семьях, существовала огромная проблема бастардов. Это создало невыносимую ситуацию в обществе, и Церковь увидела свой шанс, осудила сексуальную куртуазную любовь и призвала к поклонению Деве Марии. Таким образом, все больше и больше кавалеров принимали Деву Марию как dame du coeur [даму сердца], ради которой они сражались, потому что в этом не было никакой опасности. Но, как ясно указывает Юнг, именно в это время начались гонения на ведьм! Ведь проблема анимы не может быть решена только на имперсональном уровне, она не может быть решена как принцип. Любое общественное, коллективное решение, может быть лишь неверным. Если решение существует, оно может быть только уникальным, от человека к человеку, от конкретной женщины к конкретному мужчине. Эрос, по сути своей, имеет смысл только если он полностью, однозначно индивидуален. В куртуазной любви был шаг в сторону соединения невозможного благодаря уникальности личности. Но сюда ворвалось коллективное, а коллективному были необходимы принципы, так что получился еще один провал, вот почему мы все еще варимся в том же супе. Если мы будем читать роман с этой точки зрения, «Золотой осёл» окажется современным описанием развития мужской анимы или женского личного бессознательного. Сейчас много споров об освобождении женщин, но иногда забывают, что оно может быть успешным, только если изменения происходят и в мужчинах. Подобно тому, как женщинам приходится преодолевать патриархального тирана в своих душах, мужчины должны освободить и дифференцировать свою внутреннюю женственность… Только в этом случае возможны лучшие отношения между полами.

Глава 1

Жизнь и времена Апулея

Прежде чем мы перейдем ближе к содержанию «Золотого осла», давайте соберем вместе все, что нам известно о жизни автора, Апулея. Очень мало исторически достоверно и может рассматриваться как реальные факты, в то время как большая часть биографии, дошедшей до нас, остается легендарной[14].

Апулей родился около 124–125 г. н. э. в Мадавре, небольшом городке, который до сих пор существует в Алжире, в семье высокопоставленного римского чиновника. Из описания его внешности, в котором говорится, что он был блондин и светлокожий, можно предположить, что в нём, возможно, текло немного крови германцев, благодаря племенам, вторгшимся в Северную Африку. Он жил в Мадавре до пика своей карьеры в середине второго века н. э. Ко времени его рождения были уже написаны послания апостола Павла, но вероятно, не все Евангелия. Христианство было известно ему лишь как одна из множества странных местных сект, много разновидностей которых существовали в те времена в Римской империи. Христианское учение явно не затронуло его ближе[15]. Он утверждал о родстве со стороны матери с Плутархом, великим философом-неоплатоником, но некоторые говорят, что это только легенда, или что он говорил так, потому что был большим поклонником и сторонником Плутарха и неоплатонической школы. В одной из своих философских работ он признается в этом, но к тому времени философия была уже не чисто платоновской, а смешанной, включала пифагорейскую философию, стоицизм и другие элементы. Он был блестящим интеллектуалом и очень талантливым писателем во многих областях, и, как было модно в то время для ведущих интеллектуалов Римской империи стиля софистов, он стремился быть великим во всех областях знания и потому писал естественно-научные, философские работы, а также поэзию, романы и драмы. Кроме того, он был блестящим юристом. Обладание таким многообразием способов самовыражения было идеалом для интеллектуала того времени, и в частности, этим объясняется огромное разнообразие стилей, которые мы встречаем в романе, от драматических до простых и наивных, до крайнего маньеризма, и от вульгарного к высшим духовным восторгам. Вероятно, «Золотой осёл» был написан около 170 г. н. э., в последний период жизни Апулея.

Единственные биографические данные, которые мы знаем о нём, известны благодаря знаменитому судебному процессу, в котором он участвовал в 158 г. н. э… Из них мы знаем, что он женился очень поздно. Единственные его сохранившиеся любовные стихи — это гомоэротические любовные стихи, обращенные к юным мальчикам. У него, наверное, были, как и у большинства римлян в то время, определенные бисексуальные склонности, если он не был в ранней юности полностью гомосексуалистом. Во время поездки в Оэя в Триполи Апулей заболел, когда был с другом, Понтицианом, с которым учился, и этот друг познакомил его с богатой вдовой. В то время больному в путешествии было не так просто. Нельзя было просто дойти до ближайшего врача или больницы, и потому Понтициан дотащил его до дома этой богатой вдовы по имени Эмилия Пудентилла, и они полюбили друг друга и поженились. Ей было около пятидесяти, а ему, вероятно, лет тридцать.

Эта женщина была вдовой в течение четырнадцати лет, и отец её бывшего мужа постоянно принуждал её выйти замуж за некого другого человека, но она все это время оставалась одна. Затем появился Апулей и лежал больным в её доме, и она ухаживала за ним, начался роман, и он женился на ней.

Это разозлило некоторых членов её семьи, которые планировали, что должно было случиться с её состоянием после её смерти. Вместе со вторым сыном от первого брака (я пропускаю подробности, потому что мы не уверены в их подлинности) эти члены семьи придумали обвинение, что он использовал магию, чтобы завоевать даму. Очевидно, у него, как мы видим из романа, был огромный комплекс матери, так что влюбиться в немного пожилую, но все же красивую и богатую даму было не совсем неестественно. В Римской империи использование магии каралось смертной казнью.

Таким образом, Апулей оказался в большой опасности, потому что обвинение было не совсем необоснованным. Он был страстно увлечен тем, что мы сейчас назвали бы парапсихологическими явлениями, поэтому он не мог полностью отрицать, что он был абсолютно погружен в магию и разбирался во всех современных магических знаниях. У него бы не получилось хорошо защитить себя от этих обвинений. До нашего времени сохранилась его апология[16], речь в суде в свою защиту, в которой он больше полагался на красноречивую, пренебрежительную, агрессивную атаку в защите чистоты его мотивов в браке и элегантно уклонялся от опасных упоминаний о магии. Благодаря блестящей самозащите, он выиграл свое дело. Этот эпизод дает нам немного информации о его частной жизни. У него не было детей, но его брак, кажется, был очень счастливым. Его жена стала его интеллектуальной союзницей, она даже писала части его многочисленных речей и проповедей и сопровождала его, а также читала лекции сама. Он был очень щедр по отношению к своим пасынкам, сыновьям его жены от первого брака, и даже до выдвижения обвинения против него было решено, что деньги матери должны получить они. Это было главным пунктом в его защите, потому что он мог доказать в суде, что даже не зная о предстоящем обвинении, он никогда не пытался Завладеть её состоянием.

Позже он несколько раз занимал официальные посты в римской религиозной администрации и некоторое время был священником Эскулапа — как sacerdos provinciae — в Карфагене. В то время эти должности были чисто административными. Они были хорошо оплачиваемы, но имели очень мало общего с тем, что мы, с точки зрения Юнга, назвали бы религией. Им очень восхищались как успешным лектором и он получил множество наград. Позже, уйдя в отставку, он еще раз отправился в Рим и там практиковал как адвокат. Его посвящение в культ Исиды, о котором он написал в конце своей жизни, на мой взгляд, тоже абсолютно аутентичная часть его автобиографии[17].

Когда я впервые прочитала этот роман, я почувствовала отторжение из-за маньеризма, шуток, иронии, чересчур витиеватого стиля. Если мы спросим себя, что такой стиль выдает психологически, мы должны были бы сказать, что это типичный язык раздвоения личности. Всякий раз, когда человек раздвоен, отрезан от своей первичной, наивной, более глубокой эмоции, у него нет возможности простого самовыражения. Она заменяется различными искусственными формулировками.

Нам также следует знать, что Апулей находился в ситуации, которую мы до сих пор можем наблюдать у со временных европейцев. Он был членом римской семьи, поселившейся в Северной Африке, и во втором поколении показывавшей некоторые типичные недостатки, которые мы сейчас выражаем, говоря, что эти люди «ушли в дикость». Если люди белой цивилизации попадают в такие страны, где первобытные формы жизни и поведения лучше сохраняются в их естественных рамках, чем у нас, то инстинктивные слои личности и исходные примитивные импульсы усиливаются. Если за этим сознательно не следить, не заниматься этим, развивается раздвоение личности. Можно наблюдать это, например, у британцев, долго проживших в Африке. У них есть замечательный стиль не нарушать собственных привычек, и даже находясь в буше, они будут по вечерам переодеваться в смокинг и декольте, и читать газеты из дома в окружении москитов, змей и пантер. Но это не помогает, потому что в белых, которые едут в Африку, входит «первобытный менталитет», и если вы посетите такие семьи, вы обнаружите, что у них есть стиль белых, в той мере, в какой затронут их образ жизни, но в него входят и некоторые негативные черты африканской жизни: посуда сколота, шторы грязноваты, все становится несколько неопрятно.

Это действительно признак чего-то более глубокого, поскольку указывает на небольшое abaissement du niveau mental и усиление первобытного слоя личности. Если же, напротив, культура первобытных людей принималась и изучалась бы сознательно, это было бы большим обогащением для белых поселенцев. Для белого человека, живущего в таких условиях, задача состоит в том, чтобы вновь настроиться на первобытного человека в себе, но он должен делать это сознательно. Подобное произошло также и с чистокровными римлянами во втором поколении после того, как они вторглись в страны Северной Африки.

Апулей показал это даже больше, чем некоторые другие римляне его времени, поскольку, как мы еще увидим, у него было африканское бессознательное и римское сознание. Инициация Луция в конце книги — это положительный прорыв африканской духовности. Одной своей частью Апулей жил в Северной Африке, главным образом в Египте, где в то время была высшая форма африканской цивилизации. Другой же своей частью он был интеллектуальным римским философом. Как африканец, он был бы в состоянии свободно выражать свои эмоции, но, как римский интеллектуал, он не мог их принять. Когда человек не выражает, или не может выразить, сильные эмоции, он теряет простоту самовыражения, потому что эмоция — это великий упроститель и объединитель выражения. Это объясняет витиеватый стиль Апулея, который вызывает у человека ощущение, что он не затронут его сюжетом. На самом деле он затронут, но старается держаться подальше. Его отношение двойственное, как если бы он где-то был затронут, но затем попытался сознательно поиронизировать над этим.

Здесь можно было бы спросить себя, есть ли параллель между отношением человека второго века н. э. и человека сегодняшнего. У нас есть такие аналогии, особенно заметные в докладах и статьях по парапсихологии, магии и оккультным темам, где люди демонстрируют именно такое раздвоенное состояния очарованности или какой-то затронутости иррациональным, но в то же время — отчасти, чтобы показать свою просвещенность, а отчасти потому, что боятся — высокомерного отношения к материальному, подразумевая, что, конечно же, сам написавший в это не верит!

К своему большому удивлению, в Европе я также встречала таких первобытных людей, глубоко погруженных в магию, веря в нее стопроцентно, верящих в призраков, видящих их и разговаривающих с ними, но у которых проявляется такое же двойственное отношение. В нашей семье была домработница, родом из очень простой баварской крестьянской семьи, она была медиумом и могла общаться с призраками. Три недели в месяце она говорила с призраками и изгоняла их, и делала с ними все, что угодно. Но потом вдруг, она обычно чувствовала, что дело зашло слишком далеко, и говорила: «Вы знаете, привидений не существует, это все барахло». И на следующий день снова общалась с ними. Я была поражена в детстве, когда заметила это, пока не узнала, что сибирские шаманы, которые должны, в частности, справляться с парапсихологическими явлениями и иметь живой опыт по таким оккультным вопросам, и, следовательно, знать больше на эту тему, чем кто-либо другой, делают то же самое среди своих коллег. Когда они собираются вместе, они высмеивают все это, как будто в этом нет ничего, кроме обмана и мошенничества.

Поэтому есть две реакции: одна реакция шамана — страх, потому что эти материи опасны и сверхъестественны, и нужны некие усилия, чтобы оттолкнуть их, чтобы сохранилось эго, и человек смог бы держать голову над водой, другое отношение — это особенное отношение цивилизованного человека, и оно является раздвоенной реакцией любопытства, привлекательности и очарованности. Будет показано, что у Апулея была та же проблема. Он, с одной стороны, был полностью очарован оккультными парапсихологическими явлениями, а с другой — выражал реакцию презрения, которую мы можем интерпретировать либо как интеллектуальное удержание дистанции, либо как некий понятный страх.

Если углубиться в то, что происходит за экраном времени, в которое Апулею не повезло родиться, мы увидим, что это была эпоха, во многом напоминающая нашу собственную. Римская империя была внешне, политически, еще на вершине своего могущества, но исходный религиозный импульс, все моральные установки империи, уже полностью пришел в упадок[18]. Используя резкие выражения, Апулей на самом деле родился в разлагающемся трупе умирающей цивилизации, если иметь в виду духовные ценности. Внутри же распадающейся формы, в самом неожиданном уголке, уже начался процесс обновления, и начался он там, где никто никогда не ожидал этого — в Назарете — и вот он уже понемногу распространяется, тайно и подспудно, среди простых людей, в основном, среди рабов.

Если вы хотите получить представление о том, что думали о христианстве в то время культурные слои, привилегированные, образованные люди Римской империи, стоит прочитать письмо, которое Плиний написал императору Траяну в 119 г. н. э., оно является наиболее показательным документом, имеющимся об этом периоде у нас[19]. Когда Плиний стал администратором Вифинии, ему был анонимно представлен список людей, которые якобы принадлежали к секте христиан, которую обвиняли в том, что она несла опасность для государства. Он написал Траяну, что он арестовал этих людей, и, поскольку римских граждан нельзя было подвергать пыткам, он пытал двух женщин-рабынь, принадлежавших к этой секте. Но, как он написал, он не мог получить от них больше, чем pram superstitio (искаженное суеверие). Эти люди встречались по воскресеньям, в день, который они назвали днем Господним. Они пели определенные песни, произносили вместе определенные молитвы, и затем участвовали в трапезе. Поскольку это могло быть место для затушевания политического заговора, он запретил воскресные трапезы, но в остальном пренебрег этой «сдвинутой сумасшедшей толпой». Расследование, однако, добилось желаемых результатов: на рынке мяса вновь произошли улучшения. Мясники и торговцы скотом жаловались на то, что животных больше не покупали для жертв, но теперь рынок оправился!

Слова pram superstitio — «искаженные суеверие» — указывают на то, что образованный человек того времени думал об этом новом подпольном движении, и показывают основную линию интереса среди людей, которые серьезно искали религиозное утешение. Процветающими были мистерии Митры, Диониса, Сераписа и Исиды, в которых люди находили внутреннюю наполненность. Однако лишь малая часть населения была инициирована в такие тайные мистериальные культы. Большая же часть больше ни во что не верила. Они придерживались своего рода нигилистической или рациональной философии, а религиозные интересы низших слоев населения регрессировали до первобытного уровня магии и суеверия, астрологии, прорицания, хиромантии и других архаичных связей с бессознательным.

Апулей сначала пошел в школу в Карфагене, а затем в Афинах, где он изучал философию и риторику и стал одним из единомышленников Плутарха. Он стремился получить посвящение в как можно больше тайных культов, и благодаря своей семье ему удалось получить доступ к ним. Он был, вероятно, посвящен в Элевсинские мистерии, он ходил в пещеру Трофония, а затем путешествовал по Малой Азии в поисках других мистических культов — вероятно, митраистских.

Из работ Апулея полностью сохранились только его «Апология», несколько философских эссе, и этот роман[20]. Из-за своих порнографических эпизодов, «Золотой осёл» был любимым чтением всех бедных монахов и послушников в монастырях в средние века. Они переписывали её, получая оттуда всю запретную информацию и, благодаря этой привычке, книга, к счастью, сохранились до наших дней.

Чтобы подойти к содержанию романа, нам сейчас нужно кратко рассмотреть философские идеи автора, особенно те, которые относятся к его теории человеческой души. Как параллель плутархову De Genio Socratis, Апулей вывел свои собственные идеи под названием De Deo Socratis. В этой работе о сократовском даймоне[21] он развивает очень интересную теорию, суть которой такова: Олимпийские боги, в которых люди должны были верить в те времена, были, как он говорит, слишком далеко, чтобы эмоционально беспокоиться о человеке. Зевс иногда посматривал вниз, так сказать, и если все было уж очень плохо, он посылал молнию, но в ином случае Боги не заботились о человеческих делах каким-либо эмоциональным образом. Человек не может, следовательно, общаться с олимпийскими богами по поводу своих маленьких печалей и того, что можно назвать своими эмоциями и чувствами. Посредниками в таком общении выступили daimones, демоны, в положительном смысле этого слова. Много позже, эти daimones стали архетипическими моделями существ, ставших в христианстве ангелами. Они донесли молитвы человеческих существ до олимпийских богов, и вмешивались там и сям в качестве посыльных.

В отличие от олимпийских богов, daimones могли быть эмоционально тронуты. Они могли показать жалость или гнев, и были, так сказать, озабочены человеческими делами, и на них можно было повлиять. Используя магию или молитву, можно было оказать на них положительное или отрицательное воздействие. Но кроме того, у каждого был свой idios daimon — свой собственный даймон. Я не говорю «демон»: это слово вызывает негативные ассоциации, что было бы неправильно в нашем контексте, поскольку мы имеем дело с поздним периодом времени — но даймон, греческое слово, который Апулей вполне адекватно переводит на латынь как «гений». С точки зрения Юнга, можно сказать, что это предсознательная форма индивидуальности — предсознательное эго и предсознательная самость — и ядро всей личности.

В Риме человек в свой день рождения приносил жертву своему личному гению, чтобы он мог принести еще один хороший год. Гений делал человека genialis — сверкающим духовностью и жизнью. Естественно, корень этого слова также имеет отношение к genus — сексу — потому он делал мужчину или женщину сексуально сильными, способными к действию, духовно плодовитыми. Он делал человека остроумным, приводил его в хорошее настроение, заставлял его излучать жизненность и чувствовать себя счастливо живым во всех областях — творчески гениальным. Наше конкретное использование слова «гений» очень ограничено. Что же касается женщин, они наделены женским психическим ядром, juno, вместо genius[22].

Если человек культивировал своего даймона, genius-juno, ведя правильную с моральной и религиозной точки зрения жизнь, то, согласно Апулею, он развивал его после своей смерти в положительный образ, который он называет lar. Лары, как римские пенаты, являются домашними богами. В римском доме памяти умершего еще поклонялись. Сын выливал вино для ларов, которые жили в маленьких статуэтках домашних богов, обычно стоявших у очага, которые также олицетворяли духов мертвых. Они должны были повышать плодовитость семьи и защищать дом от повреждения огнем или водой. Они наблюдали за потомками в этом месте как защитники-духи предков. Если человек пренебрегал своим idios daimon, то, согласно Апулею, он становился после смерти лярвой, призраком, злым духом. Поскольку такие духи приносили одержимость и болезни, они должны были быть изгнаны.

В таких верованиях по-прежнему сохранялись старейшие архетипические идеи человечества. Идею, что духи предков становятся домашними духами, можно найти, например, у многих африканских племен, которые держат черепа своих предков в хижине, как неких духов-защитников. Иден, что поведение человека в жизни определяет, станет ли он добрым или злым духом после смерти, присуща более римлянам, хотя существует и у некоторых первобытных племен. В западной Нигерии племена думают подобным образом, но говорят, что хорошее или плохое поведение духа предка зависит от того, насколько человек вел себя в соответствии с их правилами в течение жизни, так что хороший человек становится хорошим духом, а плохой человек — плохим. Но это правило осложняется некоторыми проблемами табу. Например, если кошка или другое нечистое животное прыгнет на труп хорошего человека, прежде чем тот будет похоронен, человек может стать злым духом. По Апулею, однако, только от религиозного и нравственного поведения человека зависит, станет ли даймон ларом или лярвой. Он говорит, что некоторые выдающиеся религиозные деятели, такие, как Сократ и Эскулап, развили своего личного даймона до такой степени во время своей жизни, что он стал фактически их частью. Например, Сократ при жизни имел очень тесную связь с большей личностью, той частью, которая после его смерти останется как его «душа». Выдающиеся религиозные деятели развивали своих даймонов в нечто большее, чем у среднего человека. Они заряжали или загружали потенциал своей бессознательной большей личности до такой степени, что после их смерти их даймон становился своего рода коллективным или местным богом. Этому лару молились не только несколько потомков, поклоняясь предкам, но и многие другие молились или обращались к нему за помощью, так что эти лары стали духами-защитниками целых общин.

Есть бесчисленное множество параллелей этому. Так, сегодня в Египте по-прежнему можно везде увидеть милые маленькие гробницы шейхов. Исключительно благочестивых людей не хоронили на общем кладбище, но ставили им похоронные часовни в пустыне, там, куда могли бы приходить молиться и другие люди, помимо их родственников. Поклонение ларам, как оно практиковалось в Риме, было также зародышем, началом культа «святых» в католической церкви, поскольку оно имеет свои корни частично в этом поклонении посмертному гению выдающейся религиозной личности. В католической церкви все началось с могил мучеников, а затем превратилось в то, что мы сейчас назвали бы культом святых. Оно не становилось частью догмы до XI–XII веков.

Важно более внимательно рассмотреть эту теорию Апулея, потому что, кроме нескольких исключений, она до сих пор серьезно не рассматривалась: в литературных произведениях его труды просто бегло упоминаются, как повторение неоплатонических или плутарховых идей. Мне кажется, что тот способ, которым он представляет их, значит несколько больше. На мой взгляд, это не только вера или теория, но это было то, что он действительно верил в сознание. Если читать это с ключом психологии, можно получить очень значимые картины. Можно сказать, что даймон представляет большую внутреннюю Самость человека. Юнг описывает «Самость» как совокупность сознательного и бессознательного психэ — своего рода ядро или центр, которое централизованно регулирует психические процессы, и которое никоим образом не совпадает с сознательным эго. Индусы, как и некоторые из наших западных мистиков, среди прочего, стремились к прямому переживанию этого ядра и признавали в нём внутреннюю реальность, чаще, однако, оно проецировалось на внешний образ или на даймона-защитника. В конце «Золотого осла», этот даймон или символ Самости появляется в виде бога Осириса, а до этого он уже воплощался в боге Эросе. Осирис был для египтян коллективным богом, но предполагалось, что он также жил в каждом отдельном человеке и что он представлял душу, выжившую после смерти. Согласно Плутарху, Осирис — это даймон. Во всех древних цивилизациях бессознательное рассматривается как внешнее существо, будь то в форме невидимого духа, который сопровождает нас, или проецируется на талисман, или на сумку с лекарствами, или любой другой подобный объект. Гностики называли этого духа prosphyes psyche, дополнительной душой. Тем не менее, особенно в мистериальных культах поздней античности, человек начал постепенно все более и более четко признавать, что имеет дело с внутренним элементом индивидуального чисто психической, но не субъективной, природы. Апулей был одним из первых, кто испытал это глубоко.

Глава 2

Два спутника и рассказ Аристомена

В начале книги, герой, молодой человек по имени Луций, решает отправиться в Фессалию, откуда, как говорили, была родом семья его матери. Он скачет на белом коне, и отправляется туда с намерением исследовать колдовство: ведь Фессалия во всей античной традиции считалась местом, где жили известные ведьмы, и где существовали черная магия и оккультные явления. В пути он встречает двух людей, жарко спорящих об истории, которую рассказывает Аристомен, торговец сыром и медом. Это первая вставная история, вместе с теми странными событиями, которые происходят с торговцем и его спутником Сократом. Другой спутник Аристомена кажется твердым рационалистом, который отвергает суеверную бабушкину чушь, о которой говорит Аристомен. Наш герой, Луций, присоединяясь к обсуждению, просит, чтобы историю рассказали заново, и высказывает третью точку зрения. Аристомен верит в нее, сам испытав это, его друг насмехается над ней, рационально аргументируя; а Луций наслаждается ею эстетически, как забавной историей, уклоняясь от решения, является ли она правдой или нет.

У Апулея есть все три аспекта этих личностей. Он — первобытный человек, который верит и испытывает такие вещи в наивной форме, но, как философски образованный человек, он рационалист и потому говорит, что это все ерунда. Затем, на некоторое время, Луций, вероятно, представляет более или менее его первоначальное сознательное отношение: что бы это ни было, это очень интересно (что также является способом некоторого запоминания этого).

Луций — это значимое имя. Оно происходит от глагола lucere, «светить», и от lux, «свет» (что хорошо согласуется с Фотис, его подругой, которую мы встречаем позже, и чье имя происходит от греческого слова phos, что означает «свет»). Луций, таким образом, представляет принцип сознания, или возможность стать осознанным благодаря опыту прожитой жизни.

Мы и в самом деле увидим на протяжении всей истории, что имена используются намеренно. Имя Аристомен — самый лучший, самый честный — естественно, иронично, потому как этот человек в книге ведет себя не совсем как герой. Но также не случайно, что такое очень положительное имя дается человеку, который верит в сверхъестественное. Книга написана от первого лица, и герой называет себя Луций[23], «светлый». И это приводит нас к щекотливой проблеме отношений между героем романа и автором.

Какие отношения были у Гете с Фаустом? Наивные люди, делающие поспешные выводы, предполагают, что герой представляет комплекс эго автора, и более или менее самого автора: Гете бы тогда Фаустом, его тенью[24] был бы Вагнер, Мефистофель же будет его нереализованной Самостью. Это отчасти верно, а отчасти нет. Герой романа или рассказа представляет собой лишь часть сознательной личности автора. Каким бы ни был Гете, он не был абстрактным ученым, потерявшимся в академической пыли, где начинается Фауст. Таким образом, Фауст может представлять собой лишь часть Гете, но не все его эго. И так же с Апулеем-Луцием. Луций, вероятно, представляет экстравертный молодой аспект эго автора, который позволяет себе ввязаться в приключения в поисках истины.

Итак в начале романа, Луций находится на пути к родине своей матери, Фессалии. Это веселый, беззаботный молодой человек, интересующийся женщинами, и даже, скорее, донжуановского типа. Он любознателен по поводу магии, но не слишком глубоко. Мы знаем, что Апулей был философом, что он хотел быть посвященным в религиозные мистерии, что у него был комплекс матери, и он был интеллектуальной, духовной личностью. Таким образом, Луций не может представлять его тень, но скорее является его молодой экстравертной стороной, ту его часть, которая ищет жизни. С нашим эго, мы можем отсечь воображаемую часть себя. Мы делаем это, когда мечтаем, когда говорим, например, «Если бы у меня был отпуск, я бы поехал в Грецию и Стамбул». Вы не можете назвать это своей тенью, потому что вы использовали сознательную часть своего эго, представляя себе то, что не может сделать в данный момент. Обычно интроверты в такие фантазии включают экстравертную часть. Пожилой человек представит себе все, что он будет делать, как будто он молод. Он представляет себе личность, который олицетворяет определенные части комплекса эго, поскольку молодой человек в нём хочет броситься в жизнь. Апулей сидел на коленях у матери и остался там, и его страсть приключений не осуществилась, и, вероятно, это и есть то, что он отразил в Луции. Итак, полный духом приключений, верхом на белом коне героя, как бог солнца, ведомый не хтоническими, но светлыми силами, Луций следует на землю «матерей». Как и Фауст, он идет туда, куда проецируется комплекс матери, где, как он чувствует, происходит скрытое. Он очарован черной магией и хтонической стороной реальности, которую он до сих пор игнорировал.

Внутри интеллектуала, который отрезает себя от непосредственности жизненного опыта своими интеллектуальными теориями, как Апулей, остается своего рода предчувствие или идея, что некоторые вещи могут быть сделаны осознанными только путём страдания или жизни, а не только одними интеллектуальными философскими взглядами. Таким образом, Луций также представляет собой аспект Самости[25] Апулея, наиболее существенное ядро его личности, которое приведет автора в состояние высшего осознания через жизненный опыт. Он представляет предсознательную форму своего будущего эго, все, что в настоящее время есть не более чем фантазии, которые он хотел бы реализовать. Как правило, такие фигуры воображения выражают желание, наивные героические фантазии: почти все из нас хотят быть смелее и благороднее, чем мы есть на самом деле. Поэтому я хотела бы интерпретировать Луция как этот аспект писателя Апулея: модель для своего эго, которое действует «правильным» образом для того, чтобы получить высшее состояние сознания и в то же время проживает все, что хотел бы прожить Апулей, но что ему никогда до такой степени не удавалось.

У Луция на протяжении всей истории есть только один основной мотив: он хочет испытать тайны темной стороны женского начала, колдовства, магии и духов. То, что это его основная цель, показывает, что у Апулея был, вероятно, огромный комплекс матери, которые принял ту форму, которую часто принимает комплекс матери: угроза подавляющей власти, а именно архетипического женского принципа. Если человек слишком сильно впечатлен образом своей матери, по её ли вине или из-за собственного характера, она вмешивается в его связь с реальностью, с женщинами, обычно ингибируя или поедая его хтоническую сексуальную личность. Он может, будучи чувствительным, не может обладать достаточно сильной мужской брутальностью, чтобы спастись от матери, и бороться за свой путь к свободе. Вместо этого он уходит в интеллект, куда обычно она не может последовать за ним. В поэзии или сложных философских системах, например, он строит мужской мир, в котором он свободно может жить своей собственной жизнью с друзьями-мужчинами. Я называю это бегством от матери в стратосферу: человек покидает землю, садится в самолет и поднимается на двенадцать километров над землей, куда старушка не может попасть, и человек чувствует себя мужчиной и свободным, но это естественно, имеет и некоторые недостатки. Это очень распространенный тип молодого человека, у которого есть форма проблемы pueraeternus[26], а именно, как только он хочет прикоснуться к земле, заняться сексом, или жениться, или сделать что-либо, что означает вновь спуститься к земле, старушка стоит, ожидая его в аэропорту, и он до сих пор должен бороться с ней.

Это не так негативно, как кажется, потому что, по крайней мере, в этих посещениях интеллектуального мира, где мать не имеет слова, он приобретает определенную свободу, мужество, понимание, и так далее, которые впоследствии могли бы позволить ему сойти вниз, и бороться со своим комплексом матери на уровне реальности. Так что этот уход — не пустая трата времени и не глупость, потому что если человек знает, как в определенный момент вернуться, это может быть хорошим.

Судя по тем немногим данным, которые есть у нас о жизни Апулея, он кажется одним из тех, кто длительное время уклонялся от окончательной борьбы с матерью ради освобождения своей мужественности. Из-за того, что он искал убежище в гомосексуализме и в интеллектуальных способах жизни, таким образом устраняя женское начало, человек конкретных действий в нём не был вызван к жизни, не вел борьбу с принципом матери. И теперь в романе Апулей пытается компенсировать то, чего ему недоставало. Луций сейчас представляет мужчину в нём, ту часть, которая, по крайней мере, в ожидании, проходит прямо через реальную борьбу с материнским комплексом во всех его положительных и отрицательных аспектах. Таким образом, Апулей создал образ человека, который сейчас проникает, не интеллектом, но в реальной действительности, в царство темной матери и в выхолащивающие действа, которые она играет с ним, он приносит в реальность ту часть своей личности, которая была исключена из его жизни.

К сожалению, мы не знаем точно, когда он писал этот роман, но, скорее всего, после женитьбы. Сознательно он явно был человеком, боящимся иррационального, хтонического аспекта женского принципа, потому что, как мы знаем, он женился на интеллектуальной женщине, которая стала его помощницей в писательстве и лекциях. Чувствительные мужчины часто боятся элементарной бессознательной примитивности внутри себя и у женщин, и поэтому счастливы, если могут найти женщину, которая могла бы разделить часть их интеллектуальных интересов, потому что это их немного защищает от хтонической преисподней. Судя по женщине, на которой он женился, Апулей должен был быть таким человеком с сильным духовным уклоном и определенным страхом перед хтоническим женским началом. Это было компенсировано очарованием этого темного мира, в который теперь проникает Луций, герой его фантазий.

Луций, однако, берет на себя отношение Апулея: он хочет исследовать весь этот мрак, не принимая на себя обязательств. Эта черта, которую Луций показывает в первой сцене, есть его главная проблема: его абсолютная решимость не посвятить себя лично своим приключениям, что, естественно, неправильно. Либо человек предохраняет себя от этого, но тогда не получает никакого опыта, или же исследует честно и тем самым вовлекается. Ничего нельзя изучить, не будучи внутренне вовлеченным. Именно так обстоит дело даже в науке. Воздействие этой истории, к которой Луций показывает эстетизированное литературное отношение, не помогает. И можно ясно видеть, то что всегда случается: оно просто подкрадывается к нему сзади.

По дороге Луций отдыхает и позволяет коню попастись. Потом он встречает двух мужчин, один из которых Аристомен, бродячий торговец медом и сыром, который только что присоединился к другому купцу, которому с ним по пути. Нужно представить, каким было путешествие, когда не было ни поездов, ни полиции. Грабители могли украсть все ваше имущество, и вы могли быть проданы в рабство на ближайшем рынке и не смогли бы защитить себя. Даже Платона его друзья когда-то должны были выкупить на невольничьем рынке. Поэтому путешествовать было очень опасно. Помогало, однако, широко распространенное мнение, что путешественники находились под защитой Зевса и Гермеса и что их убийство принесет убийце несчастье. В таких условиях путешественники любили собираться в компании, чтобы совместно защитить себя в случае необходимости. И вот так Луций присоединяется к этой паре, и находит их посреди ожесточенного спора. Аристомен рассказывает своему товарищу, что случилось с ним, и последний отказывается в это верить. Человек, который верит в чудеса и колдовство, по вполне понятным причинам является торговцем сыром и медом: сыр и мед считались священной пищей во многих мистических культах, особенно в культах Великой Матери в дионисийских, элевсинских и орфических мистериях. В этих культах или пили молоко и мед на рассвете, или смазывали язык небольшим количеством меда, что означало, что человек вдохновлен[27]. Считалось, что поэты ели мед, небесную пищу богов, который делает человека совершенным и дает ему тонкий дух. Сыр — это затвердевшее молоко и потому имеет также отношение к культу матери. В древние времена люди знали о таких вещах, и торговец медом и сыром верил бы в магию. Купец рассказывает свою историю, ту, в которую его спутник не хочет верить, и это первая «вставная» история в книге. По причинам, которые я представила во введении, нам следует интерпретировать историю, как сон, как вдохновение бессознательного.

Торговец сыром и медом идет на рынок и встречает старика в лохмотьях, без денег и в печально обветшавшем состоянии. Это его старый друг, Сократ. Он говорит ему: «Увы, мой Сократ, что это значит? Как это случилось с тобой? Что за преступление ты совершил?» Он говорит Сократу, что дома по нему плачут и причитают, и что его жена была вынуждена вновь выйти замуж. Он узнает, что Сократ, путешествуя как купец, попал в лапы разбойников, но остался жив. Ему было разрешено уйти на свободу, потому что он был слишком стар, чтобы быть рабом, и вот он пошел в дом старухи, которая продавала вино и которую звали Мероэ.

Имя Мероэ, как правило, связывают с латинским merum, то есть вино, не смешанное с водой. Человек, который пил вино без воды, был пьяницей, и, следовательно, эта старуха, владелица гостиницы, и сама любила выпить. Мероэ — это также настоящее имя острова в верховьях Нила, очень мало известного в те времена, которое называли волшебным местом, подобно Туле, или кельтскому Авалону, далекому сказочному острову. Возможно, эта ассоциация была где-то на уме у Апулея, тем более, что у него встречаются Пан и Исида[28]. Старая хозяйка гостиницы так помешана на сексе, как только возможно для старухи, и она овладевает бедным старым Сократом, который должен служить ей днем и ночью. Он пытается убежать от нее, но обнаруживает, что она очень могущественная ведьма. Он говорит:

«Поистине, она волшебница, ведьма! Она имеет власть опустить небо, поднять землю, обратить воды в холмы, а холмы в текущие воды, поднять земных духов в эфир и стянуть богов с небес, погасить планеты и осветить даже Тартар и темные глубины ада»[29].

Это классическое описание ведьмы в древности[30]; но интересно то, что она объединяет противоположности: небо и землю, воду и горы. Земные духи поднимаются в воздух, а боги стягиваются с небес; планеты гаснут, и тьма ада освещается. Эта ведьма мешает игре противоположностей; она так сильна, как может быть сильна только великая богиня. Все её любовники должны оставаться с ней до тех пор, пока она этого хочет. Она либо кастрирует своих любовников, либо, как Цирцея, превращает их в животных. Она делает все, что «Великая Мать» в её ужасной форме делает с мужчиной во всех мифах.

И вот Аристомен хочет помочь Сократу убежать от ведьмы. Он берет его в баню, а затем в гостиницу, чтобы поесть и поспать. В их комнате две кровати. Сократ сразу засыпает. Аристомен быстро запирает дверь и ставит возле нее свою кровать, но он слишком напуган, чтобы заснуть. В полночь дверь, несмотря на меры предосторожности, открывается и кровать переворачивается, а он оказывается под ней, «как улитка в своей раковине». Он узнает двух входящих женщин: одна из них Мероэ, другая Пантия, её сестра (Пантия означает «всемогущая богиня»). После вульгарного, но типичного разговора ведьм, они решают, что будут делать с Аристоменом, но говорят, что сначала они будут иметь дело с Сократом. Затем Мероэ берет нож и вонзает его в горло Сократа, а потом достает его сердце. Но широкой рану в горле они закрывают губкой и останавливают кровотечение магическим заклинанием. Тогда они поворачиваются к Аристомен и, переворачивая его постель, мочатся на его лицо, а затем выходят из комнаты. Оправившись от шока, Аристомен понимает, что все будут обвинять его в убийстве Сократа, и что он не сможет доказать свою невиновность. Вот почему ведьмы не убили его, но сказали, что он будет сожалеть, если будет сопротивляться им. В отчаянии он пытается повеситься, но веревка, старая и гнилая, разрывается посередине и он падает, обрушившись на Сократа. Сократ просыпается и ругает его, и так Аристомен обнаруживает, что он не мертв. Рано утром они уходят и с Сократом, кажется, все хорошо, но после завтрака он захотел пить и пошел к реке, чтобы напиться, и губка выпала. На этот раз он действительно умирает, и Аристомен снова сталкивается с той же ситуацией. И вот, после того как он похоронил тело, он исчезает так быстро, как только может. Здесь кончается история.

Можно сказать, что дать такое почетное имя, как Сократ, такому бедному старому негодяю, как этот старик, который попал в лапы старой ведьмы-нимфоманки, просто шутка. Однако, если мы не удовлетворены этим объяснением и спросим: «Почему Сократ?», то мы сразу же попадаем в глубокие воды. Как известно, стремлением знаменитого Сократа (по крайней мере, как он появляется в платоновских диалогах), было быть apathes, что значит не иметь и не проявлять сильных эмоций. Обладание абсолютной эмоциональной отстраненностью было одной из главных целей Сократа в поисках им мудрости. Он показал эту apatheia в полном виде в конце своей жизни, когда в тюрьме он выпил цикуту при своем приговоре. К этому времени все, что случилось с ним, происходит, что достаточно интересно, с каждым, кто подавляет свои эмоции и вместе с ними свою аниму, свою женскую составляющую[31]. У него была жена, Ксантиппа, самая эмоциональная дама, которую можно себе представить, потому что если у мужа нет эмоций, их должна иметь, как правило, жена, или же дети. В данном случае это была жена. В Ксантиппе мы видим архетипическую фигуру-образец сверхэмоциональной женщины, переходящей от одной шумной сцены к другой. Поскольку, как женщина, я идентифицирую себя с женщиной в этой истории, я должна честно признать, что я бы устраивала еще худшие сцены с Сократом.

Мы знаем, что Ксантиппа пришла в тюрьму, чтобы проститься с ним и, несмотря на то, что он был таким проклятым вшивым мужем, она выразила какие-то чувства и, в соответствии с записанным, сказала: «Ах, Сократ, мы видим друг друга в последний раз!» Он даже не ответил ей, но сказал рабу: «Отведи её домой». Можно простить все это и сказать, что это тенденция того времени, что для человека отделить себя от своей примитивной эмоциональности и создать ментальное отношение apatheia, философской отрешенности от жизни, в то время было большим культурным достижением. Мы знаем, что это развитие в направлении создания высшего сознания, отделения от примитивной животной вовлеченности и эмоциональности, и постоянное abaissement du niveau mental и его смещенной ментальности, было культурной необходимостью. Но мы должны также добавить, что здесь мы имеем дело с отказом от анимы мужчины, что среди прочего привело к гомосексуальному развитию платоновско-сократовского круга. В то время существовал как отказ от анимы, так и положительная ценность эмоций и женской чувствительности.

Народные традиции подметили это и вылепили фигуру Ксантиппы, которая непрерывно устраивала сцены в своих отчаянных усилиях по защите прав эмоций, примитивных теплых чувств и участия. Женское начало, за исключением его возвышенного вида в Диотиме, не признавалось школой греческой философии. Женщина, как она есть на самом деле, а не только в её возвышенном аспекте анимы, не замечалась, но отметалась как низшее. Знаменитые дискуссии Алкивиада с Сократом являются иллюстрацией этого: «Как ты можешь выносить те сцены, что устраивает Ксантиппа?» На что Сократ ответил: «О, они беспокоят меня не больше, чем кудахтанье уток и гусей на ферме». Алкивиад ответил: «Ладно, но утки и гуси на моей ферме откладывают яйца, они по крайней мере полезны». Сократ отвечает: «Ну, а Ксантиппа дала мне сыновей». С таким отношением можно ожидать, что женский принцип станет отрицательным и разрушительным. Это проявляется в нашей теперешней истории в Пантии, «всебогине», и Мероэ, «богине вина», которые воплощают негативные чувства и сексуальное обладание и которыми полностью захвачен Сократ. Выбор имен указывает на плачевную проблему того времени, проблему, которая лишь столетия спустя переместилась в сознание и которая в определенной степени сегодня до сих пор не решена.

Как известно, в греческой философии основное общество полиса состояло из мужских групп, таких, как платоновская, неоплатоновская, и стоическая философские школы. Они были патриархальны, не признавали ни женского начала, ни женского аспекта Эроса, ни, следовательно, анимы. В более поздней античности, однако, началось восстановление женского архетипа. В качестве следующего шага можно было бы ожидать либо регрессию в матриархат, либо попытку разработать женский аспект, но вместо этого вся эта цивилизация не выдержала и была вновь завоевана патриархальным движением, иудео-христианской религией, которая вновь усилила патриархальные тенденции. Ранняя христианская теология приняла многое из греческой философии и образа мышления, в своем неприятии женского они были подобны.

Вся сексуальная мораль католической церкви, например, не основана на Евангелии. Просмотрите Евангелия столько раз, сколько хотите, но вы не увидите правил секса, созданных католической церковью. Греческие традиции, а также богословские гностические и другие традиции того времени оказали основное влияние. Способ, которым церковь справлялась с женским, с сексом и так далее — rossomondo — был отчасти связан с еврейской патриархальностью, которая продолжилась в христианство, а также частично с влиянием этих греческих тенденций. Это черно-белый набросок, но здесь, конечно, есть множество оттенков. Возвращение женского, однако, реинтеграция женского, которая началась так многообещающе — это квинтэссенция книги Апулея, но её бутон был прищиплен и репрессирован новым патриархальным развитием, представленным христианством. Было так, как если бы время еще не пришло, как будто еще более патриархальные условия, большее развитие принципа Логоса и уменьшение иррационального должны были быть достигнуты до того, как стала бы возможной интеграция женского начала и женской богини.

Средиземноморская цивилизация, в которую иммигрировали греки, была, не социологически, но в основном религиозно, матриархальной цивилизацией. Греки ворвались в эту старую цивилизацию с сильными патриархальными традициями. Классическая греческая цивилизация характеризуется антагонизмом этих двух традиций и усилиями объединить то, что (в соответствии с прекрасной формулировкой филолога Чарльз Селтманна)[32] выражается символически через несчастливый брак между Зевсом и Герой. Не случайно то, что высший бог греческой религии состоял в браке, наполненном ссорами! Зевс и Гера всегда были вместе, но они ссорились с утра до ночи, и, как большинство пар делают в таких случаях, втянули в конфликт своих детей. В некотором смысле, это отражает один из самых глубоких конфликтов греческой души. Этот основной конфликт, вероятно, придал динамику греческой цивилизации и частично ответственен за рождение научного ума и умственного развития, которого мы все еще придерживаемся в настоящее время. Но, с другой стороны, это также заложило основу для конфликта, от которого мы все еще страдаем.

Во времена Апулея появились импульсы, которые стремились выявить женственное. Мы найдем их позже в судьбе Психеи, с посвящением Исиды, и в ряде других вставных эпизодов. Они появляются не только в этом романе, но и, например, в красивой истории Дидоны и Энея у Вергилия: в ней Венера, помогая Дидоне, пытается усилить женский принцип. Но для того, чтобы осуществить политический заговор, Венера разрывает отношения любви, что затем приводит к самоубийству Дидоны. Поскольку боги решили, что Рим должен быть основан, Эней не может остаться навсегда на счастливой земле Карфагена: любовь, которую устроили сами боги, продолжаться не может. Уничтоженное женское бродит, как призрак неискупленного самоубийства, как в красивой сцене, где Эней идет в подземный мир и видит там издалека Дидону. Она отворачивается, по-прежнему глубоко обиженная. Таким образом, проблема появляется не только в нашем романе, но и во многих документах, и она всегда заканчивается трагически.

Когда христианская цивилизация распространилась в мире античности, женский принцип еще раз был оттолкнут на задний план. В третьем веке н. э. были попытки признания богини-матери, особенно в Эфесе, где культ Девы Марии достиг своего апогея. Это движение укрепилось в Средневековье, когда мужчины посвящали себя куртуазной любви, которая затем сама превратилась в культ Девы Марии. Но этот культ, в отличие от куртуазной любви, принимал женский принцип только в сублимированном, очищенном виде. Это породило обратное движение, полностью отрицательное, в форме преследования ведьм. Последнюю ведьму в Швейцарии сожгли лишь около двухсот лет назад — мы всегда немного опаздываем. Таким образом, этот конфликт продолжается до сих пор, и мы видим, что история Апулея до сих пор занимается одной из самых важных проблем современной души.

Первая вставная история рассказывает о двух пьяных, хтонических, разрушительных женских существах, которые разрушили старого идиота по имени Сократ. Она играет полностью дополняющую роль к сообщениям, которые есть у нас о философе Сократе, и таким образом полностью соответствует психологическим законам компенсации. Противоположности разделяются таким образом, что невозможно не сделать никакого решения, они появляются в очень гротескной, но психологически очень характерной форме. Здесь уже можно видеть, что эта вставная история, согласно моей гипотезе, вполне понятна, если принять её как «сон».

В самом деле, вся эта сцена может быть типичным дополняющим сном философа-неоплатоника: пьяная ведьма разрушает Сократа, потому что он ведет себя по отношению к женщинам, как идиот. Несчастный Сократ, голый, потом преданный и убитый ведьмами, воплощает в себе также бессознательный аспект самого Апулея: избегая своей собственной эмоциональной стороны, он становится жертвой ведьм. Но, хотя ведьмы в истории Аристомена являются ни кем иным, как уродливыми, скупыми старухами, их имена говорят нам, что в то же время они богини. Сократ, следовательно, на самом деле убил богинь. Его преодолевают не просто человеческие отбросы, но само женское начало в своей разрушительной форме, то самое, который позже появится с характеристиками Исиды. Это согласуется с очень глубокой общей психологической истиной: божественное часто встречается поначалу в своей патологической и болезненной форме. Это божественный опыт, и именно это делает его трудно приемлемым. Фрейдист просветил бы Луция-Апулея по поводу его эдипова комплекса и, вероятно, заставил бы его удрать от пожилых женщин. Но тогда он никогда бы не встретил богини Исиды. Вот та причина, по которой невротик часто цепляется за свою болезнь: в глубине души он сам подозревает, что именно там находится его «бог». И напротив, также становится очевидным, что высшая ценность не может быть интегрирована в этой низкой форме; если ассимилировать её на этом уровне, ничего не будет достигнуто, кроме отступления в грязь и хаос.

Луций находит историю очень интересной, и благодарит странствующего торговца за нее, и когда они приходят в город Ипате, все трое расстаются. Луцию дали адрес очень богатого и очень скупого старика по имени Мило. У него есть жена по имени Памфила, «все любящая» (pan- «все», phileo- «любить»). Эта женщина, как и Мероэ, преследует всех мужчин ради сексуального удовольствия, но, кажется, также готова предоставить хорошую возможность для Луция учиться колдовству. Кроме того, в доме есть молодая, привлекательная горничная Фотис. Эта миловидная кухарка буквально освещает темноту дома. С ней для Луция появляется первый образ анимы, положительный женский элемент; сейчас, однако, это воспринимается как простая сексуальная привлекательность.

Глава 3

Луций встречает Биррену, Фотис и козьи шкуры

Луций просыпается на следующее утро, и жаждет увидеть часть из того удивительного, что можно найти в Фессалии, где, говорят, часто практикуют колдовство и чары. Он вспоминает историю Аристомена о городе, и все в нём кажется преображенным:

Там не было ничего, из того, что я там увидел, что я не считал тем, чем это действительно было, но мне все казалось преобразованным в другие формы злой силой колдовства, в такой степени, что я думал, что камни, о которые я мог бы споткнуться, были затвердевшими и превращенными в камни из людей, а птицы, щебетание которых я слышал, и деревья вне стен города, и проточная вода были превращены из людей в эти перья, и листья, и фонтаны. И еще я думал, что статуи и изображения могут понемногу двигаться, и стены могут говорить, и коровы и другие грубые животные могут говорить и сообщать странные вещи, и что я должен внезапно услышать некое пророчество с небес и из солнечного луча[33].

«Притесняемый желанием», Луций «внезапно» приходит на рынок.

Очевидно, что сказка Аристомена, которую Луций сознательно воспринял не очень серьезно, где-то его затронула. Подсознательно в нём что-то констеллировалось, поскольку такие мысли о городе Гипаты — это классическое описание abaissement du niveau mentaname = "note" ничто не кажется вполне реальным. Он находится в мире мечтаний, внешний и внутренний миры начинают сближаться друг с другом. Человек понимает это состояние на собственном опыте, когда чувствуешь себя околдованным или зачарованным. Автобиографии шизофреников дают классические описания, в которых реальность вдруг удаляется или изменяется. Это и нормальное, и ненормальное состояние, которое означает, что бессознательное близко к сознанию. Здесь есть также мотив превращения людей. Все находится в стадии подготовки к тому, что такое случилось с Луцием позже, когда он превратился в осла. Мы знаем только, что состояние сильного душевного волнения вызывает abaissement du niveau mental. Диапазон сознание сужается до очень небольшой области, и в эти моменты происходят синхронистичные события. В некоторых случаях опыт становится пугающим. Например, в начале психоза, когда люди находятся в точке перехода, странности происходят с утра до вечера. Они звонят своему аналитику и говорят, что это просто ужасно, что они не могут сделать шаг или сделать что-то, поскольку все синхронистично.

На самом деле, то, что они не видят — это то, что они попали в коллективное бессознательное, где они совпадают со всем своим окружением, так что все, что происходит вокруг них — это они сами. Они уже, так сказать, распространились в нём, в unus mundus, где все, что происходит, касается их, и они начинают испытывать это, но такое может произойти и с нормальными людьми, когда они сильно эмоционально вовлечены. Вот почему Юнг сказал, что он наблюдал синхронистичные явления только тогда, когда констеллировался архетип, потому что именно в этом случае оказываешься вовлеченным в более глубокие слои личности. Когда человек действительно вовлечен, действительно захвачен, все начинает играть в этих направлениях. То же самое происходит, когда люди занимаются творческим поиском, потому что здесь они опять же связаны с чем-то более глубоким и важным, чем они сами и их маленькие проблемы. Они, как правило, в некотором роде вовлечены в архетипические констелляции, и все это начинает капризничать. Что это предполагает — это то, что психическая и физическая энергии где-то взаимодействуют, или где-то трансформируются друг в друга, так что есть снижение сознательности и зарядка от интенсивности бессознательного.

Луций весьма разочарован тем, что хозяин дома, Мило — старый, скупой, недалекий буржуа, а Памфила — явно весьма странная ведьма. Но в том же доме, он также нашел Фотис, с которой сразу установил нормальный, молодой контакт. Вопреки тому, что его отношения с Фотис принимают нормальный ход для тогдашнего молодого римлянина и молодежи в целом, эта связь оказывается позже на самом деле странно бесчувственной. После того, как Луций был превращен в осла, и грабители ворвались в дом Мило и Памфилы, он никогда не потрудился спросить себя, что случилось с Фотис. Он беспокоится о своих деньгах и о своей лошади, но не о ней, что свидетельствует о довольно удивительном отсутствии чувств. В конце концов, он очень приятно провел время с этой красивой девушкой, и она очень любезно предложила ему свою любовь, и он также сделал её счастливой. Мы знаем из других историй и из социологического понимания, что после плена у разбойников Фотис не могла ожидать хорошей жизни. Грабители или убили бы её, или сделали рабыней, а что значит быть рабом, мы узнаем позже из этой книги.

Но Луций никогда не задается вопросом о ней, что ясно показывает, что он не реагирует так, как должен. В современных условиях мы бы сказали, что у него есть недостаточность чувств, что очень элегантно прикрывается любовной сценой.

Мы знаем, что Люциус превращается в осла по ошибке, на самом деле он хочет превратиться в птицу или нечто крылатое, но Фотис берет не ту коробку с мазью. Это явно бессознательная месть с её стороны! Она, возможно, считает, что чего-то не хватает, что он не заботится о ней просто по-человечески. Она совершает еще одну хитрость с ним, когда предполагается, что она тайно достанет волосы любовника Памфилы у парикмахера. Парикмахер ловит её и отбирает волосы. И вот, по дороге домой, когда она видит мужчину, стригущего козьи шкуры, чтобы сделать из них мешки, она берет несколько из них для замены. И когда Памфила выполняет магические ритуалы с этой шерстью, а не с волосами своего любовника, к воротам приходят — нет, не любовник, а всего лишь козьи шкуры. Луций смело атакует их ночью, ведь в темноте он считает, что это грабители собираются войти в дом, и таким образом его высмеивают на глазах всего города.

Итак, Фотис делает дважды, совершенно невольно — левой рукой, так сказать, — маленькие ошибки, которые вызывают проблемы у Луция. Если женщина делает такое, то она несчастна. Фотис в чем-то не удовлетворена своим возлюбленным, в противном случае она не совершила бы эти два непроизвольных поступка. Очевидно, что-то между ними не так. Он холоден, и она мстит этими маленькими ведьмиными хитростями. Она находится в какой-то степени на стороне ведьмы, своей хозяйки, потому она тоже холодна в какой-то степени. Когда женщина совершает ведьмины штучки, это означает, что она не любит; есть маленькие расчеты левой рукой, которые происходят за её спиной. Таким образом, несмотря на эту первую положительную сцену, в которой есть ощущение, что Луций попадает в тайны жизни и счастлив, и что романом с Фотис он может защитить себя от поступков Памфилы, где-то чуть-чуть что-то не так. Возможно, с этим также связано abaissement du niveau mental, которое постигает его после первого посещения дома Мило и Памфилы.

Вторжения бессознательного, такие, как описано в начале главы, всегда приходят, когда у человека нет нормальной реакции в некоторой области. Неустойчивое отсутствие нормальных реакций в сознании делает отверстие, через которое пробивается бессознательное. Если не хочешь быть захваченным бессознательным, надо убрать все мелкие детали, такие как лень, ощущения ошибки и упущения адаптации к реальности, потому что, хотя они выглядят совершенно неважными, именно они — открытая двери для вторжения. Как однажды сказал Юнг на семинаре: concupiscentia, неконтролируемое желание — это открытая дверь к психозу. И в тех случаях, когда я видела психоз, это было так. Таким образом, эти малые упущения очень опасны, вот почему я указываю на то, что читатель едва ли может заметить: эти тайные неудовлетворительные человеческие отношения между Луцием и Фотис, которая затем приводит к медленному погружению Луция в бессознательное и в мечтания, так что он не совсем уверен, что же такое реальность.

На рынке, «случайно», он встречает Биррену — это сестра его матери. Точнее, не настоящая сестра, но она росла в доме и воспитывалась с его матерью, и поэтому он называет её «тетя». Кажется странным, что он останавливается в доме не у нее, а у Мило. Они встречаются, и она приглашает его к себе домой, в очень помпезное здание. Есть описание впечатляющих барельефов в его атриуме, представляющих мать-богиню Диану, готовую искупаться в лесу, и Актеона, который пытался взглянуть на нее, но был превращен в оленя и растерзан своими же собаками. Именно тот момент, когда собаки готовы разорвать оленя на части, и представлен в сцене на барельефе. В этом описании, данном Апулеем-Луцием, мы узнаем характерные черты эллинистического искусства с его сентиментальными и реалистичными чертами. Этот барельеф представляет очень значимый мотив[34], так что можно отнестись к его содержанию, как к вставной истории. Ведь в нём предвосхищается в символической форме вся будущая судьба Луция: он также согрешил против закона целомудрия в своем романе с Фотис, он также разрывается темными страстями нижнего мира и будет превращен в животное — в осла вместо оленя. В самом начале истории его собственные проблемы показаны прямо перед его глазами в этом барельефе.

Артемида, и её латинский аналог, Диана, были богинями, объединявшими в себе целый ряд противоположностей. Артемида защищала целомудрие мальчиков и девочек, и наслаждалась дикими зверями. Она также была богиней родов, и хтонической матерью, и девственницей. С другой стороны, как и Аполлон, её брат, она была богиней смерти, поскольку могла посылать невидимые стрелы, которые несли смерть. Позже она стала связана с луной и была богиней подземного мира (как Геката), так как в поздней античности разные боги и богини были синкретизированы и объединены.

Поздней иудео-христианской идеи, что существует единственно верная религия, а все другие религии — это темная суеверная ерунда, не существовало в древности. Римляне, завоевывая другую страну, интересовались именами главных бога-отца и богини-матери, и говорили, что это соответствует их Юпитеру, или Диане, или Церере. Было обнаружено, что везде были одни и те же типы богов, власть отца и плодородная сила матери, так что они давали им смешанные имена или же имена своих богов. Таким образом, развилось некое толерантное отношение, в результате чего в каждой стране была чудесная смесь богов, и молитвы начинались так: «О ты, богиня-мать, которую египтяне называют Исидой, а греки — Деметрой…» Другими словами, одна и та же божественная сила почиталась под разными именами в разных странах. В этом смысле Артемида действительно представляет весь материнский мир.

Богиня-мать на нашем художественном барельефе купается, а смертный человек, Актеон, который со своим сексуальным любопытством хочет увидеть, как она купается голой, разорван на части своими собаками — темными силами подземного мира. Множество собак означает диссоциативные аспекты животной страсти. Этот мотив действительно очень глубок, потому что если человек выходит за рамки человеческого уровня, то возвышается ли он до области богов или опускается в царство животных, это одно и то же. Став оленем, он становится тем, чем хотел быть, он становится божественным и объектом интереса для Артемиды, поскольку на оленей она охотится. Он становится божеством, а затем он ему выпадает жребий молодого бога-любовника великой богини-матери, то есть, он расчленен. Таким образом, мы можем сказать, что картина, которую Луций встречает у входа в дом Биррены, предвосхищает все его проблемы, она говорит ему: «Ты входишь в царство великой богини и царство животного мира, тебе придется заплатить классическим образом».

Опять чего-то не хватает, поскольку Луций только наслаждается этим красивым произведением искусства эстетически и не прочитывает сообщение. Кроме того, это лишь скульптура, барельеф, а не живое представление. Если в современности кому-то снится картина или скульптура, это означает, что то, что она представляет, для него не является живым. Они видят её интеллектуально или эстетически, но не тронуты ею. Таким образом, мы можем сказать, что Луций здесь видит то, что произойдет и то, в какую серьезную проблему он вламывается, но она еще не жива для него. Он просто думает, что это очень элегантное представление. Это характерно для человека с комплексом матери, который прежде всего отрезает человека от непосредственной связи с реальностью. Можно также описать обстоятельства такой уродливой аналогией: такие люди ходят в прозрачном пластиковом пакете и смотрят на мир из него. Нет никакого непосредственного трения с реальностью, никакой реальной связи с жизнью, и это и есть тайная колдовская сила, которой комплекс матери влияет на человека. Он всегда где-то отрезан. Эстетизм и интеллектуализм — это два известных способа такого пластикового изолирующего слоя между собой и реальностью, предотвращающих непосредственный опыт, и, благодаря этому, немедленные страдания и становление осознанным. Если, как аналитику, вам нужно разрезать этот мешок и достать человека из этой искусственной матки, он обычно кричит в отчаянии, потому что тогда начинается его встреча с горячей и холодной реальностью, и всякие другие страдания, от которых он до сих пор был хорошо защищен.

Луций еще только смотрит на вещи, не получая непосредственного воздействия происходящего. Кроме того, он, например, не спрашивает себя, почему он в доме сестры своей матери натыкается на изображение такого человека, чей интерес к великой богине-матери приводит к тому, что его разрывают на куски. Он думает об этом, как о красивом предмете искусства, который он описывает литературно. Тетя Биррена, очевидно, противоположность Памфиле и Мило, настоящая дама. Она сразу предупреждает его, что он должен жить не в сомнительном доме Мило, а остаться с ней. Но она также является материнской фигурой. Она тоже желает схватить и заключить его в своем доме, поэтому она является одним аспектом комплекса матери против другого. Биррена респектабельна, образована, правильна, так что она, казалось бы, положительная мать, но с отрицательным последствием, что она предотвратила бы Луция от попадания в беду, но через это также и в жизнь. Если бы Луций покинул Памфилу и остался с Бирреной, весь роман не произошел бы! Потому совет Биррены неверен, хотя она выглядит мудрой женщиной, которая предупреждает его, чтобы он не попал в ловушку. Благодарение Богу, она не победила. Кроме того, характерно, что в её доме был только каменный барельеф, а это значит, что, хотя её мудрость правильна, она не живая. Так Луций действительно находится между дьяволом и глубоким синим морем: буржуазная мудрость рекомендует ему не вступать во всякие сомнительные грязные дела, но тогда он никогда не выйдет из пластикового пакета, будет респектабельным, но не живым. К счастью, Луций не следует этому совету и идет в дом Мило, где видит на кухне Фотис, готовящую поленту. Между ними развиваются отношения. Фотис завоевывает Луция или же Луций — Фотис. То, что здесь нет никаких теплых чувств, становится очевидным только позже.

Следующая вставная история — это рассказ Мило о Диофане, гадателе, который дает советы купцу о путешествии, которое тот намерен предпринять, как появляется вдруг брат Диофана, и говорит Диофану при посторонних о большом несчастье, от которого он пострадал в своем последнем путешествии, почти лишившись жизни. Люди смеются, купец забирает свои деньги, и Диофан показан обманщиком.

Естественно, люди не правы, говоря, что, если прорицатель не может предвидеть для себя и защитить свою семью и себя от несчастья, его пророчества бессмысленны. Мы знаем, что способность телепатии не работает самопроизвольно, и поэтому даже те, кто обладает такими дарованиями, не всегда могут спасти себя от попадания в ловушки. В этом великая суть при расследовании таких вещей.

Меня очень сильно впечатлило одно событие, произошедшее здесь, в Цюрихе. В театре долгое время работал человек по фамилии Сабренно, который иногда обманывал. Когда некоторые из тех, кого я знаю, поймали его за руку и спросили, почему он подтасовывал карты и обманывал разными другими способами, он дал очень значимое объяснение. Он сказал, что на самом деле, он не знал, когда шел давать вечернее представление, будет ли он в состоянии работать или нет. Иногда его способности проявлялись, и он мог делать догадки через бессознательное, а в другое время не мог, и поэтому он подготовил и выучил много карточных фокусов и трюков, чтобы заполнить вечер. Это должно быть так, потому что если бы предсказатель или фокусник в один прекрасный день появился на сцене и сказал: «Мне очень жаль, дамы и господа, но я сегодня в плохом состоянии, обратитесь, чтобы вам вернули деньги», — его карьера будет закончена. Человек, который хочет зарабатывать на жизнь таким способом, должен иметь под рукой какие-то средства обмана. Но тогда зрители могут поймать его, и карьера будет завершена.

То же самое рассуждение применимо и здесь. Однако, если мы пытаемся поместить его в контекст истории, то увидим, что человек, который предполагает, что знает будущее и как будут идти дела, просто попадает в ловушку, и это снова Луций. Он предполагает, что не собирается участвовать в изучении колдовства, но уже одной ногой в этом. Как раз там, где он нуждается в научной точности и интересе к наблюдению, они подводят его, и это ужасно. Нельзя заметить парапсихологических явлений с холодным, отделенным концентрированным подходом, потому что тогда ничего не происходит. Юнг, например, когда он отправился в Африку, поклялся, что все то любопытное, что может случиться, он будет записывать в свой дневничок и даст абсолютно точный отчет. Иногда происходили некоторые типично африканские события, и каждый раз, когда он заглядывал в свой дневник, он не видел записей о них! Почему? Он был вовлечен эмоционально, смотрел и наблюдал, проживал эти события, и в конце концов, он, естественно, забывал написать все это. Синхронистические и парапсихологические явления — это пограничные явления. Для того, чтобы они могли проявиться, интенсивность нашего эго-сознания должна быть выключена, потому что эту энергию они используют, чтобы проявиться. Нельзя не иметь сразу пенни и пирожок, никто не может со своим нормальным, рациональным, наблюдающим эго ученого пройти такой опыт. Парапсихология по-прежнему против такой сущности, но здесь это по-другому. Луций скользит прочь в abaissement du niveau mental, не замечая этого. История Диофана показывает, что человек, о котором предполагается, что он знает, попадает в ловушку.

На ужине у Биррены гости опять рассказывают истории. Гость по имени Телифрон рассказывает следующий вставную историю (thelys = «женский», phronein = «думать, размышлять»). Такое имя предполагает, что у этого человека женский психологический настрой или же он всегда думает о женщинах и женском, и вот человек с таким говорящим именем рассказывает следующую историю. Он говорит, что, когда он был молодым и путешествовал по всей Фессалии, в недобрый час он пришел в город Лариса, остро нуждаясь в деньгах. В то время было так много колдовства, что когда кто-нибудь умирал, за трупом должен был наблюдать страж, чтобы защитить его от ведьм, которые могли бы проникнуть и украсть части тела для использования в своих заклятиях. Эти заклятия начинались так: возьмите ногти недавно убитого — или уши, или нос, или что-то еще — и смешайте их с кровью, и сделайте такие и такие заклинания. Ведьмы должны были, конечно, обеспечить себя этими ингредиентами, и трупы доставали из свежих могил на кладбищах. И вот Телифрон нанялся быть ночью с покойником, чтобы защитить его от ведьм. Ему сказали, что он должен быть осторожным, потому что ведьмы могут превращаться в животных или птиц, а иногда даже в мух. Его приводят в дом, чтобы охранять покойника, и вдова показывает ему труп, у которого все части тела на месте, и говорит, что если на следующее утро труп останется таким же, он получит свои деньги, но если нет, его накажут, изуродовав таким же образом, как покойника.

Молодой человек трет глаза и поет, чтобы удержать себя от засыпания, но около полуночи в комнату вползает ласка и пугает его настолько, что он «весьма дивился смелости такого малого зверя». Но он приказывает ей уйти, и та убегает, но когда она ушла, он «свалился на землю и так быстро упал в глубокую глубину сна, что сам Аполлон не мог бы различить, кто из нас двоих мертв». Утром он просыпается, «очень испугавшись, побежал к трупу с лампой в руке, и я открыл лицо и внимательно осмотрел его со всех сторон». Матрона и свидетели пришли и нашли тело «ни на часть не уменьшившимся»[35].

Итак, он получает свои деньги, но делает несколько бестактных замечаний и его выгоняют из дома. На похоронах из толпы вдруг выходит старик, плача и сетуя, и говорит, что человек, которого хоронят, был отравлен своей женой. Поднимается большой шум, и толпа говорит, что женщину нужно сжечь, но она настаивает на том, что она невинна. Для того, чтобы узнать правду, старик приводит Затхласа, египтянина, великого мага и некроманта, который имеет власть оживлять мертвых.

В древности это предполагалось возможным — Аэндорская волшебница[36] также была способна выводить умерших из подземного мира, вызывать духов из подземного мира и заставлять их открывать правду. Тибетские ламы, как описывает Александра Давид-Неэль, также считается, что могут это делать. Лама, который пришел слишком поздно, чтобы увидеть своего друга живым, ложится на труп и согревает его своим дыханием. Труп оживает, и они вдвоем танцуют вместе какое-то время и таким образом общаются в последний раз. Такие вещи до сих пор практикуются в Африке. И вот появляется этот египтянин и успешно оживляет труп, и человек говорит, что да, его жена отравила его, и в качестве доказательства истинности того, что он говорит, он утверждает, что, пока Телифрон сторожил тело, его нос и уши были отрезаны ведьмой, которая приняла его за труп, и она заменила эти части воском. Телифрон прикасается к носу и ушам, и они падают. Он понимает, что он был изуродован и не заметил этого.