Весь этот свет

Он усмехнулся, как будто бы я попыталась пошутить, и, хотя вышло не смешно, он оценил попытку.

– Я серьезно, – повторила я, – когда домой-то?

Морщинки под глазами пропали.

– Еще не скоро. Вам повезло, что вы вообще остались живы.

– Я думала, так только в сериалах говорят.

– Я всегда это говорю. Особенно когда это правда.

– Ну ладно, – я хотела кивнуть, но побоялась. Если опять отключусь, он может изменить свое решение переводить меня в другую палату.

– Вы явно очень сильно ударились головой, – сказал доктор Адамс. – Сильное внутричерепное давление привело к потере сознания. Мы отводили лишнюю жидкость при помощи шунта, но не знаем, как сильно она вам навредила, прежде чем вы пришли в себя.

Рот наполнился слюной, я тяжело вздохнула. Мне не хотелось задавать этот вопрос, но он беспокоил меня больше других.

– Я была пьяной? Я не помню, что произошло, почему разбила машину.

– Нет, определенно. Ни алкоголя, ни наркотиков, ничего не обнаружили.

– Спасибо, – сказала я искренне.

Сделав еще несколько пометок в моей медкарте, доктор Адамс унесся по более важным делам, а медсестра тем временем что-то сделала с капельницей.

– Вас, скорее всего, переведут в ортопедическую палату. Или в общую, если в ортопедической не будет мест.

Отвернувшись, я старалась не думать об игле в моей руке. О куске металла, впившемся в вену. Я знала, надо держаться, радоваться, что выжила, и все такое, но все эти мысли вызывали только рвотные спазмы.

Потом медсестры убедились в моей способности сидеть, подносить ко рту стакан с водой и самостоятельно питаться клейким грибным супом, не выблевывая его, не падая в обморок и не рыдая, и меня наконец перевели в палату попроще. Названия я не запомнила, что-то вроде «орто», и не удивилась, обнаружив себя в большом помещении, полном незнакомцев с поднятыми к потолку ногами или руками, изогнутыми под странным углом. Я мгновенно исполнилась благодарности к этому миру за то, что у меня сломана лишь одна нога, и то не требует никакой страховочной системы.

К светской беседе я была еще не готова, поэтому попросила опустить занавески, лежала и смотрела на стену, пока не пришло время посещений. Входная дверь открылась, и вошли люди. Родители и родственники, друзья и дети. Кто притащил детей в больницу? Мимо меня кто-то пронесся, от топота ног занавеска заходила волнами. Мне захотелось представить себе семью, которой эти ноги принадлежали. Уловив акценты, я вообразила кольцо с золотым совереном на пальце пузатого отца, мамашу в слишком узких джинсах, стянувшую волосы в прилизанный хвост, и угрюмого десятилетку, с ног до головы в «Найке», но тут занавеска отодвинулась, и вплыл огромный букет цветов. Это были очень красивые цветы, спадавшие каскадом из бледно-зеленой коробочки, – искусная композиция, сооруженная первоклассными флористами. Марк поставил ее на тумбочку у кровати и наклонился, чтобы поцеловать меня. Я чуть повернула голову, и поцелуй пришелся в губы. Я хотела близости. Хотела вспомнить своего мужчину. Свои чувства. Я отчаянно хотела снова почувствовать себя собой. Поцелуй был приятен, губы – мягкие и не мокрые. Это было так знакомо, что мне захотелось броситься в его объятия.

– А виноград так и не принес, – сказала я, желая скрыть внезапный наплыв чувств. Я не была особенно чувствительна. Я вспоминала себя все больше и больше и понимала – слезливая масса, которую навещает Марк, совсем не я. Во всяком случае, не прежняя я.

– Вид у тебя получше. – Он присел на стул у кровати. Поскольку теперь меня не окружали машины космической эры, то и стулу место нашлось.

– Голова не раскалывается, но теперь чувствую, как болит все остальное. Ощущение, будто побили боксеры, – болела грудь, болела спина, ныли ноги, пульсировало левое бедро. Я пошевелила пальцами ног; только они на что-то годились.

– Сегодня у меня физиотерапия. Попробую ходить, – утром ко мне заявилась раздражающе жизнерадостная женщина и болтала о мобилизации, пока я не почувствовала, что вот-вот сбегу от нее галопом по палате.

– Это хорошо, – сказал Марк.

– Думаешь? – Я не стала делиться с ним мрачными мыслями: а вдруг я не смогу ходить? Вдруг мои двигательные навыки отказали мне вместе с памятью? Вдруг подготовка к ходьбе – главный эпизод моей новой жизни, в которой я ковыляю, опираясь на ходунки и пуская слюни, а веселая медсестра меня подбадривает?

– На работе все по тебе скучают.

– Как мило. – Я попыталась представить работу. Коллег. Все, что пришло на ум – расплывчатые черно-белые изображения, и я поняла, что думаю о рентгеновских снимках. Я сглотнула ком в горле. Врач сказал – нужно время, чтобы мозг пришел в норму. Придется поверить на слово. Поверить, что тормозящий мозг, бессвязность сознания и провалы в памяти волшебным образом исцелятся.

Марк коснулся моей руки.

– И я по тебе скучаю.

– Вот же я, – сказала я, хотя понимала, что он имеет в виду. Я тоже по себе скучала.

– Дома все в порядке.

– Это хорошо, – сказала я, представляя себе неясный ландшафт. Глухие переулки, закрученные дороги, ведущие в никуда, незастроенные площади, поросшие некошеной травой. Я знала, должен быть пейзаж, изысканный, красивый пейзаж – горы, долины, города, – но все терялось.

– Я даже посуду мою.

Вглядевшись в лицо Марка, я заметила напряженность, чрезмерную по такому пустяковому поводу. Может, я слишком выносила ему мозг этой посудой?

– Не знаю, сколько тут пролежу, – сказала я.

Марк снова сжал мою ладонь. Теперь он смотрел с облегчением, словно ждал, пока я что-нибудь скажу.

– Ничего страшного. Я никуда не денусь. Но, как только будешь готова, возвращайся домой.

Я попыталась улыбнуться. Я хотела домой. Хотела вернуться в свою квартиру. Нашу квартиру. Я не могла ее представить, как и многое другое, но знала, что хочу туда. Я глубоко вздохнула, ребра сразу же сковала боль.

– Расскажи мне, как там, – попросила я.

– Дома?

– Я ничего не помню, и это сводит меня с ума. Можешь описать нашу квартиру?

Марк держал в ладонях мою здоровую руку. Она тонула в них. Тепло его близости дарило ощущение защищенности. Это было приятно.

– На Гроув-стрит, – начал он и чуть приподнял брови. Я покачала головой. – На первом этаже, что не очень хорошо с точки зрения безопасности, но, как только ты увидела сад, ты и слушать меня не стала.

– Сад?

– Узкая полоска грязной травы и мусора, – он улыбнулся. – Ты все обещала вырастить там что-то, но сама видишь, что случилось.

– Просто тяну время, – сказала я. – Талант садовника не пропьешь, это всем известно.

– Входная дверь, честно говоря, довольно ободрана, да и подъезд тоже, но в квартире очень мило. Гостиная, кухня, спальня. И ванная, конечно.

– Нельзя ли поточнее? Это в любой квартире есть.

– Да, прости. – Марк принялся поглаживать мою ладонь большим пальцем, и мне захотелось ее отдернуть, но я не отдернула, потому что мне нужно было, чтобы он продолжал рассказ.

– Стены белые, но ты завесила их всякой всячиной. Картинами, открытками и вязаными цветами на веревочках. Диван лиловый, бархатный, на деревянных резных ножках. Ты купила его на eBay за сто пятьдесят фунтов и всю неделю только об этом и говорила.

– Да? Хорошо, – я не смогла представить себе свой диван. Не смогла вспомнить. Но вообразила себе, какой лиловый диван могла бы задешево купить на eBay, и удовлетворилась этим. – А еще что там есть?

– Телевизор. Старый, с маленьким экраном. Его пора на помойку.

– А еще?

– Большой полосатый ковер в гостиной. Разноцветный. Посередине розовое пятно, которое ты прикрываешь чайным столиком.

– От вина?

– По-моему, ты говорила, что разлила его в день новоселья. Тогда мы были не очень знакомы, – Марк чуть пожал плечами. – Спальня маловата. Не особенно много влезло.

– Романтично, – заметила я.

Марк улыбнулся.

– Я хотел описать кровать, но это показалось мне странным, – он наклонился поближе, тихо прошептал, – нас могут услышать.

– Ну и ладно, – сказала я. – Какая она?

– Удобная.

– Ух ты. Мы уже сто лет вместе, да?

Марк рассмеялся и потрепал меня по руке.

– Да, довольно долго. Знали времена и получше.

Внезапно я ощутила прилив раздражения, и мне захотелось, чтобы он ушел. По счастью, вошла медсестра и задвинула занавески.

– Простите, – сказала она, – мне нужно измерить ваше давление.

– Я попозже еще зайду, – поднявшись со стула, Марк поцеловал меня на прощание.

– Да нет, вы можете остаться, – заметила медсестра, но он уже натянул куртку и был на полпути к двери.

Медсестра обвила мою руку, которую он только что выпустил, манжетой для измерения давления. Аппарат был автоматический, и, запустив его, она ушла. Я терпеть не могла этот аппарат. Судя по всему, он не собирался останавливаться, пока не сдавит мою руку до размера коктейльной трубочки.

Но вместе с тем я была рада, что мое внимание переключили. Я злилась на себя за чувство раздражения по отношению к Марку. Он был единственным в целом мире, кого я знала. Он был нужен мне. При этой мысли желудок сжался. В памяти всплыло бессознательное воспоминание: тетя Пат качает головой и говорит: «Ты скорее шлепнешься в грязь, чем возьмешься за руку помощи». Пат. Длинные, длинные седые волосы, всегда уложенные в огромный пучок. Густая челка, хмурый взгляд. Замужем за дядей Диланом. Вощеная куртка, морщинки у глаз, долгие прогулки. Значит, я не помню весь прошлый год, а то и больше, но помню Пат и Дилана. Хоть что-то.

Слава богу, я не внесла их в список контактов при чрезвычайных ситуациях и, насколько помню, не рассказала о них Марку. Меньше всего я хотела, чтобы они за меня беспокоились. Нет, дело не в этом. Все куда менее альтруистично. Я просто не хотела их видеть. Не хотела, чтобы они видели меня лежащей на этой нелепой кровати, с разбитой башкой и раздробленной памятью, чтобы Пат, поджав губы, бормотала: я же тебе говорила! – не открывая рта. Я не могла вообразить здесь Дилана, даже с визитом. Его мир – побережье Гауэра[7], скалистые бухты под голубым небом, усеянным гагарами. Нет, я справлюсь со всем этим сама. Расскажу им потом, когда поправлюсь.

Грейс

Грейс стояла перед закрытой дверью кабинета главной медсестры, вся дрожа, ощущая неясное, нехорошее предчувствие. Провела большим пальцем по брошке-птице, спрятанной в кармане форменного платья, думая, что ей придаст уверенности ощущение знакомой формы. Заостренности крыльев, гладкости эмали.

Все новенькие умирали от страха, когда их сюда вызывали. Они рассказывали истории, как стояли на лоскутном коврике напротив стола главной медсестры, парализованные ее ледяным голосом и холодными словами. Даже у невозмутимой Эви глаза были красными после того, как ее отчитали за позднее возвращение.

Дело было не в том, что главная медсестра на них кричала. Они давно привыкли к крикам дежурных сестер, отдававших все приказы на повышенных децибелах. Дело было в буравящем взгляде. И в осознании, что одним росчерком перьевой ручки главная медсестра может оставить черный след в их личном деле. Отметину, которая останется навсегда. Отметину, которая существенно снизит их шансы на трудоустройство по окончании обучения или вообще не позволит его закончить. Хуже перспективы до конца дней ходить в санитарках была мысль, что им не позволят носить униформу дежурной медсестры и гаркать на перепуганных новеньких. Короче говоря, мысль, что все эти проклятые судна они отчищали за просто так.

За дверью послышался шум, который вполне мог означать «войдите», но Грейс входить не стала, чему была очень рада, когда минуту спустя дверь открылась и вышел заведующий госпиталем. Он даже не взглянул в ее направлении.

Дверь осталась открытой, и Грейс поймала пугающий взгляд главной медсестры, сидевшей за столом. Гигантское насекомое в накрахмаленной шапочке.

– Сестра Кемп.

Грейс вошла в комнату, стараясь сосредоточиться на том, чтобы переставлять ноги. Она чувствовала, как капли пота покалывают кожу по всему телу, и на один чудовищный миг ей показалось, что она разучилась дышать.

– Мне пришел доклад от сестры Беннетт.

Девушка посмотрела туда, откуда шел голос, но от страха не увидела главную медсестру. Словно Грейс огромными ножницами отрезали от реальности. Она сжала руки, впилась ногтями в ладони, чтобы хоть немного сфокусироваться.

– Судя по нему, – продолжала главная медсестра, – ты вела себя неподобающе с одним из пациентов частной палаты.

Грейс подняла глаза. Неожиданность обвинения и его явная несправедливость заставили ее заговорить.

– Нет, мэм. Это не…

– Ты ставишь под сомнение честность сестры? – резкий голос главной медсестры напрягся до предела и почти затих.

– Нет, мэм, – ответила Грейс, поколебавшись. – Но…

– Тебя видели за разговорами с капитаном Барроузом, не соответствующими твоему положению в этой больнице. Я предупредила тебя, прежде чем принять на работу, сестра Кемп. Глупостей в моей больнице я не потерплю.

Грейс ощутила, как ужас сжимает ее железной хваткой. Вот и все. Ее отправят домой. Другие девушки боялись черной отметины в личном деле. Грейс боялась, что всему придет конец. Если ее с позором отправят домой, ей останется только наложить на себя руки. Эви рассказывала ей о девушке, которая не прошла обучение. Она выпила бутылку хлорки, и утром ее обнаружили закоченевшей, всю в засохшей блевотине. Вместе с этим осознанием к Грейс вернулась ясность рассудка. Как бы плохо она себя ни чувствовала, такого она не хотела. Она выпрямила спину.

– Простите, мэм, этого больше не повторится.

– Лично буду следить, – сказала главная медсестра. Удивительно, но на этом, судя по всему, разговор закончился.

Вновь выйдя в пустой коридор, аккуратно и тихо закрыв дверь кабинета главной медсестры, Грейс содрогнулась и глубоко выдохнула. Она чувствовала себя так, словно только чудом не рухнула вниз с обрыва.

На следующее утро она не удивилась, когда, увидев список дежурств, обнаружила, что ее перевели в другую палату. Несправедливость по-прежнему мучила, но вместе с тем пришло облегчение. Пусть она не вела себя с капитаном Барроузом неподобающим образом, но он ей нравился. Пусть ее поведение было безупречно профессиональным, но мысли трудно было назвать столь же безукоризненными. Она думала, как красиво его лицо, как приятны манеры. В его глазах горел мягкий свет, вызывавший в ней недостойные чувства, и она совсем не хотела этих чувств. Она готовила себя к жизни в больнице. К жизни по расписанию, полной тяжелой работы и самопожертвования. Она не хотела напоминаний, что не всегда была сестрой Кемп. Она не могла позволить предателю-сердцу биться хоть немного чаще.

Вечером, когда они с Эви, раздевшись, растирали гудящие ноги, Эви удивила ее, сказав:

– Слышала, тебя на ковер вызывали.

– Да, была у главной медсестры. – Грейс забралась в постель, чувствуя блаженство прикосновения к тонкому матрацу после целого дня на ногах.

Эви смерила ее оценивающим взглядом.

– А ты не такая зануда, как я думала. Хорошее начало.

– Не знаю, о чем ты, – ответила Грейс, отвернувшись к стене, – но этого больше не повторится.

Мина

Когда я уже была в таком состоянии, чтобы подмечать детали, я немного зациклилась на некоторых отличительных чертах своей палаты. Окна были расположены так высоко, что пациенты могли заглянуть лишь в нижнюю их часть, увидеть сквозь стекло дразнящие верхушки деревьев и клочок неба. Эту часть больницы строили еще при Эдуарде[8], и, несмотря на свежевыкрашенные стены и современное оборудование, палата казалась довольно обветшалой. После долгих часов в попытках реставрировать воспоминания о моей жизни я наконец смогла представить свой новенький блестящий кабинет в отделении терапевтической радиологии, и мне казалось невозможным, что в одном здании могут быть два таких разных помещения.

Пол был покрыт таким же промышленного образца линолеумом, что и во всей остальной больнице, но здесь он был в серо-розовую крапинку с выцветающей черной полосой, очертившей всю палату и заканчивающейся у кроватей. Я не могла оторвать от нее глаз и перестать думать, что это след от колес, на которых будто бы катались медсестры далеких времен. Мне нравилось представлять, как они разъезжают по этой траектории, не отклоняясь от размеченного пути, крича пациентам, лежащим в шести футах от них: «Мистер Джонс, сидите так, вы видите, я не могу вам помочь», «Миссис Симт, я бросаю вам судно, а вы ловите!»