— Правду говорят: ранен…
— Так… Так… Был, значит, ранен, а в текущую минуту?.. Грандиозные потрясения предвидятся. И сомкнется небо с землей, и не останется камня на камне.
— Ты о чем это? — Василий подозрительно взглянул на незнакомца.
Тот пропустил вопрос мимо ушей. Как ловко он сделал это: не слышит, и все!
— Ты это о чем?! — вскричал Василий, подскочив к нему.
Словно ничего не заметив, незнакомец добродушно протянул кисет с табаком:
— Угощайтесь!
Да, этот мужик и впрямь удивительно ловко умел делать вид, что не слышит того, чего не хочет слышать, и не замечает того, чего не хочет замечать.
— Благодарствуем, — ответил Петр.
— Зря… Зря… — незнакомец встряхнул кисетом. В коробке отчетливо загремели спички.
Василий и Петр обменялись быстрыми взглядами. А мужик, не придав никакого значения тому, что выдал себя, развязал кисет, достал коробок и протянул его Василию, в котором безошибочно признал старшого:
— Возьмите сернички, граждане, а то в темноте невзначай перекусаете друг друга… В своей бывшей Совдепии…
Больше всего возмущал тон: спокойный, даже как будто благожелательный.
Василий, у которого перекосилось от ненависти лицо, рванулся к круглолицему. Петр подскочил, изо всей силы охватил товарища руками.
— Голова… — небрежно похвалил Петра круглолицый и не спеша пошел прочь, пряча спички в кисет.
— Пусти! Пусти! — требовал Василий и кричал, не помня себя: — Ты — пособник!.. Пособник этой сволочи! Пусти!
— Опомнись… — увещевал Петр. — Опомнись, Василий!.. Такие не выходят на дорогу одни…
Когда Василий затих, Петр разжал руки, освободил его. Председатель присел на обочину и, обмякший, уронив голову, стыдясь вспышки минутной ярости, помутившей разум, задумался.
Алена не знала, как поступить: сделать вид, будто ничего особенного не произошло? Подойти к Василию? Но решила чувств не проявлять.
— Почуяли! Ладно… — поднимая голову, твердо проговорил Василий. — Одни не возьмем — партией возьмем! — И уже стал отдавать распоряжения: — На почту ездить каждый день… Алене… Собираться в волисполкоме и читать сообщения… Всех активистов вооружить, каждому быть в полной боевой готовности… Поехали!
Сели, Алена дернула вожжи, телега тронулась.
В эту ночь председатель долго не мог заснуть. Все его существо противилось, восставало, не хотело принимать тревожной вести.
Но ведь все это было на самом деле: почта, полная народа, прерывистый и тревожный стук телеграфного ключа, строгий голос Ивана Тимофеевича, читающего с ленты. И в конце сообщения фамилия: Свердлов…
Нет, в реальности того, что видел и слышал, не усомнишься. Тогда Василий стал отгонять от себя какие-либо сомнения: встанет! Поправится! Переборет! Не может, не может быть иначе! И когда все же страшная мысль тайком проползала в сознание, бывший солдат набрасывался на нее, как на самого опасного врага. Вон! Вон! Вон!
«Не может быть!»
Ленина Василий видел на фотографии в газете и мельком еще на одной, когда был в городе: висела на стене в укоме. Но Василию всегда казалось, что он знал Владимира Ильича так, будто видел его много раз и согласно беседовал с ним о мировой революции, об отношении к середняку и о Восточном фронте. Но больше всего — о мировой революции: ему она была просто необходима. Жена Василия не раз напоминала мужу о том, что неплохо было бы справить новую пару сапог, починить что-то в доме, перекрыть крышу сарая: ведь начальник же! А посмотреть со стороны — живет как последний батрак. Эти разговоры Василий прекращал: мелочная суета, забота о себе, он был уверен, отдалила бы его от того большого, чем он недавно начал жить, и от мировой революции в первую очередь… А приобщил его к подлинно великому он, Ленин… И миллионы других трудовых людей тоже… И вот Ленин лежал сейчас в Москве, представлялось, в какой-то просторной больничной палате с огромными окнами, как в помещичьем доме неподалеку, вокруг стояли врачи в белых халатах и товарищи по борьбе. Делали все, что могли, и ждали… С момента телеграфного сообщения прошли часы… Живой?
Живой! Живой!
Утром председатель собрал в волостном Совете активистов, Петра и еще троих постарше. Рассказал им о вчерашних событиях. Потом припомнил вдруг фронт, свою солдатскую жизнь. И — удивительно! — вспоминая прошлое, Василий как-то потеплел, стал мягче:
— Меня как садануло, думал — смерть! Смерть, и все! Отвезли меня в госпиталь. Да какой там госпиталь! Сарай с дырявой крышей! Раненых человек двадцать, и на всех — старенькая сестра да фершал. Даже не доктор! Чуть пограмотнее мужика. И вот, скажи ты, вылечил! — Василий похлопал себя по груди, по ноге. — Ну а Ленина, Ленина-то ведь не фершал будет лечить, а? Не фершал? — И добавил, успокаивая всех: — Обойдется… Обойдется…
И затем опять — к делу.
— У тебя, Анисим Иванович? — спросил, обращаясь к одному из пожилых.
— С мировой принес… — Анисим Иванович подал Василию револьвер. — В амбаре держу. Над дверью.
— У тебя, Егор, двустволка, конечно, на ходу? — продолжал Василий.
Бородатый Егор лишь кивнул: мол, о чем может идти речь?
— У тебя, Тихонович?
Робковатый Тихонович вздохнул, чувствуя себя не очень ловко, и не сразу ответил:
— У меня, братцы, баба ружье спрятала. Весь двор перерыл, не могу найти. Все обшарил — нету!
— Можем и на бабу воздействовать, — уверенно предложил Василий. — Как? — и вопросительно посмотрел на Тихоновича.
Тот замялся: не простое дело — на его бабу воздействовать…
В это время дверь открылась, вошла низкорослая женщина в платке, с узелком в руке, та самая, которая настойчиво предлагала Василию фату.
Тихонович как-то сразу притих, съежился: жена!
Не обращая внимания на собравшихся, женщина прошла в угол и положила узелок на стул.
— Чем ваши ружья да пули помогут человеку? — с укором сказала она. — Сала ему надо послать, масла, меду…
— Ты о чем это? — спросил Василий, который уже догадывался о смысле бабкиных слов.
— Мужики… — так же с укором продолжала бабка. — Все только о наганах да винтовках! Лишь бы кровь проливать… Масла, говорю, ему надо для поправки, сала…
«Мужики» переглянулись, обескураженные и озадаченные: как это они сами не догадались?
— Пошлем, — поспешно сказал Анисим Иванович. — Соберем и пошлем!
Василий встал, воодушевленный новой идеей:
— Вождю мирового пролетариата! Так и напишем!
Потом подошел к бабке и, как бы вспоминая о чем-то, сказал:
— Варвара Семеновна, ох и догадливая ты женщина… Другой такой в нашей деревне не сыщешь, хоть год днем с огнем ищи!
— А чего тут особенно догадываться-то? Больному корм — первое дело! Корм да лечение… А тебе спасибо, Василий… Спасибо на добром слове! — Варвара Семеновна таяла от похвалы. — Хоть ты и нехристь и в аду будешь гореть…
Егор, Анисим Иванович, сам Тихонович слушали этот неожиданный разговор, чувствуя в нем какой-то тайный смысл.
— Да, ты — как никто сообразительная… Так вот я и говорю, — продолжал Василий прежним тоном, пропустив мимо ушей мрачное предсказание, — и про маслице сообразила, и ружьецо догадалась припрятать… А надо бы его хозяину отдать, Варвара Семеновна…
Гостья решительно вскинула голову:
— Вот ты куда?! Не получит! Пришел с войны живой — и слава богу! Хватит стрелять друг в друга. Сколько людей поубивали, покалечили. Хватит! Ленин-то что говорит? Мир!
— С кем мир, Варвара Семеновна? — спросил Петр.
— Хватит… Хватит… — стояла на своем Варвара Семеновна, не вдумываясь в слова Петра. — Нажаловался? — спросила мужа.
— Это мы стороной узнали… — стал успокаивать ее Петр. — Стороной, Варвара Семеновна…
Неизвестно, чем бы кончился спор, но послышался шум подъезжавшей телеги. Не иначе, как Алена возвращалась из села с бюллетенем.
Василий быстро вышел на крыльцо, остальные подошли к окну.
Что же это?
Алена сидела, уныло согнувшись, вожжи — брошены, лошадь брела сама по себе. Платок у Алены небрежно повязан, будто совсем не до того. Из домов выходили женщины, выбегали ребятишки, осторожно спустился с крыльца дед с палкой. Переглядывались тревожно, но спросить Алену боялись. Стягивались к волисполкому медленно, чуя беду.
У Василия обострились черты лица. Но и только: ни тени растерянности, ни страха никто и никогда не обнаружит на кем, как бы придирчиво ни искал! Никто и никогда…
Соскочив с телеги, Алена передала листок Василию. Тот покорно взял, хватанул глазами по тексту, еще раз — и облегченно вздохнул. Потом уставился на Алену, хотел в сердцах сказать ей что-то крепкое, но раздумал. Возвращая, попросил:
— Читай…
Алена стала читать вслух:
— «Состояние здоровья товарища Владимира Ильича Ульянова (Ленина). Официальный бюллетень номер два. Тридцать первого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, девять часов утра».
— Не тяни ты!.. — проговорил кто-то из задних рядов.
— «Температура, — продолжала Алена, — тридцать шесть три десятых… Ночь спал с перерывами… Общее положение серьезное».
Все стояли молча, скованные тяжелыми раздумьями.
— Какое? — не поверил кто-то.
— Серьезное, — повторили ему.
И снова тишина.
— Господи! — вздохнула пожилая женщина и перекрестилась.
Василий кивнул, отзывая Алену в сторону.
— Убить тебя мало, — тихо, с напором и зло сказал он ей. — Повесить тебя мало!
— Василий Леонтьевич… — ахнула Алена, ничего не понимая.
— Ведь не совсем же дура, не какая-нибудь контра, а беды наделала на всю волость! Ты с какой физиономией тащилась через пять деревень?! Что люди подумали, глядя на тебя, на твою кислую рожу? — И, как приговор, закончил: — Книжки-журналы читает, в интеллигенцию лезет, а соображения только на то, чтобы свиней пасти, и то не хватит!
Алена закрыла глаза рукой: закричать бы в голос, да не одна!.. Все время по дороге в село у нее от страха ныло сердце, а когда подъезжала к почте — совсем обрывалось… На ступеньках так зашлось, что в глазах потемнело. Ехала обратно с твердым решением отказаться от этих поездок: пусть какое угодно поручение, только не это! Не хватит у нее ни сил, ни нервов.
Она проскользнула в коридор, где никого не было, и, бледная, обессиленная, прислонилась к стене.
Народ у волисполкома не расходился.
— «Положение серьезное…» Господи! Господи!
— Пока до нас весть дойдет, семь раз помереть может…
— Все под богом… Спаси и помилуй!
А в деревню между тем уже входила Фенька.
Ее появление, не частое, но регулярное, было сродни небольшому представлению и неизменно сопровождалось собачьим лаем, криком ребятишек, шумом. Пять рваных юбок выглядывали одна из-под другой. С полдюжины палок она держала под мышкой. Нищенский мешок болтался сзади. Рвань юбок, палки, агрессивность Феньки неизбежно возбуждали в собаках законную злобу.
Так и сейчас. Три собаки бросились к Феньке. Заслышав их лай, его поддержали другие псы даже в самом дальнем конце деревни. К Феньке уже бежала четвертая собака. И пошло…
Фенька, как всегда, начала отчаянно ругаться, швыряя в собак палки:
— Тьфу, тьфу, ироды проклятые! Чтоб вы все сдохли, окаянные! Чтоб у вас длинные языки отсохли! Тьфу, тьфу, сгиньте!
Хозяева стали отзывать Жучек, Бобиков, Шариков, и это, в конце концов, удалось бы, если бы сама Фенька хоть немного помогла хозяевам. Но она продолжала размахивать палкой, последней оставшейся у нее, и громко кричать:
— Тьфу, тьфу, проклятые!
Наконец с большим трудом собак утихомирили, Фенька двинулась дальше, но тут к ней привязались ребятишки:
— Фенька! Фенька! Фенька идет!
Фенька напустилась на ребят. Побежала за ними, осыпая бранью:
— Окаянные! Шелудивое семя! Пропади вы пропадом!
Матери и отцы стали утихомиривать сыновей.
Сердобольная Петровна в черном платке повела Феньку к себе.