Что-то гадкое в сарае

Кирил Бонфильоли

Дебют Маккабрея/Что-то гадкое в сарае

Трилогия Маккабрея, том 3

Перевод с английского Максима Немцова. —

Редактор Анастасия Грызунова

Kyril Bonfiglioli

Something Nasty in the Woodshed

Copyright © Kyril Bonfiglioli, 1976

Перевод © М. Немцов, 2007

Почему Charlie Mortdecai стал Чарли Маккабреем

В лучших традициях английского романа Кирил Бонфильоли подарил своему герою говорящую фамилию, и ее перевод заслуживает отдельного комментария. Изучив биографию Чарли и его славных предков, переводчик принял решение без потерь донести до русскоязычного читателя все намеки автора, и поэтому Mortdecai (очевидный кивок автора в сторону ветхозаветного героя Мордехая; фр. mort «смерть-распад») стал Маккабреем; в фамилии затаились прозвище ветхозаветных героев Маккавеев и пляска мертвецов, макабр (фр. macabre), танец о равенстве всех перед ликом смерти.

Издательство Livebook

Трилогия о Чарли Маккабрее

Не тычьте в меня этой штукой

Don't Point That Thing At Me, 1973

После вас с пистолетом

After You With the Pistol, 1979

Что-то гадкое в сарае

Something Nasty In The Woodshed, 1976

Et Amicorum[1]

Поскольку я не надеюсь дотянуть до написания еще одного романа о Джерси, вынужден просить — в алфавитном порядке: Алана, Анджелу, Барри, Бетти, Бобби, Веру, Гордона, Джин, Джоан, Джона, Дика, Мэри, Ника, Олив, Питера, Пола, Розмари, Стэнли, Терри, Топпер, Хизер, Хью и сотню прочих славных джерсийцев — принять это как пустячную благодарность за всю их доброту и терпимость. К тому же надеюсь, они возражать не станут, если я добавлю к списку черного лабрадора по имени Помпей и кенара, именуемого Берт.

Все эпиграфы сочинены Суинберном, за исключением одного — осязаемой подделки.

Ни один человек в этой книге не обладает намеренным сходством ни с какой реальной персоной: реальные люди чересчур невероятны, чтобы ими пользоваться в художественной литературе.

Почетная Полиция Джерси привыкла к тому, что над нею подтрунивают; все ее сотрудники, с кем я имел удовольствие познакомиться, справедливы, достойны уважения, разумны и шутки понимают.

Ни в коем случае не следует мне благодарить поименно всех славных жителей Джерси, отвечавших на мои бессчетные вопросы, — это будет дурное вознаграждение за их терпение.

Вымышленный рассказчик — гадкий, язвительный человек; покорнейше прошу не путать его с автором — тот кроток и добр.

Подделка Суинберна некоторым образом подписана.

1

Пока скалы сурово стоят над водою,

А ливни луга продолжают поить,

Пока не поднимутся волны прибоя,

Чтоб поля затопить и утесы разбить,

Здесь, в саду, где ничей не разносится голос,

Ни под чьею стопою не мнется трава,

Как богиня, что в храме своем закололась,

Смерть мертва.

«Покинутый сад» [2]

Острова

Семь тысяч лет назад — ну, пару месяцев туда-сюда — чертова уйма воды покинула Северное море (причина была веская, но я ее так сразу и не упомню) и залила низины Северо-Западной Европы, образовав тем самым Английский канал и действенно отгородив Англию от Франции — ко взаимному удовольствию обеих сторон (ибо не случись этого, изволите ли видеть, мы, англичане, были бы иностранцами, а им, французам, пришлось бы питаться хлебной подливой).

Немного погодя море попилило особо корявые кусочки французского побережья и отделило от материка те части, что были повыше. Получившиеся в итоге острова вы называете «Канальными», поскольку мало что смыслите: их подлинное и древнее имя — «Лезыль Норман»[3]. Их принадлежность Соединенному Королевству оспаривалась: утверждали, что все наоборот, ибо они входили в состав герцогства Нормандского задолго до того, как Вильгельм совершил в Англии все свои завоевания[4], и по сю пору остаются единственным пережитком оного герцогства. Острова рьяно преданы Короне и тамошний тост по прежнему звучит так: «За Королеву — нашего Герцога». Там повсюду правят иные — древние и причудливые — законы, везде свои конституции, а устои довольно странны. Но об этом чуть позже.

Данный остров

…называется Джерси и состоит из гранита, сланца, диорита и порфирита — как известно любому школяру. Вся конструкция несколько скособочена так, что смотрит на юг, и это, вне сомнений, полезно для климата. (Я никогда не говорю о погоде; это занятие для курортовладельцев, крестьянства и тех кротких маньяков, что предпочитают селиться на крыше Адмиралтейства.) Береговая линия запущенна и приятна так, что трудно поверить.

Табак и горячительные напитки дешевы, подоходный налог благотворно низок, но осмелюсь предсказать, что все эти милости, равно как и частные средние школы, испарятся, едва социалисты добьются большинства голосов и их потянет на подвиги.

Население

Оного имеется множество слоев. Во-первых — отпускники, коих описывать не требуется, боженька их благослови. Имя им — легион.

Далее — фермеры; все они старых джерсийских корней и ненавязчиво и чванно правят Островом к собственному тихому удовлетворению. У них древние уродливые имена, древние уродливые физиономии и просто отвратительные древние жены. Батраки у фермеров такие же, только пьянее. Из Нормандии, Бретани и даже Уэльса изредка приносит сезонников — окучивать посадки нарциссов, картошки и помидоров; сезонники эти приземисты и зловещи, как итальянцы из Абруцци; также они пьянее всех прочих, и кто может их за это упрекнуть.

В-третьих — и это самая известная публика — богатые иммигранты, приехавшие, дабы насладиться причудливыми налоговыми льготами Острова. Тот умеренный налог, что они платят, раздувает местную казну так, что джерсиец полагает сие непростительным. Кое-какие иммигранты — совершеннейшие трезвенники (именно эдак, среди прочего, сдается мне, и можно разбогатеть), но большинство тоже беспробудно пьяно: виски здесь продается за ту же цену, что и дешевое вино, но гораздо вкуснее.

Они привозят с собой столько денег, что я иногда опасаюсь, не утонет ли Остров под их массой. Беседы с ними искрометны, пока вы не отходите от темы длины их гостиных — или «салонов», как это называется на местном «арго».

Сюда за ними, подобно стае алчных стервятников-дерьмоедов, привалили орды банкиров и прочих заемщиков всех степеней продажности, и теперь наиболее соблазнительные куски недвижимости в Сент-Хелиере расхватываются этими бесстыдными обжорами, едва освобождаются. Это, по всей вероятности, плохо.

Кроме того, существует ряд категорий помельче, вроде аристократии и мелкопоместного дворянства, португальских официантов, индийских торговцев мишурой, кочевых барменш и пьяных романистов, но все они — хоть по своему преимуществу и милые люди — к нашей истории отношение имеют незначительное.

Фауна

Опора экономики и единственное крупное млекопитающее, за исключением джерсийской дамы, — джерсейская корова. Она грустноглаза и довольно красива, а кроме того, секретирует изумительное густое молоко. Водится на привязи, ибо пастбища ценны, а изгороди дороги; зимой «покрывается» макинтошем из целлофана, летом щеголяет в шляпке от солнца. Да-да, честное слово. Еще здесь есть кое-какие свиньи, но овец, я предполагаю, нет — по каковой причине, быть может, некий шотландский полк так никогда и не был здесь расквартирован. В большом количестве имеются лошади, поэтому в любой час дня вы можете наблюдать, как по дорожкам гарцует пригородная кавалерия.

Дикая живность редка, если не считать морских птиц; доминирующие виды — сорока и воробей. Охотничьих угодий нет, а следовательно, нет и егерей, поэтому всех птенцов пожирают вездесущие сороки; лишь воробей, эта птица Венеры, способен переспарить соро́к, колтыхая свою партнершу круглый год, экий выносливый парнишка. В конце осени иногда случаются мелкие редкие птички на перелете — они присаживаются отдохнуть в полях нерожденных нарциссов.

Флора

Сия по преимуществу представлена травой и огородами, последние — зачастую в мучительно кричащем разнообразии. На клочках земли, ожидающих разрешения к освоению, произрастает кое-какой папоротник-орляк и утесник обыкновенный, а все остальное — роскошные посадки: ранний картофель, нарциссы, анемоны, помидоры и — там и сям — робкая цветная капуста. Определенные виды кочанной капусты на непомерно длинных стеблях выращиваются специально для туристов с фотоаппаратами: местные жители невозмутимо уверяют приезжих, что растят ее на прогулочные трости, но такому ведь никто в здравом уме не поверит, правда?

Постройки

Эти варьируются от унылых до нелепых с заездом в претенциозные. Сент-Хелиер по всем статьям — сплошной припадок архитектурного веселья; даже сэру Джону Бетжемену[5] вряд ли удалось бы сохранить серьезный вид. В сельской местности характерная постройка — крупный и мрачный фермерский дом, сложенный из гранита цвета печенки, с огромными наружными стенами и нехваткой окон. Богатые приезжие рьяно расхватывают подобные здания и отвратительно их модернизируют. Завершенный продукт стоит в десять раз больше сопоставимого дома в Англии. Не знаю, хорошо это или плохо.

Язык

Тут все не очень просто. Подлинный джерсиец из ремесленного сословья говорит на языке, который вполне напоминает английский, пока не вздумаете его понять; и тут вы осознаёте, что это больше похоже на говор австралийца, подражающего ливерпульцу. «Его», к примеру, произносится как «йо», а большинство фраз начинается с оборота «Бож-мо» и заканчивается вокабулой «э?». Это противный язык, и человек с готовностью научается его не любить.

Законы и прочие официальные материи записываются на изящном и старомодном нормандском французском, напоминающем латынь Книги Судного Дня[6]. Члены знатных и древних джерсийских семейств по-прежнему умеют на нем говорить, как мне рассказывали, только ни за что в этом не признаются..

Истинный же «патуа Жерзэ»[7] на все это совершенно не похож и варварск до невероятия. («Гиннезэбуанпортэ»[8].) Если я скажу вам, что слово «Джерси» представляет собой латинскую «Кесарию», думаю, вы меня поймете.

И, наконец, большинству торгового люда удается воспроизводить достаточно школярского французского современного розлива, чтобы сильно озадачивать кочевых сезонников — в особенности поелику эти последние обычно усталы и пьяны.

Полиция

В Сент-Хелиере базируется небольшой контингент, называемый Платной Полицией. Я уверен, это название им по вкусу. Они очень похожи на английскую полицию, только их меньше и они не такие сердитые. У них есть мундиры и оборудование; на вид честны и дружелюбны; людей не бьют. В отличие от некоторых моих знакомых.

Гораздо важнее (за пределами Сент-Хелиера) Почетная Полиция — эта, разумеется, неоплачиваемая. Мундиров они не носят — вы обязаны знать, кто они такие. В каждом из дюжины Приходов имеется свой «коннетабль»; ему подчиняются «сентениры»[9] — каждый, в теории, защищает и дисциплинирует сотню семейств и руководит пятью «вёнтаньерами»[10], которые оберегают каждый по двадцать семей. Все это выборные посты, но сюрпризы на выборах преподносятся редко, если вы меня понимаете, да и в любом случае конкуренции за такую честь мало.

На Джерси по закону никто не считается арестованным, пока сентенир не постукает ему по плечу нелепой крохотной дубинкой — символом полномочий (можете вообразить, как нравится Платной Полиции это правило); а сентенир, куда-либо задевавший свою дубинку, говорят, отрывает ручку от ближайшей цепочки смывного бачка. К счастью, сентенирам нечасто приходит в голову арестовывать своих друзей, соседей и родню — если, конечно, правонарушение не тяжко, — и таким образом правительственные средства понапрасну не расходуются, а уборные по большей части остаются в неприкосновенности. На самом деле, все устроено весьма приятственно. Сентенир отводит оступившегося соседа в уголок на тихую беседу, внушает ему страх Божий, тем самым предотвращая рецидив гораздо действеннее, нежели это бы сделали дорогостоящий судебный процесс, условное осуждение и год встреч с каким-нибудь безмозглым сотрудником службы пробации, получившим диплом по общественным наукам в Нерсдлийском политехническом институте.

Один из домов

…принадлежит Сэму Давенанту и называется «Ля Гулютери» — по имени заливного луга, также входящего в поместье. Имя, в свою очередь, происходит, вероятно, от Симона ле Гулю, служившего коннетаблем прихода Св. Маглуара в 1540 году, хотя рьяные антиквары подозревают, будто на этом глинистом поле некогда лепились «гулю» — круглобокие горшки для варки бобов. Я подозреваю, что Симона или кого-либо из его предков прозвали «ле Гулю»[11] из-за того, что сам он был до этих бобов дюже охоч. Антиквары-любители из тех, кто поневменяемей, разумеется, будут заверять вас, что имя как-то связано с древними обрядами плодородия, но они всегда так говорят, разве нет?

Бо́льшая часть здания восходит к XVI веку, заметны следы и более ранних работ, а также есть намеки на церковное пользование. Сложено сие здание из приятного розового гранита — такой уже не добывают, — который годы тактично убедили принять вид уютный и достойный. Наличествуют турели, ронделины, бенитьеры и так далее — я уверен, все вы знаете, что это такое. Я же, со своей стороны, забыл. Фасад преимущественно располагается сзади — двери, террасы и прочее, — но истинный фасад смотрит на солнечный приятный дворик, по противную сторону коего располагается Другой Дом, принадлежащий лучшему другу Сэма.

Другой Дом

Этим владеет Джордж Брейкспир, лучший друг Сэма, и прозывается постройка «Ле Шерш-фюит»[12]; я не в курсе, что это означает. В XVIII веке его экстенсивно приукрасили, и окна теперь — так им предписано лежащим в основе всего гранитом — слегка съехали с мест, что спасает конструкцию от унылой симметрии большинства зданий того периода. Как и у «Ля Гулютери», бо́льшая часть фасада у этого дома — сзади (сады, бассейн и пр.), и сзади же — любопытная и увлекательная веранда с вогнутым стеклением: на Джерси это ассоциируется с «тресковыми домами» — такие постройки возводились в безмятежную эпоху трескового промысла, когда дерзкие джерсийские шкиперы десятками выходили на Большую Ньюфаундлендскую банку и все вдруг обогащались. По одну сторону дома — уродская викторианская конюшня из желтого кирпича, с часами, которые не идут.

Представьте, стало быть

…два этих милых глазу дома, любезно лучащиеся друг другу поверх старой каменной давильни для сидра в центре двора; еще представьте, какая это редкость и удача — что владельцы сих домов такие близкие друзья. (Тот факт, что их супруги терпеть друг друга не могут до самой требухи, малозначителен, надо полагать, да и ненависть эта редко всплывает на поверхность, даже когда они одни.)

Представьте и

…самих владельцев этих домов, начиная с Джорджа Брейкспира из «Ле Шерш-фюит». Джордж верит в Бога, но — лишь в англиканскую его разновидность, как рекламируется по телевидению споспешествованием Соглашения о Предоставлении Равного Времени, хотя у Джорджа Открытый Ум, поскольку в Индии и прочих подобных местах он видал Очень Странные Вещи. Манеры его чересчур утонченны, посему набожность не сквозит — так и должно быть. Он не дурак. Можно заподозрить, что во время Войны он занимал майорскую должность, однако на деле служил он полным и действительным бригадиром и награжден орденом «За боевые заслуги», «Военным крестом» и прочими побрякушками — но, опять-таки, строгость манер воспрещает ему потрясать в гражданской жизни как чинами, так и отличиями. (Мне кажется, что это все же слишком далеко заходит — как-то невоспитанно, согласитесь, хранить орденские планки в ящике комода для носовых платков вместе с «французскими письмами». Подайте мне лучше тех жизнерадостных европейских гусар, что по вечерам щеголяют в опереточных мундирчиках, — и не надо этих напыщенных английских гордецов-гвардейцев, кои по мановению котелка обращаются в прискорбные подобия платежеспособных биржевых маклеров. Офицерам следует иметь дерзость, долги и девиц, а превыше прочего — достачливых кредиторов, которых можно хлестать стеком перед казармами, дабы у оных кредиторов к завтраку разгорелся аппетит, вы не согласны?)

Джордж — мужчина среднего роста, заурядной внешности и нормального веса. Друзья не всегда узнаю́т его — и в этом-то все и дело, не так ли? То есть в любимом кресле у него в клубе его, разумеется, узна́ют, потому что он в нем, изволите ли видеть, сидит. Ну и бармены из тех, что получше, его узнаю́т — но это их работа.

Одежда Джорджа исполнена неброского хорошего вкуса настолько, что напоминает маскировку — быть может, даже плащ невидимки.

Несмотря на его седоватый окрас волос, глядя на Джорджа, вы знаете наверняка: посмей паче чаяния к нам вторгнуться какие-нибудь гансы или фрицы, Джордж не только умело встанет в тот же миг под ружье, но и — не рассусоливая и без лишних вопросов — примет на себя командование, прибегнув к некоему древнему английскому паролю, символу или шибболету, который все мы призна́ем, хоть и услышим впервые с той поры, когда король Артур скрылся в волнах этого озера, что возле Авалона[13].

А тем временем, однако, здесь и сейчас, на Джерси свести с ним знакомство не зазорно никому, ибо: он внимательно слушает рассказчиков; наливает большие (но не вульгарно большие) стаканы; не улыбается слишком уж вымученно, если кто-то выражается в присутствии его супруги; и если вечеринка слишком затягивается, не издает шумов, свойственных отходу ко сну, а как бы тихонько тает и, надо полагать, вновь материализуется в своей гардеробной.

Он много и застенчиво пьет; охоты на Джерси, видите ли, нет, а потому зимние дни довольно длинны, если в вас не буйствуют гонады.

В Кембридже он нарыл себе некую ученую степень и выиграл боксерскую «синьку»[14] — тут едва можно удержаться от того, чтобы не сказать «само собой», — а кроме того неплохо осведомлен в Наполеоновских войнах. Он принадлежит к числу тех завидных людей, которые — подобно выпускникам Бейллиола[15] — безмятежно уверены: все, что бы ни делали и ни думали они, чем бы ни являлись, все это — правильно. Подобная неспособность видеть в себе какие бы то ни было изъяны, есть, разумеется, некая разновидность помешательства, но гораздо менее опасная для окружающих, нежели неспособность видеть в себе хорошее.

Джордж не вполне постигает, зачем мы отказались от Индии, а Суэц его несколько ставит в тупик. Джордж сам себе чистит ботинки; они у него старые, все в трещинах и дорогие.

Он остается — или же «был» — тем, что раньше называли «джентльменом»; или я уже об этом упоминал?