Тайные улицы, странные места [СИ]

Блонди Елена

ТАЙНЫЕ УЛИЦЫ, СТРАННЫЕ МЕСТА

Петру Андреевичу Гальперину посвящается

Глава 1

Ветер пришел утром, и дул целый день. Дергал ветки платанов, срывая с них жестяные от зноя острые листья. Высокие тополя клонили густые кроны, казалось, выметая прозрачный воздух уверенного в себе августа.

От ветра болела голова, и это казалось неправильным. Он такой сильный, думал Женька, прислушиваясь и немного на болящую голову злясь, такой — как надо. Пиратский ветер. В такую погоду надо ехать к маяку, там маленькие пляжи и мелкая вода, по ней катят белые гребни, хлопаясь о мокрый песок. Когда был маленьким, ездили вместе. Отец, мать и Карина. Пять лет назад сестра вышла замуж и живет теперь, как мама сердито возмущается «черт знает где», а еще — «у черта на куличках». И папа каждый раз морщится недовольно, потом просит не чертыхаться. А это ж даже не матом.

Женька поправил под спиной подушку и улегся удобнее, держа перед глазами смартфон. Рассеянно листал фотки из последней поездки с ребятами. Сам уговорил, метнуться в Тайган, посмотреть на тигров и львов. И сам же остался недоволен. А им, вроде, понравилось. Но — жарко, толпы туристов, дети кругом орут, мороженое капает на асфальт. Когда читал всякие рекламные проспекты, воображал, конечно, другое, хотя — сам дурак. Летом в Крыму куда от туристов денешься.

Ветер шумел и шуршал, кидался в окно, раздувая желтые, в красных маках, шторы. Двери звякали крючком-стопором, в коридоре мерно мявкал огненно-рыжий Боцман, требуя себя впустить. Но Женьке было лениво повернуться, даже бутылку с водой, что стояла рядом на журнальном столике, нашаривал не глядя.

— Боцман-буцман, — сказал негромко, слушая котиную возню у двери.

Но ветер кинулся с новой силой и дурачок Боцман, похоже, не услышал. Иногда в коридоре прорезывался невнятный английский говор. Это мама крутила на своем лаптопе детективный сериал с субтитрами. Учила язык методом погружения. А скорее всего, тоже валялась на диване в спальне и болтала по телефону с лучшей подругой.

Женька криво усмехнулся, наощупь суя обратно на стол пластиковую бутылку. Жалуется на батю. Ах, Маринчик, да разве я думала, когда замуж… И ведь ничто не предвещало, совсем ничего. И сама я, да никогда. Вот ты скажи, какого им еще рожна, этим мужикам…

Отец больше не жил с ними. Женька сам это понял, хотя мать постоянно врала насчет внезапной длинной командировки, да и сам батя звонил каждую неделю, бодро так рассказывал, про эти свои поездки по диким степям. Не маленький уже, пятнадцать, через неделю — шестнадцать исполнится. Раньше в шестнадцать вообще женились — придурки. Женьку так поразил этот давно известный факт, что он, презрев лень, уселся, повыше подтаскивая подушку. Вот блин. То есть, это такой как он — Евгений Павлович Смоленский — человек шестнадцати лет, которому через пару недель в школу, за парту, так сказать, и вдруг — жена какая-то, дети… Семья.

Женька содрогнулся, представляя себя с дамочкой типа материной подруги Маринчика. У Маринчика была необъятная, ну ладно, необъятные бедра и туго схваченная жестким лифчиком грудь, белое лицо сердечком и дурацкие черные кудри вдоль щек. Мать ее все время утешает всяким боди-позитивом, а когда Маринчик, сожрав все печенье, всхлипывая, уходит, топая по ступенькам, как слон, то сама же вздыхает, с юмором обращаясь к Женьке (а не к кому больше, Карина свалила, батя вот, тоже):

— А в институте была тонкая, что прутик. У нее прозвище было — Твигги. Ты знаешь, кто такая Твигги, Женчик? Это…

— Да ты рассказывала, ма, — морщился в ответ Женька, сердясь еще и на то, как мать его называет. Все у нее — чики. Женчик, Маринчик, Каринчик. И даже батя был — Пашичек. Ну хорошо, хоть не Пашунчик, успокаивал себя временами Женька. И вообще, она конечно, для своих лет выглядит нормально, а все равно ее жалко. Двадцать лет прожили. С Пашичком. И вот… Это она еще не знает, что Женька с батей виделся в городе. С ним и с его Оленькой.

Женька сел прямее, потом снова лег, дернулся, сдвигаясь на спине ближе к тому краю дивана, где ноги. И, подняв одну, попытался пальцами скинуть крючок около дверной ручки. Крючок загремел, но не упал. Боцман замявкал, топчась и шурша уроненной на пол газетой.

— Блин, — сказал себе Женька, изогнулся и попробовал снова. Боцман еще тот гад, если не пустить, может нассать на газету, чего ж мать ее на полу оставила. Или сквозняком скинуло?

Пыхтя, поднял обе ноги, будто пытаясь сделать стойку-березку, зашевелил пальцами правой, тыкая ее в узкий проем. Боцман мявкал где-то внизу, стараясь помочь. Крючок зазвенел, вываливаясь из петли, и дверь тут же резко захлопнулась, вместо того, чтоб открыться.

— Блин, — сказал снова Женька, роняя с края дивана согнутые в коленях ноги. Боцман замолчал и это было хорошо, а то страшно — вдруг прижало дверями дурака. Но тут же сердце закололо — а вдруг так сильно стукнулся башкой, что сразу и убился?

Встать Женька не успел, дверь распахнулась. Мама смерила его уничтожающим взглядом. Но Боцман — живой и здоровый, мгновенно прорвался снизу, вспрыгнул на диван и сходу на живот, стал топтаться, взмуркивая и топорща усы.

— Господи, — сказала мама, придерживая дверь и оглядывая свешенные ноги и красное потное лицо сына, — тебе лень даже подняться и рукой пошевелить? Ты собираешься чего-то достичь в этой жизни, валяясь на диване? И еще кот! Ты подумал?..

— Ма. Ну каникулы же!

— У кота? — саркастически уточнила мама, — я поняла, о чем ты. Но и ты пойми! Нынешний ритм жизни требует от нас сил и скорости! Мы должны…

— Кому?

— Что? — в коридоре запиликала старая песенка про джинсы, которые слишком малы, и мама нервно оглянулась.

— Кому, говорю, должны?

— В первую очередь — самим себе! Я знаю, ты не умрешь с голоду, это раньше нам. Нас — пугали так. Но ты обязан себя мотивировать!

— Ма, тебе Маринчик звонит.

— И звонит! — мать вздернула маленький подбородок, — у нас с ней очень важный разговор.

— Ну, иди и разговаривай, — Женька всполз поближе к подушке, держа Боцмана за теплый взъерошенный живот. Ползти лежа было совсем неудобно, но не садиться же из-за того, что мать явилась читать лекцию. Решит, что он поддался, потом вернется и все мозги высосет своими мотивациями и психотренингами.

— Грубиян, — беспомощно сказала мама. Аккуратно прикрыла двери и ушла, а через пару мгновений Бутусов умолк на полуслове и вместо него раздалось радушное, — Маринчик? Ты моя дорогая, как хорошо, что позвонила!

Ветер шумел, в соседнем доме, перекрикивая его, кто-то надсадно кашлял, Женька снова удивился мимоходом — уже лет пять, наверное, кашляет, так что слышно даже тут, а с кем интересно живет кашлюн? Вот уж достает, наверное, семью. И что лучше — кашлять, как из пушки стрелять, или вот без перерыва орать матом, как их соседка за стенкой. Сегодня что-то молчит, с утра они там пили, вместе со своим, ну ладно, мужем. Значит, к ночи проснется и снова заведет свои вопли. Насчет, какой он гад и прочее непечатное. А никому вроде и дела нет. С матами сейчас совсем просто. Это у Женьки дома не принято, и никто никогда. За всю жизнь два раза и услышал от отца. Один раз, когда в машине ехали и батю какой-то дурак подрезал, почти на переезде. Батя тогда покраснел, закашлялся, а мать вздернула брови и губы поджала, очень выразительно. Глянула на сына, мол, ну как же ты — при ребенке. А другой раз — недавно совсем, выясняли отношения. Орали друг на друга, и потом батя как сказанул. После ушел, дверями треснул, аж зеркало зазвенело в коридоре. Потом какое-то время совсем было тихо, в смысле, не ругались, молчали друг на друга. А потом — хлоп, ой, Женчик, папа уехал в командировку.

Вспоминать это все было так пакостно, что Женька спихнул Боцмана и сел. Потом встал и босиком ушел к окну — задернуть штору, оказывается, на улице совсем уже темно. Темно и ветер. Классно, наверное, где-нибудь в море, под парусом. Чтоб брызги и злое все такое, настоящее, и можно утопнуть. Или в тех диких степях. Забайкалья, ага. Мать почти и не соврала, батя туда мотается в командировки, только конечно, в костюме с галстуком, потому что ездит проверять отчетность и показания сейсмических приборов. Тоже мне, путешественник.

На диване светил экраном смартфон, на который наступил Боцман, и комната была полна зыбкого света и бледных теней. Женька встал коленями на тахту, которая была придвинута к самому подоконнику. Иногда он спал на ней, но редко, потому что раньше это была его тахта, а на удобном диване вдоль стены спала сестра, а тахта — она вся буграми, старая. Бока от нее болят. Зато стоит у окна. Вот насплюсь на Каринкином диване, решал Женька время от времени, и снова буду спать под самым окном, чтоб смотреть на деревья и черное небо.

Он взялся горячей от зноя рукой за край шторы. И в это время ветер, кинувшись сильным порывом, внезапно стих, оставив вместо себя космическую тишину, словно он высосал из ночи весь воздух. И в этой тишине раздался, кажется, в самом женькином ухе голос.

— Перестань, — сказал кто-то. И коротко рассмеялся.

«Сказала», поправил себя Женька, застыв с краем шторы в потной руке. Девчонка какая-то.

Ну, нечему удивляться, на весь дом остались у подъездов две лавки. Еще и поэтому он не переселяется на тахту, понял Женька, тут сильно слышно летом, как они зажимаются, хихикают и матерятся, иногда очень громко. А иногда совсем тихо. Подслушивать он не любил, особенно такое. После сильно противно было, а еще — паршиво, что у кого-то там с девками что-то происходит. Ясно, что. А он сидит, как дурак. Один. Хотя, конечно, и целовался уже, и все такое. Бухали вместе. Даже один раз кажется, было что-то, только он нифига не запомнил, праздник был, нажрались джин-тоника. Кому сказать — засмеют же.

Ветер все не возвращался. Издалека лаяла собака, и как сумасшедшие, сверчали августовские сверчки.

— Да чо ты, — лениво удивился мальчишеский голос, — нормально сидим. Давай.

— Отстань, — перебил его первый голос. И снова этот смешок.

— Тебя как зовут? Че-го? — на тихий ответ парень явно возмутился, но наезжать не стал.

И Женька понял почему, сглатывая пересохшим горлом, — девочка снова усмехнулась. Чего она хочет-то? Уйти, так встала бы и ушла! А если будет так хихикать, он все равно ее не отпустит. Серега Дача. Первый гопник на квартале. Он на этой лавке часто зависает (вот еще причина, почему Женька перебрался на диван). И девки с ним всякие. Иногда такая же шваль, а иногда совсем вроде нормальные девчонки. И что находят в нем, козле?

Однажды в сети Женька наткнулся на форум, не сразу понял, что там болтают друг с другом всякие уголовники. Читал, морщась и вздергивая такие же, как у матери, густые светлые брови, недоумевая — они это что, всерьез? Какие-то парни, густо матерясь, рассуждали о том, как липнут богатые дамочки к альфачам, и поучали друг друга, как риал альфач должен себя вести с телками. Постили фотки, на которых — бритые наголо самцы с татуированными бицухами. Женька бы и не поверил, что такое и вправду есть, если бы не лавка под его собственным окном.

— Ах ты, мелкая тварь, — почти нежно пропел хрипловатый голос Сереги Дачи, — думаешь, меня динамить можно? Мое пиво пила? Я тебе, как положено, цветочки купил. Ты шо думаешь…

И продолжил воспитывать, перемежая фальшиво ласковые слова угрожающими матерками.

Женька замер, боясь услышать испуганный голос в ответ, или еще — начнет звать на помощь. Можно, конечно, прикинуться, что его тут вообще нет, но самому потом будет фигово. И тут же мелькнула трусливая мысль, про — сама виновата, лезут сперва, потом думают. Но еще не додумав ее, он дернул штору, в полной темноте, потому что смартфон давно отключился под теплым кошачьим боком. Сунул голову к самой сетке и внезапно для себя закашлял мерзким противным кашлем, перемежая приступы оханьем и отхаркиваньем.

— Деточки, — прохрипел, раскашлялся и, громко харкнув, повторил, — деточки, я там ингалятор уронил, и, это… мочеприемник.

И вдруг, в наступившей тишине заорал, не заботясь, что услышит и прибежит мать:

— Па дикимм степямм забайкалля! И хде золота рыщут ээ… мешки!

Передохнул, чтоб не сипело в горле. Крикнул еще громче:

— Клеопатра, мать твою! Хлеба купила? Какого хрена сидишь там! С хрен знает кем?

Сверчки примолкли, но тут же завелись снова. Женька в отчаянии снова открыл рот, уже совсем не зная, что завопить. Но вдруг снизу, из-за черных кустов шиповника и бирючины раздался тот самый голос, преувеличенно нежный и послушный:

— Купила, дедуля. Уже несу.

И обращаясь к онемевшему Сереге, печально пояснила:

— Это дедушка мой, Айседор Дунканыч. Надо идти, а то начнет махать шашкой, у него с войны осталась. Еще выскочит.

— Больной, что ли? — настороженно уточнил Серега.

— Из дурки вчера вышел. А еще туберкулез у него. В открытой форме.

Голос примолк, словно чего-то ожидая. Женька, надеясь, что понял все правильно, прижал лицо к сетке и омерзительно закашлял, хекая и стеная.

На слабо освещенном тротуаре показалась сутулая тень. Серега сплюнул на асфальт, выпрямился и, поворачивая к оставленной лавке белеющее в сумраке лицо, с угрозой пообещал:

— Я тебя еще найду. Попозже.

Ушел, шаркая резиновыми шлепками. Женька уцепился за подоконник и почти расхохотался, подумав про Серегу — альфач. В резиновых черных тапках.

Высоко, где еле видно переливались летние городские звезды, зашуршал ветер, качая черные макушки тополей.

— Спасибо, — прошелестел за шиповником мягкий, как тающее мороженое, голос. И засмеялся, но смех был совсем другим, не тем, которым она смеялась Сереге, когда будто сама подначивала его.

— Я выйду, — сказал через сетку Женька, стараясь услышать свой собственный голос — а то сердце мешало, стучало слишком громко, — я щас.

Обуваться было некогда, и он прошлепал к входной двери босиком, на ходу стараясь пригладить волосы. Тихо, чтоб не услышала мать, открыл замок, сунул в карман ключи. И так же тихо закрыл, до щелчка. Выскочил в темноту, полную шелеста и журчания ночных насекомых. Прошел несколько шагов вдоль палисадника, забитого нестрижеными кустами и высохшей травой.

Лавка, еле освещенная тусклой лампочкой под козырьком соседнего подъезда, была пуста. И вдруг ветер поднялся с новой силой, почти сбивая с ног. Кинул в мокрое от пота лицо острый лист платана, сухой, как тоненькая жестянка.

Женька открыл рот, тут же закрыл, поняв — совсем почти позвал незнакомку придуманным именем — Клеопатра. И покраснел — жарко, до еще одного пота. Вот был бы дурак. Но, а как зовут-то? Она сказала Даче, но так тихо, не понять было.

Он молча прошелся вдоль подъездов, мигающих зелеными огоньками домофонов, заглядывая на всякий случай за кусты палисадников. И вернулся домой, мрачный и немножко злой. Улегся снова, отключил смартфон, как раз, когда там высветился звонок от другого Сереги — Серого по прозвищу Капча, почти что лучшего друга. И попытался заснуть, перебирая в голове подробности последних десяти минут. Сказал только:

— Вот блин…

Когда понял, что возможно, никогда не увидит эту девчонку, которую и узнать не сумеет, если только по голосу.

Глава 2

— Сто девчонок и одна в лифте! Чо, не смотрел, что ли? — Капча стоял у высокого окна, покачивался на толстых подошвах кроссовок, оттопыривая кулаками карманы узких джинсов.

Провожая глазами старшеклассниц, ухмыльнулся, наклоняя к Женькиной скуле узкое загорелое лицо:

— Там короче, чувак в лифте застрял с телочкой, в темноте, ну они там и побазарили и трахнулись чуток, а потом он все кино искал, а найти не мог, лица ж не видел. А нашел, знаешь, как?

— Знаю, — перебил Женька, мысленно морщась — он вспомнил и фильм, и главную в том фильме шуточку — насчет бабских сексуальных игрушек. В другой раз вместе с Капчой посмеялся бы, но вспоминать девчонку из ветреной темноты по поводу дурацкой киношки совсем не хотелось. Самое паршивое даже не то было, что она такая вся трали-вали принцесса, а просто тогда сразу в голову лезли эти ее смешки, на которые повелся Серега Дача. Телки в их классе точно так хихикают, если хотят снять себе кого поинтереснее. В общем, пока Капча стоял и что-то там о своих летних победах хвастал, Женька понял, зря он ему рассказал историю эту. Тем более, что самого прикольного Капча не понял. Насчет деда с шашкой, да еще по имени Айседор Дунканыч. Да и кто поймет, это мать Женькина — двинутая на культуре серебряного века, то стихи вслух читает, то бегает за Женькой с лаптопом, фотки черно-белые показывает. А однажды вместе со своей Маринчиком они пошли в «кодак» и заказали себе здоровущие постеры с актерами немого кино. Теперь хочешь не хочешь, а приходится знать, где Вера Холодная, где та самая Айседора, а где всякие Менжу и бастеры китоны. Ну, интересно смотреть, конечно. Мужики все старые, а актрисы некоторые — совсем девчонки, и кажется, простые, как пять копеек. Холодная эта — вылитая Танька Степушкина, но Танька, наверное, и не знает, на кого она похожа…Еще мультик был короткий такой, там знаменитые картины раскрашивали, как современный макияж делается. И вот оказалось, что эти знаменитые красавицы вполне могут в школе учиться, рядом. И по башке получать от всяких местных быдлованов, альфачи которые.

— Эй, луноход один! — перед глазами качнулась туда-сюда узкая ладонь, — прием-прием. Чо, про незнакомку замечтался? Ты в курсе, сегодня новенькая будет. Мне девки сказали, видели у дира возле кабинета. А вдруг твоя?

Капча засмеялся, расправляя плечи и вытаскивая из ворота тишотки серебряную цепочку с рокенрольным черепом.

— Спрячь, — посоветовал Женька, — отберут же. Манечка увидит, разорется.

— Та, — не согласился Капча, но сунул медальон обратно к тощей загорелой груди.

После резкого звонка они пошли за угол коридора, к кабинету физики. Женька кивал, одновременно исподтишка разглядывая толпу одноклассников у высоких старинных дверей. Но никого чужого среди знакомых лиц и фигур не было. Он рассердился на себя. Ну, мало ли — новенькая. Сколько их приходит каждый год, даже странно, что одна всего, и на неделю опоздала. Наверное, семья ездит там, где работа есть, а что деткам каждый раз в новую школу — так им наплевать, карьера есть карьера.

Все, переговариваясь и толкаясь, вошли и расселись по местам, вынимая тетради и кладя на столы смартфоны, но урок все не начинался. Физичка Анна Васильевна топталась у своего стола, с легким недовольством посматривая то на двери, то на круглые часы на беленой стенке. И наконец, кивнула, делая рукой приглашающий жест.

Директор Анатолий Петрович по прозвищу Анапет вошел, а следом, почти невидимая за широкой спиной в сером пиджаке, вошла девочка с голубым рюкзачком на плече. По классу пронесся шепот и заинтересованные смешки.

— Две новости, — сказал Анапет, обводя сидящих пристальным утомленным взглядом, — здравствуйте, девятый «Б».

Дождался, когда нестройное приветствие стихнет.

— Первая. В вашем классе — новенькая. Евгения Местечко.

— Гы, — высказался с задней парты неуправляемый Толя Карпушин, — местечко… гы…

— Карпушин, — механически призвал его к ответу директор, — иди, Евгения, садись, где есть, гм, место.

— Местечко, — прошептал кто-то.

— Вторая, — надавил голосом Анапет и заранее поднял толстую руку в сером рукаве, — вторая новость — так как здание нашей школы является архитектурным и историческим памятником областного значения, и к сожалению, гм, внезапно пришло в аварийное состояние, то начало, вернее, продолжение школьных занятий переносится на пятнадцатое октября.

Он замолчал, с поднятой рукой осмотрел тихих от непонимания девятиклассников. Кашлянул, собираясь продолжить.

— Мы не будем учиться, что ли? — с недоверием переспросил Капча, откидываясь на спинку стула, — до середины октября самой?

Тут дошло до всех, и поднятая рука директора пригодилась.

— Тише! — гаркнул Анапет, делая жест, словно придавливая головы, — я кому сказал? Будете! А если не замолчите, то кое-кто, самый громкий… Да тише там, сзади!

Восстановив относительную тишину, продолжил, интонацией отделяя каждое слово:

— До середины октября. Вы получите. Рекомендованный объем само-стоятель-ных заданий. По всем пред-ме-там! И будете сдавать зачеты, когда явитесь в родную, срочно отремонтированную школу!

— В октябре! — заорал Капча, тыкая Женьку в плечо кулаком, — ахха, какой супер!

Директор пожал плечами. Развел руками и вздохнул.

— Сегодня и завтра еще будут уроки. Каждый преподаватель раздаст вам задания. Всем ясно?

Он попытался попрощаться, но в классе усиливался гомон, и Анапет махнул рукой, поворачиваясь к двери. Улыбнулся, уже берясь за ручку — счастливые ученики дружно вскочили, громыхая легкими партами.

— Местечко! — металлическим голосом прорезала шум Анна Васильевна, — ты нашла себе место? Садись.