Умид. Сын литейщика

Умид. Сын литейщика

УМИД

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

ИСТОМА

Июль был на исходе. Ташкент душной полой халата накрыла жара. Вступил в свои права саратан — самая знойная пора лета. Это был особый саратан, какого люди давно не видывали: даже те, кого обычно не пугал полуденный зной, нынче задыхались, точно рыбы, выплеснутые волной на раскаленный песок. Хорошо было лишь тем, кто проявил прозорливость и заблаговременно укатил в Хумсан, или Бричмуллу, или Сукок, или в какое-нибудь другое подгорное селение, овеваемое ветром, что дует с вершин, покрытых снегом.

К концу дня от стен домов пышет жаром, как от тандыра. Особенно трудно жилось в эти несколько дней тучным людям. Встречая на улице этих несчастных, нельзя было им не посочувствовать, так тяжело им дышалось. Они то и дело вытирали взмокшим платком покрасневшее лицо, с которого ручьями сбегает пот. Они не знали, куда спрятаться от всегда щедрого в этих краях солнца, которое сейчас явно переусердствовало. Да и не только они, большинство людей, позабыв, с каким нетерпением в зимнюю пору они ожидали летних солнечных дней, кисло приговаривали: «Жара — это просто адское наваждение, холод по сравнению с ней — райское блаженство…»

Старики вспоминали, что этакая жарища была здесь лет тридцать тому назад. Тогда тоже, как и теперь, город уподобился сковородке, поставленной на уголья.

Люди в поисках прохлады спешили в скверы, парки, окрестные сады. А солнце, как разбаловавшееся дитя, смеясь, взирало на них с зенита, то касаясь рукавом верхушек деревьев, обжигая листья, то притрагиваясь к нивам, иссушая травы. А асфальтированные дорожки в аллеях сделались мягкими, как воск. Девушки ступали по ним осторожно, боясь, как бы не увязли каблучки.

На остановках трамваев, троллейбусов или автобусов люди, уподобясь ласточкам, сидящим рядышком на телеграфных проводах, становились гуськом в узкой тени единственного столба с прикрепленной табличкой расписания движения общественного транспорта.

Это наш клокочущий, горячий, как кипяток, неуемный саратан! Многим он приносит хлопоты, обжигающий ноздри, красящий в шоколадный цвет людей саратан!..

Чтобы успеть справиться с делами по холодку, люди спозаранку отправлялись на базар и по магазинам. Но иногда жара наваливалась с восходом солнца. Едва начинало припекать, как берега больших и малых арыков облепляла детвора. Пожалуй, одним им нипочем саратан. Они рады безмерно жаре, пышущей сверху, и прохладе, исходящей от воды. На счастье ребятни, у нас много арыков, покрывающих город голубой сеткой.

Еще рады саратану зарумянившиеся персики, покрытые тонким бархатистым пушком, золотистые ягоды джиды, чернильно-черные сливы, отяготившие ветви, что вываливаются через глинобитные дувалы, нависая над улицей, словно дворики не умещают в себе разросшегося сада. Эти дары природы с удовольствием нежатся в горячих солнечных лучах, благодаря их за щедрость и доброту.

А на окраине города, на одной из таких безлюдных улочек, сидела посреди дороги старая женщина. Она загребала руками пыль, наваливая ее, горячую и мягкую, себе на ноги. Призвав к себе на помощь саратан, она лечила больные суставы. Женщина давно ожидала саратан и теперь радовалась его неистовству. А саратан, будто бы отвечая взаимностью, вбирал в себя ее хворь, принося душе больной умиротворение.

Там, где заканчивался город, начинались хлопковые поля, похожие на бекасам в зеленую полоску, из которого шьют халаты. Хлопчатник высеян ровными рядами, словно по линейке, и, когда подолгу смотришь на такое поле, начинает рябить в глазах. Отсюда можно окинуть взглядом далеко вокруг нашу щедрую землю, вместившую плодородные пашни, изобильные сады, дарящие людям радость виноградники. Если земной шар сравнить с яблоком, то его румяная сторона — славный край узбеков.

Саратан приносит отраду напоенной влагой земле. Дехкане ждали саратан, они знали, что он придет, и постарались, чтобы поля вдоволь напились воды, прибежавшей издалека, с гор, и встретили саратан как давнишнего доброго друга. И он, как желанный гость, не торопится уходить. Парит розовым маревом над полями, лелеет коробочки хлопка, торопит их раскрыться, лопнуть, точно зерна жареной кукурузы, распустив шелковистые белые волокна. С рассвета дотемна трудится саратан вместе с не знающими в эту пору устали дехканами, словно понимая, как он им необходим.

Поля доступны ветерку. Здесь на его пути не встают раскаленные стены высоченных домов и ему нет надобности блуждать, теряя силу, среди пахнущих бензином и машинным маслом улиц. Играя, он треплет кудрявую листву на шелковицах, прячется на миг, влетев в ивовую рощу, и, неожиданно выпорхнув оттуда, холодит горячие лица колхозников, выпалывающих на поле сорняки, балуясь залетает за пазуху, теребит подолы женщин…

…Старуха смела с колен пыль и, опершись о землю руками, поднялась на ноги, кряхтя и постанывая. Потихоньку направилась к дому, сознавая с удивлением, что ноги теперь окрепли и ступают увереннее. Нашептывая молитву, благодарила саратан. Просила его помочь и ее сыну, который в Фергане работает большим начальником и все время озабочен выполнением плана по сдаче хлопка. Она знала, что если лето выдалось хорошее, жаркое, то хлопчатник в поле быстрее вытянется в рост и не будет знать болезней. Значит, у сына не будет неприятностей, убавится забот и он сможет почаще навещать свою постаревшую матушку.

«Да… человек стареет, а земля нет. Земля не знает старости. И слава богу. Пусть наши правнуки и праправнуки увидят ее такой, какой наши глаза видят…» Что и говорить, солнце рассылает лучи равномерно, но не всюду могут проникнуть его работящие посланцы. Земля не ровна. На ней имеются и горы, и расщелины, и холмы, и впадины. Там, куда не дотянуться солнцу, царствует тень. Воздух там и в пору саратана влажный и душный, а зима злющая-презлющая.

На окраине города, в той стороне, где заходит солнце, еще есть немало старых кварталов, доступных как саратану, так и зимним ветрам. Улочки между сгрудившимися приземистыми домами узкие, изломанные вкось и вкривь, по ним может проехать лишь арба с впряженным осликом. Глиняные дувалы, расчленившие махаллю на дворики, пообвалились от времени. А узкие калитки, выходящие на пыльную улочку, украшенные едва приметным теперь резным орнаментом, растрескались и наполняли махаллю поскрипываньем и позвякиваньем цепочек. Они сработаны, видать, еще во времена царствования Дакки Юнуса — покровителя устозов[1] — резчиков по дереву — и когда-то могли восхитить взор прохожего своими деревянными кружевами.

Здесь в крошечном, словно игрушечном, дворике жил Умид. Он занимал балахану — небольшую надстройку с террасой над воротами. Всяк входящий в этот двор видит накрепко прибитую неведомо кем к порогу калитки железную подкову, которая должна приносить хозяевам счастье. Под балаханой полутемный проход во двор, в глубине которого вьются по жердочкам две виноградных лозы. Высокие дома соседей словно бы кичливо отвернулись от этой давно не ремонтированной лачужки, будто выказывали презрение к ней, и, лишь смилостивившись, пропускали на ее долю чуточку света.

Балахана состояла из небольшой комнаты и прихожей. К террасе приставлена лестница, ведущая вниз. Несколько ступенек из нее выпали, а остальные настолько обветшали, что ступать на них было небезопасно. Видимо, эта балахана предназначалась в свое время для хранения сена и клевера. А в годы войны ее приспособили под жилье, здесь жили эвакуированные. Когда прогнали фашистов, люди уехали к себе на родину. Трудно сказать, белил ли кто-нибудь с тех пор стены этой балаханы, красил ли двери и рамы.

Потрескавшиеся в нескольких местах и давно не мытые стекла скреплены пожелтевшими от солнца полосками газетной бумаги.

В этой-то балахане, которая начинала раскачиваться, стоило пройтись по ней недостаточно осторожно, и жил герой нашего романа Умид. Как ни казалась его обитель мало приспособленной к нормальной жизни, он даже в свободное время редко покидал ее.

На электрической плитке у него постоянно стоял чайник, и очень часто вместо обеда он довольствовался чаем и завалявшимся где-нибудь в нише куском зачерствевшей лепешки. Поэтому обитатели махалли редко видели его в чайхане. Даже в собраниях махаллинцев или спорах по тому или иному поводу, которые чаще всего проходили здесь же, в чайхане, он принимал участие чрезвычайно редко. Должно быть, из-за этого знакомые считали Умида нелюдимом, а некоторые попросту сторонились его.

Когда Умид заходил к себе во двор и когда выходил со двора, видела только одна Чотир-хола[2], прозванная так за то, что когда-то перенесла оспу и все лицо ее усыпали рябинки. В первое время Умид, когда поселился здесь, недолюбливал эту некрасивую старуху, постоянно сидевшую возле своей калитки на низенькой скамеечке. «Неужели ей больше нечем заняться, кроме как пялить глаза на всех, кто пройдет мимо? — думал он с неудовольствием. — Когда ни приди, она все сидит и внимательно смотрит на тебя поверх очков, сползших на самый кончик носа».

Позже Умид просто привык к присутствию Чотир-хола, и, если случалось, что ее не оказывалось на месте, ему казалось даже, будто уже что-то не так, чего-то не хватает, и он даже испытывал некоторое беспокойство о здоровье старушки, живущей напротив, через улочку, — одиноко, как и он.

И когда она снова оказывалась на своем всегдашнем месте, он подходил и, не скрывая радости, что снова ее видит, справлялся о ее здоровье. Тронутая вниманием старушка длинно, многословно молилась за него и, проведя по лицу сморщенными коричневыми руками, желала Умиду всяческих благ в жизни: «Станьте муллой или хотя бы образованным человеком, сын мой, пусть ваши тело и душа пребывают в вечном здравии, пусть аллах вам ниспошлет преуспеяние…»

Однажды Чотир-хола зашла к Умиду, Наверно, сам Джебраил — ангел добра — помог ей подняться в его балахану. Она попросила Умида написать письмо какому-то ее дальнему родственнику. Увидев книги, лежавшие в беспорядке на столе и сложенные на полках, вделанных в нишу, она с удивлением спросила: «Неужели вы все это прочитали, сынок?» Получив утвердительный ответ, она страшно удивилась.

Как-то Умид по просьбе Чотир-хола написал от ее имени заявление в райсобес. После того минул, может, месяц — Умид даже позабыл об этом, — женщина без стука отворила дверь и ступила в комнату со словами: «Ваша рука оказалась легкой, сынок, — мне принесла удачу. Отведайте-ка плова вашей соседки. И не обессудьте, больше нечем мне вас отблагодарить» — и поставила перед ним на стол касу дымящегося душистого плова, поверх которого были положены кусочки казы — колбасы из конины — и дольки айвы. Умид, смутившись, поблагодарил ее, но отказаться не посмел и принялся за еду. Он давно не пробовал такого вкусного блюда, приготовленного дома. Студенческой стипендии ему хватало лишь на дешевые обеды в столовых.

Чотир-хола села на курпачу, постланную на полу подле стенки, и, подобрав под себя ноги, одернула подол. Она давно уже знала, что Умид — парень замкнутый, неразговорчивый. К тому же своей трескотней не хотела отвлекать его от еды. Однако пересилило в ней желание разузнать все до мельчайших подробностей о своем соседе — откуда он родом, кто его родители и почему он поселился один в этом брошенном хозяевами пустом доме. Она попробовала заговорить с ним об этом, но Умид отвечал неохотно и односложно, и разговора, какого она ждала, у них не получилось. Она покашляла в ладошку, посидела еще минутку для приличия и, попрощавшись, ушла.

Однако что-то все больше и больше привлекало Умида к этой старушке. Он обращался к ней, называя ее хола, тетушкой. Ему было известно, что все в махалле от мала до велика зовут ее Чотир-хола, но ему не хотелось упирать на слово Чотир — «рябая», как-то неловко было, и он стал называть ее просто — хола. Хотя сама старушка к своему прозвищу давным-давно привыкла. Привыкли к нему и махаллинцы, и если где-нибудь заходил разговор о Рябой тетушке, то едва ли сыскивался человек, не понимавший, о ком идет речь.

А когда-то в молодости эту добрую женщину звали Фаридахон. Таким прекрасным именем ее нарекли родители этак лет шестьдесят пять назад. Сейчас, глядя на ее побитое оспой лицо, заостренный, слегка горбатый нос, на толстые обветренные губы и вспомнив ее настоящее имя — Фаридахон, означающее «прекрасная пери», нельзя было не улыбнуться. Бог обделил бедную тетушку, когда раздавал женщинам красоту. Да и мало кто знал ее настоящее имя. Поди, никого из ее близких не осталось, тех, что помнили ее с молодости. Один лишь паспорт, медленно тлея на дне сундука, хранил в себе ее девичье имя.

До недавнего времени одна-единственная старушка из соседней махалли, Чопан-ата, подружка молодости, приходила к ней изредка, с трудом неся на распухших ногах тяжелое, рыхлое тело. Она, взявшись рукой за косяк, неуклюже переступала через порог калитки и обращалась к хозяйке со словами: «Подружка моя Фаридахон, жива ли ты?..»

А нынешней весной и той старушки не стало.

Покойный муж Чотир-хола считался знатным кузнецом в округе. Он снискал себе славу среди дехкан, мастеря для них прочные и острые серпы, топоры, кетмени. Всяк знал, что если вещь сделана его руками, то она будет долговечной и удобной в работе. Он обучил кузнечному ремеслу и двух своих сыновей, Абдувасида и Абдувахида. Понятливые были парни, схватывали на лету все и, кто знает, может, тоже сделались бы славными мастерами, не будь проклятой войны. Оба они один за другим ушли на фронт. И вскоре пришло «черное письмо», принесшее весть о гибели старшего сына, Абдувасида. Слег от горя муж Чотир-хола. И не долго протянул. Помер. И сама тетушка будто бы сгорела в горе и печали, в головешку превратилась, почернела, как уголь. Едва в ней жизнь теплилась. Ожиданием писем от младшего сына жила. Но Абдувахид будто в воду канул. Не вернулся домой Абдувахид. И вестей от него никаких…

Чотир-хола как-то сказала Умиду, что он очень уж лицом похож на ее младшего сына. Такой же смуглый, с такими же мечтательными грустными глазами, окаймленными пушистыми, как у девушки, ресницами. И даже такой же неразговорчивый, как Абдувахид…

Поэтому, попривыкнув к Умиду, она зачастила к нему. Бывает, придет и, застав его сидящим за работой, боясь помешать своим присутствием, садится тихонько на курпачу и подолгу молча наблюдает, как он переворачивает страницы книги, углубившись в чтение, что-то помечает карандашом, записывает в тетради. Вначале он чувствовал себя неловко, когда старушка усаживалась вот так и начинала рассматривать его. Потом привык. Более того, ему становилось приятно, если в доме присутствовал кроме него живой человек.

Когда Умид ненадолго вставал из-за стола, чтобы передохнуть, старушка принималась рассказывать ему, как жила все эти годы. Когда одна осталась…

После смерти мужа такие тяготы свалились на ее плечи, что трудно пересказать. Спасибо коровушке, она спасла ее от унижения пойти с сумой по миру. Держа за веревку, день-деньской пасла свою буренку у обочин дорог, по бережкам арыков, где трава посочнее. И разговаривала с ней, ровно с человеком, и ласкала и холила. И та в знак благодарности отдавала ей свое молоко. На жизнь хватало. Еще и для продажи оставалось. На вырученные деньги хлебца покупала. Так и перебивалась. А из коровьего помета кизяки лепила. Когда запуржит, бывало, на улице, те кизяки горели в очаге не хуже дров. Выходит, коровушка и кормила и обогревала…

В ту пору во дворе у Чотир-хола росла огромная шелковица. Ее ягоды, поспевая, становились сладкими, как мед. Тетушка наполняла большой эмалированный таз шелковицей и выносила на гузар[3] продавать. Охотников полакомиться сладкой ягодой находилось немало.

Спустя несколько лет шелковица засохла. Стояла посередь двора, заломив оголенные ветви к небу, будто вымаливала у солнца пощады. В одну из холодных зим ее изрубили на дрова. Но тогда Чотир-хола не убивалась так сильно (все-таки дерево есть дерево), как в тот день, когда во двор к ней пришли строгие люди и сказали: «Ликвидируйте корову. Есть постановление, чтобы не держали частный скот…» Старуха онемела от этой новости. Как может она отречься от коровы, что спасла ее в суровую годину? Нет, не могла она согласиться с теми людьми. Не свела она свою буренку на базар.

Но однажды пришел мясник и, швырнув ей деньги, увел буренку со двора. До сих пор сердце кровью обливается, когда Чотир-хола вспоминает, как ее буренка обернулась на нее и жалобно, с укором промычала: «Мм-у-у-у…» Старушка обессиленно опустилась на землю и запричитала, орошая ее горючими слезами…

* * *

В один из погожих дней Умид, истомившись в одиночестве, захлопнул прочитанную наконец книгу и решил выйти прогуляться. Наскоро соскоблил безопасной бритвой щетину с лица, надел шелковую с вышитым воротом украинскую рубашку, бежевые чесучовые брюки и подобранные специально к ним белые брезентовые туфли. Эта экипировка была приобретена им два года назад на деньги, заработанные в хлопкоуборочную страду, в те счастливые, веселые времена, когда их возили в подшефный колхоз собирать хлопок.

Умид не спешил. У него не было срочного дела, чтобы спешить. Вдоволь натрудившись, он теперь хотел просто бесцельно побродить по ташкентским улицам. Может, удастся зайти в институт, куда теперь он бог знает когда найдет время заглянуть. Закончив сельскохозяйственный институт, Умид думал, что распрощался с ним навсегда. А оказывается, нет. Его часто манит в прохладные и тихие в пору летних каникул коридоры. Хотелось зайти в ставшую уже родной аудиторию и посидеть на том самом месте, где сидел все эти пять с половиной лет, обратиться мысленно к минувшим годам: вспомнить, как жил прежде, до поступления в институт, как после долгих раздумий твердо решил подать заявление в сельскохозяйственный…

Общежитие рядом с институтом, через улицу. Конечно, и там он вряд ли найдет кого-нибудь из приятелей: скорее всего, успели все разъехаться. Тогда оттуда он поедет к Хатаму. Если застанет его дома, вечером они, может, сходят на озеро, возьмут на часок лодку покататься.

Колеса трамвая скрежетали, катясь по рельсам, постукивали на стыках. Умид стоял на задней площадке, читал новую брошюру о новых химикалиях для опыления хлопчатника. На остановках выходили и заходили люди. Умид время от времени мельком взглядывал в окно, чтобы не проехать свою остановку. Когда переворачивал страницу, его взгляд невзначай скользнул над краем брошюры и задержался на мгновенье на изящных белых туфельках с высокими каблучками, скользнул выше по стройным девичьим ногам. Встревожившееся ни с того ни с сего сердце забилось сильнее. Он не заметил, как закрыл брошюру, свернул ее в трубочку и стал мять ее в руках. Он отвернулся к окну, напустив на себя равнодушный вид и в то же время почему-то испытывая огромное счастье лишь оттого, что рядом, всего в трех шагах от него, стоит эта девушка, совсем-совсем незнакомая. Вот он смотрит сейчас на проносящиеся мимо машины, на снующих по тротуарам прохожих, на высокие белые и розовые дома, до половины скрытые густой зеленью деревьев, а видит ее, эту девушку, которая стоит, прислонившись к стенке, щурится от яркого солнца, улыбается чуть приметно, смотрит в окно и видит то же самое, что и он. И не обернись он сейчас к ней, наверно, такой ее и запомнит на всю жизнь. «Это она», — вдруг подумал он и заставил себя обернуться. Еще сильнее заметалось сердце, он даже ощутил тупую саднящую боль в груди. Хотя спроси у него кто-нибудь в данную минуту, кто это «она», он не смог бы конкретно ответить. Он сам не знал. Увидел ее впервые. Тем не менее свободного покроя платье из хонатласа, черная тяжелая цепь кос, уложенная на голове вкруг вышитой тюбетейки, маленькая, с маковку, родинка пониже левого уголка рта — все говорило ему о том, что это — она, что он ее когда-то видел, может быть давным-давно. Конечно, скорее всего, это ему кажется. И все-таки…

Девушка, наверно, почувствовала, что на нее смотрят, беспокойно переступила с ноги на ногу, горделиво выпрямилась и окинула его настороженным взглядом, словно говоря всем своим видом: «Да, это я, та самая девушка, о которой вы подумали. Ну и что же вы хотите этим сказать?..»

Умид улыбнулся и сделал шаг в ее сторону, обрадовавшись, что вспомнил наконец, где ее видел. Девушка отвела глаза, и щеки ее порозовели. Смутилась, будто тоже вспомнила тот нелепый случай, когда они «познакомились». Умид хотел напомнить, а она сама вспомнила…

С тех пор лет пять прошло. Зимой было дело. Эта девушка угодила снежком прямо Умиду в губы, едва он раскрыл рот, чтобы отпустить недостаточно скромный комплимент в адрес девушек, идущих впереди. И даже искры посыпались из глаз. Сквозь их мерцание он увидел побледневшее лицо девушки и широко раскрытые испуганные глаза. Он ощутил солоноватый привкус во рту. Но не подал виду, что ему больно. К тому же Хатам и другие ребята весело смеялись, и было бы нелепо выказывать свою обиду на девчонку. Он стал смеяться громче других, стараясь показать, что нисколечко не сердится на нее, что сам виноват — сам первый затеял эту игру в снежки с незнакомыми девушками, первый бросил снежок в их стайку и угодил ей в спину. Девушка тогда благодарно и мило улыбнулась ему. Она взяла подружек под руку, и они ускорили шаги, спешили куда-то: кажется, свернули к кинотеатру. Друзья посмеивались над Умидом. А ему все еще виделось бледное лицо девушки и ее испуганные глаза. И как она улыбнулась ему, уходя. Ему одному улыбнулась. И чем дольше он думал о ней, тем меньше жалел, что попал в нее снежком…

Умиду хотелось заговорить с ней, но опасался, что напоминание о том эпизоде может огорчить ее. Пока он размышлял и подбирал слова, девушка подошла к выходу. Она стояла спиной к нему и дожидалась, когда откроется дверь. Чотир-хола сейчас сказала бы про нее: «Стройная, словно тополечек…» Чтобы скрыть от окружающих интерес к незнакомой девушке, Умид стал перелистывать брошюру.

Как только трамвай остановился, девушка спрыгнула на платформу. Умид последовал за ней.

— Извините, — сказал он. — Вы меня не помните?.. А я вас знаю. Только как вас зовут, не знаю…

— Как это можно знать человека, не зная даже имени? — заметила девушка, усмехнувшись краешком губ.

— Мы однажды виделись с вами…

— Не помню. Вы, наверно, меня путаете с кем-то.

— Нет. Это невозможно! Вы тогда бросили в меня снежком…

— Даже?! — воскликнула девушка, смеясь. — И попала?

— Это зимой было…

— Я догадалась, что не летом. Ну, так попала я в вас или нет?

Умид не ожидал, что девушка так уверенно поведет себя с ним. Эта ее вызывающая манера и ироническая улыбка, когда она мельком взглядывала на собеседника, сбили его с толку. Как думал, так и вышло. Уж лучше бы он с ней не заговаривал об этом. Правда, она нисколько не смутилась. Скорее наоборот — его вогнала в краску, поймав на слове. «А вдруг это вовсе и не та девушка!» — промелькнуло у него в голове. А он чуть было не стал ей рассказывать, как она снежком залепила ему рот. Вот бы нашелся повод посмеяться над ним… Хорошо бы сейчас переключиться на иной разговор. Отвлечь ее на другое. Но, как назло, ничего не приходило в голову; конечно, хорошо было бы блеснуть остроумием или хотя бы, на худой конец, эрудицией. Из разговоров с друзьями он знал, что именно это привлекает девушек в мужчине — остроумие, эрудиция и еще, кажется, положение. Ни одним из этих качеств он похвастаться не мог. Умид украдкой покосился на девушку, чувствуя, что, по-видимому, начал раздражать ее: ни с того ни с сего увязался за ней, а сам и двух слов связать не может. У нее на руке часики — который час спросить, что ли?..

Девушка усмехнулась чему-то своему и, посмотрев на Умида, весело проговорила:

— Теперь, наверно, вы спросите у меня, который час? Правда? Ну так спрашивайте… Сейчас десять минут третьего. Вы не обижайтесь, но мне кажется, что у всех парней в голове один и тот же механизм, изготовленный по международному стандарту…

— Почему вы так плохо думаете о парнях? — еле выговорил Умид придушенным голосом, радуясь про себя, что не успел задать ей своего дурацкого вопроса.

— Все, кто ищет случайных знакомств на улице, задают один и тот же вопрос. Эх, вы!.. — сказала с упреком девушка и, машинально повесив сумку с длинной ручкой на плечо, ускорила шаги.

Умид сразу же приотстал. Обидно и больно ему сделалось, что девушка приняла его за одного из тех пижонов, которые околачиваются бесцельно по улицам. Больнее, чем когда снежком его угостила. Он зашагал быстрее и догнал ее.

— Извините, вы меня не так поняли. Мне показалось, вы дочка Пулатджана-ака. Мы жили на одной улице… А может, вы и вправду дочь Пулатджана-ака?

Девушка замедлила шаги, искоса взглянула на него и улыбнулась. На ее щеках появились восхитительные ямочки. У Умида отлегло от сердца. Они шли молча. Девушка теперь не торопилась и задумчиво смотрела себе под ноги. Умид понял, что заинтересовал ее. «Наверно, все-таки она!» — подумал он и хотел напомнить, что она не ответила на его вопрос. Но девушка неожиданно свернула с тротуара, помахала ему рукой и перебежала на другую сторону улицы. Тяжелые косы словно оттягивали ее голову назад. Умид зашел в тень и, прислонившись плечом к стволу дерева, смотрел ей вслед. Девушка оглянулась и снова помахала ему рукой, смеясь…

По пути в институт Умид зашел в книжный магазин. Давно вошло у него в привычку, как только окажется на центральной улице, захаживать в этот большущий магазин, пахнущий свежей типографской краской и наполненный шуршаньем перелистываемых страниц. Разглядывая новые книги, выставленные на стендах и прилавках, Умид случайно увидел недавно изданный двухтомник академика Прянишникова, который искал уже больше года. Он так обрадовался, что удивил этим продавщицу, которая в этих книгах, видимо, не находила для себя ничего интересного. Умид объяснил, что это очень нужное ему пособие. Завернув книги, продавщица поздравила его с покупкой, посоветовала чаще наведываться в их магазин, заметив, что в последнее время его почему-то не стало видно. Умид поблагодарил ее и, купив в отделе художественной литературы сборник стихов Гафура Гуляма, вышел на улицу.

В институте было непривычно тихо и безлюдно. Только вахтер сидел за столом у входа и зевал, прикрывая рот ладонью. Умид, поздоровавшись с ним, прошел мимо и поднялся на второй этаж, где находилась их аудитория. Каким-то неуютным показался ему длинный полутемный коридор, пахнущий свежей известью, где не раздавались сейчас голоса его сокурсников и задорный девичий смех.

Взявшись за ручку, холодную оттого, что давно к ней не прикасались, отворил дверь и вошел в свою аудиторию. На противоположной стене между яркими прямоугольниками больших окон висели те же портреты Тимирязева, Мичурина, Дарвина. Умид обрадовался, что встретил хоть кого-то из своих старых знакомых, и, улыбнувшись, отвесил им поклон, громко произнеся отдающееся эхом в пустом помещении:

— Салам алейкум!

— Салам алейкум…

— Салам алейкум… — ответили ученые.

И снова тишина.

Глухи и молчаливы стены.

Как хотелось бы сейчас услышать взрыв хохота студентов, рассматривающих в стенной газете карикатуры на прогульщиков и «хвостатых», услышать трескотню говорливых девушек, услышать мелодичный, приятнее любой — подумать только! — музыки звонок. Умид с горечью подумал сейчас, что даже не знает, где находится кнопка от этого звонка. Не то пошел бы сейчас и надавил на нее, наполнив все здание института радостным, ликующим звоном, переполошив сонного вахтера.

Умид вернулся к лестнице. Медленно ступая по мраморным ступеням, стертым ногами студентов множества выпусков, спустился в фойе. Вахтер дремал на своем посту. Умид вышел во двор. И здесь ни души. Хотя нет, вон два маляра красят изгородь. Но ни тебе волейбольной игры, ни криков болельщиков. Даже всегда напористо бивший кверху фонтан и тот угас, а дно зацементированного бассейна устлано окурками, осколками стекла, щепками и всяким другим мусором. А ведь здесь, возле фонтана, излюбленное место отдыха студентов, здесь обычно разгорались самые шумные дискуссии. Ребята садились на широкий край бассейна и затевали споры по любому поводу: пользы ли больше или вреда человеку и растениям от минеральных удобрений, какое горючее используется для запусков космических кораблей, как осваивать иные планеты — посылать людей или роботов, говорили о последних играх любимых футбольных команд и снова возвращались к насущным проблемам сельского хозяйства… Немало истин было осмыслено на этом месте.

Постояв в задумчивости около фонтана, Умид пошел с институтского двора. Пересек прохладное фойе и вышел на улицу. От нагретого асфальта исходил горьковатый удушливый запах. Солнце палило что есть мочи. Вряд ли Хатам сейчас сидит дома и задыхается в своей душной комнате. Скорее всего, еще утром по холодку улепетнул на водохранилище поплескаться в воде и позагорать. Нет никакого смысла к нему ехать. В общежитие пойти? Едва ли он и там застанет кого-нибудь из знакомых. Сокурсники уже разъехались по распределению, а остальные студенты на каникулах. Умид почувствовал вдруг себя одиноким и всеми забытым в этом огромном, раскаленном, как тандыр, городе. Хотелось ругать себя последними словами за то, что не поехал с ребятами в кишлак, куда те звали его на все лето. Ну и тупоголовым надо быть, чтобы не оценить такой возможности. Разве не лучше было бы сейчас бродить по густым тенистым садам, подбирая в траве перезрелые фрукты, ходить по заре на рыбалку, купаться в речке, чем жариться все лето на этой каменной сковороде!.. Зато, конечно, он не встретил бы сегодня этой девушки. Хорошо бы ее повидать снова. К счастью, Умид знает, на какой улице более вероятно ее встретить. Он снова представил ее лучистый взгляд, доверчивую улыбку. Она помахала ему рукой на прощание. Это же все равно что сказать: «До свидания». Значит, она тоже подумала, что они еще встретятся!.. Правда, дочери таких видных людей, как Пулатджан-ака, бывают чаще всего заносчивы. Но она, кажется, не из тех воображал, которые напускают на себя спесь, стараясь подчеркнуть, что они не кто-нибудь, а дети авторитетных и заслуженных родителей, и даже на близких друзей поглядывают свысока. Нет, она не может быть такой. Хотя кто знает! Да, крепким тогда угостила она его снежком. А ростом была поменьше, чем теперь. Худенькой и нескладной была. Две маленькие косички торчали в разные стороны… Теперь она повзрослела, стала настоящей красавицей. Наверно, понимает, что бросаться снежками на улице уже ей не к лицу…

Умид такими представлял себе всех красавиц, когда читал старинные дастаны или поэмы древних поэтов… Но как же ее зовут? Умид никак не мог вспомнить имя этой девушки. Оно, кажется, тоже было у нее красивое…

Когда Умид отпирал свою калитку, его окликнула Чотир-хола:

— Сынок, да буду я твоей жертвой, поди-ка сюда, тебе вот письмо оставили…

Умид взял у нее листок бумаги, сложенный вчетверо, и начал читать. А старушка между тем рассказывала:

— Слышу, кто-то стучит в твою калитку. Вышла, смотрю — парни стоят. Говорю, его нету дома. Разве он не вышел бы до сих пор, если бы сидел дома? Вы так стучите, что калитка скоро упадет!.. А один твой товарищ, шутник, видать, и говорит: «Кто знает, может, он после того, как его пригласили учиться в аспирантуре, с нами попросту знаться не хочет! Тогда мы ему выломаем не только калитку!» И рассмешил нас всех, говорун этакий. Он-то и написал тебе это письмо.

— Они приглашают меня на свадьбу, тетушка, — сказал Умид, сворачивая письмо. — Один мой однокурсник женится. Не тот, что рассмешил вас болтовней, а тот, что рассмешил, может быть, своим ростом. Длинный такой, тонкий, как жердь. Вы его не могли не заметить.

— Заметила, сынок, заметила. Он в сторонке стоял. Я так и подумала, что на свадьбу зовут. Очень уж они веселые были. Дай-то бог счастливо прожить им и вместе состариться, аминь… Оно, правда, и не может быть по-другому. По нынешним временам парень и девушка, перед тем как пожениться, видят друг дружку, в кино-мино даже ходят, смотрят не только в лицо, душу разгадывают… А в былые-то времена, сынок, все не так было… Помню, брата моего, ныне уже покойного, решили оженить. Стали искать для него невесту. А как тут найдешь? Ни одной девушки никто никогда в лицо не видит. Только сватьям, конечно, дозволено хотя бы разок взглянуть на избранницу, одним глазком. Вот и провели отца моего и бедного братца. Может, ты не поверишь даже, но видит бог, что не вру, продавец халатов Махмудходжа так бессовестно и поступил — когда сватали, показал на смотринах свою младшую дочь, а когда начали играть свадьбу, подсунул моему братцу старшую, с длинным толстым носом и отвислой, как у верблюдицы, губой. Когда ее привели к жениху за гушангу — занавеску, за которой новобрачные должны провести первую брачную ночь, мой братец оторопел при виде невесты, чуть было не выскочил оттуда со страху. Да подумал, осмеют, мол, люди. Знать, такова судьба. И начиная с той злополучной ночи провел свой век с этой женщиной. На его счастье, она оказалась доброй и внимательной к нему. У них родились пятеро сыновей и трое дочек. И все мои племяши в люди вышли, слава богу. Вам, наверно, про Талиба Солмонова приходилось слышать? Он герой труда, его портреты в газетах часто печатают. А я прихожусь единственной тетушкой ему, знаменитому Солмонову, так-то вот, сынок…

Чотир-хола пригласила Умида к себе пить чай, но он поблагодарил ее и вошел к себе во двор. Поднявшись на балахану, разделся. Вышел на веранду в одних трусах. Подвесил к железному крюку кожаную грушу и, делая короткие интервалы, начал осыпать ее сериями ударов. Он сетовал, что мышцы постепенно теряют эластичность. Удары не имеют былой резкости. Уже больше полугода Умид не был на тренировках: то пришлось корпеть над дипломной работой, теперь надо готовиться к поступлению в аспирантуру. Если раньше Умиду все же казалось, что не сегодня-завтра он соберет свои спортивные причиндалы и, уложив в сумку, отправится во Дворец спорта на тренировку, то теперь он уже понимал, что неистовые схватки на ринге, радость побед и горечь поражений остались позади, отошли в прошлое. И чтобы хоть сколько-нибудь сохранить спортивную форму, он время от времени упражнялся дома.

Когда кожа на нем залоснилась от пота и дыхание стало учащенным, Умид сорвал с рук перчатки и, швырнув их в открытую дверь на койку, ухватился руками за перильце веранды и спрыгнул на землю. Подошел к водопроводу, находившемуся у виноградных кустов, и вымылся под мощной ледяной струей, чувствуя, как тело, постепенно остывая, наливается бодростью и силой.

Утеревшись махровым полотенцем, Умид лег на кровать поверх шерстяного колющегося одеяла и стал перечитывать письмо. И тут его осенило. Ведь приятель, пригласивший на свадьбу, живет в махалле Оклон. В той самой махалле, где жил Пулатджан-ака, чью дочку он сегодня встретил. Умид теперь не сомневался, что это была именно она. Умид резко вскочил, под матрацем жалобно скрежетнула пружина. Стоя перечитал адрес. Оклон. Улица Гульзар, двенадцать.

В этой махалле прошло его детство…

Умид бережно положил письмо на стол и начал перелистывать купленные книги знаменитого селекционера академика Прянишникова. А из головы не выходила мысль: «Как же ее зовут?» Ведь в детстве, наверно, приходилось участвовать в одних и тех же играх, делать набеги на соседские бахчи, на которых раньше, чем у других, начинали поспевать арбузы и дыни…

Глава вторая

«ОБРЕТУ ЛЬ Я РАЗУМ И ПОКОЙ…»[4]

Умид с раннего утра отправился в город и обошел почти все магазины, пока разыскал для приятеля свадебный подарок. Всякий раз, когда приходилось выбирать для кого-нибудь подарок, это доставляло ему массу хлопот. Не умел он этого делать и никак не мог научиться.