Помоги проекту - поделись книгой:
Ицхок-Лейбуш Перец
Избранное
Творчество И.-Л. Переца
В 1888 году из польского городка Замостье к Шолом-Алейхему пришло письмо; оно резко отличалось от основной массы получаемых им в то время писем. Автор письма,
Поводом для письма Переца послужило готовившееся Шолом-Алейхемом периодическое издание — «Еврейская народная библиотека». С жадностью человека, вынужденного долго молчать и нашедшего наконец достойного собеседника, Перец излагает свои мысли о роли будущей «Еврейской народной библиотеки» в деле народного образования и развития научного мировоззрения у простого народа. Переца очень волнует, по какому направлению пойдет новое издание, он предлагает свои услуги в качестве популяризатора научных знаний и просит Шолом-Алейхема прислать ему для этой цели книги по психологии, социологии и физике на русском, польском и немецком языках.
Оживленная переписка с Шолом-Алейхемом положила конец оторванности Переца от живой литературной среды. В своих письмах Перец решительно отвергает всякую снисходительность к отсталым вкусам. За этой филантропической снисходительностью кроется, по его мнению, неуважение к народу. Народ способен понять самое сложное искусство, самые сложные мысли и чувства. Новое мировоззрение требует новых художественных форм. Только в поисках нового может выработаться настоящий литературный язык.
В 1888 году в первом сборнике «Еврейской народной библиотеки» появилась поэма Переца «Мониш». Поэма сразу же привлекла внимание читателей. Вскоре имя Переца становится предметом ожесточенных споров. Одни восхищаются им, называют его другом угнетенных и смелым новатором в литературе; другие видят в писателе циника, для которого нет ничего святого, обвиняют его в неискренности и манерности.
Популярность Переца растет. Немолодой провинциальный адвокат, еще совсем недавно известный лишь немногим как автор малопримечательных стихов на древнееврейском языке, превращается в кумира передовой части еврейской интеллигенции и рабочих.
Ицхок-Лейбуш Перец не любил рассказывать о себе. После него осталось очень мало писем, которые, за редким исключением, он даже не датировал. О поре его расцвета как писателя, хотя и не очень много, рассказали мемуаристы; о его жизни до девяностых годов рассказано еще меньше. Даже воспоминания самого Переца, писателя чрезвычайно скупого на слова, скорее дают ключ к пониманию его творчества, чем его биографии. Среди многих мыслей и наблюдений прорывается лишь очень немногое о жизни самого автора.
Родился Перец 18 мая 1851 года в польском городке Замостье. Городок этот — старинная крепость, здесь каждое утро поднимался, а вечером опускался мост. Народные предания и легенды, которые так любили обитатели Замостья, впоследствии нашли отражение в творчестве Переца. Мрачные, серые стены синагог и молелен он всегда вспоминал с ужасом и тоской. Из впечатлений детства и юности выросли такие замечательные произведения Переца, как «Кабалисты», «На покаянной цепи» и другие.
Получив патриархально-религиозное воспитание, Перец к тринадцати годам обладал уже благодаря своим недюжинным способностям большими знаниями а области древнееврейской религиозной и философской литературы. Когда Перецу было лет четырнадцать, произошло знаменательное событие, оказавшее большое влияние на всю его дальнейшую судьбу. Одаренный юноша привлек к себе внимание одного умного и образованного человека, и тот вручил ему ключи от своей довольно богатой библиотеки. С жадностью набрасывается Лейбуш на русскую и западноевропейскую литературу, изучая при этом самостоятельно языки. Несколько лет подряд он читает научные книги и беллетристику, читает беспорядочно все, что попадется под руку. Юношу начинают волновать новые проблемы, он хочет оставить родной город и ехать учиться, но уехать ему не удалось. Лейбушу едва исполнилось восемнадцать лет, как его женили. Этот брак не принес ему счастья и был недолговечен. Единственный сын от первой жены, человек образованный и одаренный, но болезненно нервный и подозрительный даже по отношению к отцу, доставил Перецу много горя. Вторично Перец женился на Елене Рингельгейм.
Окончив краткосрочные курсы, Перец становится присяжным поверенным. Работа его увлекает. Она соответствует его темпераменту, врожденному интересу к людям. Однако в конце восьмидесятых годов он остается без работы и без средств к существованию.
В 1889 году Перец переезжает в Варшаву и устраивается на скромную должность делопроизводителя в еврейской общине. В Варшаве Перец активно сотрудничает в основанных им периодических изданиях — «Еврейская библиотека», «Литература и жизнь» и «Праздничные листки»; он выступает не только как беллетрист, но и как публицист и популяризатор научных знаний. Эти издания сыграли значительную роль в развитии еврейской общественной мысли. Недаром царская полиция обычно находила при обысках у евреев-социалистов «Праздничные листки». Еще в 1894 году в виленских синагогах «Праздничные листки» были преданы анафеме. В 1899 году писатель был арестован и несколько месяцев просидел в варшавской цитадели.
Круг интересов Переца всегда был очень широк. Обрушиваясь со всей силой своего общественного темперамента на пережитки феодализма в еврейской среде, Перец не обольщается и «благами» капитализма. В своих статьях он едко высмеивает западноевропейские буржуазные «свободы» и либерально-пацифистскую фразеологию.
Воодушевленный социалистическими идеями, писатель призывает еврейский народ не выпускать из рук «общечеловеческого знамени» и с корнем вырывать «шовинистические сорняки». Он верит, что наступит время, когда набитые пшеницей амбары накормят всякого, независимо от «цвета кожи» и от того, «кем был его дед».
И на древнееврейском и на еврейском языках Перец дебютировал как поэт. Стихотворное наследие его, однако, не велико. Достигнув наибольшего совершенства в жанре рассказа, Перец все реже пишет стихи. И лишь в конце жизни он снова обращается к лирике и пишет цикл стихов для детей.
Стихи Переца часто эскизны. Он щедро кладет мазки, намечает контуры тем, идей, формы, как бы приглашая будущие поколения поэтов все это продолжить, завершить.
В любовной лирике, где чувствуется влияние Гейне, Перец порвал с узконациональной проблематикой, с местечковой сентиментальностью. Большой интерес представляют обработанные Перецем народные песни, переводы из западноевропейской и русской поэзии, его философская лирика. Перец обогащает еврейскую поэзию не только новыми мотивами, но и новой архитектоникой стиха, новыми ритмами.
Особенно непривычно для современников прозвучала поэма Переца «Мониш». Поэма рассказывает о том, как местечковый юноша Мониш, искушенный в божественных книгах, вдруг влюбился в дьяволицу Лилит и попал за это в ад.
Романтический герой поэмы с «черными как ночь локонами» — это вполне реальный человек, рвущийся из религиозно-аскетического мрака к свету, к познанию жизни и ее радостей. И божественный и бесовский антураж выглядит в поэме одинаково прозаично. В форме иронически стилизованного лубка рассказывается о том, как Мониш «летит под конвоем на венике на небо». Чертенок ходит по аду с ножницами и подрезает фитили на лампах. Злой дух похож на плутоватого слугу, который уговаривает дружка обмануть хозяина, в данном случае — бога.
Поэма построена на контрастах. Реальное изображение голодных захолустных местечек чередуется с фантастическими картинами, иронически подчеркнутый прозаический тон перемежается с романтической патетикой. Исключительно богат и ритмический рисунок поэмы — от эпической повествовательности до напряженных рубленых строк.
В 1890 году Перец принял участие в статистической экспедиции, организованной филантропом Яном Блёхом для изучения материального положения еврейского населения в местечках Польши. Перец был потрясен тем, что увидел. Свои наблюдения он запечатлел в «Путевых заметках» (1891).
В ярких, выразительных зарисовках Перец воссоздает картину физической, а подчас и духовной гибели нищих, деклассированных, опутанных невежеством и суевериями людей.
Жизнь местечка представляется писателю какой-то призрачной; все понятия здесь перепутаны, все поставлено на голову. Местечковый просветитель оказывается совершеннейшим невеждой, а сумасшедший, кукарекающий по-петушиному, разумнее, чем многие из окружающих его нормальных людей. Портной, честный труженик, любящий свою профессию, валяется без дела на устланном соломой полу. Работы нет.
Если у Менделе Мойхер-Сфорима и у Шолом-Алейхема жители местечка нередко действуют сообща, что придает всей обстановке своеобразную улыбчиво-грустную интимность, то у Переца эта интимность, это тепло полностью отсутствуют. Он видит только несчастных, обездоленных людей. И вообще судьба местечка, стоявшая в центре внимания всей еврейской литературы, в творчестве Переца не занимает главного места. «Путевыми заметками», в сущности, и исчерпывается его художественный интерес к еврейскому местечку.
Переца как писателя глубоко волновало сложное переплетение человеческих отношений в период бурного развития капитализма в России, когда, несмотря на быстрый рост рабочего движения, повсюду, и особенно в еврейской среде, давали о себе знать пережитки мрачного средневековья. Основной пафос творчества Переца направлен против средневековой отсталости, которая держала народные массы в тисках нужды и невежества, душила малейший проблеск свободной мысли и ставила человека в полную зависимость от произвола клерикалов и царских чиновников. С ненавистью писатель разоблачает бесчеловечную сущность религиозного аскетизма.
И до Переца борьба против аскетизма занимала в еврейской литературе видное место. Менделе изобразил жизнь нищих, атрофию потребностей, порожденную нуждой и низким уровнем жизни. Юмор Шолом-Алейхема, который, несмотря на таящуюся в этом юморе грусть, все же искрился смехом, уже сам по себе бросал вызов религии.
Перец также выступает против аскетизма, порожденного нищетой («Много ли нужно женщине», «Посыльный»). С потрясающей силой показывает он губительное влияние религии на семейные отношения, из которых изгнано чувство любви («Омраченная суббота»). В иронически-романтической форме Перец ведет свое наступление на религиозное изуверство в поэме «Мониш», дерзким эпикурейством звучит веселая народная шутка в рассказе «Холмский меламед». Рисуя образы ешиботников и прочих жертв аскетизма, писатель показывает, как трагична судьба человека, одурманенного религией. В произведениях Переца звучит жалоба людей, которых пыльные толстые фолианты лишили детства и юности, убили в них всякую надежду на земное счастье.
Перецу было ненавистно феодально-средневековое мракобесие с его мистикой, с его насилием над естественным стремлением человека к счастью, когда разум заменяет слепая вера в религиозную догму. Он создал образ Бонци-молчальника, одного из тех, кто всю жизнь трудится. Болея душой за этого безропотного страдальца, сочувствуя его мукам, восхищаясь его добротой и благородством, писатель вместе с тем испытывает стыд за его покорность, за ничтожность его желаний, хотя все сокровища мира по праву принадлежат ему.
А вот шапочник Берл Колбаса («Штраймл») — безбожник и бунтарь. От его острого языка немало достается и богачу и раввину. Берл отдает себе отчет в том, что ему больше по пути с угнетенным русским или польским крестьянином, чем с благочестивыми ханжами из еврейской буржуазии.
Берл Колбаса близок образам еврейских музыкантов, которые привлекали Переца, так же как и Шолом-Алейхема, своей внутренней свободой, сопротивлением бытовому консерватизму, творческим горением. У Переца, однако, музыканты еще более независимы, еще более неуемны в своих страстях, чем у Шолом-Алейхема («Смерть музыканта»).
Особое место занимает в творчестве Переца женщина. В ней, жене и матери, лишенной всяких прав и униженной религией, писатель видит здоровое жизнеутверждающее начало. Женщина не была допущена к «божественной» учености, и потому она была ближе к настоящей жизни, а сердце ее оставалось открытым для всех человеческих чувств. Тем трагичнее ее положение в семье и в обществе. С потрясающей силой показано в рассказе «Госпожа Хана», как затягивается петля на шее прекрасной, благородной женщины, тонкой и умной, как мечется она, одинокая и покинутая, в своем безысходном горе.
Женщина в рассказах Переца — душа семьи. Писатель преклоняется перед ее гордым одиночеством в любви, перед ее кротостью и самоотверженностью («В почтовом фургоне», «Мендл, муж Брайны» и другие).
Перец всю жизнь страстно искал подлинную любовь и уважение в отношениях между людьми, и любой вид угнетения претил ему. Он мечтал о сильной, свободной, гармоничной личности. Уродство возмущало его. Он любил красоту.
Темный подвал, в котором ютятся самые несчастные, самые отверженные, озарен бледными лучами света, пробивающегося сквозь ширму, и за этой ширмой расцветает большая, нежная и целомудренная любовь («В подвале»). То же и в рассказе «Семейное счастье», где в крошечном оконце под самой крышей светится милое лицо любящей женщины. Всей силой своего таланта писатель борется за красоту, за живую народную мудрость, за любовь и свободу.
Перец — художник контраста. Он почти никогда не рассказывает биографии героя, в его новеллах редко бывает экспозиция. Он сразу раскрывает перед читателем суть конфликта, в котором сталкиваются идеи, страсти, характеры. И диалог здесь всегда важнее описания.
Драматически напряженный диалог Переца не терпит многословия. Его персонажи очень целомудренны в выражении своих чувств, даже когда их посещает великое счастье любви. В несчастье же они предпочитают молчать.
В больших рассказах с развернутым сюжетом, который передает тончайшие нюансы психологии героев, Перец тоже остается верен своему лаконизму, определяющему, например, в «Госпоже Хане», лихорадочный темп повествования.
В конце восьмидесятых годов Перец подчас еще выражает надежду, что новая буржуазная культура покончит с феодально-средневековым мраком. Но очень скоро он увидел изнанку капиталистической действительности: писатель наблюдает жесточайшую эксплуатацию, страшную нужду рабочих («Любовь ткача»). Он видит, что все человеческие чувства капитализм подменяет законами купли-продажи, видит распущенность и опустошенность самих капиталистов.
«Я умираю, потому что бесплоден телом и душой. Во мне нет ничего, что жило бы и могло дать жизнь. Я давно уже мертв. Я давно не наслаждаюсь жизнью. Теперь она мне опротивела». Так пишет в своем завещании покончивший с собой капиталист Мориц Бендитзон («Четыре поколения, четыре завещания»). Тот же Мориц Бендитзон за все платил чистоганом, за «улыбку на лице друга», за «поцелуй румяных губ». Капитализм в глазах Переца прежде всего аморален.
В творчестве Переца бьется пульс большого города. В самом языке его звучат неистовые городские ритмы. И вместе с тем капиталистический город его отталкивает. Это преждевременно увядшие, густо накрашенные лица приказчиц, которые страшнее желтых восковых манекенов в роскошных витринах городских магазинов, это безрадостная молодость на огромных фабриках, это продажная любовь на городских бульварах…
В конце девяностых годов в творчестве Переца стала преобладать романтическое начало. Обывательскому равнодушию, чуждому всего возвышенного, «зоологическому материализму» буржуа, не способному совершить ничего значительного, писатель противопоставляет духовное богатство созданных народной фантазией персонажей.
«Народные предания» Переца — это чистая поэзия. Она обращена к самым высоким устремлениям человеческой натуры, к чувству прекрасного, свободному от мелких своекорыстных интересов.
В сказках и легендах Переца чаще всего действуют простые люди — дровосеки, водоносы, ремесленники. Эти люди привлекают писателя чистотой своих помыслов, — совершенным бескорыстием. Таков Берл-Бас, которого Перец противопоставляет, издевающемуся над ним обывателю, злобному и тупому эгоисту. В этом обывателе нетрудно узнать одного из тех копошащихся в болоте существ, которые воображают, что выше затянувшей их тины и неба нет («В болоте»).
Повествование Переца проникнуто юмором, тонкой иронией, а нередко и сарказмом. Его рассказы о благочестии по существу обращены против религии. В них вырастает образ чудовищно жестокого бога, не оставляющего человеку ни крупицы радости. Только злобное воображение мракобесов могло придумать такого бога, который карает человека за стон в минуту расставания с жизнью («Ибо, — как замечает иронически Перец в рассказе „Не пожелай“, — еврей не вправе даже легкой смерти себе пожелать»).
В сказках Переца заключены настоящие перлы народной мудрости. Простая стекляшка, которую бедствующий ювелир отшлифовал под бриллиант, превращается в царскую печать(«Стекляшка»). Ею скрепляются приговоры. От нее зависит жизнь и смерть человека. Вещь, сделанная человеком, становится сильнее его, получает над ним власть. Но «Стекляшка» — это также рассказ о правде, ненавистной деспотам всех времен, рассказ об одиночестве художника в обществе, которое не может отличить стекляшки от бриллианта, рассказ о том, что руки человека-творца в самом деле способны превратить стекляшку в бриллиант. И наконец, «Стекляшка» — это просто рассказ о жизни, о превратностях человеческой судьбы.
На материале старинных преданий Перец критикует современное ему общество. Изредка Перец начинает иронизировать над всем, с его точки зрения, безвозвратно измельчавшим человечеством. Он видит, что денежный мешок поглотил человека, поглотил его стремление к идеалу. И Перец иногда впадает в отчаяние. Ему начинает казаться, что идейная борьба уже потеряла всякий смысл, что человек раздавлен цивилизацией золота и машин. И тогда грубой действительности капитализма Перец противопоставляет жертвенность и благородство страдающего одиночки. Однако никогда ничто не могло подавить в Переце мечту о светлом будущем человечества с его «лучистой речью, единственно человеческой» («Вечный мир в стране Где-то»).
Накануне революции 1905 года снова проявляется общественный темперамент Переца. Писатель выступает на рабочих собраниях, на митингах, пишет статьи на общественно-политические темы. Характерно, что в том «Народных преданий» Перец включает не имеющий никакого отношения к преданиям рассказ «Родительские радости», написанный в 1904 году, — ему хотелось поскорей опубликовать рассказ, который был непосредственным откликом на происходящие события.
В это же время Перец пишет целый ряд пьес, по большей части одноактных, в которых возвращается к жизни подвалов («Шампанское», «Утро», «Сестры», «За дверью», «На бульваре», «Он и она»). Действие в этих пьесах происходит почти всегда под открытым небом, ибо действующие лица не имеют крыши над головой, а «благонамеренное» общество закрыло перед ними все двери.
В пьесах Переца главное — это не сюжет, а характерный и для его рассказов отрывистый, нервный, подчас недоговоренный диалог. Некоторые из этих пьес выросли непосредственно из рассказов, написанных в девяностых годах.
Начиная с 1903 года Перец до конца жизни периодически обращался к драматургии. Им написано несколько романтико-символических драм. Самые значительные из них — «На покаянной цепи», «Что таится в скрипке» и «Ночь на старом рынке». Образ одинокого бунтаря-мечтателя («На покаянной цепи»), побежденного темными силами, близок некоторым образам Ибсена. В драме «Что таится в скрипке» обывательской пошлости и серости противопоставляется сила искусства. «Ночь на старом рынке» — это по существу пьеса-карнавал, карнавал идей и человеческих судеб. Здесь писатель по-новому ставит многие проблемы, уже давно волновавшие его, здесь его сомнения, скепсис, его надежды.
Тысяча девятьсот четырнадцатый год. Первая мировая война. Перец ведет большую работу по помощи беженцам. Он организует школы, детские дома. Все свободное время он проводит с детьми беженцев и пишет для них стихи.
Еврейская литература и до Переца знала много замечательных произведений о детях. Но у Менделе и даже у Шолом-Алейхема, величайшего знатока детской души, дети были скорее объектами творчества, чем адресатами. Перец же в своих стихах обращается непосредственно к детям. Поэзии для детей в еврейской литературе до Переца не было вообще. И здесь он выступает основоположником этого жанра. От удивительно поэтичных стихов Переца о голубке-болтушке, о красном маке, который красно смеется, о собачке, гоняющейся за собственным хвостом и никак не могущей его поймать, тянется нить к творчеству Л.Квитко, знакомому каждому ребенку.
Бездомные, босоногие дети бедноты оказались для Переца животворящим источником. Он увидел в них будущее народа, увидел растущих великанов.
Ицхок-Лейбуш Перец умер в Варшаве 3 апреля 1915 года. Его похороны, сопровождавшиеся хулиганскими выходками польских черносотенцев, превратились в большую политическую демонстрацию против царского самодержавия, социального и национального угнетения.
Мир нуждается в обновлении — это лейтмотив всего творчества Переца, который навсегда останется в памяти народов как человек, не знавший обывательского покоя, друг обездоленных, страстный борец за счастье.
Избранное
Холмский меламед[1]
Пер. Р. Рубина
Скрытые праведники были обыкновенными бедными евреями — водоносами, сапожниками, дровосеками, каменотесами и все в этом роде. Только один из них незадолго перед тем получил богатое наследство от тети, умершей в Александрии, что в Египте. И вот на его деньги, пока золотой телец не успел еще совратить его, привезли из того же Египта евнуха.
Привезли, значит, евнуха и нарядили его цадиком:[3] борода, пейсы, голая грудь, строченый кафтан, башмаки и белые чулки. «Попробуй одолей-ка этого цадика!» — стали подзадоривать злого духа праведники.
Злой дух, конечно, тут как тут, откуда ему было знать? Увидев еврея с бородой и пейсами, он расхохотался во все горло: ха-ха-ха! Большое дело склонить такого к греху!
Злому духу и в голову не приходило, что перед ним евнух. И вот он садится рядом, начинает балагурить, улещивать его, сыплет шутками и непристойностями. А евнух хоть бы улыбнулся, ведь он ни слова не понимает. Злой дух даже охрип. Первый раз ему с таким трудом дается цадик. Злой дух свистнул — и, не приведи господи, откуда взялось столько женщин: и важных, и простых, и молодух, и всяких других особ женского пола. Приближаются пара за парой, как «нечистые» птицы к Ноеву ковчегу. И одеты: кто в кринолине, кто без кринолина, одна вся закутана, и лицо даже закрыто, а другая — чуть не голая. И у каждой своя повадка: и смех, и слезы, и крик, и брань, но все их усилия — как об стену горох. Злой дух обливался потом, колол бы весь день дрова, и то бы так не устал, а евнуху хоть бы что… Злой дух свистнул второй раз — и появилась сама Рохов-распутница[4] — но евнуха ничем не проймешь, хоть лопни! «Последнее средство осталось, — подумал злой дух, — массаж! Уж я его потру!» Схватил он евнуха и ну его мять, гнуть, трясти, колотить — и все без толку! Злой дух так долго трудился впустую, что у него подкосились ноги и, засопев, как гусь, он упал замертво.
Того только и надо было тридцати шести праведникам. Они раздобыли тридцать мотков восьмикратно сплетенных цицес[5] и связали ими злого духа; потом взяли у резника нож, зарезали искусителя, сунули к пекарю в печь и сожгли дотла. Пепел они собрали и, когда поднялась сильная буря, развеяли его на все четыре стороны.
На небе — ликование, на земле — счастье; жизнь как в раю. Прекратились войны между народами, перестали ссориться мужья и жены — кочерги и лопаты стали служить только для выпечки халы, цари распустили по домам солдат, а ружья подарили для забавы маленьким детям, пушки же отправили в деревню, пусть стоят пугалами на огородах. Никому тогда не возбранялось тыкать пальцами в эти пушки, смеяться, издеваться над ними сколько душе угодно. На земле наступили мир и благоденствие. Веселись, не тужи!
Все бы хорошо, да только свадебный балдахин как стоял в уголке в синагоге, так и оставался там, никому не нужный. Все мужчины превратились в отшельников, все женщины — в скромниц и недотрог: круглый год — не подходи! Раввины, канторы[6], служки, сваты и музыканты остались без дела: о помолвках, о свадебных пирах, о подвенечных платьях, о приданом и не вспоминают. Все только и делают, что молятся.
И мир призадумался: как же так? Никто не родится, а умирают по-прежнему. Неслыханное дело! И действительно, бог знает, что было бы, если бы не холмский меламед!
Вот послушайте историю.
Еще до совещания тридцати шести праведников какой-то холмский меламед почувствовал, что его головой завладели греховные мысли. Пошел он в синагогу, но вот напасть: дьявол-искуситель за ним. К цадику поехал, что ж, дьявол-искуситель охотно сопровождает его. Отправился в микву[7], бездельник хоть и зажал нос, но не отстает. Увидел меламед, что дело плохо, что у него и учеников могут забрать, и решил скрыться в лесу, далеко-далеко от людей.
Семь лет провел он в чащобе, спал на голой земле, питался одними кореньями и все читал псалмы и Зоrap[8]. Он так отощал, что его можно было продеть в игольное ушко, и стал таким прозрачным, что его и не видно было. Просто в невидимку превратился, понимаете?
Тогда меламед решил вернуться обратно к людям. Ему казалось, что дьявол-искуситель расстался с ним навсегда и можно спокойно ехать домой. Но только он вышел из лесу, как подул ветер и поднялся страшный ураган. Именно в этот момент тридцать шесть праведников развеяли прах злого духа на все четыре стороны. И у меламеда, не про вас будь сказано, запорошило левый глаз. Вот так история! Левый глаз начал видеть такое, помилуй бог, весь мир обойдешь — не увидишь… От левого глаза заразился правый. Потом порча проникла в голову, а за ней и в сердце. Что тут долго говорить, холмский меламед оказался целиком во власти злого духа и когда вернулся к людям, то, можете не сомневаться, заразил весь мир.
Мой дед, да будет ему земля пухом, который рассказал мне эту историю, утверждал, что, не будь холмского меламеда, и нас бы на свете не было. И случись где-нибудь свадьба или родись ребенок, дедушка всегда приговаривал: «Тут не без холмского меламеда! О, холмский меламед сидит в каждом из нас!»
Посыльный
Пер. М. Лещинская
Не потерять бы только контракт и деньги! — вот единственно чего он немного страшится.
«А если даже и колет, так это же пустяки! У меня еще, слава богу, достаточно сил для такой дороги. Другой в моем возрасте уже и версты не пройдет, а я, хвала господу, не нуждаюсь ни в чьей помощи и сам зарабатываю свой кусок хлеба… Да славится имя господне, люди доверяют мне деньги!»
«Если бы у меня было столько своих денег, — продолжает он размышлять, — сколько мне доверяют, я не был бы посыльным в семьдесят лет. Но раз так угодно богу, значит это хорошо!»
Снег стал падать крупными хлопьями. Старик поминутно вытирает лицо.
«Мне остается еще, — думает он, — всего полмили! Чепуха! Тоже мне расстояние! Гораздо меньше, чем я прошел!»
Он оборачивается. Не видно уже ни городской башни, ни костела, ни казармы. «Ну, Шмарье, двигай!»
И Шмарье «двигает» дальше. Старые ноги увязают в мокром снегу, но он продолжает идти. «Слава богу, нет сильного ветра!»
Сильным у него, видимо, назывался бы ураган. Ветер достаточно силен и дует прямо в лицо, так что у старика захватывает дыхание. На старые глаза навертываются слезы и колют, как иглы. Но глазами он страдает давно.
«На первые же деньги, — говорит он себе, — надо купить дорожные очки, такие большие, круглые, чтоб они совсем закрывали глаза. Если будет на то божья воля, — думает он, — я куплю их! Были бы только каждый день поручения, да подальше! Ходить, благодарение богу, я еще могу, так я уж сэкономлю на пару очков…» Ему нужна была бы, пожалуй, и какая-нибудь шубенка, меньше кололо бы в груди… Но пока у него еще есть теплый кафтан! Если б только он не расползался по швам, он был бы еще совсем хорош. Старик довольно улыбается. «Это, — думает он, — не нынешние кафтаны, сшитые на живую нитку из бог знает какого материала. Это старинный ластик, который меня переживет! И без разреза сзади, это тоже хорошо, полы не разлетаются во все стороны… А спереди полы запахиваются на целый аршин!.. Шуба, разумеется, лучше, — думает он дальше. — В шубе тепло, очень тепло. Но все-таки сначала очки. Шуба хороша только зимой, очки же нужны круглый год. Летом, когда ветер гонит пыль прямо в глаза, еще хуже, чем зимой! Итак, решено: сперва очки, а потом шуба».
Если б только бог помог и он окончил приемку пшеницы… Четыре злотых он, наверное, за это получит.
И он плетется дальше. Мокрый снег хлещет ему в лицо, ветер становится все крепче, а в боку колет все сильнее.
«Если б только переменился ветер! Впрочем, — думает он, — так лучше. На обратном пути я больше устану, и тогда ветер будет дуть мне в спину! О, тогда я зашагаю совсем по-иному! Все продумано! На душе легко!»
Однако старик вынужден на минуту остановиться, чтобы перевести дыхание. Это немного пугает его.
«Что такое со мной? Мало вьюг и непогод перенес я, когда был кантонистом?» — спрашивает он себя грустно и немного испуганно.
И он вспоминает то время, когда был николаевским солдатом. Двадцать пять лет действительной службы, не считая того времени, когда он был кантонистом. Он достаточно походил в своей жизни, помаршировал через горы и долы, в снег и мороз, в лютые вьюги. И в какие вьюги! В какие морозы! Деревья трещали, птицы падали на лету, а русский солдат шел свежий, здоровый и при этом еще пел песенку и отплясывал трепака или камаринскую!
Поделиться книгой: