Помоги проекту - поделись книгой:
Арлен Блюм
КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В ЛЕНИНГРАДЕ
Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки 1953-1991
Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»).
Подсолнух следит за солнцем.
Ромашка следит за подсолнухом.
Я слежу за ромашкой.
Цензура следит за мной.
От автора
Пятнадцать лет назад, одновременно с развалом Советского Союза и крахом монолитной идеологической системы, закончилось, как следует надеяться, и царство цензуры, верой и правдой служившей режиму в течение 70 лет. Представляемая на суд читателя книга посвящена последнему, почти сорокалетнему периоду ее истории, начавшемуся в 1953 г. вместе со смертью Сталина и закончившемуся в конце 1991-го, когда были распущены органы всесильного Главлита СССР. Книга хронологически и логически завершает своего рода «трилогию», задуманную автором почти четверть века назад, когда появилась, наконец, возможность проникнуть в цензурные архивы, до того засекреченные и представлявшие собой тайное тайных. Первая книга вышла в издательстве «Академический проект» в 1994 г. под названием «За кулисами “Министерства правды”: тайная история советской цензуры» и посвящена ее начальному периоду (1917–1929); вторая — в том же издательстве в 2000 г. — «Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953».
В отличие от них в настоящей книге автору пришлось сузить ее «географию», ограничившись сюжетами и документальными материалами, относящимися почти исключительно лишь к одному городу, — Ленинграду. Вызвано это следующими соображениями. Во-первых, тем, что более или менее полное исследование этого огромного, почти 40-летнего периода в истории советской цензуры потребовало бы не только написания и издания целой серии книг, но и привлечения документов многих региональных архивов. Во-вторых, такое ограничение объясняется не столько тем, что автор живет в Петербурге, сколько доступом (хотя и не всегда простым!) к документам Ленинградского управления по охране государственных тайн в печати, называемого в дальнейшем Ленгорлит. В отличие от других «литов», как сокращенно назывались местные филиалы центрального управления (отсюда даже произошли глаголы «литовать, «залитовать», то есть получить разрешение на издание), его документы сравнительно неплохо сохранились в петербургских архивах[1]. При этом нужно иметь в виду, что фонды самого Главлита СССР, хранящиеся в Государственном архиве Российской Федерации, страдают большими лакунами, архив Мосгорлита практически уничтожен полностью, региональные архивы тоже существенно пострадали в период развала системы. В связи с этим документы петербургских архивов, пожалуй, наиболее репрезентативны. Они позволяют реконструировать в какой-то мере деятельность и самого Главлита, регулярно присылавшего в Ленгорлит различные распоряжения, циркуляры, перечни закрытых сведений и другие документы, имеющие отношение не только к деятельности последнего, но и цензурной политике вообще. Наконец, в-третьих, хотя модель управления средствами информации и была тотальной, всё же в нашем городе она имела свою специфику, вызванную различными причинами и обстоятельствами (см. подробнее об этом в «Эпилоге»). В главах 9, 10 и том же «Эпилоге», впрочем, автор выходит за обозначенные географические пределы, рассматривая проблему в более широком контексте.
За годы, прошедшие со времени издания второй нашей книги, многое изменилось: теперь, как сказал поэт, «идет другая драма». Не с такой степенью интенсивности, как это наблюдалось в эйфорические 90-е годы, но все же весьма заметно продвинулось изучение нашей темы и, что очень важно, на региональном уровне. Защищен ряд диссертаций, и даже одна докторская, издано несколько монографий по указанной тематике и учебное пособие для вузов[2].
В начале нашего века продолжали регулярно проводиться научные конференции, в частности, на базе Российской Национальной библиотеки, начатые еще в 1991 г., на которых рассматриваются различные проблемы и аспекты истории и современного состояния цензуры в России, продолжает выходить в Москве журнал «Досье на цензуру», выпускаемый с 1997 г. Фондом защиты гласности, — российский вариант «Индекса цензуры» («Index of Censorship»), основанного русскими правозащитниками в 1972 г. в Лондоне. Важно, что вышел в свет ряд сборников архивных документов, в том числе такой капитальный, как «История советской политической цензуры»[3]. Стараниями Института русской культуры им. Ю. М. Лотмана при Рурском университете в Бохуме и его директора, доктора Карла Аймермахера, осуществлено в 1999 г. издание документального сборника «Цензура в СССР», подготовленного автором этих строк (вышел вторым изданием в издательстве «РОССПЭН» в 2004-м под названием «Цензура в Советском Союзе. 1917–1991»). Годом ранее автору удалось подготовить справочник «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. Индекс советской цензуры с комментариями», изданный Санкт-Петербургским государственным университетом культуры и искусств. Значительное внимание нашей теме уделяли и уделяют некоторые зарубежные слависты, особенно М. Тэкс Холден, М. Фридберг, М. Дью-хирст (последний особенно интересуется положением печати в пост-коммунистический период)[4].
Тем не менее, исследователи, занимающиеся изучением нашей темы, сталкиваются со значительными трудностями. Крайне медленно идет до сих пор процесс «рассекречивания» документов: в последнее время он свернут и практически заморожен на уровне середины 90-х годов. Создаются и различные преграды на пути исследователей. Характерно, что первыми уловили новые веяния некоторые наши архивисты. Как ни странно, в минувшее десятилетие даже органы тайной политической полиции, хотя не всегда, не всем и далеко не полностью, стали предоставлять архивы и раскрывать свои тайны, относящиеся к эпохе Большого террора (см., например, многотомный «Ленинградский мартиролог. Книга памяти жертв политических репрессий», основанный на документах бывшего КГБ, и ряд других публикаций). Как я убедился на собственном опыте, с особым тщанием оберегает секреты бывший партийный архив в Смольном, «закрывая» документы, относящиеся именно к истории советской цензуры[5]. Видимо, механизм убиения слова и мысли представляет еще большую государственную тайну, чем физическое истребление людей. Что ж, это может даже в какой-то мере льстить национальному самолюбию, лишний раз подтверждая ставшую уже трюизмом мысль о «литературоцентричности», «логоцентрич-ности» российской ментальности: отсюда, как считается, и великая литература!
Но если еще теплится надежда, что когда-нибудь впоследствии «авось, архивы нам откроют» (если слегка перефразировать Пушкина), то гораздо хуже другое: более страшно и непоправимо то, что подавляющее большинство цензурных документов было заблаговременно
Цензурные органы и ранее систематически старались уничтожить следы своей деятельности. Так, еще в 1979 г. начальник Ленинградского управления запросил у Главлита согласия на уничтожение отчетов своих подчиненных, в которых раскрываются методы цензорской работы, и приводятся данные о «произведенных вмешательствах», то есть самый ценный для историка материал. Аргументация его в своем роде бесподобна: «Практика Ленинградского управления показывает, что только за последние 3 года сделано около 7 ООО вычерков. И учитывая, что, как правило, каждый вычерк оформляется на отдельном бланке, а в месяц количество вычерков часто превышает 250, получается, что в течение 3 лет Управлением должно быть заведено 30–40 дел. Для этого потребуется иметь дополнительные железные шкафы и помещение. Исходя из этого, просим рассмотреть вопрос о предоставлении права ряду Управлений уничтожать цензорские вычерки после получения от Главлита СССР заключения»[8].
Перед закатом Главлита, в 1990–1991 гг., в массовом порядке подверглись уничтожению сотни и тысячи документов, что крайне затрудняет сейчас полную реконструкцию его деятельности. Всем начальникам цензурных управлений разослан специальный циркуляр: «Часть пересмотренных дел будет предложена государственному архиву к уничтожению, так как документы эти утратили практическое значение и, по заключению комиссии, не имеют научной и исторической ценности (копии приказов, сводки вычерков, переписка с местными органами по вопросам цензуры, докладные записки, справки по проверке деятельности цензоров и ряд других)». Замечу, что перечислены как раз те документы, которые представляют особый интерес для историка, особенно «сводки вычерков», т. е. купюр на цензорском жаргоне. Тогда же начальник ленинградской цензуры подверг сомнению «целесообразность хранения документов с грифом “Секретно” и “ДСП” (для служебного пользования), а также “Перечни” Главлита СССР издания 1987 г. и дополняющие его приказы, которые утратили силу и подлежат уничтожению». Благословение, разумеется, было получено… В так называемом «Ликвидационном деле» Леноблгорлита, когда в конце 1991 г. органы цензуры были распущены, сохранились «утвержденные отборочные списки документальных материалов и акты на уничтожение секретных документов» за 1928–1991 гг.[9].
Точку поставила созданная в 1990 г. «экспертная комиссия», которая решила, что «часть пересмотренных дел Главлита и его местных органов будет предложена Госархиву к уничтожению, так как сроки их хранения по перечню типовых документов, образующихся в деятельности государственных учреждений, не превышает 10 лет, а документы эти утратили практическое значение и, по заключению комиссии, не имеют научной и исторической ценности (копии приказов и циркулярных распоряжений, отчеты по соцсоревнованиям, сводки вычерков, переписка с местными органами по вопросам цензуры, докладные записки цензоров и ряд других). Рекомендуется с получением настоящего письма приступить к пересмотру архивных дел местных органов, находящиеся на хранении в государственных архивах республик, краев и областей и собственных архивах. Соответствующие указания Главархива СССР местные архивные органы имеют. Данная информация сообщается для возможного использования местными органами системы при пересмотре своих дел, находящихся на постоянном хранении»[10].
Несколько слов о содержании и структуре настоящей книги. Автор вполне отдает себе отчет в том, что в советское время — особенно в период застоя — собственно цензурная практика, осуществляемая на местах органами Главлита СССР, представляла собой лишь часть (хотя и очень существенную) всепроникающего, многоярусного механизма, предназначенного для подавления мысли и интеллектуальной свободы. Без разрешения Главлита, как известно, не могло появиться в свет ни одно произведение печати, даже самое пустячное, вплоть до какой-нибудь спичечной наклейки, открытки, афиши и т. п. Но нужно, конечно, иметь в виду, что собственно цензурные репрессии, осуществляемые в порядке превентивного контроля, представляли собой, если применить несколько подзатасканную метафору, лишь видимую часть айсберга… Каждый раз нужно иметь в виду, что запрещаемые тексты уже прошли теснины и лабиринты: во-первых, самоцензуры, вошедшей к тому времени в плоть и кровь обученных авторов, хорошо изучивших правила игры и во что бы то ни стало желающих увидеть свой текст в подсоветской печати; во-вторых, цензуры редакторской, по словам Н. Я. Мандельштам, «перекусывающей каждую ниточку», и, в-третьих, контроль со стороны идеологических структур партии, за которыми всегда оставалось последнее слово. Со временем именно они стали играть главную роль, не говоря уже о чисто полицейских охранительных инстанциях, которым она, цензура, полностью подчинялась. Но даже после такой фильтрации, своего рода «отрицательной селекции», в результате которой должен, казалось бы, появиться вполне дистиллированный текст, «в осадке», тем не менее, кое-что все-таки оставалось. Вот этот «осадок» и вызывал время от времени появление различного рода цензурных «сигналов», адресованных партийным и главлитовским инстанциям и свидетельствующих о так называемых «прорывах» на идеологическом фронте. Вот почему для изучения темы привлечены документы не только Главлита, но и различных партийных инстанций, в основном, идеологических отделов ленинградского Обкома КПСС.
Нужно постоянно иметь в виду также и то, что в распоряжении системы всегда находились не только чисто запретительные, но и другие эффективные средства «отрицательной селекции» — искусственного и целенаправленного сужения культурного пространства, которое, по мере поступательного движения вперед, скукоживалось все больше и больше на манер шагреневой кожи. С течением времени всё большую роль начинают играть не столько цензоры, сколько сами редакторы издательств и журналов, руководители «творческих союзов» и другие чиновники, приставленные к литературе и искусству.
Центральное место в книге отведено идеологическому надзору за литературой гуманитарного характера. За ее пределами остались другие отрасли знания — в частности, естественнонаучная литература, требующая особого подхода и иных методов исследования[11].
В небольшой степени затронута в книге тема цензурного наблюдения за содержанием публичных массовых представлений (эстрадных, цирковых, театральных, музыкальных и иных), за которыми следила не столько собственно цензура (хотя порой она тоже вмешивалась в эту сферу), сколько агитпроповские структуры обкома, чиновники Управления культуры и другие «искусствоведы в штатском», как называли в те годы сотрудников 5-го, идеологического, управления КГБ, следивших, в числе прочего, за настроениями в среде художественной интеллигенции и за литературой, распространявшейся в этой среде.
Первоначально автор намеревался разбить книгу на три части — «Оттепель», «Застой», «Перестройка», — но затем отказался от этой идеи (кроме выделения последнего периода в отдельную главу). Дело в том, что историки не до конца еще определились в хронологии и качественном различии первого и второго периодов. Одни полагают, что оттепель сменилась застоем в 1964 г., когда был снят Хрущев, другие считают пограничным и роковым годом 1968-й, отмеченный подавлением «чешской весны» и вводом советских войск в Прагу, третьи вообще отказываются проводить грань между ними, полагая (несправедливо, как мне кажется), что принципиального различия между этими периодами нет. Так или иначе, но ясно, что в 60-х годах, после «октябрьского переворота» и свержения Хрущева, очередной раз в истории России маятник качнулся — от крайне непоследовательных попыток реформ и либерализации общества к террору, но не дошел до роковой отметки и застрял где-то посередине между ними. Начался двадцатилетний «застой». Такая «смена караула», по мере возможности, отмечена внутри глав и разделов книги.
В отличие от других книг автора, в настоящей использованы устные мемуарные свидетельства участников литературного процесса — писателей, редакторов, издательских работников, — которые любезно и охотно делились своим, как правило, горестным опытом столкновений с ленинградской цензурой в годы застоя. Глубочайшая благодарность им за это! Благодарю также моих друзей и коллег — филологов, историков и книговедов, неизменно приходивших мне на помощь в тех случаях, когда возникали вопросы, входившие в сферу их профессиональной компетенции.
Глава 1. Цензурная ситуация в годы оттепели и застоя
Хрущевское десятилетие, названное оттепелью по известной повести Ильи Эренбурга 1954 г., ласточке приближающейся «весны», отличалось, конечно, от предшествующей страшной четверти века. Но принципиальные основы тоталитарного режима и всеохватной цензуры остались нетронутыми, несмотря на разоблачение «культа личности». Хотя писателям дозволены были на первых порах некоторые вольности, время от времени устраивались литературные погромы, все возвращавшие на круги своя. В самом же слове «оттепель», означавшем, по Далю, «зимнее тепло», за которым непременно следуют морозы, таилась некая двусмысленность. Главными вехами ее стали XX и XXII съезды КПСС, породившие эйфорию в интеллигентской среде и надежды на решительные перемены. Однако приметами времени стала не только реабилитация жертв ГУЛАГа, но и «…хрущевский кулак, отнюдь не метафорически занесенный над головами интеллигентов… и неотвратимо грядущий крах “Нового мира”»[12].
Началась оттепель с призыва к искренности. Нашумела статья В. Померанцева «Об искренности в литературе» (Новый мир. 1953. № 12), показавшаяся тогда необычайно смелой. Примечательно, что сразу же после смерти Сталина, буквально через десять дней, произведена была, по инициативе Берия, административная реорганизация цензурного ведомства, что, в свою очередь, связано с объединением двух охранительных министерств — МГБ СССР и МВД СССР — в одно. Главлит и все его местные инстанции стали подчиняться МВД СССР на правах 11 Главного управления по охране государственных и военных тайн в печати. В мае 1953 г. Берия был арестован, но именно тогда вышел 1-й том 2-го издания «Большой Советской Энциклопедии», в котором помещена обширная статья о нем с портретом. Всем библиотекам и подписчикам, даже иностранным, срочно был разослан новый лист с категорическим предложением: удалить «бериевский» лист и вклеить присланный. Государственные библиотеки, естественно, покорно выполнили это требование; частные подписчики, как правило, сохраняли и тот и другой «на память». После «развенчания» куратора объединенного ведомства и его расстрела, в октябре 1953 г. решено было вернуть Главлит в прежнее состояние, подчинив его, как и прежде, непосредственно Совету Министров СССР.
В «Справке Главлита за 1954 г.», направленной в Управление ЦК по подбору и распределению кадров, отмечалось, что «всего в центральном аппарате и его местных органах работает 6708 человек. В Центральном аппарате — 305 сотрудников. В основном, коммунисты — свыше 77 %, в Иностранном отделе из 47 человек — только 20. На 1 января 1955 г. в районах 4273 цензоров-совместителей». Эти цифры явно занижены: не учтено большое число уполномоченных, работавших при издательствах, редакциях крупных журналов и газет, на радио и телевидении. Кроме того, не указано число военных цензоров, не подчинявшихся Главлиту. В той же справке указан образовательный ценз сотрудников: «С высшим и незаконченным высшим — 2307 человек, со средним 1489, незаконченным средним — 477 человек. В Главлите Туркменской ССР из десяти цензоров аппарата нет ни одного человека с высшим образованием». Начальник Главлита жалуется на нехватку кадров, а между тем только в одном 1954 г. «…в разрешенных к печати произведениях по Главлиту СССР и его местным органам было сделано около 33 тысяч цензорских вмешательств, в том числе 31 тысяча перечневых и более 1600 политико-идеологических. Цензорами аппарата Главлита было сделано 2759 вмешательств»[13].
Состоявшийся в 1956 г. XX съезд КПСС приоткрыл завесу над преступлениями режима, началось возвращение из лагерей уцелевших его жертв. Но уже осенью того же благословенного года введены были танки в Будапешт, а затем последовали внутренние репрессивно-идеологические акции, которые должны были приструнить творческую интеллигенцию. Той же осенью разразился скандал со 2-м, ставшим последним, выпуском показавшегося чересчур либеральным альманаха «Литературная Москва», — главным образом из-за публикации в нем рассказов А. Яшина «Рычаги», в котором впервые подвергнута сомнению благотворная роль местных партийных организаций, Ю. Нагибина «Свет в окне», подборки стихотворений возвращенного из ссылки Николая Заболоцкого, предчувствовавшего в одном из них «приход зимы, ее смертельный холод», и других «несозвучных эпохе» текстов.
Осень антисталинского года была урожайной и для истосковавшегося по правде читателя и — по той же причине — для зубодробительной критики и цензурно-охранительных инстанций: «Новый мир» напечатал в 8-м номере рассказ Д. Гранина «Собственное мнение» и начал публикацию романа В. Дудинцева «Не хлебом единым». Нужно было одернуть чересчур «зарвавшихся» авторов, указать им на их место. Н. С. Хрущев, начавший с тех пор, к сожалению, время от времени интересоваться литературой, выступил с огромным докладом «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа». Творческие союзы каждого крупного города, тем более Ленинграда, так и не оправившегося после ждановского погрома в августе 1946 г. и выхода постановления ЦК, должны были обсудить этот доклад и «выработать в его свете» соответствующие решения. 17 октября 1957 г. в Таврическом дворце состоялось закрытое (от беспартийных масс) «Собрание актива работников творческих союзов по вопросу о выступлении т. Хрущева», стенограмма которого сохранилась в делах бывшего Ленпартархива[14].
От имени ленинградской литературной организации доклад был сделан Сергеем Ворониным, главным редактором незадолго до того основанной «Невы». По заведенному порядку, доклад начинается с обзора «достижений» ленинградских писателей, «в целом» занимающих правильные идеологические позиции; затем докладчик перешел к «теневым моментам». Любопытно, что обнаружились они вовсе не в текстах писателей, а в их выступлениях на собраниях, встречах с читателями и т. п. «В этих выступлениях, — указывал докладчик, — заострялось внимание на том, что писатель — лицо неприкосновенное, что ему должна быть предоставлена полная свобода творчества, без цензуры, без редакторов… Наиболее ретиво <писатели> выступали с заявлениями против вмешательства в литературные дела партийных работников. Е. И. Катерли так говорила на одном из собраний в нашей организации, посвященном обсуждению вопросов идеологической работы в свете решений XX съезда КПСС: “Почему нас все учат и учат, начиная от секретаря обкома и кончая инструктором райкома, хотя они ни черта не понимают в литературе. Почему им не учиться у нас — знающих душу искусства?” Ольга Берггольц в своих выступлениях пошла еще дальше, она утверждала, что в нашей литературе всё еще господствует “полуправда”, “друг-другабоязнь”, “начальствобоязнь” и многие другие болезни. И что основной причиной этого являются постановления ЦК КПСС по идеологическим вопросам, которые, якобы, “тяжелым камнем” давили на развитие нашей литературы». Докладчик, естественно, обрушился на А. Яшина, Д. Гранина, В. Дудинцева и других писателей, отступивших от правды соцреализма. Особенно досталось крамольному московскому альманаху: «Если рассказ Яшина можно считать случайным в его творчестве, то появление “Рычагов” на страницах “Литературной Москвы” явление не случайное <…> как и статья Оренбурга, одним из тезисов которой было такое определение жизни и смерти поэтессы Марины Цветаевой: “Жила как поэт, умерла как гражданин”. А она — повесилась…» (!). Напомнил докладчик и об уроках «венгерских событий», произошедших ровно за год до этого: «И потому, товарищи, мы должны помнить, что было в Венгрии. В подготовке фашистского путча очень неблаговидную роль сыграли некоторые венгерские литераторы…» Это «сильное заявление» явно почерпнуто из выступлений Н. С. Хрущева конца 1956 г., уверенного в том, что венгерский народ взбунтовали писатели-злоумышленники из клуба «Петефи». Власти в России вообще никогда не сомневались в том, что главное зло исходит от творческой интеллигенции, от писателей по преимуществу, а потому для них необходима самая жестокая цензура.
В конце 60-х годов, после известных пражских событий, в своем кругу, как тогда говорили, высказался на сей счет главный идеолог партии М. А. Суслов. Как раз в это время группа советских писателей обратилась нему с жалобой на засилье главлитовских чиновников, своими мелочными придирками мешающими им «творить». Они просили смягчить цензуру и даже разработать особый «Закон о печати» (чтобы они точно знали, что можно и чего нельзя), на что Суслов, якобы, ответил им: «В Праге отменили цензуру, и мы вынуждены были ввести туда танки. Если мы отменим цензуру, кто будет вводить танки в Москву?» Скорее всего, это апокриф, но какой зловещий!
История иногда любит подшутить: спустя 7 лет после произнесения доклада, в котором подвергнуты такой суровой критике писатели, возмечтавшие об ослаблении цензуры, в 1964 г., сам С. Воронин претерпел от нее — он был отстранен от должности главного редактора «Невы» за ряд «цензурных прорывов», допущенных им в журнале (см. об этом далее).
Каждый год, предшествовавший «свержению» Хрущева в октябре 1964-го («второму октябрьскому перевороту», как называли его тогда) отмечался тем или иным литературным эксцессом, свидетельствовавшим о том, как мало изменились суть, самая природа идеократическо-го режима, как велик был страх его перед сколько-нибудь свободно высказанным словом[15]. Все это вполне закономерно привело к инспирированным партийными идеологами и КГБ полицейским процессам — суду над Иосифом Бродским в феврале 1964 г. и высылке его из Ленинграда, а ровно через два года — над Синявским и Даниэлем. После расправы над ними всё стало ясно даже прекраснодушным, романтически настроенным интеллигентам, кроме некоторых из них, еще долгое время сохранявших иллюзии насчет «социализма с человеческим лицом» и веру в «хорошего Ленина», идеи которого были загублены и исковерканы его нехорошими продолжателями.
Характерно совпадение: именно в 1956 г., в год проведения XX съезда КПСС, на котором был прочитан знаменитый доклад Хрущева, посвященный преступлениям режима в годы «культа личности», цензурные тиски снова сжимаются. Некоторые либеральные «шатания» в среде интеллигенции, а главное — ноябрьские венгерские события, усилили внимание партии к идеологической сфере и, следовательно, стремление к «усовершенствованию» способов контроля над ней. В том же месяце (27 ноября) Секретариат ЦК рассматривал вопрос «О работе Главлита». В марте следующего года принято постановление ЦК под тем же названием. Начальник Главлита К. К. Омельченко, занимавший этот пост свыше десяти лет, был снят с работы, на эту должность назначен заместитель заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК П. К. Романов, самый долголетний (свыше 20 лет) начальник этого ведомства. Постановление отмечало «формальное отношение цензоров к своим обязанностям», обязывало Главлит «обеспечить коренное улучшение работы цензуры, повысить роль Главлита и его местных органов»[16].
Как можно понять, ЦК все-таки считал, что собственно цензурные органы не смогут обеспечить эффективный политико-идеологический контроль. С целью усиления «роли партии» в этой области 8 января 1958 г. создана Идеологическая комиссия ЦК, работавшая в течение шести лет и, в сущности, ставшая надцензурной, «направляющей» инстанцией. Председателем первой такой комиссии назначен М. А. Суслов, тот самый «серый кардинал», ставший особенно зловещей фигурой в годы застоя. Хотя первоначально на Комиссию была возложена задача разработки теоретических проблем, на деле она принимала свои постановления (они приравнивались к решениям самого ЦК) по сугубо конкретным вопросам. Немалое место в них отводилось «огрехам» цензурного ведомства, допускавшего к печати «идеологически-чуждые» книги и произведения[17].
Названия постановлений говорят сами за себя: «О неправильном подходе к переизданию сочинений С. Есенина» (19 июня 1958 г.), «О серьезных недостатках в издании приключенческой литературы» (4 сентября 1958 г.), «О серьезных недостатках в содержании журнала “Огонек”» (26 сентября 1958 г.), «О редакционной коллегии журнала “Крокодил”» (19 ноября 1958 г.) и т. д.
В начале 60-х годов Главлит вытесняется на периферию политического и идеологического контроля: на его долю остается преимущественно область охраны военных и экономических тайн. В 1963 г. решено вообще понизить статус Главлита, передав его в ведение только что организованного Государственного комитета Совета Министров СССР по печати (потом он стал называться Госкомиздатом СССР). Такое понижение вызвало глухой ропот и недовольство начальников местных управлений, в том числе республиканских, которые жаловались на то, что «возникновение промежуточной инстанции в виде комитетов и управлений по печати» ухудшает «связь с партийными органами»[18].
Такой довод оказался, очевидно, самым существенным: отсутствие прямого партийного руководства рассматривалось как нечто совершенно непозволительное. 18 августа 1966 г. Главлит снова вернулся в прежнее лоно, подчинившись формально Совету Министров СССР, на деле же — идеологическим отделам ЦК КПСС. В таком виде, под названием Главное управление по охране государственных тайн в печати, он и просуществовал свои последние четверть века — до ноября 1991 г. Новая инструкция, разосланная на места в 1967 г., ужесточала порядок прохождения рукописей на стадии предварительного контроля, резко усиливала идеологическую составляющую и ответственность цензоров.
В конце 60-х годов стали раздаваться голоса писателей, открыто протестовавших против засилья и произвола цензуры, начавшиеся со знаменитого письма А. И. Солженицына к IV съезду советских писателей, письма Л. К. Чуковской в защиту гонимого писателя и других. Тогда же группа писателей и ученых направила в Верховный Совет проект закона о свободном распространении и получении информации, предложив отменить главлитовский контроль. Естественно, письмо осталось без ответа. Точнее, оно привело к еще большему ужесточению идеологического надзора.
Закат оттепели обычно связывают с «очередным октябрьским переворотом» — отстранением Хрущева в октябре 1964 г. Однако календарные сроки эпохи далеко не всегда укладываются в привычные десятилетия: оттепель на самом деле продолжалась примерно 15 лет (1953–1968), поскольку в первые «пооктябрьские» годы еще как бы по инерции продолжалась активная литературная жизнь, необычайно высок был авторитет «Нового мира» во главе с А. Т. Твардовским.
Ситуация резко меняется именно в 1968 г.: начинается 17-летняя пора застоя. Как писал Федор Тютчев о времени, наступившем после восстания декабристов: «Зима железная дохнула, и не осталась ни следа…». Однако уже и в начале 60-х годов намечаются признаки будущего застоя, в частности, попытки ресталинизации. Очередное «замораживание» привело затем к резкому разделению культуры на официальную, подцензурную и подпольную, ушедшую в «сам-» и «тамиздат» (борьба с ними возлагалась на органы КГБ, о чем будет говориться далее в особой главе). В условиях догматически ориентированной культурной политики немногие настоящие писатели смогли выдержать гнет многочисленных инстанций, вовсе не ограничивающихся только глав-литовскими: многие вынуждены были эмигрировать или были насильственно высланы. В годы застоя ответственность за идеологическую чистоту публикуемых текстов всё больше и больше возлагается на редакторский аппарат в журналах, издательствах и прочих средствах информации, который, как точно заметил один из исследователей, «фактически превращали каждую опубликованную работу в коллективный продукт»[19].
Хотя речь в нашей книге идет о том, «как это делалось в Ленинграде», очень кратко, буквально пунктиром, наметим сейчас главные
Разумеется, число таких акций можно умножить… Среди них не упомянуты многочисленные разнузданные выступления Н. С. Хрущева на встречах с художественной интеллигенцией, означавшие сигнал к «принятию мер». Для Ленинграда, например, принципиальное значение имела история, приключившаяся в 1973 г. с Е. Г. Эткиндом (см. подробнее гл.7 «Литературоведение»), и ряд других, о которых пойдет речь далее.
Все эти акции были инспирированы не столько самим Главлитом, сколько идеологическими отделами ЦК и органами КГБ. Именно от этих структур исходили директивные указания, беспрекословно исполнявшиеся всеми цензурными и иными надзирающими инстанциями, сигналы, означавшие начало очередной политической или идеологической кампании. Время от времени раздавался сверху государственно-партийный рык — пускалась очередная идеологическая «судорога», если вспомнить пророчество Ф. М. Достоевского в «Бесах». Вполне понятно, что она тотчас же отзывалась на цензурных органах, сразу принимавших конкретные меры «по своей линии».
Глава 2. Ленгорлит и его функции
Леноблгорлит — Ленинградское управление по охране государственных тайн в печати при Исполкоме Ленсовета (таково его полное последнее официальное название) — возник в июне 1922 г., сразу же после создания 6 июня того же года Главлита РСФСР. Первоначальное его название — Петроградский Гублит, что расшифровывалось как Управление по делам литературы и издательств Петроградского губернского Исполкома Петроградского Совдепа. В итоговой справке «Ленинградское Управление за 50 лет», подготовленной в мае 1972 г., с гордостью сообщалось о том, что оно «вместе со всеми местными органами Советской власти достойно отмечает знаменательную годовщину — 50-летие своего существования. Созданные 50 лет назад органы советской цензуры за полувековой период проделали огромную работу по охране военных и государственных тайн и тем самым внесли большой вклад в укрепление могущества первого в мире социалистического государства»[23].
Говоря о достижениях ленинградской цензуры в юбилейном 1967 году, когда отмечалось 50-летие октябрьского переворота, автор справки отметил, что только в этом году сотрудники Управления проконтролировали 72 ООО уч. — изд. листов, предотвратили публикацию 1793 секретных сведений: «Главлит высоко оценил работу Ленинградского управления в юбилейном году. Большая группа сотрудников Управления за образцовую работу была поощрена начальником Главлита СССР тов. Романовым П. К., который специально приезжал в 1967 году в Ленинград. Свой 50-летний юбилей Ленинградское управление встречает хорошими достижениями. Как один из отрядов советской цензуры, сегодня — это хорошо сплоченный и работоспособный коллектив. Отмечая 50-летие основания органов цензуры, Ленинградское управление полно сил и энергии для того, чтобы и впредь бдительно стоять на страже государственных тайн нашей Родины»[24].
О всепроникающем контроле над всеми без исключения средствами и источниками информации можно судить по одному лишь их перечислению в огромном бланке, заполняемом в конце каждого полугодия под таким названием: «Сведения о работе по контролю музеев, выставок, библиотек, книготорговой сети, типографий, политической изопродукциии, скульптуры, произведений для театра, эстрады, цирка и художественной самодеятельности». Все они разнесены по различным графам и колонкам с такими заголовками: «Наименование объектов контроля», «Количество объектов контроля», «Сделано цензорских вмешательств», «Возвращено на доработку», «Отклонено» и т. д. Так, только за 2-е полугодие 1960 г. сотрудники проверили 26 музеев, 130 выставок, 4785 библиотек, 490 книжных магазинов, 288 типографий. В частности, из библиотек было изъято 225 названий запрещенных книг в количестве 1057 экземпляров, из 5863 названий произведений изопродукции возвращено на доработку 218, отклонено 2, «сделано 10 цензурных вмешательств в экспозиции музеев и 11 в книги отзывов»[25]. Такие статистические данные должны были уверить начальство в «эффективности» работы и необходимости ее усиления за счет, между прочим, расширения штатов сотрудников, которые с трудом справляются с таким «огромным фронтом работ».
Структура Ленгорлита неоднократно менялась. На первых порах в его составе были организованы секторы и группы по надзору за различными видами печатных материалов и других средств массовой информации: сектор художественной литературы, научно-технической литературы, книжно-журнальный, газетный, книготорговой сети и библиотек, радиогруппа, группа изопродукции, отдел искусства, музеев, музыки, сектор иностранной литературы, отдел контроля полиграф-предприятий, областной (последний включал городских и районных «уполномоченных» — сотрудников, работавших в Ленинградской области). Помимо того, первоначально (до 1936 г.) в его состав входило местное отделение Главреперткома, созданного в начале 1923 г., наблюдавшего за репертуаром драматических и музыкальных театров, эстрады и даже цирка. Не раз отделы и секторы укрупнялись и разукрупнялись, но такая специализация сохранялась, в общем, до самого конца.
Технология цензурного контроля мало изменилась по сравнению с 30—40-ми годами (подробнее об этом см. главу «Технология цензурного контроля» в нашей кн.: Советская цензура в годы тотального террора. С. 36–45). По-прежнему любой текст фильтровался на стадиях
На второй стадии, последующей, верстка сверялась с оставленным экземпляром текста, причем здесь могли возникнуть новые претензии — опять-таки в связи с изменением идеологической или политической ситуации. Скажем, «установлением дружеских отношений» со странами «народной демократии», о которых прежде можно было говорить только в негативном плане, например, с Югославией, Албанией и Китаем, или наоборот — разрывом таких отношений. Другая опасность, подстерегавшая авторов и издателей на этой стадии, — объявление того или иного лица «нежелательной персоной» в связи с «впадением» его в диссидентство, арестом, насильственной высылкой, эмиграцией и т. п. В таком случае текст шел по второму кругу. Только после внесения всех изменений верстка, наконец, получала обязательную разрешительную визу — «дозволено к печати». В некоторых случаях на проверку требовался сигнальный экземпляр книги, и тогда у издателей могли возникнуть новые затруднения. В еще более редких случаях, которые рассматривались как экстраординарные, цензура могла пойти на конфискацию и уничтожение уже отпечатанного тиража книги, приказав перепечатать или вообще удалить некоторые фрагменты текста.
Как и прежде, ни одно печатное произведение, начиная с открытки, спичечной, рекламной или какой-либо другой наклейки, даже пригласительного билета, не могло миновать предварительную цензуру и появиться в свет без ее разрешительной визы. Решительно пресекалось издание мелкопечатной продукции — экслибрисов, визитных карточек и т. п. — по заказам частных лиц: они могли печататься только по ходатайству организаций и при наличии цензурного разрешения.
Малейшее отступление от представленного на контроль оригинала решительно пресекалось даже в том случае, когда речь шла о стилистической правке или исправлении ошибок и опечаток. Как всегда, доходило до курьезов уже совершенно абсурдистского свойства. В архиве сохранились десятки стереотипных прошений директоров издательств такого, например, свойства: «Просим опубликовать книги со следующей правкой (далее указываются страницы книги): “предотвращали” вместо “предупреждали”, “лишь” вместо “только”, “сырье” вместо “товар”, “В. И. Ленина” вместо “вождя”, “очень” вместо “весьма”, “усами” вместо “Седыми усами”, “фриц” вместо “гад”, “оживало” вместо “оживалось”, “на юг” вместо “к югу”» и т. п.[26]
Ни в коем случае не разрешалось что-либо добавлять к разрешенному тексту. В 1965 г., к примеру, Центральное бюро технической информации представило на предварительный контроль инструкцию по пользованию электробритвой «Утро-1». Уже после получения разрешения Горлита на печатание, редактор в последний момент решил добавить к ней листок с адресами мастерских гарантийного ремонта, что обнаружилось на последующем контроле. Такой пустячный случай привел, тем не менее, к тому, что, как доносил начальник ЦБТИ, «брошюровка и рассылка уже отпечатанного тиража приостановлены, а на редактора, в связи с допущенной грубой ошибкой, наложено административное взыскание»[27]. Дошло даже до пригласительных билетов, концертных и театральных программ. Одно из информационных писем Ленгорлита, разосланное в январе 1955 г., предписывало: «Пригласительные билеты, программы и другие аналогичные издания, на которых имеются изображения классиков марксизма-ленинизма, руководителей Партии и правительства, представляются на контроль в органы цензуры
Впрочем, в 1965 г. было сделано и некоторое послабление для «толстых» литературных журналов и книг, выпускаемых крупнейшими, «проверенными» издательствами: им теперь дозволялось представлять тексты только на последующую цензуру, то есть на стадии верстки. Такое правило закреплялось «Едиными правилами издания открытых произведений печати», изданным на ротаторе в виде отдельной брошюры с грифом «Для служебного пользования» и разосланной всем местным управлениям[29]. Сделана еще одна уступка: отныне от предварительной цензуры освобождались «оригинальные материалы — законы, указы и т. д., произведения изобразительного искусства (за исключением политической продукции, видов городов и промышленных объектов), почтовые марки, конверты и бланки для телеграмм, песни, романсы и другие музыкальные произведения на опубликованные в печати тексты». Представленные верстки должны обязательно иметь визу: «Выпуск в свет разрешается». Но на этом дело не заканчивалось. В порядке последующего контроля сотрудник должен был ознакомиться с уже напечатанным экземпляром книги, а далее следовало весьма примечательное указание: «В случаях, когда в частично или полностью готовом тираже издания обнаружены ошибки, требующие исправления, тираж издания задерживается по требованию органов Главлита. Полиграфпредприятие при получении распоряжения о задержании тиража, обязано немедленно прекратить работу над изданием, задержать готовую продукцию, собрать весь тираж и отозвать контрольные экземпляры, разосланное библиотекам, Книжным палатам и Центральному коллектору научных библиотек».
С одной стороны, такой порядок вроде бы упрощал и ускорял выпуск печатной продукции, но с другой, приводил к непредсказуемым последствиям. Во-первых, окончательное разрешение действовало только три месяца, и если типография не смогла напечатать за это время весь тираж, требовалось снова представлять верстку книги или другого произведения печати. Последний пункт этих «Правил…» звучал зловеще и устрашающе: «Тираж издания, который не может быть исправлен,
В приведенных случаях речь шла о малотиражных ведомственных изданиях; гораздо серьезнее были материальные затраты, когда речь шла о книгах большого объема, изданных массовым тиражом (см., например, далее историю с подготовленным Е. Г. Эткиндом двухтомником «Мастера русского стихотворного перевода»). Роковым образом порой сказывалась установившаяся практика на графике выпуска ежемесячных журналов. Требование внести в текущий номер исправлений, исключить из него фрагменты или произведение целиком, — все это приводило к опозданию выхода текущего номера, иногда весьма значительному (см. параграф «Литературные журналы»).
Этот известный сталинский лозунг 30-х годов полностью относится к так называемому «подбору кадров» для цензурных учреждений вообще и Ленгорлита в частности. Все сотрудники должны были пройти тщательную проверку в соответствующих «компетентных» органах, тем более что многие из них получали так называемый «допуск к секретной информации». В отличие от 20—30-х годов, когда от них требовалось безупречное классовое происхождение при минимальном порой образовательном цензе, в интересующий нас сейчас период ведомство набирало чиновников с высшим, как правило, образованием. Исключение допускалось лишь для работников «низового звена» — районных уполномоченных, которым дозволялось среднее образование, но с обязательным условием повышения своего образовательного уровня: поступить в «университет марксизма-ленинизма» или на заочное отделение какого-либо института, как правило, педагогического.
Рекрутировались кадры чаще всего из среды журналистов-неудачни-ков, отставных военных, «номенклатурных детей», которых нужно было куда-нибудь пристроить, и т. д. Для работы с технической и естественнонаучной литературой набирались специалисты, имевшие соответствующее специальное высшее образование, с иностранной литературой — филологи, хорошо знавшие языки. Хотя требование членства в партии или комсомоле было обязательным (комсомольцы вскоре обязаны были стать кандидатами в партию), для цензоров иностранной группы сделано было некоторое послабление. Среди них порой встречались сведущие и весьма неглупые люди, но они, как правило, не долго там задерживались. Об интеллектуальном уровне цензоров не раз писали литераторы, лично сталкивавшиеся с ними в 20—30-х годах: позднее личные контакты запрещались. Корней Чуковский не раз саркастически отзывался о них в своем «Дневнике». Константин Федин, под старость исписавшийся и ставший литературным функционером, записал в своем дневнике о встрече с П. И. Лебедевым-Полянским, первым главой цензурного ведомства (1922–1931): «Нельзя назначать на цензорское место людей, которым место в приюте для идиотов»[31]. Такое впечатление произвели на него доводы цензора, отвергшего в 1929 г. книгу стихов Анны Ахматовой, подготовленную Издательством писателей в Ленинграде, председателем которого был Федин. В годы оттепели высмеял их А. Т. Твардовский в поэме «Теркин на том свете» (см. параграф «Звезда»).
Число сотрудников ленинградского управления достигало примерно 80–90 человек. Нужно, однако, иметь в виду, что в это число не входят цензоры, приставленные к отдельным издательствам, редакциям крупнейших газет, радио и телевидения. Прибавив к ним «уполномоченных Райлитов» — районных цензоров, наблюдавших, за неимением ничего другого, за единственной районной газетой, — число только штатных сотрудников нужно, как минимум, удвоить. Если к тому же учесть число сотрудников идеологических отделов райкомов, горкомов и обкомов партии, соответствующих отделов управления КГБ, курировавших печатное слово, особых военных цензоров, то общее число контролеров только по Ленинградской области составит, по моим приблизительным подсчетам, не менее 500–600 человек. Я не говорю сейчас о многочисленных редакторах в издательствах и редакциях газет и журналов, деятельность которых порой мало чем отличалась от собственно цензорской.
Как и в любом советском учреждении, в Ленгорлите действовала система поощрений и взысканий. Так, например, повышен был должностной оклад Л. А. Андреевой, проверявшей продукцию издательств «Советский писатель», «Просвещение» и «Художник РСФСР», поскольку она «хорошо разбирается в контролируемом материале, умеет правильно оценить его с политико-идеологических позиций. Так, в предисловии к изданию книги “Октябрьское вооруженное восстание” она обратила внимание на подборку фотоснимков, которая была составлена так, что искажались действительные события подготовки и проведения Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде в 1917 году, не отражалась руководящая роль партии большевиков на тот период, чрезмерно пропагандировались члены временного правительства и царские генералы». Кроме того, «тов. Андреева JT. А. активно помогла молодым сотрудникам отдела в освоении и овладении методикой контроля материалов»[32].
В 1983 г. начальник Ленгорлита объявил благодарность четырем цензорам, обнаружившим «политические ошибки» в верстке сборника «Вспомогательные исторические дисциплины» (т. 15), подготовленном издательством «Наука»: «Они ответственно отнеслись к материалам, связанным с биографическими моментами из жизни В. И. Ленина, не поддались искушению поверить авторитетам, а, глубоко проанализировав статьи, сделали аргументированные выводы о невозможности опубликовать эти работы. Верстка была послана в НМЛ (Института марксизма-ленинизма) при ЦК КПСС, откуда за подписью директора ИМЛ пришло письмо, в котором полностью и безоговорочно подтверждается позиция Облгорлита. Материалы изъяты из сборника»[33].
«Цензору недостаточно быть только узким специалистом порученного дела, он должен обладать широким политическим кругозором, — так начинался приказ начальника управления, изданный в 1983 г. — Такими качествами, как ответственность, привычка делать всё на совесть, всей душой болеть за дело в управлении обладают многие. И. П. Пичугина, например, осуществляя предварительный контроль журнала “Нева”, обнаружила в статьях политически неверные суждения о состоянии народного хозяйства. Делались политико-идеологические замечания и по материалам, посвященным современной деревне, в которых в обобщенном виде выпячивались недостатки и утверждалось, что они свойственны вообще сельскому хозяйству страны. Полезно работает и начальник отдела Светлов П. С. Только за последние два месяца он предотвратил опубликование политически неверных статей в газете “Ленинградский рабочий”. Отмечая хорошую работу товарищей, начальникам отделов, руководителям групп следует широко пропагандировать работу лучших цензоров, создавать в коллективах атмосферу строгой взаимной требовательности, деловитости, дружной работы, повышать бдительность, сделать всё, чтобы вопросы охраны государственной тайны в печати, политической бдительности повседневно стояли на повестке дня в подразделениях. За проявление политической бдительности, четкое выполнение нормативных документов Главлита СССР, за деловую активность, четкие политико-идеологические замечания по контролируемым изданиям Н. Г. Юдина, И. П. Пичугина и П. С. Светлов награждены Почетной грамотой. Им же выдана денежная премия в размере 30 рублей каждому»[34].
Такой же суммой награжден в 1982 г. А. А. Мачерет — за то, что на последующем контроле в книге Б. Алмазова «Государство — это мы», подготовленной издательством «Детская литература» для младших школьников, «обнаружил серьезные политико-идеологические дефекты. В частности, т. Мачерет А. А. обратил внимание на сведения о Китайской Народной Республике, несозвучные с современными взаимоотношениями между СССР и КНР». По докладу тов. Мачерета были приняты меры по задержанию тиража, изготовленного уже в количестве 75 ООО экземпляров (весь тираж 150 ООО), а также приостановлена работа над производством остальной его части. Проявленная тов. Ма-черетом политическая бдительность помогли предотвратить выход в свет издания с политически ошибочными положениями, публикация которых могла нанести ущерб интересам Советского государства, а также предотвратить дезинформацию общественного мнения»[35].
За «ударную работу» полагалась премия в размере 30 рублей. Применительно к 60—70-м годам эта сумма составляла довольно существенную прибавку к жалованью. Так, в 1974 г. старший редактор и редактор, как эвфемистически называли тогда цензоров, составляла соответственно 230 и 190 рублей, что примерно равнялась зарплате вузовского доцента со степенью. В отличие от последнего, цензор, если он не проштрафился, получал ежеквартальные премии, надбавки за сверхурочную работу и т. д. К заплате, кроме того, полагались персональные надбавки: за знание иностранных языков: европейского — 10 %, восточного — 20 %[36]. Руководство управления, входившее в номенклатуру обкома, пользовалось самыми различными материальными благами: бесплатными путевками в привилегированные санатории, предоставлением жилплощади, превышающей обычные нормы, и т. п. десяти процентная надбавка полагалась также за «работу с секретными материалами» (а они все были секретны), так сказать, «за вредность». Заметим, что такая надбавка сохранилась до сих пор — для архивистов, допущенных к работе с такими документами. Такая «материальная заинтересованность» приводит к тому, что рассекречивание документов идет страшно медленно.
В то же время выходили и приказы разносного характера, в которых разоблачались нерадивые цензоры. Буквально накануне перестройки, в декабре 1984 г., был издан такой приказ начальника управления Б. А. Маркова: «В Управлении немало замечательных цензоров. В основе их работы — отличное знание дела. Это истинно деловые люди, те, кто, по ленинскому выражению, обладает умением практически делать дело. Им свойственна самостоятельность в пределах Инструкции цензора, инициатива, смелость в решениях, твердое исполнение нормативных документов, верность слову. И что очень важно — высокая нравственность в поступках. Однако у нас есть и люди пассивные, инертные, ленивые. Они при любом осложнении стараются уйти от хлопот, во вред делу. Именно таким необязательным человеком является старший редактор т. Никулин А. В. Контролируя, например, верстку “Проектирование гражданских зданий для Крайнего Севера”, т. Никулин не доложил начальнику отдела о встретившихся сложных вопросах политико-идеологического характера. Мы должны быть непримиримы ко всему тому, что мешает Леноблгорлиту точно и четко выполнять поставленные перед ним задачи». За «нарушение методов контроля и невыполнение Инструкции цензора ст. редактору т. Никулину А. В. объявить выговор и предупредить о неполном служебном соответствии»[37].
Сохранившиеся протоколы заседаний бюро и собраний первичной партийной организации Ленгорлита также позволяют понять его внутреннюю «кухню», взаимоотношения цензоров между собой и т. д. Атмосфера, царившая на них, мало чем отличалась от собраний в других советских «конторах». Разбирались, как правило, вопросы, имевшие сугубо рутинный характер: кому ехать «на картошку» (то есть «помогать» колхозу в период уборки урожая); споры насчет того, чтобы на дежурство в праздничные дни назначались не только начальники отделов, но и «рядовые цензоры», поскольку такая сверхурочная работа оплачивается гораздо лучше. Члены «партячейки», а ими являлись почти все цензоры, отчитывались о своей работе, о «своевременно» замеченных ими «нарушениях». Цензор Шахматов на одном из таких собраний 1957 г. заявил: «Недавно мною не был пропущен очерк (на радио), проникнутый пессимизмом». Он же предупреждает своих коллег, требуя повышения бдительности, поскольку «в искусстве за последнее время проявляются порочные идеологические взгляды, стали реабилитироваться формалистические направления в искусстве». Малкевич сообщил, что, контролируя справочник телефонов Горздравотдела, он обнаружил около 300 наименований режимных учреждений, которые были им вычеркнуты. Тот же цензор сообщил о другом своем достижении: контролируя вузовскую печатную лекцию «Апрельские тезисы В. И. Ленина», он обратил внимание на то, что «автор хотел дать кое-что новое, например, что в партии до апрельских тезисов в 1917 г. была растерянность. Это положение не соответствует действительности, хотя преподаватель настаивал на помещении этого утверждения»[38].
В принятой на таких собраниях стилистике чиновники ведомства открыто критиковали друг друга, не гнушаясь порой прямыми доносами. Изобличен был, например, цензор, не только прочитавший конфискованный на таможне роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго», изданный за рубежом, но и передавший его товарищу по работе (см. об этом подробнее в главе «Борьба Ленгорлита и КГБ с вольной бесцензурной литературой»). Такого же рода доносы — в духе пресловутых «критики и самокритики» — публиковались на страницах стенной газеты Ленгорлита «Коммунистическое слово»: на одном из партсобраний редколлегии рекомендовалось «своевременно вскрывать недостатки отдельных цензоров». На другом собрании обсуждалось закрытое письмо ЦК КПСС от 19 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы парторганизаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов». Естественно, все наперебой говорили о «притуплении бдительности»: «Мы перестали заниматься вычерками идеологического характера… теперь мы должны перестроиться… глубоко вникать в содержание, не допуская проникновения чуждой нам идеологии… будучи дезориентированными указаниями Главлита СССР, мы перестали обращать внимание на политико-идеологические вопросы, и только сейчас мы начинаем входить в норму» и. т. п. Итог такой «дискуссии» подвел начальник Ленгорлита, заявивший, что «…некоторые товарищи потеряли бдительность и тревогу (так!
Ясно, что такие выступления навеяны, одной стороны, постановлением ЦК «О работе Главлита и его местных органов», вышедшем в июле 1957 г., с другой — историей с альманахом «Литературная Москва», о чем говорилось в первой главе. На собрании решено было организовать «лекцию для цензоров о партийности в литературе с освещением вопросов, связанных с недавно вышедшими произведениями Дудинцева, Гранина, Паустовского и других». Все-таки начальник одернул слишком ретивых контролеров, решивших побежать несколько «впереди прогресса»: «Почему-то отдельные цензоры начали запрещать в печати упоминания фамилий Паустовского и Гранина, тогда как в этом нет ограничений»[39].
Все цензоры обязаны были повышать свою квалификацию: учиться на различных курсах, посещать регулярно проводимые семинары и даже выполнять контрольные работы. Под ними, как мне рассказывал один бывший цензор, подразумевались особые тесты: выдавался листок с текстом, содержащим 5 «нарушений» военного, экономического или политико-идеологического характера, испытуемый же должен был обнаружить и вычеркнуть соответствующие строки. В зависимости от числа замеченных погрешностей он и получал соответствующий бал — от 1 до 5, что приводило к дальнейшим, часто неблагоприятным, последствиям: лишению премии, предупреждению о «служебном несоответствии», объявлению выговора.
В упомянутой выше справке, посвященной 50-летнему юбилею Ленгорлита, говорилось, в частности: «Борьба по мобилизации трудящихся на строительство новой жизни требовала от партии развертывания всех средств массовой информации, агитации и пропаганды и, в первую очередь, создание партийной печати. Деятельность таких средств могла стать успешной лишь при наличии очень важного условия: наличия партийного контроля за выпуском печатной продукции. Эту функцию партия осуществляла и осуществляет в настоящее время, опираясь на органы цензуры. Руководствуясь указаниями партии, эти органы становились надежными помощниками в идеологической работе, в утверждении социалистических идеалов в сознании трудящихся. В аппарат Управления пришли верные делу партии коммунисты, партийные работники, зарекомендовавшие себя на различных участках борьбы. Складывались основные принципы цензорской работы, и среди них наиболее важный — это партийность, принципиальность в оценке печатного произведения, с каких классовых позиций оно написано»[40].
Здесь всё названо своими именами. Несмотря на то, что формально Главлит СССР и его региональные управления находились, начиная с 1936 г., в ведении Совета Министров СССР (до этого они подчинялись Наркомату просвещения) и, соответственно, местных исполкомов, документы, свидетельствующие об их связи, практически отсутствуют. Зато сотни документов на сей счет хранятся именно в партийных архивах — в бывшем Центральном партийном архиве (теперь РГАСПИ) и, если говорить о нашем городе, опять-таки в бывшем архиве Обкома и Горкома КПСС, в Смольном (теперь ЦГА ИПД). Идеологические Отделы пропаганды и агитации того и другого не только руководили печатью, но непосредственно и тем ведомством, которое охраняло чистоту и неприкосновенность идеологии.
Выделим следующие направления, по которым велось партийное руководство цензурой. Во-первых, в каждом, даже микроскопическом главлитовском учреждении существовали, разумеется, парторганизации или хотя бы партячейки (в райлитах) — «рычаги», как назвал их А. Яшин в своем нашумевшем одноименном рассказе. Они подчинялись непосредственно горкомам и райкомам партии, инструкторы которых нередко вмешивались в работу цензурных учреждений, давали указания, касающиеся порой изъятия конкретных книг, пропущенных на стадии предварительного контроля, и т. п. Первичная партийная организация регулярно отчитывались перед вышестоящими инстанциями, сигнализируя о недостатках и «упущениях» в работе своего ведомства, постоянно приглядывая за сотрудниками.
Во-вторых, ее руководство именно в партийные, а вовсе не в «советские», как вроде бы полагалось, инстанции посылала отчеты о проделанной работе; ежемесячно именно в агитпроп доставлялись сведения о наиболее важных «вычерках» в текстах, списки запрещенных книг, «идеологических прочетах», допущенных отдельными книжными издательствами, редакциями журналов и газет. Вот фрагмент лишь одного из представленных отчетов:
«31.01.1975.
Леноблгорлит
Секретарю Ленинградского Обкома КПСС тов. Андрееву Б. С.
Информация о политико-идеологических замечаниях в представленных верстках.
На контроль в Ленинградское управление по охране государственных тайн в печати поступает печатная продукция от 25 издательств, 150 организаций, имеющих право выпуска печатной продукции, минуя издательства. В управлении проходят контроль 36 журналов, 14 бюллетеней, 127 газет, материалы Лен-ТАСС, комитета по телевидению и радиовещанию, сценарии художественных фильмов, произведения театра, эстрады и другие <…> Практика контроля общественно-политической, научной и художественной литературы показывает, что в ряде случаев редакции и издательства не всегда внимательно готовят к печати произведения, в ряде изданий допускаются политические ошибки, даются субъективные оценки явлениям и событиям».
Далее приводятся наиболее «вопиющие» случаи[41].
В принятом ЦК КПСС Постановлении от 3 апреля 1957 г. «О работе Главлита СССР» прямо говорилось, что «…работники цензуры не должны оставлять без внимания политически ошибочные формулировки и положения, искажающие политику Партии и Правительства, и обязаны сообщать в них соответствующим партийным органам». Другими словами, как сказали бы в XIX веке, «обязаны были доносом»…
Ленгорлит бдительно оберегал «чистоту белоснежных риз» партии, внимательно следил за тем, чтобы ни в коем случае не снижался ее образ. Доходило до курьезов, которыми так богата отечественная цензура. В 1974 г. в Обком партии послана «Информация о политико-идеологических замечаниях в представленных верстках», в которой обращено внимание на детский журнал «Искорка» (выходил в Ленинграде с 1957 по 1992 гг.): «Редакция журнала “Искорка” в № 9 за 1974 г. заверстала главу из рассказа А. Шибаева “Поиграем в слова” под названием “Операция ‘одна буква’ ”. В рассказе говорилось: “Может быть, действительно, беды большой не будет, если вместо одной буквы напишется другая. Возьмем, к примеру, слово ‘притворить’ (притворить дверь) и вместо первого ‘и’ поставим ‘е’, то есть сделаем ошибку. Что же получится? А получится совершенно другое слово— ‘Претворить’ (воплотить). Например, ‘претворить решения съезда в жизнь’ ”. Информация высылается Вам для сведения и возможного использования»[42].
В-третьих, в «сомнительных» случаях Ленгорлит старался заручиться согласием (или несогласием, что бывало чаще) идеологических структур на публикацию того или иного текста. Редакторы издательств и журналов это прекрасно понимали, действуя порою напрямую: еще до отправления того или иного произведения в Ленгорлит, посылали его в Обком партии, «для консультации».
Наконец, решающую роль играли идеологические отделы партии в деле «подбора и расстановки кадров». В упомянутом выше ЦК КПСС Постановлении ЦК КПСС от 3 апреля 1957 г. «О работе Главлита СССР» особое внимание обращалось «…на подбор и воспитание цензорских кадров, укрепление местных управлений квалифицированными кадрами». Начальник Леноблгорлита и его заместитель входили, как говорилось выше, в так называемую «номенклатуру обкома» — они назначались именно им: Глаааит СССР лишь мог согласиться с предложенными кандидатурами. Те, в свою очередь, подбирали сотрудников в соответствии с их партийно-политической подготовкой, опять-таки согласовывая «кадровый вопрос» в соответствующих партийных инстанциях.
Разумеется, партийные установки и решения пронизывали все сферы советской жизни, но в отношении верного ее стража (наравне с КГБ) они играли особую, ни с чем не сравнимую роль.
Глава 3. «Тайна, закутанная в секрет…»
Этот афоризм приписывается Уинстону Черчиллю, который после начала «холодной войны» именно так определил один из наиболее существенных признаков «Страны Советов». Ему же принадлежит другая исчерпывающая характеристика режима: «В советской России всё запрещено, а то, что разрешено — то обязательно». На страже секретов стояло, наряду органами тайной политической полиции, цензурное ведомство. С течением времени охрана военных, экономических, экологических и прочих секретов стала доминировать в его практике, тем более что политический и идеологический самоконтроль в позднейшие годы все более и более стал отдаваться на долю редакторов и самих авторов.
Об этом свидетельствуют, помимо прочего, ежедекадные «Сводки важнейших вычерков и конфискаций, произведенных Леноблгорлитом», разделенные на две части: «Литера А. Нарушения военно-экономического перечня секретных сведений. Литера Б. Нарушения политико-идеологического характера». Первый раздел занимает львиную долю в таких отчетах, доходя до 90 %. Такое же место занимает «Литера А» в особом «Перечне сведений, не подлежащих распространению…» — таково первоначальное название основного документа, которым руководствовались цензоры; в дальнейшем оно неоднократно менялось. В первом таком перечне (1925 г.) содержалось всего 16 страниц, но со временем, в связи с увеличением числа «тайн» он превратился в объемистую, до 300 страниц, книгу. Последний такой перечень вышел уже в годы «перестройки» — в 1987 г., вернувшись по своему объему к первому, поскольку начавшаяся перестройка потребовала некоторого свертывания числа «тайн»[43].
Создавался он на основе рассылавшихся по местным инстанциям секретных циркуляров Главлита. На цензорском жаргоне перечень получил название «талмуда»: «заглянуть в талмуд» — означало выяснить, не засекречены ли какие-либо конкретные сведения, отдельные темы, имена и т. д., и произвести затем соответствующие «вычерки». Выходил в обновленном виде такой «Перечень…» примерно один раз в 5–6 лет; в промежутке между ними действовали особые циркуляры Главлита, рассылавшиеся в оперативном порядке и дополнявшие (реже отменявшие) отдельные параграфы и пункты последнего издания. Власть этого секретного документа была столь велика, что правке подлежали даже речи и выступления руководителей партии и государства, в которых обнаруживалось «разглашение гостайны». В «Протоколе Совещания руководящих работников Главлита» от 30 ноября 1971 г. отмечен такой факт: «Бригада <цензоров> принимала участие в работе редакционного отдела Сессии Верховного Совета СССР. Из доклада товарища А. Н. Косыгина (в то время Председателя Совета Министров СССР. —
Когда это было позволено, уже в 90-е годы, о «Перечне» рассказал В. А. Солодин (1930–1997), занимавший видные места в Главлите с 1961 по 1991 гг.: «В работе цензора было всегда две главных задачи: охрана государственных тайн и чисто политическая цензура. Что касается охраны государственных тайн, то существовал “Перечень сведений…” — это сборник в два пальца толщиной, насчитывающий 115–120 параграфов, а в каждом параграфе до шести пунктов. Параграфы были объединены в разделы: военный, экономический, финансовый, международных отношений, сельскохозяйственный, по оперативной работе правоохранительных органов. О партии там было несколько разделов — главным образом, нельзя было раскрывать численность парторганизаций в воинских частях и на оборонных заводах… Цензор, прежде чем приступать к работе, должен был назубок выучить этот “Перечень…”. У цензоров он был в постоянных пометках, впечатках: оперативную информацию им передавали по телефонам, а об основных тенденциях рассказывали на летучках в Управлении… В правовом отношении у нас было положение, что нельзя публиковать сведения, содержащие государственную и военную тайны, а также
Поделиться книгой: