Юный дикарь

— Вы спели несколько песен, которые мне очень понравились.

— Я рад, что они тебе понравились. Когда-то я считался хорошим певцом. Да, кабы я не был таким «добрым товарищем», я бы не превратился в пьяницу. Пойди, милый, принеси мне еще немного рому на дне ковша — больше мне пока не нужно!

Я пошел к бочонку, налил столько, сколько он просил, и принес. Джаксон выпил все сразу и через несколько минут совершенно пришел в себя, попросил есть и начал рассказывать разные веселенькие истории из своей прежней жизни. День прошел очень приятно. Когда наступил вечер, Джаксон сказал.

— Ну, Франк, тебе, наверное, хочется, чтобы я спел еще несколько песен. Так сходи же к бочонку и принеси мне побольше рому, тогда я буду петь, сколько тебе угодно.

Я исполнил его просьбу. Мне хотелось позабавиться, как и в прошлую ночь. На этот раз Джаксон поступил весьма предусмотрительно. Он улегся в постель ранее, чем начать пить. Проглотив порядочную порцию рому, он спросил меня, какие мои любимые песни. Я сказал, что мне трудно ответить, так как я вообще никогда не слыхал пения.

— Напомни мне, что я пел прошлую ночь!

Я объяснил ему, насколько мог.

— Ага! Это все матросские песни; теперь я спою что-нибудь получше!

Подумав немного, он запел очень красивую, трогательную песню. Старик был пока еще трезв, но по мере того, как он пил, голос его становился все более хриплым, и, наконец, пьяница отказался продолжать и начал браниться. Потом он замолчал. Я думал, что мой компаньон спит, но вдруг услышал, как он бормочет что-то про себя. Я стал прислушиваться.

— Какое тебе дело до того, где я достал их? Вот они! Не желаете ли купить их, старый Мойша? — После небольшой паузы он продолжал. — Это бриллианты чистейшей воды, я это наверное знаю, не старайся меня надуть, старый жид! Как они попали ко мне? Это не твое дело! Вопрос только в том, желаешь ли ты дать за них настоящую цену? Не желаешь? Ну, хорошо, так прощай!

— Нет, я не вернусь, старый вор…

Затем последовало, несколько ругательств, и Джаксон умолк, но вскоре опять заговорил.

— Кто может доказать, что эти бриллианты принадлежали Генникеру?

Я привстал, услыхав имя моего отца, и, удерживая дыхание, ждал, что будет дальше.

— Нет, нет, — говорил Джаксон, — он умер, и тело его съедено рыбами. Мертвые не говорят! И она умерла, и капитан — все умерли, да, все! — Он тяжело вздохнул и умолк.

Начинало светать, и я мог разглядеть лежащую фигуру моего большого хозяина, но он больше не говорил и тяжело дышал. Когда солнце взошло, я поднялся с постели и взглянул на Джаксона. Он лежал на спине. На лбу его выступили крупные капли пота; руки были сжаты, Старик хотя спал, но по лицу его пробегали судорожные движения — видно было, что он сильно страдает. По временам спящий тяжело вздыхал; губы шевелились, но не произносили ни одного звука. Я заметил, что ром не весь был выпит. Около трети ковша оставалось нетронутой.

XI

Я вышел из хижины, сел на свое обычное место и погрузился в раздумье, вспоминая все, что слышал ночью. Джаксон говорил про какие-то бриллианты и сказал, что они принадлежали Генникеру, т. е., очевидно, моему отцу. Я знал из его же рассказов, что бриллианты имеют большую ценность, и, вспомнив о том, что под постелью его что-то спрятано, решил, что он, вероятно, неправильно себе их присвоил. Я вспомнил также все, что говорил Джаксон о смерти моих родителей и капитана, его минутное смущение и радость, когда он, наконец, дошел до конца своего рассказа. Подумав еще немного, я пришел к убеждению, что он говорил неправду, что тут была какая-то тайна, которую необходимо было разъяснить. Но как этого достичь? Было одно средство. Крепкий напиток развязывал ему язык. Я решил напаивать его допьяна и таким образом постепенно выведать истину. Вернувшись в хижину, я без особого труда разбудил Джаксона.

— Как вы чувствуете себя сегодня утром?

— Не очень то хорошо!

— Неужели? Однако, вы спели несколько хорошеньких песен!

— Помню, — сказал он, — но под конец я заснул!

— Да, вы не хотели больше петь и громко захрапели!

Джаксон встал. Я дал ему поесть. Целый день мы говорили о музыке, и я напевал мелодию, которая так понравилась мне ночью.

— Ты не дурно запомнил напев. У тебя должен быть хороший слух. Ты пробовал когда-нибудь петь?

— Нет! — ответил я.

— Попробуй теперь. Я спою тебе песню, а ты повтори ее за мной. Очень хорошо! — сказал он, когда я исполнил его желание. — Теперь попробуем объем твоего голоса!

Джаксон пропел гамму, и я повторил за ним.

— У тебя высокий голос — выше моего. Теперь я дам тебе первый урок.

Весь этот день мы занимались пением, но с перерывами, так как Джаксон не позволял мне, для начала, утомлять свой голос. С наступлением вечера, он попросил принести ему рому. Я взял три пустых бутылки, найденных в ящике, наполнил их жидкостью и принес ему Он заткнул их тряпочками и поставил около своей постели.

— Так будет удобнее, — сказал он. — Я могу наливать в ковшик, сколько мне нужно. К тому же, я хочу немного разбавлять ром водой; оно, хотя и не так вкусно, но зато надолго хватит, и меня не будет клонить ко сну. Да, не думал я, что мне будет послано такое угощение, после всех моих страданий. Теперь я мирюсь с мыслью оставаться здесь. Пойди принеси мне воды в ковше!

Ночью Джаксон опять пел песни и пил ром, пока не опьянел, а потом заснул, и не говорил ни слова. Я был разочарован, так как сам не спал в надежде услыхать что-нибудь. Слишком долго было бы рассказывать обо всем, что произошло в течение следующего за этим месяца. За все это время Джаксон редко говорил во сне, или когда был пьян, а если и говорил, то я ничего не мог разобрать. Днем он продолжал давать мне уроки пения, и я делал большие успехи. Вечером он снова напивался и довольно скоро засыпал. Я заметил, что такое излишество имело дурное влияние на его здоровье: он стал очень бледен и угрюм. Я скрывал он него свои чувства, которые, очевидно, опять изменились к худшему со времени моих последних открытий и зародившихся подозрений. Мне нужно было узнать истину, и я решился терпеливо выждать, в надежде, что, проговорившись раз, он будет говорить еще. Я не ошибся в своих расчетах. Однажды вечером, когда он выпил свою порцию и улегся спать, я заметил в нем какое-то беспокойство. Он долго ворочался на своей постели и, наконец, пробормотал:

— Капитан Джемс? Ну что же вы хотите сказать о капитане Джемсе?

У меня мелькнула мысль, что он, может быть, ответит на вопрос.

— Как же он умер? — спросил я тихим, но внятным голосом.

— Как умер? — ответил Джаксон, — он свалился с утеса. Да, свалился! Никто не может сказать, что я его тронул! — Он помолчал немного и затем продолжал. — Она всегда говорила, что я убил их обоих, но это неправда — только одного. Да — одного, в этом я признаюсь, — но я ненавидел его, не за его бриллианты, — нет, нет! Если ты говоришь о его жене, — да — любовь и ненависть!

— Так ты убил его из любви к его жене и ненависти к нему самому?

— Да, да, это правда, но кто ты, что все это угадал? Кто ты? Я убью тебя!

Он поднялся на своей постели, проснувшись от своего же сна и, вероятно, от звука моего голоса.

— Кто здесь говорил? Франк Генникер, ты говорил?

Я не ответил, представился спящим и громко захрапел.

— Не может быть, чтобы это был он. Он крепко спит. Создатель! Какой сон!

Он опять улегся, приложил бутылку ко рту и стал из нее пить, о чем я догадался по звуку переливающейся жидкости. Затем все опять успокоилось.

Наконец-то, я узнал истину. Кровь закипела во мне при мысли, что он убил моего отца.

— Не убить ли мне его самого, сейчас, пока он спит? — подумал я. — Нет этого я не сделаю. Я обвиню его в убийстве, когда он проснется, и тогда уже уничтожу его! Но это будет подло!? Он слеп и беспомощен!

Я начал успокаиваться, вспомнив слова Библии, где было сказано, что мы должны платить за зло добром. Вспомнил, что когда достиг до этого места с Джаксоном, то спросил его, почему нам велено так поступать, и он объяснил мне. Когда же мы прочли: «Мне отмщение и Аз воздам» — он сказал, что наказание будет после, и что мы не должны следовать еврейскому закону: око за око, зуб за зуб. Эту часть Библии он объяснил мне очень хорошо и этим спас меня от убийства в эту ночь. Но я все был очень взволнован. Я чувствовал, что не в состоянии буду относиться к нему по-прежнему и думал без конца, до тех пор пока, не заснул, как убитый. Незадолго до рассвета я проснулся, мне послышался слабый крик; я прислушался, но все было спокойно, и я опять заснул. Было уже совсем светло, когда я встал. Я посмотрел в сторону, где лежал Джаксон, но его не было — постель была пуста. Я очень удивился и, вспомнив крик, который слышал ночью, бросился вон из хижины. Я осмотрелся кругом, но моего товарища нигде не было видно. Тогда я подошел к краю плоского утеса, на котором стояла хижина. Подумав, что он, вероятно, спьяна упал в пропасть, я заглянул вниз, но ничего не увидел.

— Он, должно быть, пошел за водой! — решил я и бросился к углу утеса, где пропасть была еще гораздо глубже. Тогда я, наконец, увидел его.

Джаксон лежал на дне пропасти без движения и без признаков жизни. Итак, я не ошибся. Я сел ошеломленный. Еще так недавно я обдумывал, как убить его, — и вот он лежит передо мной мертвый, без всякого моего в том участия.

— Мне отмщение и Аз воздам! — вырвалось из моих уст. Я долго сидел в раздумье, но вдруг мне пришло в голову, что он может быть еще не умер.

Я сбежал вниз по утесу и, карабкаясь по скалам, едва переводя дыхание, добежал до того места, где лежал Джаксон.

Он громко стонал.

Я стал перед ним на колени.

— Джаксон! — сказал я. — Вы очень ушиблись?

Все мои дурные чувства к нему испарились, когда я увидел его в таком положении. Губы его шевельнулись, но он не мог произнести ни слова. Наконец, старик с трудом прошептал: — Воды!

Я бросился к хижине и принес полный ковш воды, налив туда немного рому. Джаксон проглотил несколько капель и как-будто бы начал оживать. Он представлял из себя страшное зрелище. Кровь текла из раны на голове и заливала ему лицо и бороду. Я не знал, каким образом перенести его в хижину. Нести несчастного по неровным скалам, по которым я лез, чтобы добраться до него, было почти немыслимо, другая же дорога была еще длиннее и не менее трудна. Понемногу он приходил в себя. Я дал ему еще воды. Страшно было смотреть на старика, его потухшие зрачки, бескровные губы, лицо и бороду, покрытые запекшеюся кровью, — все это было ужасно.

— Можете вы добраться до хижины, если я помогу вам? — спросил я его.

— Я никогда не доберусь до нее! — с трудом проговорил он. — Дай мне умереть здесь!

— Но ваша рана не очень глубока!

— Я ее не чувствую! — ответил он, еле выговаривая каждое слово. — Но мой бок, у меня внутреннее кровоизлияние, и я весь разбился!

Я взглянул на его бок и увидел, что весь он почернел и опух. Я дал ему еще воды; больной жадно выпил ее, и я побежал к хижине, чтобы принести еще. Когда, наполнив две бутылки и прибавив туда опять немного рому, я вернулся к Джаксону, то он казался несколько в лучшем состоянии, и у меня мелькнула надежда, что еще, может быть, есть надежда на выздоровление. Я сказал ему это, чтобы подбодрить его.

— Нет, нет, — ответил несчастный, — мне осталось жить лишь несколько часов, я это чувствую. Дай мне умереть здесь, и умереть спокойно.

Затем Джаксон впал в почти бессознательное состояние.

Я сидел рядом с ним и ждал, пока он не придет в себя.

Так мне пришлось просидеть более часа в страшном смущении, до такой степени все происшедшее за столь короткий промежуток времени сильно взволновало меня.

XII

Джаксон умирал, и я думал о том, как бы добиться от него правды. Я боялся, что он умрет, не рассказав мне ничего, кроме подслушанного мною во время его бреда. С большим нетерпением прождал я еще час, но, наконец, не вытерпел и, наклонившись к нему, спросил, как он себя чувствует. Старик тотчас же ответил:

— Мне лучше, внутреннее кровоизлияние, кажется, прекратилось, но все-таки я жить не могу. Бок у меня проломлен, и ни одного ребра не осталось целым. Спинной хребет также сломан, — я не могу двинуть ногами и не чувствую их. Я могу прожить еще несколько часов и благодарю Бога за это, — хотя этого и слишком мало для искупления всей моей жизни. Но с помощью Божьей все возможно!

— В таком случае, — сказал я, — скажите мне всю правду относительно смерти моего отца и всех остальных. Я, впрочем, уже знаю, что вы убили моего отца. Вы сами это сказали вчера ночью, во сне!

Помолчав немного, Джаксон заговорил:

— Я рад, что ты знаешь это! Я скажу тебе все: признание есть знак раскаяния. Ты, конечно, должен меня ненавидеть и будешь ненавидеть мою память, но взгляни на меня, Франк, и сознайся откровенно, что меня можно скорее жалеть, чем ненавидеть. «Мне отмщение и Аз воздам», сказал Господь. Посмотри на меня — я здесь, отрезанный от мира, который я так любил, слепой и искалеченный. Вскоре я должен предстать пред лицом карающего Бога и получить вечное осуждение за мои грехи. Разве я не достоин сострадания?

Я не мог не согласиться с ним.

— Я рассказал тебе всю правду до той минуты, когда твои родители появились на нашем корабле, и когда началась та страшная буря, которая нас погубила. Дай мне выпить воды! Корабль наш кидало во все стороны, и волны беспрерывно перекатывались через борт. Люки были закрыты, и жара была страшная. Когда я не стоял на вахте, то сходил вниз и искал удобного места, где бы завалиться спать. Перед каютной переборкой, на стороне штирборта, капитан устроил род комнаты, где сохранялись запасные паруса. Этот уголок я и выбрал себе для спанья. Каюта же твоих родителей находилась по другую сторону перегородки. Вследствие сильной качки, в досках образовались щели, так что я мог видеть почти все, что делалось в каюте, и слышать каждое слово. Я убедился в этом в первую же ночь, когда свет проник через щели в досках и осветил ту темноту, в которой я находился. Как-то раз я был на вахте от шести до восьми и рано лег спать. Часов в девять отец твой вошел в каюту. Мать твоя уже лежала в постели, и когда он начал раздеваться, она спросила:

— Тебя очень беспокоит этот пояс, милый друг?

— Нет! Я к нему привык. Я не сниму его, пока погода не изменится. Кто может знать, что случится?!

— Ты думаешь, мы в опасности?

— Едва ли, но буря все же очень сильна, а судно старое и не крепкое. Дня через два погода может измениться к лучшему, но во всяком случае, раз дело идет о значительных ценностях, которые мне не принадлежат, надо принять все меры предосторожности!

— Конечно! Как бы я желала скорее добраться до дома и вручить моему отцу его бриллианты. Но все в руках Божиих!

Я заглянул в одну из щелей и увидел, что твой отец снимает с себя пояс из мягкой кожи, простеганной вдоль и поперек маленькими квадратиками. Очевидно, в каждом из них зашит был бриллиант. Затем он погасил свечку, и разговор прекратился, но я слышал достаточно. Итак, отец твой носил на себе большие сокровища, целое состояние. Если бы оно попало в мои руки, то дало бы мне возможность выбраться из настоящего моего положения, вернуться в Англию и выйти в люди. Таким образом, к чувствам ненависти, которые уже и так возбуждал во мне твой отец, прибавилось еще чувство алчности, — страсть, не менее сильная и побуждающая ко всяким дурным поступкам. Но я должен теперь остановиться.

Джаксон выпил глоток воды и затих.

Так как я еще ничего не ел в этот день, то воспользовался этим, чтобы сходить в хижину, обещав скоро вернуться.

Я вернулся через полчаса и принес с собой Библию и молитвенник, так как мне пришло в голову, что Джаксон, может быть, попросит меня почитать ему, когда кончит свою исповедь. Он тяжело дышал, но мне показалось, что он заснул. Я не стал будить его. Глядя на него, я вспомнил его вопрос, «не достоин ли он сожаления?» и должен был признаться, что — да. Я спрашивал себя — в состоянии ли я простить человеку, который убил моего отца, и подумав немного, решил, что могу. Разве он недостаточно уже наказан? Разве искупление уже не наступило? Я посмотрел на его безжизненную руку, и сердце мое сжалось при мысли, что в этом виновен я, несовершеннолетний еще юноша.

Наконец, он заговорил.

— Ты здесь, Франк?

— Да, здесь!

— Я, кажется, поспал немного?

— Как вы себя чувствуете? — спросил я его ласково.

— Я чувствую, что бок мой еще больше онемел. Скоро наступит омертвение. Но дай мне кончить мою исповедь. Я хочу облегчить свою душу. Я могу умереть сегодня ночью или завтра и хочу покончить с этим. Подойди поближе, чтобы я мог тише говорить, тогда я буду в состоянии больше рассказать!

Я пододвинулся к нему.

— Ты знаешь, как мы очутились на этом острове, и как я начал с того, что взбунтовался. Когда впоследствии я примкнул к другим и занял равное с ними положение, ненависть моя к твоему отцу как-будто бы затихла на время, и я уже не думал о том, чтобы причинить ему вред. Но это продолжалось не долго.

После стольких смертей, когда капитан, твои родители и я остались одни на острове, во мне вновь возгорелись старые чувства, и я решил так или иначе избавиться от твоего отца. Я ждал только удобного для того случая. Твоя мать чувствовала отвращение к сушеной птице, и мы поочереди ходили по утрам ловить для нее рыбу. Я решил, что единственной минутой для приведения в исполнение моего ужасного замысла было именно то время, когда отец твой пойдет на утес. Я спрятался вблизи его и, улучив минуту, когда он заглянул вниз, чтобы посмотреть, показалась ли рыба на поверхности воды, подкрался к нему и столкнул его в море. Я знал, что он не умеет плавать. Еще минута, и я увидел, что он, после нескольких судорожных усилий, пошел ко дну. Я убежал и спустился в овраг, чтобы собрать связку дров и тем отклонить от себя подозрения. Но это мне не удалось, как ты сейчас увидишь. Я вернулся домой с дровами. При моем появлении капитан заметил.

— Однако, это новость, Джаксон, что вы собираете дрова вне очереди! Чудесам нет конца!

— Как видите, я становлюсь очень любезным! — ответил я в смущении, не зная, что сказать. Я боялся взглянуть в глаза капитану и твоей матери, которая стояла рядом с ним, держа тебя на руках.

— Поймал ли мой муж рыбу, Джаксон, вы не знаете? Ему бы давно пора вернуться!

— Почем я могу знать, я ходил в овраг собирать дрова!

— Но два часа тому назад вы были на утесе. Капитан Джекс видел вас, когда вы шли оттуда.

— Конечно, я видел вас! — подтвердил капитан.

— Поймал ли Генникер хоть одну рыбу, пока вы были с ним?