Искра

Два лица у шамана: одно — чистое, для мира людей, второе — отмеченное клеймом Нижнего мира. Два пути у шамана — на свет и во тьму.

Есть, из чего выбирать.

* * *

Вернулся Искра домой вместе с солнцем — новая весна начиналась.

Смотрел вокруг — и дивился: в памяти тордохи концами жердей в небо упирались, вешала облака цепляли — а нынче… «Как же, — думал, — вырос я. И как был мал, раз камешек горой мне казался, а евражка — медведем».

Увидали упряжку Копья дети Ворона, сбежались. Спрыгнул Искра с нарты — мать увидел, а она — его.

Подбежала, обняла, нюхать стала — глаза, волосы:

— Вернулся, мой оленёнок, мой огонёк, мой желанный, светлый, тёплый, вернулся! — и отстранилась. — Уже не младенцем — юношей пахнет от тебя.

Тронула пальцами татуированную щёку, подняла голову за подбородок, заглянула в глаза:

— Ты ли это, Искра? Ворон тебя отметил, огонь отметил — глаза отца у тебя, повзрослел ты. Помнишь ли меня, шаман?

Искра руки её взял, прижал ладони матери к своим щекам:

— Почему так говоришь, мама? Каждую минуту о тебе помнил. Очень хотел домой, только ведь нельзя было мне — сама знаешь.

Смотрела на него Ранняя Заря гордо и грустно:

— Смотришь, как взрослый, говоришь, как взрослый. Вырос. Без меня вырос.

Улыбнулся Искра:

— С тобой. В снах приходил к тебе.

Тёрся щекой о ладонь матери, пальцы её обнюхивал — и думал печально: «Тяжело будет мне дома свой путь в серых снегах протаптывать. Копьё не любит камланий, боится полётов — а что же с мамой будет? Улечу — перепугаю её, от страха она мешать будет мне, себе повредит, мне повредит… Как же помощи ждать от мамы, от доброй женщины, от слабой женщины?»

Руки её отпустил, с нарты мешок взял, развязал:

— Подарок тебе, мама.

Вздох прошёл по толпе детей Ворона — и ахнула Ранняя Заря: на руки ей легли невесомые шкурки, драгоценные шкурки. На белый туман песцового меха — главное чудо, чёрно-серебряное, мерцающее, переменчивое, невероятное — бесценный мех седой лисы. Окунулась Ранняя Заря лицом в мех, как в облако:

— Неужели ты их добыл, Искра? Ты — настоящий охотник, Искра!

Усмехнулся Искра чуть заметно, тихо сказал:

— Настоящий шаман, мама. Совсем не охотник. Шаман.

И тут же рядом рассмеялся старый Тальник сухим смешком:

— Что ж, Искра, значит, не самоловом поймал песцов и лису, а люди тебе шкурки принесли? Дело шамана — читать следы во тьме да лучший мех требовать за это!

Слова эти бросили Искру в жар — стыда, только другого стыда. Стыда за чужие дела.

— Келе мне указали, где самоловы насторожить, — сказал Искра горько. — Чем я тебя обидел, Тальник, что ты в моих словах, будто в бисерном шитье, узелки ищешь?

Прищурился Тальник:

— Сам ты себя шаманом назвал. Ждали мы защитника и богатыря из огня и солнечного света, а явился шаман, что сам, по доброй воле, в темноту ушёл едва ли не с младенчества. Сколько не рисуй перьев на себе — до солнца тебе не подняться, шаман, и рядом с Вороном не летать. Чему же учил тебя Копьё? У Гнуса бы поучиться тебе.

Вздохнул Искра — и обиду вдохнул, так глубоко, как мог:

— Деда моего, Тихую Птицу, видно, забыли уже?

Ответил Камень, хмуро:

— Отчего — забыли? Хорошо помним — не даёт он забыть о себе. Обещал медведей своих к нарте привязать, а сам отпустил. Рыщут медведи его по тундре, наших оленей давят — только и ждём, что за людей примутся вот-вот. Добрый шаман, говоришь? При жизни. Если нам повезёт.

Поразился Искра:

— Как же так? Я же сам видел…

И Высокая Сосна хмыкнул:

— Вот где беда. Ты видел одно, Гнус видел другое, Тихая Птица видел третье… Бродите во мраке, шарите ощупью — а кто из вас видит правду? Тихая Птица был белый шаман, Гнус — чёрный, и скрыть этого не хочет, а нам-то какая разница? Если келе Тихой Птицы на оленей нападают, а Гнус их отгоняет — кто тут прав? Гнусу уже последнее отдали мы — лишь бы повального мора оленям не было… но долго ли он будет медведей Тихой Птицы на привязи держать?

Оглянулся Искра потерянно.

Вот же они, у нарты, медведи Тихой Птицы. Громадные тени вьюги, на солнечном свету их еле видно: один сидит, лапу с железными когтями вылизывает себе ледяным языком, второй прилёг, как уставший пёс. Оба — кровь Искры пробовали, оба — на него взглянули покорно. И медвежонок-метель у ноги жмётся — всегда его Искра чувствует, или совсем рядом, или за стенкой тордоха. При нём ведь, при Искре, дед медведей своих от последнего своего жилища отвязал. Или у Тихой Птицы ещё медведи были?

А люди увидали, что растерян Искра, почти испуган. Растерялся — значит, виноват?

Мама, ворох шкурок прижав к себе, взглянула на Тальника умоляюще, на Камня — беспомощно. Тоже вину чувствует?

— Ты сходи, Искра, — Камень сказал, — к стойбищу Чёрной Скалы, богатого человека. Что увидишь? А чаек увидишь. Чайки над дохлыми оленями кружатся. Но Чёрная Скала голодать не будет, даже если сотня оленей падёт у него. А мы?

Поднял Искра голову:

— Беда, — сказал тихо. Но твёрдо. — Беда, конечно. Но почему ты в этой беде деда моего обвиняешь?

— И тебя, — сказал Высокая Сосна. — Послушали мы Тихую Птицу — зря, тебя от келе прятали — зря. Беду вы принесли. Если бы не Гнус, была бы нам всем погибель.

Стоял Искра в кругу родичей — один, только медвежонок ему ногу и бедро холодил. Стоял Искра, смотрел в лица — и не знал, что сказать.

Прав был дед — беда. А что Искре теперь делать с этой бедой?

И тут сказал Копьё:

— Враньё это. Искра жизнь мне спас, смерть прогнал от меня. И вам беды не будет от него. Забыли уже, как Искра от вас боль отводил?

И на Тальника посмотрел — а Тальник голову опустил:

— Дык это… есть скоро нечего станет нам…

— Ну да, — Копьё бровью повёл. — А виноват в том шаманчик, которого семь вёсен в стойбище не было. Умно говоришь ты и дельно, старик.

Тут Брусника толпу растолкала, пробилась. Искре улыбнулась, по чистой щеке погладила его — и повернулась к родичам.

— Эх, вы, — фыркнула, — старые олени! Келе вместе с оленьими душами и разум у вас сжевали? Тут дело — три старика не разберут, а вы хотите, чтобы мальчишка немедленно всё разобрал и распутал! Виноватого нашли! Что ты на снегу потерял, Тальник? Ты на меня погляди! И на Гнуса прямо погляди, его в лицо спроси!

Тальник головой мотнул, проворчал:

— Прилетела куропатка, крыльями захлопала… — а только заметно, что стыдно стало ему.

— Раз вы, олени, языки свои проглотили, я, куропатка, сама у Гнуса спрошу, когда приедет он, — Брусника ответила. — А Искре надо время дать. Пусть он следы разберёт. Пусть посмотрит сам. Может, шаманское зрение поможет ему.

Слушал всё это Искра и думал. Печально думал.

Забыли деда его, совсем забыли. Гнус о Тихой Птице дурные слова говорил — старики и поверили. Может, не сразу, но за семь вёсен поверили. Его, Искру, тоже забыли — а помнили только тайныкут, счастливый амулет: ждали, что вернётся прекрасный юноша, солнце над стойбищем остановит, чтобы всегда здесь весна сияла, а всё зло тут же прочь сгинет без следа. А появился мальчишка, с татуировкой и бубном, с клеймом Нижнего мира, с тёмными шаманскими тайнами… Кто им докажет, что сам Ворон отметил его? Копьё? А почему они должны Копью верить? Копьё — не герой, не богач и даже не шаман…

А сам Искра стоит, как перепачканный младенец, молчит. Конечно, решат родичи, что нечего ему сказать. Не прекрасный юноша, а глупый мальчишка — чего и ждать от него! Ишь, перьями самого Ворона разрисовал себя…

Но как им сказать? Сказать: да вот же дедовы сумеречные медведи! — и на свою нарту показать? Так не увидят они и решат, что он, Искра, над стариками смеётся. Не выйдет так, надо по-другому.

И сказал Искра:

— Говорить о беде — зря время терять. Беду прогнать надо. Я ещё не видел ничего: буду смотреть, следы искать. Исправлю, если сил хватит у меня.

— Если, — снова хмыкнул Высокая Сосна. — Если хватит. Если.

Но вдруг Тальник головой покачал укоризненно:

— А ты хочешь, чтоб оленёнок-сосунок в оленегонных состязаниях приз тебе принёс? Чтобы только из-под матки десять шаганий без отдыха пробежал? Не от ума это.

И даже Камень сказал:

— И верно. Пусть ищет следы, коли может. Никогда я не слыхал, чтоб шаманчик-оленёнок, которому в ножички и догонялки играть и играть, следы злой погани нашёл — но на свете, говорят, всякое бывает.

А Искра подошёл к матери и Копью. Им сказал:

— Пойдёмте в тордох. Чай будем пить. Мне подумать надо.

Никто из сородичей его не остановил. Откуда-то у них надежда появилась, а откуда — понять невозможно.

* * *

Ранняя Заря чай заваривала, Копьё табак курил. Говорили они о Песцовой реке, охотничьей удаче, ярмарке в Светлом распадке — о хороших вещах говорили. А Искра сидел в стороне, чтобы их не отвлекать. Сидел в стороне, бубен держал, без колотушки, пальцами постукивал в него. Бубен согрелся — и Искра напевал тихонько, почти про себя:

— Слушай меня, маленький келе, снежный приятель — и смотри. Вокруг смотри — а я твоими глазами смотреть буду. Покажи мне дедовых медведей — всех.

Свет очага потемнел — привычно уже — и увидал Искра серую тундру, будто отражение в тёмной воде, тундру, в которой духи обитают, как люди и олени. Вьюжный медвежонок остановился на сером снегу, морду повернул — ждёт, зовёт за собой — и Искра полетел, так тихо, как только сумел.

У тордоха — два громадных медведя лежат, как два снежных холма. Охраняют хозяина.

— Скажите, сильные духи, — Искра спросил, — служил ли ещё кто-то моему деду? Поил ли ещё кого-то дед кровью, кормил ли мясом, грел ли своим теплом? Если да — то приведите, покажите мне этого келе.

Встал один медведь, потянулся, завился снежным смерчем, ввинтился в серую муть и из виду пропал. Не успел Искра подумать, сколько времени ждать придётся, как появился сторожевой келе, а в пасти у него — комок серых лохмотьев, да вроде косточки торчат из комка.

Потянул Искра лохмотья из медвежьей пасти — а они шевелятся, дёргаются под его рукой. Отдал медведь добычу хозяину — и превратился комок тряпья в маленького духа. Весь — то ли в облезлых перьях, то ли в клочьях шерсти, ножки тощенькие, с копытцами, четыре ручонки, безобразная морда из живота растёт, а из морды — ветвистые рога. На концах каждой веточки рогов — глазки поблёскивают.

Схватил Искра келе за рог — или за глаз — и встряхнул.

Запищал маленький дух, словно мышь:

— Не губи меня, сильный шаман, и огнём не сжигай! Мне крови не надо — дед твой водкой поил меня иногда, и того мне довольно. Я всюду бываю, всё вижу — не оставляй меня без глаз, великий шаман, я тебе пригожусь.

Не послушал его Искра — встряхнул ещё раз:

— Это тебя дед к нарте не привязал? Это ты людям зло творишь и оленей в тундре душишь?

Перепугался дух, ручками задёргал:

— Что ты, Искра! Где мне оленя задушить! Я для оленя — меньше мошки, мне и палёной шерсти хватит! Я Тихой Птице вести носил да сплетни. Пожалел он меня, не стал к Нижнему миру привязывать — сожрали бы меня его медведи в один глоток!

Задумался Искра.

— Новости носил? Значит, всё в тундре знаешь ты? Значит, знаешь, от чего пали у Высокой Скалы олени?

Взмолился келе:

— Отпусти мои глаза, Искра — не убегу я. Всё расскажу — только дай мне на серые снега смотреть.

Отпустил Искра духа. Встряхнулся дух, как крачка, и на ладонь шамана уселся.

— Слушай, — сказал, — великий Искра. По тундре одноглазые келе рыщут, у каждого — по паре железных клыков. Эти клыки они в жилу оленям втыкают да кровь у них сосут. Всё больше и больше становятся.

— И что же это за погань? — Искра спросил. — Бродячая?

— Да не то чтобы… — замялся глазастый келе.

Он бы договорил, да почувствовал Искра, как тёплые руки его тормошат, живое дыхание на лице — и выдернула его материнская любовь из серого мира.

Потряс Искра головой — тяжёлая голова, в мыслях туман. А Ранняя Заря по лицу его гладила, спрашивала встревоженно:

— Что с тобой, оленёнок? Стал ты, как снег, белый…

И Копьё сказал с укором:

— Улетал он, женщина. Не мешай шаману с келе своими беседовать — его погубишь и себя погубишь.

Испугалась Ранняя Заря, отдёрнула руку. Искра тем временем в себя пришёл. Попросил: