Семья Малаволья

— У Святоши медок во рту! — заметила кума Грация Пьедипапера.

— Как хозяйке трактира, ей приходится быть такой, — ответила Цуппида. — «Кто не ловок, не держи лавку, а не умеешь плавать, так тони».

У Цуппиды были полные карманы россказней о медовых манерах Святоши, но из-за них-то даже Барыня повернулась, чтобы побеседовать со Святошей, поджала губы и не обращала никакого внимания на других, сидя в перчатках, как будто боясь запачкать руки, и сморщив нос, точно все остальные воняли хуже сардинок, между тем как, уж если от кого действительно воняло вином и разными гадостями, так это именно от Святоши в этом ее платье блошиного цвета и с значком «Дочерей Марии», который не хотел держаться на ее дерзко выпяченной груди. Они были заодно с ней, потому что все ремесла в родстве, и деньги они делали одним и тем же способом, обирая ближнего и продавая грязную воду на вес золота, и им плевать было на налоги.

— Налогом хотят еще обложить и соль, — вставил кум Манджакаруббе. — Аптекарь сказал, что это напечатано в газете. Тогда уж не станут больше солить анчоусов, а лодки можно будет сжечь в печи.

Мастер Тури, конопатчик хотел было поднять кулак и начать:

— Боже милостивый!.., но взглянул на свою жену и замолчал, проглотив то, что хотел сказать.

— При неурожае, которого можно ожидать, — вставил хозяин Чиполла, — потому что ведь дождя не было со святой Клары, и если бы не последняя буря, в которую погибла «Благодать» и которая была настоящей милостью божией, нам бы этой зимой не избежать голода.

Каждый рассказывал о своих несчастьях, отчасти чтобы утешить Малаволья, что страдают не одни они. «Мир полон бед, у одних их мало, у других — просвета нет», и стоявшие снаружи, во дворе, смотрели на небо, потому что еще один дождичек нужен был бы, как хлеб. Хозяин-то Чиполла знал, почему теперь не бывает таких дождей, как в прежние времена.

— Дождей больше не бывает потому, что натянули эту проклятую телеграфную проволоку, она-то и втягивает дождь и уносит его.

Тут кум Манджакаруббе и Тино Пьедипапера разинули рты, потому что как раз по дороге в Треццу стояли телеграфные столбы; но, так как дон Сильвестро принялся хохотать и делать при этом «а! а! а!», как курица, хозяин Чиполла в бешенстве соскочил с забора и накинулся на невежд, у которых уши длинные, как у ослов.

— Кто же не знает, что телеграф приносит вести из одного места в другое; это делается потому, что внутри проволоки есть такой сок, вот как в виноградной лозе, и таким же способом проволока впитывает и дождь из облаков и уносит его далеко, где он уже не нужен; можете спросить аптекаря, который это говорил; потому-то и в законе постановили: кто обрывает проволоку, того сажать в тюрьму.

Тут уж и дон Сильвестро не знал больше, что сказать, и придержал язык.

— Райские небожители! нужно срубить бы все эти телеграфные столбы и побросать их в огонь! — начал кум Цуппидо, но никто не стал его слушать и, чтобы переменить разговор, все принялись смотреть на огород.

— Славный кусочек земли! — сказал кум Манджакаруббе, — если его хорошо обрабатывать, он даст похлебки на весь год.

Дом Малаволья был всегда одним из первых в Трецце; но теперь, со смертью Бастьянаццо и при том, что ’Нтони взят в солдаты, а Мена на выданье и столько всех этих едоков на руках, дом этот стал давать трещины по всем швам.

В самом деле, сколько мог стоить дом? Каждый вытягивал шею над стеной огорода и окидывал дом взглядом, чтобы оценить его на глаз. Дон Сильвестро лучше других знал, как обстоят дела, потому что бумаги-то были у него, в канцелярии Ачи Кастелло.

— Хотите биться об заклад на двенадцать тари, что не все то золото, что блестит, — сказал он; и показывал каждому новую монету в пять лир.

Он знал, что на дом наложена ежегодная земельная пошлина в пять тари. Тогда принялись высчитывать по пальцам, сколько можно было бы выручить при продаже дома с огородом и со всем остальным.

— Ни дом ни лодку продать нельзя, потому что это приданое Маруццы, — заметил кто-то, и люди так разгорячились, что их можно было слышать из комнаты, где оплакивали умершего.

— Ну, конечно! — выпалил дон Сильвестро, точно бомба, — и приданое ее неотчуждаемо.

Хозяин Чиполла, «обменявшийся с хозяином ’Нтони несколькими славами на счет женитьбы своего сына Брази на Мене, покачал головой, но не оказал ни слова.

— Так значит, — заметил кум Кола, — по настоящему-то тут несчастен дядюшка Крочифиссо, который теряет свои деньги за бобы.

Все повернулись к Деревянному Колоколу, который также пришел «политики ради», но молчал в уголке, чтобы послушать, что говорят, разинув рот и задрав кверху нос, точно считал, сколько черепиц и сколько брусков на крыше, будто хотел оценить дом. Наиболее любопытные вытягивали из дверей шею и подмигивали друг другу, показывая на него.

— Он точно судебный чиновник, который делает опись имущества, — шутили они.

Кумушки, знавшие про разговоры между хозяином ’Нтони и кумом Чиполла, говорили, что теперь куме Маруцце надо забыть про свое горе и закончить дело с замужеством Мены. Но у Длинной, у бедняжки, в это время было другое в голове.

Хозяин Чиполла повернулся и ушел, холодный, не говоря ни слова; а когда все разошлись, семья Малаволья осталась одна во дворе.

— Ну, — сказал хозяин ’Нтони, — теперь мы разорены, и для Бастьянаццо лучше, что он этого не знает.

При этих словах сначала Маруцца, а потом и все остальные принялись снова плакать, и дети, глядя на слезы старших, тоже заплакали, хотя отец уже три дня, как умер. Старик бродил по дому, не сознавая, что делает; Маруцца, напротив, неподвижно сидела в ногах кровати, точно ей больше уже нечего было делать. Если она произносила несколько слов, она продолжала повторять их, устремив глаза в одну точку, и казалось, что у нее в голове нет ничего другого.

— Теперь мне уж нечего делать!

— Нет, — возразил хозяин ’Нтони, — нет! нужно уплатить долг дядюшке Крочифиссо, про нас не должны говорить, что, «когда благородный человек беднеет, он становится мошенником».

И мысль о бобах точно еще глубже вонзила ему в сердце терновый шип смерти Бастьянаццо. Кизилевое дерево роняло засохшие листья, и ветер разносил их по двору.

— Он отправился, потому что я его послал, — повторял хозяин ’Нтони, — как ветер гоняет туда и сюда эти листья, и если бы я ему сказал броситься с маяка с камнем на шее, он сделал бы это, не говоря ни слова. Но он, по крайней мере, умер, пока дом и кизилевое дерево до последнего листочка принадлежали еще ему; а я, старик, все еще жив. «Дни бедняка долги!»

Маруцца молчала, но все время ее преследовала мучившая и терзавшая ей сердце мысль: дознаться бы, как это все произошло в ту ночь, — которая неотступно была у нее перед глазами. А когда она закрывала глаза, ей казалось, что она все еще видит «Благодать» там, у Капо дей Мулини, где море гладкое и бирюзовое, и усеяно лодками, похожими при солнце на стаи чаек, и лодки эти можно пересчитать одну за другой — вот лодка дядюшки Крочифиссо, другая — кума Бараббы, «Кончетта» — дядюшки Колы и баркас — хозяина Фортунато, и от вида их сжимается сердце; и слышно было, как распевает во все горло мастер Кола Цуппидо, у которого легкие, как у быка, и ударяет своей лопаткой, а с песчаного берега доносится запах смолы, и двоюродная сестра Анна бьет вальком по холсту на камнях прачечного плота, и попрежнему слышно, как тихо-тихо плачет на кухне Мена.

— Бедняжка, — бармотал дед, — дом обрушился и на твою голову, и кум Фортунато ушел холодный, холодный, не говоря ни слова.

И дрожащими руками, по-стариковски, перебирал одни за другими снасти, лежавшие грудой в углу; и, увидев издали Луку, на которого надели куртку отца, догнал его и сказал:

— Жарко тебе придется, когда возьмешься за работу; теперь придется всем приналечь, чтобы выплатить долг за бобы.

Маруцца затыкала руками уши, чтобы не слышать присевшую на галлерейке за входом в дом Сову, которая с утра кричала пронзительным и надрывающимся голосом сумасшедшей, требовала, чтобы они вернули ей ее сына, и не хотела слушать никаких уговоров.

— Это она с голоду, — сказала, наконец, двоюродная сестра Анна, — теперь дядюшка Крочифиссо сердится на них на всех за это дело с бобами и не хочет ничего больше давать ей. Сейчас отнесу ей чего-нибудь, и тогда она уйдет.

Двоюродная сестра Анна, бедняжка, бросила и свой холст и своих детишек, чтобы прийти на помощь куме Маруцце, которая была точно больная. Если бы ее оставить одну, она и не подумала бы разжечь очаг и поставить котелок, хотя бы все умирали с голоду. «Соседи должны поступать, как черепицы на крыше, которые переливают воду друг другу». Между тем у детей от голода побелели губы. Помогала и Нунциата, и Алесси, с лицом, грязным от горьких слез, вызванных видом плачущей матери, уговаривал малышей, чтобы они не вертелись постоянно под ногами, как выводок цыплят. Ведь нужно же, чтобы хоть у Нунциаты руки-то были свободны.

— Ты знаешь свое дело! — говорила ей двоюродная сестра Анна, — и приданое твое будет у тебя в руках, когда ты вырастешь.

5

Мена и понятия не имела, что ее хотели выдать замуж за Брази, сына хозяина Чиполла, чтобы утешить мать в ее горе, и первый, кто некоторое время спустя сказал ей об этом, был кум Альфио Моска, перед огородной калиткой, когда он возвращался из Ачи Кастелло на своей повозке, запряженной ослом. Мена возражала:

— Это неправда, это неправда, — но смутилась, а в то время, как он рассказывал ей, как и когда услышал это от Осы, в доме у дядюшки Крочифиссо, вдруг сразу вся покраснела.

Кум Моска от смущения тоже выпучил глаза и, когда увидел девушку, с этим черным платочком на шее, в таком состоянии, стал перебирать пуговицы на куртке, переминаться с ноги на ногу и не пожалел бы денег, чтобы уйти.

— Послушайте, тут не моя вина, я слышал, как это говорили во дворе Деревянного Колокола, когда я срубал рожковое дерево, которое сломала буря на святую Клару, помните? Теперь дядюшка Крочифиссо зовет меня для работ по дому, потому что про сына Совы и слышать больше не хочет с тех пор, как другой брат оказал ему, вы знаете, такую услугу с грузом бобов.

Мена держала в руках щеколду от калитки, но не решалась открыть ее.

— А потом, если это не правда, почему вы покраснели?

Она и сама, по совести, не знала, и вертела щеколду то в одну, то в другую сторону. Брази она знала только в лицо и ничего больше о нем не ведала. Альфио продолжал ей пространно рассказывать про все богатства Брази Чиполла, который после кума Назо, мясника, считался лучшим женихом на селе, и девушки пожирали его глазами. Мена слушала, не спуская с него глаз, и вдруг вежливо поклонилась ему, оставила его на дороге и вошла в садик. Альфио, взбешенный, побежал браниться с Осой, которая столько наплела ему, чтобы поссорить его с людьми.

— Мне это сказал дядюшка Крочифиссо, — ответила Оса. — Я никогда не говорю неправды.

— Неправды! Неправды! — бормотал дядюшка Крочифиссо. — Я не хочу из-за них губить свою душу! Все это я слышал собственными ушами. Слышал я еще, что «Благодать» считается приданым и что на доме пошлина в пять тари в год.

— Увидим! Увидим! Когда-нибудь увидим, лжете вы или не лжете, — продолжала Оса, заложив руки за спину, прислонившись головой к косяку двери, покачиваясь и плутовато глядя на него. — Все вы, мужчины, сделаны из одного теста, и доверяться вам нельзя.

Дядюшка Крочифиссо иногда не слышал и, вместо того, чтобы подхватить закинутую удочку, снова перескочил на Малаволья, которые о свадьбе-то заботятся, а насчет сорока унций забыли и думать.

— Э! — выпустила жало Оса, теряя, наконец, терпение, — послушать вас, так никто больше и не подумал бы о женитьбе.

— А мне дела нет, кто женится! Я хочу получить то, что мне принадлежит. Остальное меня не касается.

— Если это вас не касается, так есть кое-кто, кого это касается, слышите? Не все так думают, как вы, и не откладывают все со дня на день!

— А тебе что за спех?

— Конечно! Это вы-то не торопитесь; только не воображайте, что другие, чтобы пожениться, захотят дожидаться возраста святого Иосифа!

— Урожай в этом году плохой, — сказал Деревянный Колокол, — и не время думать об этих вещах.

Тогда Оса подбоченилась и заработала языком, как жалом:

— Так послушайте, что я вам скажу! В конце концов, мое имущество принадлежит мне, и, благодарение богу, я не в таком возрасте, чтобы вымаливать себе мужа. А вы что воображаете? Если бы вы меня не смутили вашими обещаниями, я бы нашла сотню мужей, и Ванни Пиццуто, и Альфио Моска, и двоюродного брата Кола, который пришился к моей юбке еще до того, как ушел в солдаты, и не оставлял меня в покое. Всем им не терпелось, они так не водили бы меня за нос, с пасхи и до рождества, как вы!

Дядюшка Крочифиссо, чтобы лучше слышать, на этот раз наставил себе руку за ухо, и стал успокаивать ее ласковыми словами:

— Да, я знаю, что ты девушка разумная, и поэтому я тебе и желаю добра и не поступаю так, как те, которые бегают за тобой, чтобы заполучить твой участок и съесть его потом в харчевне Святоши.

— Это неправда, будто вы хотите мне добра, — продолжала она, отталкивая его локтем. — Если бы это была правда, вы бы знали, что вам делать, и видели бы, что у меня нет ничего другого в голове.

Рассерженная, она повернулась к нему спиной и, не замечая этого, задела его плечом.

— Но до меня вам нет никакого дела!

Дядюшку обидело это оскорбительное подозрение.

— Ты это говоришь, чтобы заставить меня согрешить! — жалобно начал он. Разве ему дела нет до своей крови? Ведь, в конце концов, она его кровь, как и участок, который всегда принадлежал их семье и так бы и остался, если бы его брат, покойник, не вздумал жениться и произвести на свет Осу; поэтому он и берег ее, как зеницу ока, и всегда желал ей добра.

— Послушай, — сказал он ей, — мне пришло в голову отдать тебе, взамен участка, долг Малаволья, составляющий сорок унций, а с судебными издержками и процентами, пожалуй, и все пятьдесят, и тебе достанется дом у кизилевого дерева, который тебе более подойдет, чем участок.

— Дом у кизилевого дерева можете оставить себе! — накинулась на него Оса. — Я сохраню себе свой участок и сама знаю, что мне нужно делать!

Тут уж и дядюшка Крочифиссо пришел в бешенство и сказал ей, что знает, что она хочет сделать с участком. Она хочет, чтобы его съел у нее этот нищий Альфио Моска, который смотрит на нее масляными глазками из любви к ее участку, а он не хочет его больше видеть у себя в доме и во дворе, — ведь, в конце концов, и у него в жилах течет кровь!

— Сдается, что вы меня еще и ревновать стали? — воскликнула Оса.

— Конечно, ревную! — воскликнул дядюшка Крочифиссо, — ревную, как дурак, и готов заплатить пять лир, чтобы Альфио Моска переломали кости.

Но он не делал этого, потому что был христианин и боялся бога, а в наши дни, кто благородный человек, тот и обманут, и честность живет только на улице дураков, где продается веревка, чтобы повеситься, — в доказательство чего он усердно прохаживался взад и вперед мимо дома Малаволья, так что под конец люди начали смеяться и говорили, что он совершал «паломничество» к дому у кизилевого дерева по обету, как те, что ходят на богомолье к Оньинской мадонне. Малаволья платили ему беспрестанными поклонами; дети, едва он показывался в конце улички, убегали, точно увидели домового, но до сих пор никто из них не заговаривал о деньгах за бобы. Мертвецы наступали и напоминали о себе, между тем как хозяин ’Нтони думал о замужестве внучки.

Деревянный Колокол отправлялся изливать свой гнев на Пьедипапера, который, как он рассказывал другим, запутал его во все это дело; другие однако говорили, что он ходил, чтобы облюбовать дом у кизилевого дерева. Сова, которая все время бродила в этих местах, потому что ей сказали, что ее Менико ушел на лодке Малаволья, и думала, что должна его еще тут встретить, едва заметив своего брата Крочифиссо, точно зловещая птица, поднимала крик и этим также сердила его.

— Эта женщина вводит в грех! — бормотал Деревянный Колокол.

— Мертвые еще не вернулись, — размахивая руками, отвечал Пьедипапера. — Потерпите! Хотите вы высосать кровь у хозяина ’Нтони, что ли? Вы же ничего не потеряли, ведь бобы были гнилые, вы сами знаете это.

Он ничего не знал; он знал только, что жизнь его в руках божиих. И дети, Малаволья не решались играть на галлерейке, когда он проходил мимо дверей Пьедипапера.

А если он встречал с повозкой, в которую был впряжен осел, Альфио Моска, и тот с дерзким видом также с ним раскланивался, у Крочифиссо из ревности к участку закипала кровь.

— Охотится за моей племянницей, чтобы украсть у меня участок, — ворчал он с Пьедипапера. — Бездельник! Только и умеет разъезжать на своей повозке с ослом, и ничего больше у него нет. Дохнет с голоду. Мошенник, притворяется, что влюблен в свиное рыло моей безобразной ведьмы-племянницы, а сам любит ее добро.

И когда у него не было другого дела, он шел и становился перед харчевней Святоши, рядом с дядюшкой Санторо, так что казался таким же бедняком, как и он. Он не тратил в харчевне ни одного сольдо на вино, но принимался жалобно бормотать, как дядюшка Санторо, точно и сам просил милостыню, и говорил ему:

— Слушайте, кум Санторо, если вы увидите тут мою племянницу, Осу, когда Альфио Моска, выгружает вино для вашей дочери Святоши, посмотрите, что они делают. — И дядюшка Санторо, с четками в руках и с угасшим взглядом, обещал, — говорил, чтобы он не сомневался, что он здесь и находится для этого, и что без его ведома не пролетает и муха; так что дочь его Марьянджела сказала ему:

— Что вам-то за дело? Зачем вы путаетесь в дела Деревянного Колокола? Даже ни одного сольдо, потому что это все-таки сольдо, он не истратит в трактире и даром стоит у входа.

На самом деле Альфио Моска даже и не думал про Осу, и, если у него кто-нибудь и был в голове, так уж, вернее, кума Мена хозяина ’Нтони. Когда он видел Мену каждый день во дворе и на галлерейке, или когда она ходила обряжать птиц в курятник, и раздавалось клохтанье двух накормленных ею кур, всегда что-то отзывалось внутри у него, и ему казалось, что сам он был во дворе у кизилевого дерева, и если бы он не был бедным погонщиком с повозкой, в которую был впряжен осел, он хотел бы просить себе в жены Святую Агату и увезти ее отсюда на повозке с ослом. Когда он обо всем этом думал, у Hiero в голове было столько слов, которые он хотел бы сказать ей, но, когда потом встречал ее, он не мог пошевельнуть языком и разглядывал, какова погода, или рассказывал ей про груз вина, привезенный им для Святоши, и про осла, лучше, чем всякий мул, возившего четыре центнера, бедное животное.

Мена ласкала его рукой, это бедное животное, а Альфио улыбался, точно она ему самому дарила эту ласку.

— Ах! Если бы мой осел был вашим, кума Мена!

Мена качала головой и вся приходила в волнение при мысли, насколько было бы лучше, если бы Малаволья были погонщиками, тогда и отец не умер бы такой смертью.

— «Море — это горе», — повторяла она, — «и моряк умирает в море».

Альфио, который должен был спешно сдать вино Святоше, не мог решиться уехать и оставался болтать о том, какое выгодное дело быть хозяином трактира. Это ремесло всегда дает прибыль, а если повышается цена на молодое вино, достаточно подлить воды в боченок.

— Дядюшка Санторо вот так-то и разбогател и теперь просит милостыню для препровождения времени.

— А вы хорошо зарабатываете перевозкой вина? — спросила Мена.

— Да, летом, когда можно ездить и по ночам; тогда у меня хороший рабочий день. Это бедное животное свой хлеб зарабатывает себе. Когда я отложу немного сольди, я куплю мула и тогда смогу по настоящему заняться извозом, как кум Чингьялента.

Девушка вся была поглощена тем, что говорил кум Альфио, а серое оливковое дерево шелестело, точно во время дождя, и засыпало дорогу сухими, сморщившимися листьями.

— Вот и зима настает, и все это не придется сделать раньше лета, — заметил кум Альфио.

Мена следила глазами как по полям бежит тень от облаков, и, как серая олива роняет свои листья, так мысли неслись в ее голове, и она сказала ему:

— Знаете, кум Альфио, из этого дела с сыном хозяина Фортунато Чиполла ничего не выходит, потому что сначала мы должны уплатить долг за бобы.

— Мне это очень приятно, — ответил Моска, — потому что вы тогда останетесь жить по соседству.

— Вот теперь, когда ’Нтони возвращается со службы, мы с дедом и со всеми остальными оправимся с долгом, уплатим. Мама взялась ткать холст для Барыни.

— Хорошее ремесло и у аптекаря! — заметил Моска.

В это время в уличке показалась кума Венера Цуппида с веретеном в руках.

— Ой, господи! — воскликнула Мена, — идет народ! — и убежала в дом.