Оранжевого еще нет.
Может быть, вместо оранжевый употреблялись когда-то слова жаркой или рыжий — со значением ‘красно-бурый’. Это слово известно с конца XIII века, но прежде оно было связано с красной частью спектра. Рыж и происходит-то от того же корня, что и слово руда — ‘кровь’; у Кантемира оранжевый — рудо-желтый. И это не единственный случай, когда язык использовал старое слово для обозначения нового, только что обнаруженного цвета. Желтый, например, родственник и золе (которая сера), и золоту (которое золотисто), и зелени (которая зелена), да еще и желчи (которая может иметь красноватые тона) — все эти слова восходят к общему корню -гвел-. Так какой же цвет раньше всего можно было связать в представлении древних со словом желтый? В народных заговорах от сглазу еще так недавно желтый значил ‘карий’: Спаси нас от серого, от синего, от черного, от желтого глазу, от плохого часу... Довольно зыбкой становится почва, как только из строго очерченного мира физических закономерностей мы переходим в царство словесных теней.
Теней, потому что многих слов, которые прежде служили для обозначения цвета, теперь уже нет в языке. Судите сами. Красный цвет древние славяне обозначали несколькими словами, из которых главными были червен и багрян. Фактически же их было больше, так как они имели варианты: червен, черлен, червлен, чермен или багр, багор, багрян, багрен. Обозначали все они красный, он же румяный, он же кровавый, он же рыжий, он же алый, он же огненный цвет. Вот только багряный чуть темнее чермного, он находится по другую (фиолетовую) сторону известного нам теперь спектра; червленый — вторичное слово, связано со словом червь, потому что из некоторых видов червя (кошенили) добывали светлую красную краску.
Что важно, так это четкое противопоставление красного цвета черному, никаких других слов для обозначения черного древние славяне не знали.
Зато неопределенные ахроматические цвета — белый и серый — имели целый букет обозначений. Почти для каждого предмета — свое собственное слово. Серо-голубой глаз называли зекрым, темно-серую с сединой лошадь — сивой, мрачно-стальную волчью шерсть — дикой, бледно-серое оперение голубя — голубым, остывшую золу — серой, темно-голубые, почти серые полевые цветочки — модрыми и так далее до бесконечности. Некоторые из этих слов так давно утрачены языком, что мы просто ничего о них не знаем. А если все приведенные слова сравнить с далекими их родственниками в других языках, окажется неожиданная вещь: сивый в литовском языке обозначает вовсе не ‘серый’, а ‘белесый’; и все прочие перечисленные слова также когда-то были связаны с белым цветом.
С самим белым и того хуже. Это слово, действительно, не заменяется никакими другими: белый всегда белый. Однако оно имеет самые различные значения, причем не всегда связанные с цветом. В древнейших текстах его можно понимать также как ‘чистый’, ‘пустой’, ‘незаметный’, ‘прозрачный’. Может быть, от тех далеких времен, когда корень бел- обозначал нечто сокровенное, таинственно скрытое от глаз, и дошли до нас многие сказочные выражения вроде бел-горюч камень, который искать да искать, пока найдешь, или символика белого цвета, цвета чистоты и бессмертия.
У некоторых народов восток связан с белым цветом: на востоке восходит солнце. Запад для них — это черная ночь, запад заглатывает солнце. У восточных славян немного иначе: запад у них был связан с белым цветом (Белая Русь, откуда современная Белоруссия), север — с черным (Черная Русь, Чернигов — к северу от Киева, центра Древней Руси), юг — с красным (Червоная Русь, позднее — к юго-западу от Киева). Оказывается, и у славян наряду с серо-бело-черными тонами общественно важным, сознаваемым когда-то был только красный цвет. Именно его и сделали они навсегда своим народным цветом, потому что с отдаленных времен он и являлся единственным собственно цветом, да и потому еще, что он — красивый цвет.
Красивый цвет. Красивый — красный... Один и тот же древний корень, хотя и с разными суффиксами. Может быть, эти слова и обозначают одно и то же? Почему до сих пор мы ни слова не сказали о теперешнем обозначении цвета красный?
А не сказали мы этого потому, что до самого начала XVI века прилагательное красный обозначало не цвет, а именно качество красоты и своим значением было равно современному слову прекрасный. В описании путешествия Игнатия Смольнянина XV века сказано так: «Певцы же стояху украшены чюдно. Старейший (из них) бе красен яко снег бел». С одной стороны, все певцы были украшены (например, одеждами), с другой — их руководитель был украшен (красен, т. е. ‘красив’) также и потому, что по старости своей был бел как снег (или прекрасные одежды его были белы как снег). Здесь мы встречаемся со старым значением слова: красный значит ‘красивый’. Красна девица в былине и в сказке — красивая девушка, и вовсе не красная, а белая, белолицая (так понимали красоту наши предки). Это значение сохранилось в некоторых славянских языках, например в украинском и белорусском. Сохранилось потому, что в этих языках до сих пор для обозначения красного цвета служит древнее слово червен: червонный.
В русском же языке постепенно, сначала в деловых документах (первая запись относится к 1515 году), а затем и во всех прочих случаях, ‘красивый’ стал ‘красным’, хотя долго еще, вплоть до петровских времен, помнилось и прежнее значение слова. С этого времени слово красный — общее обозначение для всех оттенков красного цвета, а эти оттенки множатся буквально на глазах. С середины XIV века до конца XVII века в русский язык пришли алый (это слово есть в рукописи 1351 года), вишневый (1392 г.), позже брусничный, гвоздичный, маковый, малиновый, бурый и многие другие, связанные с определенными цветками. Цвет и цветок в сознании наших предков — одно и то же. И вот когда для обозначения оранжевого цвета стали вместо старого слова жаркой употреблять заимствованное оранжевый — в русском литературном языке и закончилось формирование слов для обозначения основных цветов красно-желтой части спектра.
С цветами сине-голубой части дело обстояло куда сложнее. Мы уже видели, что пепельно-дымчато-голубые оттенки обычно связывались с цветом обозначаемого предмета: сивый конь, зекрый глаз. Точное значение некоторых слов этого типа, ушедших из языка, ученые до сих пор не могут установить. Например, бусый волк в «Слове о полку Игореве» — серый? белый? голубой? красный? Все такие мнения высказаны, и все они сомнительны. Сомнительны потому, что этот частный цвет бесцветного (ахроматического) ряда связан был с особенностями одного, теперь, возможно, истребленного животного. Как если бы вдруг исчезли все светло-серые голуби — и мы удивлялись бы, почему слово голубой связано с голубями.
Пора сделать одно важное замечание. Оно покажет нам смысл всех изменений в обозначении цвета. Смысл такой: различие реальных цветов человек познает постепенно, все усложняя свое представление о мире. И все свои открытия передает в язык для всеобщего пользования. Но язык — это сложная система, которая не сразу отзывается на человеческие открытия; сначала она их проверяет на разных сочетаниях слов, испробует так и эдак и только в конце концов по своим языковым законам, независимо от воли и пожелания людей, вырабатывает свое собственное, языковое обозначение цвета.
Пока люди цвет дикого волка называют диким, цвет зрачка называют зекрым. цвет голубя — голубым и т. д. — это еще не обозначение цвета, это только указание на качество предмета сравнением с другим предметом. Серебряные волосы — ‘волосы как из серебра’. Сравнение помогает пониманию. Однако при этом люди пользуются старыми словами в старых значениях. Никаких изменений в языке не происходит.
Но когда на место целого вороха слов-сравнений, обозначающих оттенки серого, приходит одно-единственное, которое с одинаковым правом можно распространить на все предметы серого цвета, — вот тогда в дело вступил язык: он обобщил многие и многие частные значения одного и того же цвета, все прежние метафоры и сравнения, все случайные наблюдения людей, сделанные неожиданно и на один раз. Только с этого момента мы можем говорить, что в языке действительно появилось слово, обозначающее данный цвет. Красный — с XVI века, серый — ... Что же с серым?
До самого XIV века восточные славяне смешивали с бесцветными белым, серым и черным «холодную» часть спектра, т. е. фиолетовый, синий, голубой, некоторые смешанные тона зеленого. В самом деле, багровое от кровоподтеков место на теле называлось синяком, мавры и эфиопы («люди, черные образом») постоянно назывались синцами, блеснувшая в черных тучах молния также синяя, и даже полная луна в ночном небе — синяя, что, согласитесь, совсем уж странно. В текстах XI—XII веков люди «сини яко сажа», а, с другой стороны, седой человек выходит «синеюща власы своими». Ни с черной сажей, ни с сединой мы с вами теперь не свяжем ни одного значения слова синий.
Мы-то не свяжем, а вот некоторые старушки в далеких северных деревнях, до сих пор сохраняющие старые особенности речи, довольно легко смешивают синий и черный. О двух парах сапог, с нашей точки зрения абсолютно черных, одна из них сказала: Эти черные, а те синие. Первые были мужские кирзовые сапоги, вторые — резиновые дамские сапожки с солнечным отливом. Вот как, оказывается: синий — это блестящий черный, черный цвет с блеском. Отсюда и мерцающий синяк, и облитое потом черное тело эфиопа, и блеск молнии в черных тучах, и густой лак горсти сажи, и отблеск с головы седеющего брюнета.
Синий — не цвет, синий — степень яркости темного цвета, все равно какого: и собственно синего, который раньше назывался другим словом (сизый), и фиолетового, и черного, и даже темно-красного. Поэтому синее море, сизый ворон и черная кручина — это всего лишь разные вариации черного в представлении наших предков. И си-вый, и си-зый, и си-ний восходят к одному древнему корню. Исконное значение этого корня сохранил глагол си-ять.
Могли ли сиять светлые краски и цвета? Разумеется, могли. И потому в средние века для светлого цвета с отблеском появилось слово лазоревый. Само по себе оно сначала служило для обозначения блестящего голубого цвета, оно и связано своим происхождением со словом лазурь. Так называлась голубая краска минерального происхождения, очень дорогая в средние века. Но в русском языке голубой отблеск лазурита распространился также и на другие цвета. Так появились лазоревое поле, лазоревое море («Море по обычаю стоит лазорево» — XVI век: речь идет о Средиземном море, волна которого скорее зеленого тона), лазоревый блеск («дали одиннадцать пугвиц сизовых с лазоревым нацветом»), лазоревые цветы... Спросите своих знакомых, какого цвета лазоревый цветок, и вы услышите самые различные ответы: назовут и голубой, и синий, и розовый, и малиновый, и зеленый. Ничего удивительного, все эти цвета действительно могут сиять, блистать. А лазоревый цветок из бабушкиной сказки — не голубой и не малиновый, а блестящий и яркий. Именно это старое значение слова можно найти и в произведениях писателей, хорошо чувствующих слово. Вот как И. С. Тургенев начал одно из них: «Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах...»
Вот как странно было когда-то: голубой, синий, фиолетовый смешивали, называя то багровым, то черным, а степень яркости каждого цвета все-таки различали и обозначали специальным словом.
А что если вопрос поставить иначе: может быть, и не нужно было нашим предкам различать эти цвета, может быть, их вполне устраивала их собственная классификация тонов? Какая разница — черный или фиолетовый — важно другое: блестящий или нет. Вполне возможно, что так оно и было. Но определенно ответить на этот вопрос можно только после внимательного изучения цветообозначений в каком-то одном тексте. Воспользуемся для этой цели «Словом о полку Игорёве», созданным в конце XII века. Это тонкое художественное произведение, в котором цветовым и звуковым впечатлениям автора отводится видное место.
Какие же цвета различает автор? Смотрите: черный ворон, черные тучи, черная земля, черная паполома (покрывало), багряные столпы (уже в знакомом нам значении: густо-красные с синим и фиолетовым отливом), сизый орел (темно-лиловый с синим отливом). Это все цвета мрачные, с ними связаны плохие приметы. А синий? Синий Дон, синие молнии, синее вино, синяя мгла и несколько синих морей. Конечно же, и у автора «Слова» синий еще не обозначает какой-то определенный цвет, это сияние темных тонов. Историки верно связали былинное синее море и синее вино с красным виноградным вином: Плиний сравнил этот цвет с сине-багровым аметистом.
Красная часть спектра представлена широко: черленые щиты, черлен стяг и черлена чолка (бунчук). Слово красный здесь еще не обозначает цвета, указывая на качество: красный Роман, красные девицы. Зато слово кровавый одновременно обозначает и качество, и цвет: кровавые зори и на кровавой траве, т. е. на траве, залитой кровью. Так же обстоит дело и со словом зеленый. С одной стороны, уже цвет (постлать зеленую паполому), а с другой — еще качество зелени, связанное с зеленым деревом и зеленой травой.
«Бесцветные» цвета также представлены в изобилии: серые волки и бусови волки (бусови еще и вороны), серебряная седина и серебряные струи в серебряных берегах, еще жемчужная душа, а также белая хоруговь и белый гоголь, что очень странно, поскольку ни княжеская хоруговь, ни птица гоголь не были белыми. Дело прояснится, если мы вспомним, что древнейшее значение слова белый не связано с цветом, а обозначало качество: прозрачный, светлый. Еще в XVI веке в качестве особой приметы так описывали одну личность: А Петр рожеем белорусъ, очи белы, ростомъ великъ — светлые очи. В XI же веке, переводя жизнеописание Александра Македонского, древний русич отметил, что у Александра едино око бело, а другое черно, что явно не к добру; и действительно, светлое и темное переплелись в личности полководца. Так и в «Слове о полку Игореве» только дважды употреблено слово белый, в остальных случаях его просто заменяет равное ему по значению — светлый. Светлым и даже тресветлым здесь является солнце. Оно связано со множеством слов, имеющих отношение к свету: светлое солнце — светъ солнцу — солнце светитъ. Одновременно с тем свет светлый, заря свет запала и т. д. Свет, заря, солнце светлые, а бунчук и птица белые, потому что они, будучи светлыми, сами по себе все-таки не светятся.
Странный по краскам мир окружал автора «Слова». На ахроматическом, но богато орнаментированном оттенками серо-бело-черном фоне (со строгим противопоставлением разной степени яркости и внутренней «светимости») яркими маками распускается красный цвет, а зеленый еще только пробивается из характеристики реального качества: зеленое дерево и зеленая трава — это дерево и трава цвета зелени, как серебряные струи цвета серебра, а кровавые зори цвета крови. В языке еще нет слов, чтобы назвать цвет того, что может быть оранжевым, алым, рыжим, малиновым, желтым, зеленым, голубым... Однако язык открыл уже способ названия цветов, и спустя некоторое время этот способ пригодится: коричневый цвета корицы, как коричневый; малиновый цвета малины, как малиновый, т. е. малиновый и есть. Ведь только с помощью языка и можно передать свои впечатления от многоцветья окружающего человека мира.
Не удивлялись ли вы ограниченности тех определений цвета, которые даются разным существам и предметам в произведениях народного творчества? В песнях и в былинах платье, одежда, рубашка, шатер, всякого рода одеяние может быть только белым или черным, причем белое всегда связывается с добрым молодцем и обычно в радости, а черное принадлежит злому ворогу и всегда сопутствует печальным обстоятельствам жизни. Сравните еще противопоставления: черное облако — белый снег, черный ворон — белый камень (на котором ворон сидит), черная земля — белый сеет. Еще могут быть черленый стул, черлено крылечко, черлены стяги, а зеленым называется только зелень — зелена трава, дуб, древо. То же самое представление о цвете, что и в «Слове о полку Игореве», и дошло до нас от той же эпохи. Впрочем, и в современной поэзии сохраняется привязанность к этим трем цветам. У большинства поэтов черный, красный, белый стоят на первом месте — настолько устойчива и давно осознана символика этих слов.
Красный — это красивый, но красивый в жизни. Церковный писатель никогда бы не выбрал этого слова для обозначения красных тонов, потому что для него красный цвет — цвет ада. Тоже символика, но с обратным смыслом, не хорошее, а плохое. Иногда символика цвета воспринималась из чужих языков и видоизменялась по привычному образцу.
У восточных соседей славян такое же восприятие белого и черного, как и у славян. Но вот галицкий князь Даниил в 1250 году посещает ставку Батыя, и там его заставляют пить ритуальный напиток — кумыс. «Данило!.. Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумузъ?» Пришлось пить: «О! злее зла честь татарская». Кобылье молоко такое же белое, как и коровье, а вот, поди ж ты, называют его черным. Летописец перевел тюркское словосочетание, в котором черный обозначает ‘крепкий’, ‘хмельной’. В дальнейшем это переносное значение слова не привилось, оно было чуждо не только русскому сознанию (хмельное не всегда злое), но и символике его языковых обозначений. Вот если черное молоко понимать как ‘поганое, нечистое’, тогда другое дело, тогда все становится ясным. В представлении же самих русичей слово черный в переносном значении — ‘настоящий, подлинный’. Это то, что можно видеть, что есть. Это цвет земли и реальности, потому он так устойчиво один и един во все времена.
Символика других цветообозначений возникла у славян много позже. Слово желтый вообще использовалось редко, потому что это цвет скорби. В сказках язычников-славян тридевятое царство, царство мертвых, является желтым и змей, охраняющий вход в него, тоже желтый. На древних картинках его и рисовали желтым. У новых цветов: у синего, у оранжевого, у фиолетового — символика неустойчивая, случайная — верный знак, что и слова новые.
Так постепенно, с течением времени, следуя за человеком, последовательно проникавшим в противоречивый и сложный мир красок, цветов и оттенков, развивалась в нашем языке система слов, обозначающих цвет.
А нецветастый мир древнего русича осуждать не будем. Во многом его видение точнее и богаче современного, в котором физические характеристики интенсивности, отраженности и цвета слились в одном цветообозначении. Потому и слов этого рода в нашем языке больше, чем нужно, и требуется нам помощь дополнительных слов: темно-красный, светло-красный... Проще можно сказать, точнее: червленый, чермной, багряный — и синий. Тут сразу все видно, красный светлый или темный, отражает свет или нет, глубокий тон или с примесью белого.
У каждого времени свой взгляд на вещи.
Рассказ четвертый О БРАТЬЯХ-МЕСЯЦАХ В ТЕ ГОДЫ, КОГДА ВРЕМЯ ЕЩЕ НЕ БЫЛО ЧАСОМ, А ЛЕТО — ВРЕМЕНЕМ
На первый взгляд кажется, будто количество слов бесконечно: сотни, тысячи, длинные ряды, которые теряются в тумане словарей. Но так только кажется. Самое простое наблюдение опровергает этот взгляд.
Слова даже в словаре не лежат случайной грудой, подобно ягодам в корзине. Они приведены в порядок, по возможности соединены или соотнесены друг с другом по степени их близости или родства. Слова, обслуживающие какую-то узкую часть человеческой деятельности или отражающие определенный отрезок окружающего нас мира, вступают в тесные лексические (т. е. словесные) или семантические (т. е. смысловые) отношения, образуют лексико-семантические группы конкретного и всегда легко обозримого ряда. А ряды имеют концы. Вот один такой ряд: бой — драка — рать — брань — сила — полк — битва — сражение...
В подобном перечне это набор слов, но не просто набор. Вы, зная современный русский литературный язык (именно современный, именно литературный и именно русский), всегда определите взаимное соотношение между этими словами... Некоторые из них показались вам устаревшими (рать, полк в значении ‘битва, сражение’ или ‘военный поход’, как в «Слове о полку Игореве»), другие, оказывается, изменили свое значение по сравнению с прошлым (брань теперь не обозначает ‘сражения’), третьи стали употребляться только в некоторых сочетаниях (вооруженные силы — это то, что когда-то называли полком, а позже ратью: ‘воинские силы, все участники боев’), а четвертью сохранились в языке, но употребляются только в определенных случаях, причем каждое из них имеет свой определенный стилистический привкус, например: бой — драка — битва — сражение. Слова обозначают одно и то же, но в каждом отдельном случае сказать можно только так, а не иначе: бой местного значения — битва под Сталинградом — сражение, решившее исход войны.
Уже беглый взгляд на приведенные слова позволяет нам выявить историзмы, архаизмы, синонимы, многозначность слова, переносное значение слова и т. д. Каждое слово имеет свою особую характеристику и может употребляться только в определенном контексте. Следовательно, каждое слово входит в свою систему.
И изменение в лексике происходит не просто потому, что прежнее слово кому-то стало казаться некрасивым, или неприличным, или маловажным. Очень часто изменение связано с тем, что сместились прежние соотношения между старыми словами, изменилась лексическая система целиком. Нагляднее всего это можно проследить на изменениях внутренне замкнутой частной системы: она изменяется вся сразу, а не отдельными словами, но изменяется постепенно.
Каждый знает сказку о братьях-месяцах. Почему их было ровно двенадцать? Могло быть и больше, могло быть и меньше — смотря как считать месяцы. Одни народы делили год на десять частей — месяцев, другие — на 12 или 13. А вот у славян было всегда двенадцать месяцев.
Хорошо, пусть двенадцать. Очень удобный пример для того, чтобы рассмотреть изменение «внутренне замкнутой частной системы». Системы потому, что месяцы следуют в строгом порядке друг за другом. Когда бедной падчерице из сказки понадобились подснежники, не сразу встал юный март и взмахнул рукавом — прежде прошли зимние месяцы и довели время до марта. Через время-то не перескочишь, даже в сказке!
Месяцы выстраиваются в определенном порядке, и каждый из них связан с каким-то изменением в природе. Скажем, март мы могли бы назвать подснежничек. Очень светлое имя, нежное такое. Ручьи из-под снега, птица поют, весна!
Но язычника в далекие те времена невзрачные подснежники интересовали мало. Он вступил в борьбу и в дружбу с природой, ему нужно вовремя посеять и собрать хлеб, скосить сено и вырастить скот. Много и других дел нужно успеть сделать за короткое лето. А лето идет за солнцем, и человек живет по солнцу. У него и выражений, связанных с солнцем, много, хороших выражений: усолонь (‘тенистое место’), посолонь (‘по солнцу: с востока на запад’). И все поверья его и приметы связаны с солнцем. Весной он печет подобие солнца — круглый горячий колобок, раздирает его руками и кормит всех вокруг, чтобы у всех внутри горело солнце. Осенью, собрав хлеб, он закалывает разноцветного, отливающего блеском петуха, кропит землю дымной его кровью и просит Солнце поскорее вернуться снова. И свой календарь он также строит по солнцу, учитывая все работы, которые важны в нелегком крестьянском деле.
Март в его календаре назывался не подснежничком, март — это сухый месяц. Странно, конечно, что время года, которое знаток русской природы писатель Михаил Пришвин назвал весной воды, — сухое время. Однако древнего крестьянина интересовала не красота весны, его интересовал будущий урожай. Он шел в лес, следил, как сохнут на первом солнце подрубленные им деревья и кустарник. Когда же все достаточно просыхало, он жег их тут же, на корню, насыщая будущую пашню и готовя ее к делу. И когда это происходило, наступал уже следующий месяц — березозол: зола сожженных берез кормила землю, и в землю бросалось зерно. Зерно проклевывалось зелеными щеточками на третий с начала весны месяц, и этот месяц назывался травень. Следующий за ним назван по имени кузнечика, цикады — изок. Была примета: распелись кузнечики — пора косить сено. Затем наступает червень — ‘красный месяц’. Поспевают плоды и ягоды, созрели овощи. А зерно еще наливается в колосе. В конце следующего за червенем месяца — зарева выходят в поле с серпами и делают самую важную работу: собирают хлеб. Много праздников связано с этим временем года — больше, чем с весной. Это зрелая пора итогов, а не зеленых надежд.
Повеяли первые осенние ветры и прошли осенние дожди в месяц руин. ‘Ветреный, ветрило, ревун’ — годится любое слово для перевода этого древнего названия для ревущего осенними ветрами месяца. Густо посыпались с деревьев листья в месяц листопад. По ночам смерзается земля, и мертвыми грудами лежит все вокруг в месяц грудень. Стынет все от первых морозцев в месяц студеный. Не просто стынет, но прямо звенит от мороза, переливается багровым отсветом лес, и дом, и пашня, и лицо, и руки, когда наступает просинец (про-син-ец).
Чуть-чуть отпускает мороз к началу следующего месяца, последнего в сельском году, — сечня. Сечень одним глазом в зиму смотрит: секут еще холодные зимние ветры. Другой глаз уже к весне повернут: одеваются мужики потеплее и идут в лес. Старая пашня оскудела, хлеба дает мало, нужно новую готовить. Вся семья рубит лес, подсекает густые заросли, готовится к весне, пока не пошли по березам весенние соки. И вот снова наступает месяц сухий...
Крестьянский цикл замкнулся, и наша система наименований вошла в свои естественные границы. Эта система не просто внутренне замкнута, она ведь еще очень тесно связана с жизнью, она и рождается из этой жизни. Изменились ритм, смысл и содержание жизни — изменилась и календарная система.
Не будем здесь говорить о том, почему древнерусское начало года впоследствии перешло с марта на сентябрь, а после Петра I на январь. Не будем говорить о метеорологических, географических и физических вопросах, связанных с системой летоисчисления. Попробуем разобраться в своей собственной, лексической внутренне замкнутой частной системе. Здесь и своих сложностей вполне достаточно.
В самом деле, в современном русском языке ни одного из перечисленных названий месяцев не сохранилось. Вместо них появились слова, заимствованные из латинского: имена древнеримских богов и цезарей. Это обычная ориентация на международные термины, которая характерна для тех стадий развития «замкнутой системы», когда уже утрачивается внутренняя связь между словами и теми реальными фактами жизни, которые эти слова передают.
Крестьянский цикл жизни не имеет значения не только для купца или монаха, но даже и для ремесленника в городе. Усложнение общественной жизни, появление все новых и новых слоев общества приводили к возможности заменить местную систему обозначений интернациональной. Эта возможность и стала действительностью после петровских реформ в начале XVIII века.
Древние названия месяцев вообще сохранились в некоторых славянских языках, например, в украинском остались: сечень — но не февраль, а январь, березень — но не апрель, а март, червень — но не июль, а июнь, листопад — но не октябрь, а ноябрь, грудень — но не ноябрь, а декабрь.
В украинских диалектах есть и просинец — только обозначает это слово не январь, а декабрь.
Травень же по-прежнему связан с маем. Другие месяцы сменили свои названия: февраль называется лютым с XVI века, апрель называется квитнем (цветущим месяцем) с XIV века, июль называется липнем, потому что цветут липы, август называется серпнем, потому что убирают хлеб, сентябрь называется вереснем, потому что цветет вереск, октябрь называется жовтнем, потому что желтеют листья.
Вот так и сдвинулась в украинском языке древняя система обозначений, дошедшая до нас от наших общих предков.
Прежде всего, все устаревшие слова, которые вообще вышли из употребления, перестали использоваться и для обозначения месяцев: изок, зарев, руин, а также неясный применительно к февралю сухый. Такое изменение понятно, поскольку общий смысл украинской системы остался прежним, исконно славянским: название каждого месяца должно иметь какое-то реальное хозяйственное значение пли по крайней мере связываться с известными фактами природы. Значит, старые, забытые слова уходят из любой системы, в том числе и «внутренне замкнутой», но только тогда уходят, когда им тут же находится замена. Обратите внимание: квитень — с XIV века, лютый — с XVI века, а иные и позже. Еще и ста лет не прошло, как появился жовтень вместо старого украинского паздерника (паздер ‘солома’, ‘кострица’, ср. и современное белорусское название октября — кастрычник). Замена одного имени месяца другим происходила постепенно, не на протяжении жизни одного поколения и не для всех месяцев сразу. Представляете себе, какая путаница возникла бы в том случае, если бы все месяцы сразу стали бы изменять свои имена, по-прежнему оставаясь славянскими, «непереводными» месяцами!
Впрочем, без путаницы и здесь не обошлось: сечень — не февраль, а январь... и так далее. Однако эта путаница имеет одну особенность: она систематична. Легко заметить, что смещение названий произошло с одного месяца на другой, но только соседний, причем весной они сместились назад, а осенью — вперед. Конечно же, на Украине плоды созревают раньше, чем, например, под Новгородом, а листопад и заморозки запаздывают, и также чуть ли не на месяц. А система, действительно, по-прежнему ориентирована на реальный мир природы. Может быть, в давние времена общерусская календарная система ориентировалась не на южную Русь, а на центральную часть Руси, а когда после XII века система названий месяцев стала «внутренне замкнутой» украинской, и только украинской, системой, произошел естественный сдвиг и выравнивание по реальному календарю. Слово липень у украинцев связано с июлем, а у сербов — с июнем: липы в Югославии цветут раньше, чем под Киевом. Общим основанием такого сдвига могло стать и несовпадение с теперешним составом дней в месяце. Старые-то месяцы шли по «старому стилю», с запозданием почти в полмесяца. Так и получилось вдруг, что половина сечня вошла в сухый и т. д. Лексическая система чутко реагировала на изменения в реальной системе, которую она передает.
В русском же языке довольно рано, с XII века, наряду с народными названиями месяцев в церковных книгах появляются и новые, заимствованные из латинского языка через греческий. Они еще совсем чужие, эти названия, они и произносятся на иноземный лад, вот так: януарий, фебруар или февруарь, марот, априль, маи, иунь, иуль, аугуст, сентемврий, октемврий, новембар, декембар. Даже тогдашние образованные люди не всегда могли бы понять, о каких, собственно, месяцах идет речь. Поэтому-то в рукописных книгах, не жалея драгоценного места на пергаменте, писцы заботливо поясняют: месяц януарь рекомый просинец, месяц октембврий рекше листопадъ, что значит: ‘январь, называемый просинцем’, ‘октябрь, т. е. листопад’. Такие пояснения встречаются вплоть до XVII века, при этом и формулировки перевода на обычные названия не меняются, пишут рекомый, рекше, позже также и сиречь ‘так сказать’.
А вот уже сиречь — характерная примета нового отношения к заимствованным словам. Прежде отталкивались от славянских названий, славянским словом поясняли новое: декемъбар рекомый студеный и значит ‘декабрь, по-нашему называемый студеный’. Теперь, с XV века, меняется и произношение этих чужих слов, и отношение к ним. Декабрь сирень студеный буквально значит ‘декабрь, т. е. студеный’. Это уже не перевод одной системы обозначений в другую, более привычную, а соотнесение двух равноправных систем, одинаково известных и одинаково важных. А тем временем все сложные сочетания звуков в заимствованных словах изменились на русский образец, некоторые слова сократились (например, сентябрь вместо сентемврий) и стали осознаваться как вполне русские слова, даже суффиксы в них стали находить русские. В пах-арь и в янв-арь один и тот же «суффикс», а в невид-аль и февр-аль тоже один и тот же «суффикс». Таким образом, из чудных варваризмов превратились эти слова в русские.
Слова-то русские, верно, и с XIV века уже вполне русские. Но система, создаваемая этими словами, еще не совсем русская, вернее, не только русская. Две системы, обозначающие одно и то же, старая и новая, сосуществовали в то время на равных правах, но с разным назначением. Назовем их стилистическими вариантами. Январь и его братья — высокий, торжественный стиль; просинец и его братья — обычный, попроще. И понятнее.
Когда же в конце XVII века соединились и государственные интересы России, и необходимость выйти на мировую торговую и экономическую арену, и образование единого русского литературного языка на национальной, русской основе, и распадение старых, сугубо крестьянских представлений о течении времени, — когда все это сплелось в один сложный узел событий, тогда потребовалась одна-единственная система обозначений, общая для всех и связанная с тою, которой пользовались во всей Европе. И по многим причинам победила переводная, книжная система, она стала русской литературной системой. Вторая, ставшая неважной, постепенно и вдруг распалась.
Постепенно — значит в разных районах России не в одно и то же время. Но сразу — т. е. утрачивались одновременно все названия старого ряда. Если где-то уходил из речи просинец, он уводил за собой и сечень, и сухый, и березозол — всех братьев сразу. Семейство оказалось не у дел, потому что всего одним делом оно и занималось: означало месяцы. Слова студеный, сухой, листопад мы и теперь употребляем, но не потому, что это старые названия месяцев. Это старые слова с широким кругом значений. С этими словами ничего трагического не произошло, они всего лишь утратили одно из своих значений.
Система — это ведь взаимное отношение сходных элементов друг к другу. Все равно, каковы они по своей природе и по своему происхождению, эти элементы. Система — это их соотношение по какому-то признаку. Признак исчез или стал неважным, соотношение распалось — и нет теперь никакой системы, каждый ее элемент ведет себя с этой минуты по-разному, вступает в новые отношения, создавая новые системы, или бесследно исчезает. Казалось бы, бесследно. Но вдруг возникает новая надобность в нем — и вот он здесь!
Слово вратарь обозначало когда-то монаха, который стоял стражем у входа в монастырь. Уже в XVI—XVII веках эта должность стала обозначаться другим словом — привратник (тот, кто стоит при вратах). Даже монахам, для которых привычен был церковнославянский язык, слово вратарь со старым суффиксом -арь казалось устаревшим. И вот много времени спустя оно обрело новую жизнь, теперь уже в совсем другой системе, — системе названий игроков спортивной команды, но только в этой внутренне замкнутой системе, и нигде больше. Это слово отличается от многих других тем, что имеет одно-единственное значение, вернее, только одну связь: оно заменило собою варваризм голкипер ‘держатель голов’ в системе названий игроков футбольной команды. Это слово — термин. Чем меньше связей у какого-то слова с другими словами, тем точнее и однозначнее отражает оно действительность и тем ближе оно к термину. Чем больше таких связей (и с жизнью, и с текстом), тем богаче его значение, тем оно поэтичнее и многообразнее и тем дольше сохраняется оно в языке.
Теперь вы, конечно, согласитесь с И. С. Тургеневым, который писал, что система похожа на ящерицу: только, кажется, поймал ее за хвост — а хвост и отвалился, новый вырос, новая система начала свою жизнь.
Слова, которые обозначают дни недели, также создают свою внутренне замкнутую систему, но в отличие от названий месяцев эта система построена более рационально, дни недели называются, как дети у древнерусского крестьянина: первый, второй, третий... Впрочем, не совсем так: Первак, Другак, Третьяк — имена детей; понедельник, вторник, среда — названия дней недели.
А почему срединой недели считается среда? Четверг лучше подходил бы для этой цели. Дело в том, что у древних славян неделя, видимо, состояла из шести дней, которые следовали друг за другом в таком порядке: неделя (нерабочий день), понедельник (идет за неделей), второкъ, середа (которая и есть середина рабочей недели), четвертокъ, пятокъ. Субботы не было.
Когда от греков славяне получили новый для них рабочий день, они и назвали его древнееврейским словом в древнегреческом произношении. Случилось это довольно поздно, однако в церковных текстах субботу мы встречаем давно.
Церковники по греческому образцу назвали неделю воскресеньем. Но экономная система не решилась расстаться с самим словом, сделав его общим названием всего цикла из семи дней: неделя. С этимологической точки зрения странно: неделя — не-дела (выходной), а в современном выражении, кстати не очень удачном, сделаем на неделе говорится как раз о рабочей части недели.
Рассказ пятый О ТОМ, КАК ПРЕДСТАВЛЯЛ СЕБЕ ВРЕМЯ ДРЕВНИЙ РУСИЧ
В самой глубокой древности не неделями и месяцами считали свою жизнь славяне и уж во всяком случае не было у них нашего, привычного нам теперь количества дней в неделе и месяцев в году. Иногда даже трудно представить себе, почему в некоторых древних календарных записях отсутствует февраль или ноябрь: первый совпал с январем, а второй — с декабрем, и название для них стало совместным, общим. Но мы знаем совершенно точно, что членение времени по неделям, дням и часам пришло к нам в конце X века из Греции. Для церковников и государственных деятелей столь дробное членение реального времени было важно: когда какую службу править, когда какое дело делать. И еще мы знаем, что с глубокой древности славяне строго противопоставляли такие связанные друг с другом понятия, как «день и ночь», «лето и зима», «год и час», «рок и часть (участь)», «век и время».
Само слово время родственно глаголу вертеть и первоначально связывалось с изменением в пространстве. С тогдашнего языка на сегодняшний время можно перевести как ‘вертун’. Никакой разницы между верчением волчка и верчением времени наш далекий предок не видел.
Слово век связано со временем, но только относится оно не к миру, а к человеку. Во всех родственных славянских языках этот корень передает значение ‘сила, жизнь, действие, борьба’, и в древних славянских текстах век тоже ‘жизнь человека’ (векъ бо речеться и когождо человека житье), его жизненный круг, первоначально связанный только с периодом активной деятельности человека, его духовной и телесной зрелости. Вот и пословицы о том же: Каковы веки, таковы и человеки; Век живи — век учись.
Рок и часть тоже связаны друг с другом. Даже в современном русском языке эта связь осознается: рок и участь одинаково означают ‘судьба’, только участь — часть или (как в песнях поется) талан — доля, то ли будет, то ли нет, и от самого человека зависит выбор своей «части» в жизни. Рок же приходит в свой с-рок, иногда он существует сам по себе, но тогда рок головы ищет, т. е. стремится на кого-нибудь пасть, кому-то доставить неприятность или беду. Впоследствии некоторые славянские языки использовали это слово для обозначения ‘часа’, например, в украинском рік — это ‘час’. В русском языке за этим словом сохранилось значение неподвластной человеку судьбы.
Слово год в свою очередь когда-то служило для обозначения времени подведения итогов. Год-ится и теперь означает, что дело сделано хорошо. До сих пор южные и западные славяне сохранили это слово в старом значении. Например, словенское слово god означает ‘пора, праздник (зрелости), итог’.
Слово час также передавало значение итога, результата, но итога и результата, ожидаемого в процессе работы. Час — это удобное время для произведения быстрого, мгновенного, как говорят, точечного действия. Как и все прочие древнейшие слова, обозначающие время, оно тоже первоначально передавало передвижение в пространстве. Делу время — потехе час мы перевели бы так: ‘Делу вертеться (долго) — для потехи только передышка, остановка на краткое время’. Перевод, конечно, неуклюжий, но зато точный. Он передает смысл пословицы, тот смысл, который вкладывали в нее создавшие ее люди очень давно. Именно так, очень тесно, связаны друг с другом эти два слова: время — длительное движение, а час — моментальное; но именно потому час всегда какой-то итог; так же как и век или год, они ведь всегда ограничены каким-то конкретным пределом; в отличие от бесконечного времени они имеют начало и конец: век — ‘конец жизни’, год — ‘конец трудовой страды’, час — ‘конец ожидания’.
Что же касается дня и ночи, зимы и лета, то тут все значительно проще. Это настолько разные явления, день столь сильно отличается от ночи, а лето от зимы, что связать их вместе, дать им общее название люди смогли не сразу. Поэтому слово сутки у нас появилось лишь к концу XVI века, а год в современном значении — только немного раньше. Еще до недавних пор в некоторых русских говорах сутками назывались сумерки — время, когда день и ночь сходятся вместе, сплетаются, «стыкаются» (сутки и восходит к слову ткать). Раньше, правда, вместо слова сутки употреблялось слово день в значении ‘день и ночь вместе’, и оттого само слово день становилось многозначным. День — это и светлое время суток, и рабочее время, и время пути в путешествии, и юг (потому что солнце в середине дня стоит именно на юге). Реальные различия между днем и ночью казались более важными, чем их условное календарное единство, которое до поры до времени не имело никакого практического значения.
Мы уже говорили о том, что наши предки — земледельцы и скотоводы — строили свой календарь по солнцу. И названия времен года связаны у них с явлениями природы. Слово лето происходит от глагола лити ‘лить’. Лето — время дождей, зима — время снегов. Эти два слова имели множество значений: лето — это и летнее время, и южное направление, и определенный отрезок жизни (столько-то лет), и год; зима — не только зимнее время, но также северное направление, снег, холод, озноб и т. д. Слова же весна и осень всегда имели по одному значению, они указывают на промежуточные времена года, ни то ни се: солнце греет, но холодно, или, наоборот, солнце не греет, но тепло. И подобно тому как сутки назывались по светлой, рабочей своей части днем, так и год в целом вплоть до XV века в русских летописях назывался летом. «В лето такое-то напали на Русь половцы...» — а дело было осенью или зимой, совсем не обязательно летом. Такое обозначение цикла из 365 дней казалось более простым, чем пользование словом, которое обозначало бы и зиму, и лето вместе.
Но тем временем исподволь изменялись исконные значения слов век, год, час... Изменялись они, как обычно изменяются значения слов, пересекались и связывались с другими, соседними, или отталкивались от них, расширялись, или, наоборот, сужались, изменяли свою выразительность и частоту употребления. Как бы то ни было и каким бы изменениям эти слова ни подвергались, одно у них
было общим: они изменялись в одном направлении. Это направление было задано системой взаимных отношений слов, их общей взаимной связью, и потому ни одно, самое мелкое отклонение в значении или употребительности одного слова не могло не отразиться на других словах, обозначающих то же самое или, наоборот, прямо противоположное понятие. И это общее направление изменений мы можем зрительно представить себе в такой таблице:
Для каждого значения мы можем подыскать цитату из древних текстов. Только периоды изменения в значениях у наших слов могут не совпадать друг с другом, а иногда несколько значений могут сосуществовать в одно и то же время. Час в значении ‘1/24 суток’ появляется много раньше, чем год в значении ‘365 дней’. А год и рок вступили в конкуренцию и потому вытеснили друг друга: в украинском победило слово рік, в русском — год.
И еще вот что важно и интересно. Развитие значений в каждом случае, в каждом слове отдельно идет от конкретного к абстрактному, а затем снова конкретизируется. Сначала из общего представления о мире, в котором само движение и время движения совмещены и рассматриваются как одно и то же, выделяется время как самостоятельная и отдельная характеристика события во всех своих вариантах. Это и время жизни, и время праздника, и ожидаемое время, и предопределенное богами время. Всякое
