Помоги проекту - поделись книгой:
— Обеспечим, Анна Ивановна! — говорит он уже бодро и ласково, — всего завезем… потому… — как это ваши церковники говорят? — богу богово, а кесарю кесарево!
И вот наступает ильин день. С утра по селу разносится ликующий призывный трезвон колоколов, в церкви пузатенький отец Кирилл в парадной ризе правит торжественную службу.
К полудню на жарких пыльных сельских улицах уже появляются первые пьяные, верующие и неверующие. Хмель — он ведь объединяет всех!
У «потребиловки» стоят на улице колхозный счетовод Аграманов — однорукий желчный человек в старом офицерском кителе и новенькой клетчатой кепке, библиотекарь Зоя Куличина — смешливая, румяная девушка, собирающаяся выходить замуж за учителя, и Иван Трифонович.
— Опять наши комсомольцы, да и мы тоже, коммунисты, престол проморгали! — возмущается Зоя Куличина, — мы с Петей говорили в правлении, предупреждали… все мимо ушей! Смотрите, сколько пьяных! И драки уже были! Иван Гальчихин, внук этой знаменитой Гальчихи, подрался с каким-то приезжим. Вот увидите, завтра много невыходов будет на работу!
— Точно! — подтверждает ее слова Иван Трифонович и, помолчав, добавляет веско: — Надо бы на партийном собрании ближайшем этот вопрос обсудить… об усилении вот именно безбожно-воспитательной работы среди отсталых слоев населения.
— Только не тебе этот вопрос придется ставить, — желчно замечает Аграманов.
— Почему же это не мне? — настороженно щурится Иван Трифонович. — Я, брат, старый безбожник.
— Да, да, безбожник! — С тем же желчным сарказмом говорит Аграманов. — В бога-отца, в бога-сына и в бога — духа святого ты не веришь, у тебя один бог — бог план святой!.. Все село в престольный день водкой залил! Торгаш ты, а не советский кооператор!
Он резко поворачивается и уходит.
— Вот ведь до чего склочный тип! — с искренним возмущением произносит Иван Трифонович и смотрит на смутившуюся Зою Куличину в ожидании, что и она осудит вместе с ним желчного колхозного счетовода. Но Зоя отводит глаза в сторону и начинает прощаться: надо идти, а то как бы гроза не застала. В небе где-то далеко глухо и грозно ворочается гром. Бюро прогнозов погоды не подвело Илью Пророка, и ильин день, видать, не обойдется без грома и молнии.
Постояв еще немного на улице, Иван Трифонович уходит в лавку под спасительную сень своего громоотвода.
Такая старуха!
В тесной комнатке партийного комитета на третьем этаже здания заводоуправления сидит секретарь парткома Сергей Аркадьевич Пучков — коренастый, очень светлый блондин, почти альбинос, и токарь Бабкин — высокий, сутулый, с озабоченным, угрюмым лицом.
Сидит Бабкин в парткоме уже минут пятнадцать, курит, вздыхает, произносит невпопад малозначащие фразы, томится — никак не может начать разговор, ради которого пришел!
Пучков, недовольный тем, что его оторвали от тезисов праздничного доклада, в конце концов не выдерживает:
— Ну что ты, Бабкин, как… девица на сватанье. Пришел — говори! Что у тебя там стряслось?
Токарь поднимает на секретаря парткома голубые, простодушно-ясные глаза, странно не вяжущиеся с суровыми чертами его тяжелого лица, и Пучков видит в них укор и душевную боль. Густо краснея, он спешит смягчить свой резкий тон.
— Говори, Бабкин, не стесняйся… Личное что-нибудь?
Бабкин шумно вздыхает.
— Личное!
«Что он мог натворить? — тревожно думает секретарь. — Человек тихий, непьющий… в партию собирается, производственник хороший. Ничего такого за ним вроде не замечалось?!»
Пучков не любил разбираться в бытовых делах. Эти дела всегда так запутаны, так сложны! Психология, будь она неладна! Да и тяжело бывает разочаровываться в человеке, когда вдруг оказывается, что в быту он совсем не такой молодец, каким знаешь его на работе. А Бабкин как будто нарочно сообщает:
— Придется тебе, Сергей Аркадьевич, персональное дело на меня заводить… хоть я еще и не кандидат даже!
Пучков хмурит белые пушистые брови.
— Давай говори все. Только покороче… по возможности.
— Коротко-то оно навряд ли получится. И ты уж лучше меня не сбивай вопросами, товарищ Пучков, я сам как-нибудь собьюсь!.. Д-а-а!.. Так вот, дело мое — в жене! Вернее, даже не в жене, а в матери ее, в теще. Это, товарищ Пучков, такая старуха!.. Из-за нее и получилось у нас нескладно это все! Женился я три с лишним года назад. Поехал в отпуск в деревню, под Саратов — я сам саратовский, — ну и… там все у меня и произошло с Дуней. Влюбился я в нее без памяти!.. Сам знаешь, как это бывает!
— Забыл уже! — усмехается Пучков.
— Целые ночи на лавочке вдвоем просиживали, любовались луной… Песни ей пел под баян: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», «Страдания» наши, саратовские, и старинную одну, мою любимую, — «Скажи, зачем тебя я встретил?!»
— Я лично своей Наталье Петровне «Средь шумного бала» напевал, — задумчиво говорит секретарь парткома.
— А говоришь — забыл!.. Д-а-а!.. Короче говоря, решился на женитьбу. Дуня без отца жила — помер! С матерью, с Анфисой Поликарповной, вот с этой самой… Такая старуха — ни в сказке сказать, ни пером описать! И не то чтобы замухрышка какая-нибудь, опенка червивая, дунь на нее — повалится, а рослая старуха, гвардейского телосложения, — хоть бери ее к нам на завод работать в кузнечный цех! И с характером соответственным. В колхозе работала на животноводческой ферме. Хорошо работала — даже трудовую медаль получила. Колхозники ее очень даже уважали. Так посмотришь — вполне положительная старуха, на уровне эпохи. Но вот беда, до невозможности привержена к религиозному дурману.
— Религиозные предрассудки — это самый цепкий пережиток прошлого! — наставительно подтверждает Пучков.
— Факт! Но ты послушай, как дело обернулось. В избе у нее весь угол завешен богами. Полный пленум святых и угодников! Настанет воскресенье — она в церковь за пятнадцать километров. То на попутной, то лошадку схлопочет, а то и пешком. И Дуню с собой тащит. Та, чтобы мать не огорчать, идет или едет, хоть и не признает божественное. Да-а-а!.. Не понравилась мне ихняя политическая отсталость — прямо с души воротит. Как к ним ни приеду, у меня со старухой диспут. Но ведь это я сейчас и книжки почитываю, и текущую политику изучаю в кружке, и поговорить могу на разные темы, а тогда… не хватало у меня этого самого пороху, товарищ Пучков, откровенно тебе скажу! Била меня проклятая старуха, как хотела! Я ей внушаю, что, дескать, мир произошел из материи. А она — с ехидцей: «Из какой такой материи? Из ситца?» Объясняю ей своими словами про материю. Такое плету — у самого уши вянут! Запутаюсь, плюну и скажу: «Короче говоря, Анфиса Поликарповна, бог ваш тут ни при чем». Обижается: «Без бога травинка не вырастет. И в писании сказано: «В начале бе слово». Слово, а не материя». Я стою на своем: «Материя!» Она — на своем: «Бе слово». Слово за слово, разругаемся в дым — и ни бе ни ме!.. Ну ладно! Подходит дело у нас к главному разговору. Набрался я духу, говорю ей, что так, мол, и так, решили мы с Дуней пожениться. Отвечает: «Возражений не имею, но венчаться церковным браком». Я на дыбки: «Категорически — нет!» — «Тогда и моего согласия нет!» Дуня в рев: «Так уйду без вашего согласия!» Она: «Прокляну!» Такая старуха, товарищ Пучков!.. Что же ты думаешь, пришлось…
— Венчаться?!
— Бежать пришлось нам с Дуней от нее — вот что! Прямо как в романе! Комсомольцы помогли, колхоз полуторку дал — поминай как звали! Потом мы ей письмо послали. Три дня писали. Приходит ответ: проклясть не прокляла, но сообщила, что даже и знать нас не хочет. Пока, дескать, не покаемся и в церкви не окрутимся, чтобы не смели ни с чем к ней обращаться. «Ах ты, думаю, старая перечница! Ладно, у тебя характер — и у меня характер!»
Категорически запретил Дуне писать ей. Решил измором взять, как сильно укрепленную долговременную точку. Год проходит — она молчит. И мы молчим! Дуня плачет по ночам, у меня у самого сердце кровью обливается, на нее глядя, но… выдерживаю характер! Так три года, поверишь ли, и промолчали. Стороной, через знакомых, узнавали про здоровье и прочее. И она тоже… стороной. Теперь происходит у нас прибавление семейства. Родила мне Дуня сына.
— Поздравляю! — улыбается секретарь парткома. — А я и не знал, что ты уже папаша. Что же в гости не позвал?
— Постеснялся. Думал — не придете! — переходит на «вы» Бабкин. — Тем более что событие не производственное… неудобно как-то звать… Да-а-а!.. А мальчишка у меня — первый сорт. Доктора даже удивлялись — до чего здоров. Орет басом. Гвардеец! В бабку!
И вот, товарищ секретарь, есть такая поговорочка: «Там, где бес сам не может навредить, он женщину подошлет!» Поговорочка правильная, между прочим, хоть бесы эти да черти тут, конечно, ни при чем, они тоже от суеверий произошли. Да-а-а!.. Стала Дуня моя ластиться ко мне невозможно как, плачет пуще прежнего, просит слезно: «Давай окрестим мальчика… хочу с мамой помириться, не могу больше. Мама только тогда меня простит, когда узнает, что внук у нее крещеный». Ну и… дрогнул я! Дал свое согласие. Сам я в церковь не ходил, Дуня носила.
Бабкин видит, как мрачнеет лицо Пучкова, как словно льдистым туманом заволакиваются глаза секретаря партийного комитета, и поспешно добавляет:
— Ошибку свою признаю целиком и полностью. Да-а-а!.. Даем старухе телеграмму: «Дуня родила сына. Приезжайте поглядеть внука». Приходит ответ: «Выезжаю». Заявляется! Такая же здоровая, как и была. Вошла в комнату — как паровоз! В новом платье шерстяном, на груди медаль. Поздоровались — ничего. Стала на внука глядеть. Заплакала. И Дуня ревет. Только мы с Васюткой — Василием назвали сына — держимся, конечно, как мужчины. Дуня говорит: «Мы крестили его… только для вас». И вот ты подумай, товарищ Пучков, что она нам в ответ на наше сообщение преподносит! «Напрасно, — говорит, — вы это сделали, мне этого не нужно». — «Как так не нужно?» — «Так, — говорит, — не нужно, я, — говорит, — освободилась от своих заблуждений — считаю, что на восемьдесят пять процентов». Я смотрю на Дуню, Дуня — на меня! Трагическая пауза, как в книжках пишут! Васютка и тот не выдержал, заревел у себя в кроватке. А теща знай бомбит: «Вы, — говорит, — три года моей жизнью вовсе не интересовались. Жива мать — и пусть живет! А чем живет да как живет — это вам все равно. Старухи, — говорит, — разные бывают. Одна — как камень лежачий, под который вода не течет, а другая — растет и развивается, как любая живая организма». Смех!.. Такая старуха!.. Да-а-а! Потом я дознался, что к ним в колхоз приехал один молодой агроном, толковый парень, по всему видать. Ну и стал лекции читать на эти темы, кружок сколотил. Она пошла послушать. А как же не пойти? С родной дочкой разошлась на религиозной почве. Так и… втянулась.
Сели обедать, а теща еще с подковыркой ко мне: «Если, — говорит, — ты, дорогой зятек, не пойдешь в свою партийную организацию и не расскажешь чистосердечно, как ты опростоволосился, я сама пойду». Я говорю: «Я же беспартийный». А она мне: «Собираешься в партию вступать, — значит, должен быть как стеклышко». Такая старуха!.. Да-а-а!.. Вот и все, товарищ Пучков. Ничего не скрыл. Теперь разбирайте!..
Опустив голову, Бабкин ждет, что скажет секретарь.
Пучков смотрит на его спутанные с кудрявинкой черные волосы, на большие руки с узловатыми сильными пальцами, лежащие на столе, и не знает, что сказать. Ему и смешно, и немного досадно, и почему-то неловко. Смутное это чувство неловкости и мешает ему говорить.
Наконец он произносит:
— Это хорошо, что ты все начистоту рассказал, Бабкин. В партию ты еще не принят, а проступок непартийный уже совершил. Но, с другой стороны, дело у тебя сложное, с психологией, как говорится. Надо подумать, посоветоваться. Подай заявление. Обсудим на парткоме — вызову.
Бабкин поднимается. Лицо его разгладилось и кажется теперь не таким суровым и тяжелым. На душе легче стало!
— А почему не пришел раньше ко мне поговорить? — с упреком говорит Пучков.
Бабкин молчит.
Когда он выходит из комнаты, секретарь партийного комитета снова принимается за тезисы своего доклада. Но работа у него не клеится — мешает именно то чувство смутной неловкости, какое появилось у него после исповеди Бабкина.
Секретарь начинает ходить по комнате, курит, думает, анализирует по сложившейся привычке. Потом садится за стол и записывает в свой блокнот с тезисами: «Усилить внимание к людям. Ближе к ним стоять. Знать их душевный мир».
Последнюю фразу он подчеркнул двумя жирными чертами.
Неудачные крестины
У нас в городе имеется церковь. Службы там долгое время справлял священник отец Пафнутий. Но недавно краевое духовное начальство отстранило его от прихода, сняло, так сказать, с душеспасительной работы.
Дело в том, что отец Пафнутий очень уж открыто стал нарушать заповедь, гласящую: «Не прелюбо сотвори!» Одним словом, блудил со своими прихожанками направо и налево, чем и вызвал большое неудовольствие не так у верующих, как у собственной матушки Елены Ивановны, каковая однажды оттаскала за волосья соперницу прямо на паперти, от чего в городе получился большой конфуз и срам.
Отца Пафнутия за пристрастие к женскому полу и скандальные прелюбодеяния «освободили», и на его место был прислан — чуть ли не из Одессы — новый священник, молодой еще человек, отец Аркадий.
Однако отстраненный прелюбодей Пафнутий из города не уехал, а продолжал жить на прежней квартире недалеко от церкви в ожидании решения своей судьбы.
Надо заметить, что новый батюшка, отец Аркадий, совсем даже не похож на попа. Заберет волосья под шляпу, наденет пальто модное с цветным шарфом, брючки узкие, туфли остроносые, — никогда не скажешь, что идет служитель культа. Его у нас стали звать поп-стиляга.
Церковь стоит на окраине города. Мимо нее люди едут на базар. Как-то ехали колхозники-хуторяне, везли битых гусей в город на продажу, капусту квашеную, яйца куриные. И был с ними ребеночек, вернее сказать младенец, дитя, которое они хотели между делом окрестить.
Остановились хуторяне возле церкви, а она заперта: рано. Тогда они по старой памяти постучались к отцу Пафнутию. Тот, понятно, не признался им, что он отстраненный, — не хотел пропустить прямо в карман текущие денежки — и предложил произвести обряд крещения у него на квартире: дескать, в церкви холодно, как бы не простудить ребеночка. А хуторянам что? На квартире так на квартире, еще лучше. «Делайте, батюшка, только по-шибче!» «Сделаем мигом, несите дитя!»
Кумовья взяли с возу дитя, принесли на квартиру к Пафнутию. Матушка Елена Ивановна разожгла керогаз, стала воду греть в суповой кастрюле. И вдруг, откуда ни возьмись, появляется молодой поп отец Аркадий. Уж не знаю, кто его надоумил явиться так рано к Пафнутию — нечистый дух или божьи ангелы, — только заявился. И сразу же к отцу Пафнутию с грозным выкриком:
— На каком основании, батюшка, совершаете левые требы?
— А какое вам дело? Идите вы, батюшка… к такой-то матушке.
Отец Аркадий к хуторянам:
— Деньги за левую требу им у вас взяты?
— Нет еще!
— Прекрасно! — и хвать ногой по керогазу с кастрюлей, стоявшему на полу. Вода разлилась.
Тут отец Пафнутий озверел и съездил отца Аркадия по сусалам. Тот в долгу не остался и заехал отцу Пафнутию между глаз. Завязалась меж святыми отцами страшенная драка. Одолевал отец Аркадий, как более молодой и более прыткий, к тому же он оказался боксером и надавал своему товарищу по работе здоровенных «антрекотов» или «оперкотов» — как они там называются по-боксерски? Кумовья в страхе убежали из квартиры на улицу, как только между попами началась драка. Младенца спасла матушка Елена Ивановна. Она подхватила бедное дитя на руки, вынесла на улицу и отдала кумовьям, шепнув:
— Привозите попозже, когда батюшки… выяснят свои идейные разногласия и отец Аркадий уйдет к себе.
Мне эту историю рассказал на базаре пожилой хуторянин, у которого я купил превосходного гуся за сравнительно недорогую цену. При этом он выразился так:
— Нехай уж оно лучше растет некрещеное, то дитя, чем этакие страсти, хай им грець, этим служителям культа боговой личности, прости меня, господи, грешного!..
Альбом красавцев
Они условились встретиться в семь часов вечера на углу, у будки телефона-автомата, чтобы затем вместе отправиться в кино.
И Катя Пляскина, как всегда, явилась первая, когда на уличных часах было только без четверти семь.
Она заняла позицию и стала ждать Люсю. И конечно, Люся Телятник, как всегда, опоздала.
Было холодно. Сухие и редкие снежинки медленно, словно на парашютиках, опускались на землю. Через полчаса ожидания Катя озябла.
Сначала она сердилась на Люсю и мысленно всячески ругала ее, потом стала жалеть себя.
«Если я родилась толстой и некрасивой, — горестно размышляла Катя Пляскина, — то это еще не значит, что она может так не считаться с моим самолюбием! Вот возьму простужусь и заболею крупозным воспалением легких — пусть тогда помучается!»
Прошло еще двадцать минут. Теперь чувство трогательной, волнующей до слез жалости к себе сменилось у Кати чувством смутной тревоги. Опоздание было слишком велико даже для такого легкомысленного и эгоистического создания, как Люся Телятник. Надо было действовать, а не стоять пассивно под этими проклятыми часами. Катя решила пойти Люсе навстречу, к остановке ее троллейбуса, и в ту же минуту увидела подругу, идущую по переулку.
Разрумянившаяся от мороза, в меховой шапочке-менингитке, с рыжеватой модной челочкой на лбу, в беличьей короткой кофтенке и в черной юбке, она быстро и твердо — тук-тук, тук-тук! — переставляла свои стройные, крепкие ножки и действительно была очень хороша собой.
— Ты бы еще позже явилась! — ворчливо сказала Катя, с трудом скрывая свою радость. — Поздравляю! Мы опоздали на сеанс из-за тебя.
— А мы в кино вовсе не пойдем!
— Здравствуйте! А куда же мы пойдем?
— В церковь!
— Куда?.. В цирк?!
— В церковь! — с той же покоряющей небрежностью повторила Люся и взяла подругу под руку. — Идем скорей! Я тебе все расскажу по дороге! Дело касается нашего альбома. Идем же!
Хотя Люся и сказала «наш альбом», но это, собственно говоря, был ее личный альбом для фотографий, самый обыкновенный альбомчик в картонном переплете.
Но какие же роскошные фотографии были расклеены на его страницах! Только мужские и только красавцев! Здесь были всякие красавцы — знаменитые, признанные миром и еще не известные ему, с автографами и без, в профиль и анфас, военные и штатские. Вот фотография улыбающегося Жерара Филиппа в костюме Фанфана-Тюльпана, вырезанная из иллюстрированного журнала. А рядом мирно соседствует любительское фото задумчивого курчавого молодого человека в мятом пиджаке стандартного покроя. Это Филипп Жарченко, красавец техник из Люсиного домоуправления. Владелица альбома была влюблена в него, когда училась еще в девятом классе. Переверните страницу, и вы увидите фотографию популярного отечественного киноартиста с его собственным автографом. Дальше портрет знаменитого генерала, героя минувшей войны, — тоже вырезанный из журнала. Под ним юный суворовец, снятый в профиль. Орлиный нос, волевой твердый подбородок и энергичная надпись:
«Люсеньке Телятник на память о совместных велосипедных бросках Малаховка — Удельная и обратно. Не забывай!.. Олег».
А Катин вклад в альбом заключался лишь в одной-единственной карточке. На ней был изображен плотный, смуглый мужчина, толстоносый, с закрученными кверху черными усами и с выпученными от напряжения бездумными, веселыми, немножко бараньими глазами. Это был двоюродный дядя Кати Пляскиной — винодел с Северного Кавказа. С большой натяжкой можно было посчитать его красавцем. Но зато карточка была с автографом, что особенно ценилось. Весельчак-винодел написал на ней: «Расцветай, как груша, дорогая Катюша!» — и расписался небрежно и неразборчиво, словно на железнодорожной накладной. Других мужских карточек у Кати, увы, не было. Приходилось с помощью дядиной фотографии доказывать, что и она, толстая дурнушка Катя, способна побеждать мужские сердца.
Чтобы закончить предысторию «альбома красавцев», надо еще сказать, что общественность десятого класса школы, в которой учились Люся Телятник и Катя Пляскина, не раз пыталась повлиять на наших девиц, но пронять языкастую, дерзкую Люсю было не так-то легко.
— А что мы делаем плохого в конце концов? — говорила Люся Телятник в ответ на упреки и наставления. — Что сказал писатель Чехов? Писатель Чехов сказал, что в человеке все должно быть прекрасно — и лицо, и одежда. Вот мы и собираем прекрасные мужские лица. У нас с Катькой тонкие эстетические натуры, не то что у вас.
— Из-за этих прекрасных мужских лиц у тебя двойка по географии, а у Кати — по истории!..
— При чем здесь история с географией?! Вообще это наше личное дело. Отвяжитесь!
Редактор школьной стенгазеты Сеня Тараканцев хотел написать фельетон о Люсином альбоме, но Люся узнала про его намерения и приняла свои меры.
Встретив редактора в гардеробе, она отвела его в сторону и с очаровательной улыбочкой сказала:
— Сенечка, у меня к тебе большая просьба: подари мне свою фотокарточку…
Поделиться книгой: