Девушка, которая ушла под лед

Она не слышала, все так же качала головой, царапая мне подбородок зацементированными локонами. Вошел папа – с улыбкой. Он смеялся, жал руку доктору. Доктору, который даже не знал моего имени и думал, что я никогда не приду в сознание. Отец тряс ему руку, будто всем на свете был ему обязан.

Я собралась с духом и произнесла тот самый вопрос. Голос звучал грубо, как чужой.

– Где Деккер?

Мама не ответила, но и плакать перестала. Села прямо, вытерла слезы рукавом.

– Папа, где Деккер? – снова спросила я. В голосе появились нотки паники.

Папа подошел к кровати с другой стороны, приложил ладонь к моей щеке.

– Где-то здесь.

Я закрыла глаза. Сразу стало легче. С Деккером все хорошо. Со мной все хорошо. С нами все хорошо. Снова заговорил доктор Логан:

– Дилани, некоторое время ты провела без кислорода, что привело к некоторым… э-э-э… повреждениям. Не пугайся, если сложно подбирать слова, если ускользают мысли. Тебе нужно время на восстановление.

Судя по всему, со мной было не все хорошо.

Я услышала его. Бежит огромными шагами по коридору, замедляется на повороте коридора, со скрипом тормозит у входа. Влетает в палату.

– Что? Что случилось?

Пытаясь отдышаться, всматривается в лица собравшихся. Папа отходит от кровати.

– Посмотри сам, Деккер.

Серые глаза закрыты черной челкой, под глазами огромные сизые круги. Бледный, измученный – первый раз вижу Деккера таким. Наконец он смотрит на меня.

– Дерьмово выглядишь, – говорю я, пытаясь улыбнуться.

Деккер не улыбается в ответ. Он обрушивается на кровать и рыдает. Рыдает и трясется. При каждом вдохе вцепляясь забинтованными пальцами в простыню.

Деккер не из тех, кто плачет. Говоря по правде, я только один раз видела, как он плачет в том возрасте, когда мальчикам уже стыдно плакать. Во время игры в бейсбол он налетел на первокурсника с битой и сломал руку. Те слезы были объяснимы, он имел на них право. В конце концов, проткнувшая плоть кость торчала наружу. В конце концов, благодаря ему команда выиграла, что искупало любые мужские слезы.

– Деккер…

Я хотела погладить его, но вспомнила, как пыталась потрепать его по волосам, а он увернулся. Шесть дней назад, если верить врачу. А кажется, прошла пара минут.

– Прости меня, – выговорил Деккер сквозь слезы.

– За что?

– За это все. Это я виноват.

– Сынок… – вмешался мой отец, но Деккер плакал и говорил.

– Я спешил, зачем я так спешил? Это я придумал туда пойти. Заставил тебя идти по льду. И бросил. Поверить не могу, что бросил тебя… – Он выпрямился, вытер слезы. – Я должен был сразу же прыгнуть за тобой, не дать парням меня удержать.

Деккер закрыл лицо ладонями. Я думала, он снова заплачет, но он сделал несколько глубоких вдохов – овладел собой. Затем посмотрел на мое обмотанное бинтами тело. Лицо его искривилось.

– Ди, я сломал тебе ребра.

– Что?

Вот этого я не помнила.

– Детка, он пытался тебя реанимировать, – пояснила мама. – Он спас тебе жизнь.

Деккер только молча покачал головой. Отец положил руки ему на плечи.

– Тут не за что извиняться, сынок.

В моем затуманенном лекарствами сознании – а наверняка лекарств во мне было полно – возникла картинка, как Деккер откачивает меня – мертвую. В прошлом году на занятиях по медицине меня поставили в пару с Тарой Спано, чтобы отрабатывать приемы реанимации. Мистер Гершман показывал, как класть руки на грудную клетку, и громко считал вслух, а мы делали вид, что реанимируем друг друга, но не вкладывали в движения никакой силы.

Тара, отбыв пациентом, устроила целый спектакль – поправила лифчик четвертого размера и произнесла:

– Я тебе скажу, Дилани, за всю неделю над моей грудью столько не трудились, сколько за этот урок.

Над моей грудью столько за всю жизнь не трудились – не то что за неделю, но я решила промолчать. Еще несколько дней после этого по школе усиленно бродили слухи, что мы с Тарой лесбиянки. А потом она доказала свою гетеросексуальную ориентацию при помощи Джима Хардинга, капитана школьной футбольной команды.

Я поднесла ладонь к губам и закрыла глаза. Губы Деккера касались моих. Его дыхание наполняло мои легкие. Его ладони были у меня на груди. Врач, родители, его друзья – все об этом знали. Это было слишком личное. То, что должно было принадлежать нам двоим, теперь стало достоянием общественности. Я открыла глаза и сразу же отвела их в сторону.

– Извините, но я должен провести полный осмотр, – сообщил доктор Логан, спасая меня из неловкой ситуации.

– Иди домой, Деккер, отдохни. Выспись, она никуда не денется, – сказал мой отец.

И он, и мама, и Деккер улыбались странными, заговорщическими улыбками, будто знали то, о чем я никогда не узнаю.

Палату заполнили медики. Они больше не подпирали стены: крутились возле меня, делали пометки в планшетах.

– Что со мной случилось? – спросила я, не обращаясь ни к кому конкретно. Горло сдавил спазм.

– Ты умерла, – с улыбкой ответил доктор Кляйн. – Я дежурил, когда тебя привезли. И ты была мертва.

– А теперь жива, – добавила доктор-женщина.

Доктор Логан придавливал мне кожу в разных местах и смотрел на реакцию, выворачивал руки и ноги, но я не чувствовала боли. Я вообще мало что чувствовала. Больше всего хотелось, чтоб он достал из меня трубки.

– Чудо, – произнес доктор Кляйн. Слово вышло легким, невесомым. Веки опустились.

Но я чувствовала себя иначе: тело было неимоверно тяжелое, будто его придавили к земле. Ничего чудесного. Все вполне приземленно: случайность, аномалия – вот верные слова. И благоговение перед чудом тут было неуместно.

Горло болело и отекло, было невыносимо трудно говорить. Хотя какая разница: вокруг так шумно, что и слова не вставить. Первый осмотр закончился, а люди все приходили и приходили. Медсестры проверяли трубки и аппараты, доктора всматривались в показания приборов. Папа бегал из палаты в палату, расспрашивал медсестер и врачей и делился с нами информацией.

– Завтра тебя переведут из травматологии, – сообщил он, и я очень обрадовалась, потому что цвет стен вызывал у меня клаустрофобию. – Проведут кое-какие обследования, тесты, как они говорят, и начнут реабилитацию. – Эта новость обрадовала еще больше, потому что с тестами у меня никогда не возникало проблем.

Мама выслушивала докторов, отбивая подошвой ритм, и кивала, когда говорил отец. Но сама все время молчала. Всеобщая неразбериха поглотила ее. Но она единственная никуда не уходила из палаты, стала константой, в которую я мысленно вцепилась изо всех сил, а она не отпускала мою руку: взяла мою ладонь в свою, а большой палец положила на запястье. Раз в несколько минут она сосредоточенно закрывала глаза. И я наконец поняла, что она считает мой пульс.

К вечеру количество трубок, торчащих из меня, уменьшилось. Медсестра по имени Мелинда укрыла меня одеялом до самого подбородка, убрала с лица волосы.

– Скоро начнем потихонечку вставать, детка.

У нее был глубокий, умиротворяющий голос. Она повесила очередной пакет с раствором для капельницы, проверила подключение.

– Чувствительность восстановится. Только не сразу, медленно.

Мелинда положила мне на язык таблетку, поднесла к губам бумажный стаканчик с водой. Я сделала глоток, проглотила таблетку.

– Нужно поспать. Сон лечит.

Пикали и жужжали приборы, равномерно падали капли лекарства – кап, как, кап, – и я начала проваливаться в сон.

Прикосновение шершавой ладони к щеке. Открываю глаза. Темно. А слева – сгусток темноты. Наклоняется ко мне. Шепчет:

– Мучаешься…

Веки закрываются. Тело налито тяжестью, напитано водой. Меня тянет вниз. Далеко вниз, на глубину. Открываю рот, чтобы произнести «нет», но выходит только едва слышный стон.

– Не волнуйся. Осталось недолго, – тот же шепот.

Кто-то роется в ящиках возле кровати. Шершавая рука ложится мне на плечо, движется вниз, к запястью, царапает кожу, возвращается к локтю и срывает пластырь, приклеенный на сгибе. Зачем? Этого нельзя делать. Я понимаю, что нельзя, но я далеко, слишком далеко… Рука надавливает на сгиб локтя, вынимает иглу капельницы.

Прикосновение холодного металла. Резкое движение. Металл впивается в кожу на предплечье. Рассекает кожу – и мне становится больно. Рывок. Хватаю другой рукой сгусток тени. Он шипит от боли, отдергивает руки. Металлический предмет со звоном падает рядом с кроватью.

Шаркающие шаги быстро удаляются к двери. Дверь открывается, и в свете дверного проема вырисовывается силуэт. Мужская спина. Поверх формы медбрата – футболка с капюшоном.

Веки наливаются свинцом. Я снова проваливаюсь в сон. Пикают и жужжат приборы, равномерно падают капли – кап, как, кап, – капли моей крови.

Глава 2

Меня разбудил громкий крик. Я проснулась вся мокрая. И я снова чувствовала. Чувствовала все. Абсолютно все. Вот коснулся лица поток воздуха – полоснул лезвием. Одеяло придавило к кровати – бетонная плита. Простыни впились в кожу – трут наждаком. Но я чувствовала не только боль. Появилось что-то новое, непривычное, неестественное. Мое тело тянули, разрывали во все стороны сразу. Каждая клеточка, каждая косточка, каждая мышца натянута – все трещит по швам, вот-вот разойдется. А в голове беснуется барабан, стучит, отбивает ритм моего сердца. Пульсирует. Не могу, не могу больше – череп сейчас лопнет.

Прибежали какие-то люди. Смотрят на лужу крови у кровати. Смотрят на вырванную из руки, болтающуюся капельницу. Смотрят друг на друга. Они открывают рты, переговариваются, но я не понимаю ни слова из-за крика. Крик заглушает все и всех, а потом мне что-то колют в руку – и я перестаю чувствовать. И перестаю слышать крик.

– Зачем, зачем ей выдергивать у себя капельницу? Зачем ей резать себя? И не признаваться в этом? – Мама бесновалась в коридоре. Но врач не кричал в ответ, отвечал тихо, поэтому я могла слышать только обрывки разговора.

Врач, накладывающая мне на руку швы, делала вид, что в коридоре ничего не происходит, и усердно шумела металлическими лоточками, чтобы заглушить перепалку.

– Она говорит, что видела мужчину. Говорит, что это он порезал ее. Моя дочь никогда не врет!

Тихий неразборчивый ответ.

– Да где? Где, по-вашему, она взяла бритву? Зачем бы она стала это делать? Она что, по-вашему…

Резкий шепот.

– Галлюцинации? От лекарств?

Вот так. В палату вошли родители, доктор Логан, медсестра по имени Мелинда. Встали вокруг кровати. Доктор Логан смотрел на меня так, как в детстве смотрел папа, если я ревела из-за монстра под кроватью или боялась одна идти ночью в туалет: вроде с пониманием, но и с высоты взрослого опыта.

– В палате кто-то был, – сказала я, опережая их.

Доктор Логан кивнул, а мама сразу взяла меня за руку. Папа отошел от кровати, начал мерить шагами палату.

– При повреждении мозга галлюцинации вполне возможны, – пояснил доктор.

У мамы из уголка глаза выкатилась слеза, стекла по щеке, шлепнулась на плечо, растеклась мокрым пятном на шелковой блузке.

Доктор Логан указал пальцем прямо мне на лоб.

– В ближайшее время мы узнаем, что у нее там происходит.

День тянулся медленно. Меня перевели этажом ниже в палату с голубыми стенами и душем. Уже сам по себе этот факт вселял надежду, ведь яркий и жизнерадостный цвет стен предполагал, что я могу их видеть, а значит, нахожусь в сознании и худо-бедно соображаю. И кто знает, вдруг мне даже понадобится душ. Я чувствовала все то же напряжение, тело тянуло сразу во всех направлениях – вверх, вниз, вправо, влево, – но не так сильно. Вернее, натяжение то ослабевало, то становилось сильнее. Тогда я обхватывала себя руками, будто пытаясь не дать себе разорваться на кусочки, но ощущение не проходило.

После уроков пришел Деккер. Сел у кровати. Сел так, чтобы быть как можно ближе, но не касаться меня. Мы вместе молча смотрели телик – и это было хорошо. Мы знали друг друга достаточно давно, поэтому разговаривать было вовсе не обязательно. Тем более ни мне, ни ему этого особо не хотелось. Затем меня увезли на тесты, только они ничего общего с обычными тестами не имели, потому что сама я ничего не делала: я просто лежала, а приборы жужжали, гудели, пикали и фотографировали мой мозг.

Вечером пришла Мелинда. Поставила новую капельницу.

– Сегодня доктор назначил тебе дозу поменьше, детка, – сообщила она, сунула мне в рот таблетку и поднесла к губам стакан с водой, как накануне. А потом эта милая женщина, нашептывая какие-то успокаивающие слова и гладя меня по голове, привязала меня к кровати.

Утром меня отключили от всех трубок. Какой это был день? Суббота? Очень хотелось сориентироваться во времени. Снова появилось разрывающее тело напряжение. Тянуло вниз, тянуло из палаты. Новая медсестра, даже не улыбнувшись, высыпала мне в рот пригоршню таблеток и залила водой. Я скучала по трубкам – успела к ним привыкнуть.

Зашел, кивнув родителям в знак приветствия, доктор Логан. Щелкнул выключателем – загорелся белый экран на стене. Несмотря на болеутоляющие, каждый вдох и выдох отзывались в сломанных ребрах. Но еще хуже, что экран на стене издавал монотонный, хоть и тихий гул. И этот гул впивался мне в самую середину мозга. Доктор Логан прикрепил на экран большой кусок плотной пленки.

– Так, Дилани, давай смотреть. Вот это МРТ обычного мозга, – пояснил он, указывая на снимок в поперечной проекции, который был расчерчен сеткой три на три клетки. Хоть в крестики-нолики играй. Мозг на снимке напоминал какой-то разрезанный пополам плод, снятый на черно-белую камеру: переходы и наслоения серых пятен разной интенсивности.

Затем доктор Логан прикрепил на экран еще кусок плотной пленки.

– А вот это – результаты твоей томографии.

Мой мозг в разрезе оказался гораздо занятнее. Серый фон был испещрен массой белых пятнышек разного размера и формы. А в одном из квадрантов даже виднелось пятно, напоминающее мазок кисти художника. Я молчала. Честно говоря, мой снимок мне нравился больше, только вот вряд ли он относился к категории обычных. А необычный мозг – так себе новость. Мама сжала мою правую руку. Папа сделал глубокий вдох и со свистом выдохнул.

– Как мы видим, мозг сильно пострадал. Белые пятна означают поврежденные участки, и они повсюду. – Доктор Логан подвигал нижней челюстью, тяжело вздохнул. По правилам должно было последовать «но». Например, «…но выходит, что ты обходишься без этих участков мозга».

Однако он произнес:

– И совершенно удивительно, что ты полностью пришла в сознание, без нарушений памяти, без нарушений речи. Ты вообще в полном порядке, можно сказать. – Он сунул руки в карманы халата. – И я понятия не имею, как такое вообще возможно.

Я коснулась кончиками пальцев лба, линии роста волос.

– У меня поврежден мозг? У меня не в порядке с головой?

– И да, и нет. Технически да, поврежден. Но какие-либо симптомы повреждения отсутствуют.