В хвойном море. Рассказы

Прошел, должно быть, не один час. Лоб у Кири взмок, и по спине, по желобку позвоночника, скатилась холодная струйка пота. Ныла нога, и ремень ружья больно давил плечо. Сзади сопел Виктор. Киря досадовал на себя: плохо стал ходить на лыжах, раз горожанин от него не отстает.

Конечно, егерь не обязан быть в загонщиках, можно бы потом проверить, кого убили: самку или малолетка, в случае чего составить протокол и представить к штрафу… Все это так, но животное не оживишь… Все равно как с лесом. Вошли деревья в спелость — вали, руби, не давай на корню умирать, пусти в дело древесину. А неспелое дерево не трогай. Это понимают промысловые охотники. Те — народ серьезный, у них охота — работа. А городские для развлечения охотятся, эти так, свистуны. Слово «свистуны» Киря считал оскорбительным и награждал им людей пустяшных, легких.

Опять подумалось о женщине в дубленом полушубке. Стоит за осинником на «номере» и, наверное, щекочет себе нервы ожиданием… Хотя Киря устроил охоту по правилам и честно хочет нагнать лося на стрелков, но живет в нем скрытая надежда, что бык пройдет на виду у охотников, да недосягаемо для пуль. Хорошо бы так-то. Пусть бы погулял еще. Умереть успеет. Волку не дался, значит, силенка еще водится. А охотники что ж? Пульнули бы в вольный свет впустую, потом постреляли бы зайцев и тем довольны бы остались. Так бывало с другими…

На опушке, перед оврагом, они наконец заметили лося. Егерь тихо обошел его краем леса, кроясь под ветвями, задудел в сложенные корытцем ладони. Лось повел головой, увидел человека и спустился в овраг, который тянулся к озеру.

— Иди, Виктор, правым берегом, а я левым. Так и доведем его до озера, а там встретят.

Овраг был пологий, на дне его пробивался из-под снега ручей, росли ивы, и тут любили пастись лоси.

Спустя некоторое время, когда животное величаво вступило в осинник, Киря остановился и дал знак Виктору сделать то же самое. Было тихо. Иногда пробежит волной ветер, качнет деревья, и с них посеется снежная пыль. Обломится под тяжестью наледи сучок, мягко упадет в сугроб, и снова торжественный покой и тишина. От этой тишины и от быстрой ходьбы у Кири звенело в ушах. Он слышал токи крови в своем теле и биение сердца. От старого дуба, к которому он привалился, пахло свежо и крепко: так пахнет кадушкой, пропаренной перед засолкой овощей. Во рту защекотал знакомый вкус хрустящей, чуть закисающей вилковой капусты и пупырчатых огурцов с душком чеснока. Киря сглотнул слюну, чувствуя нестерпимый голод.

И в это время резко хлопнул выстрел, за ним второй. Стайка снегирей выпорхнула из подлеска, сверкнув красными пятнышками, скрылась в чаще. Звук выстрелов катился и постепенно замирал. Киря подождал, не будет ли еще выстрелов. Лес молчал.

— Виктор! Сюда!

Шли вяло, усталые и равнодушные к охоте. Виктор размышлял вслух:

— Интересно, промазали или убили?

— Свалили.

— Почему так уверен?

— Стрелял кто-то один дуплетом. Если бы промазал, так другие палили бы. Городские охотники всегда так.

Издали донеслись голоса. Слова доходили неразборчиво, но ясно было, что говор там шел быстрый, веселый.

— Э-эй! — крикнул егерь. — Не стреляй!

В ответ отозвалось успокоительно:

— Иди, не бойся.

В осиннике топтались мужчины, а женщина сидела на туше лося, держа меж колен ружье. По глазам было видно, что она переполнена радостью.

Первым делом Киря осмотрел раны на туше, похвалил стрелка: пули попали в голову и в грудь, положил руку на пах, ощутив живое тело потом глянул на рога.

— Тот! Мной спасенный… с обломанным отростком на правом роге. — Помолчал, покачал головой, вздохнул — Эх, какого красавца сгубили!

Понимая, что убийство старого лося дело обычное, Киря все же огорчался. Ему и самому приходилось убивать на охоте, но всегда он испытывал при этом горькое чувство и стыд.

Лавр Петрович, с пунцовым, по-женски мягким лицом, отвинтил от фляги пробку, подал Зареме складной стаканчик, налил.

— Полагается выпить на крови. За твою удачу, дорогая!

Зарема выпила одним духом, приняла из рук мужчины бутерброд, стала жевать жадно.

— Это она его, — пояснил Лавр Петрович, и по лицу его растеклось улыбчивое ожидание похвалы женщине со стороны мужчин.

Егерь понял его, но ответил сдержанно:

— Я сразу догадался, Лаврентий Петрович.

— Сколько раз тебе говорить: не Лаврентий я, а Лавр… понимаешь, Лавр. Есть такой кустарник: благородный лавр.

— По-нашему, по-деревенски, Лаврентий.

Зарема крикнула:

— Хватит о ерунде спорить! Налей, Лавруша, егерю… ему полагается по заслугам вторая: он нагнал зверя.

— Животного, — поправил Киря со скрытым чувством неприязни к ней и выпил стаканчик водки. К нему потянулись руки с закуской, он отмахнулся: — Спасибо, не надо… Вот что… вы тут бражничайте, а я пойду за лошадью, надо свезти тушу да шкуру снять, пока мясо парное.

— Иди, мы ждем.

3

В русской печке отбушевало пламя, и на загнетке вишневым цветом рдели угасающие угли, покрываясь пушистым пеплом. По избе плавало благостное тепло с запахом промороженных овчинных полушубков и дымившейся на столе вареной лосиной печенки.

Лавр Петрович вышагивал по крашеному полу в неуклюжих валенках, обсоюзенных резиной от автомобильной камеры, во фланелевой рубахе с расстегнутым воротом. Весь расслабленный, поглаживая рукой оплывшие алые щеки, сказал громко:

— Прошу к столу, дорогие!

Из-за перегородки неслышно выскользнула Зарема, сонно потянулась, оглядывая всех виноватыми глазами.

— А я немного подремала.

Лавр Петрович притянул ее к себе, потрепал по спине.

— Вот поедим — и на боковую.

Копошившийся в мешках Виктор понес на стол бутылки. В избу вошли Киря и четвертый охотник, неразговорчивый отставной полковник, который серьезно произнес по-военному:

— Разрешите доложить: шкура посолена, сложена и перевязана.

— Хорошо посолили? — спросил Лавр Петрович.

— Как надо, — ответил за полковника егерь.

Зарема торопила обедать, заглядывая в миски с соленой капустой, огурцами и помидорами, нюхала дрожащими кругленькими ноздрями и потирала руки.

— Вот это тоже пойдет. — Киря поставил на стол чугунок с вареной картошкой.

— О-о, чудо! — Зарема захлопала в ладоши. — Виктуар, Лавруша, полковник, Кирилл, садитесь же скорей! Полковник, хватит вам мусолить руки мылом… у охотника они должны пахнуть порохом и кровью.

Наконец все уселись. Командовала застольем Зарема:

— Все должны выпить до дна за мои выстрелы, иначе я обижусь.

Мужчины загудели вразнобой:

— За удачу!

— За Зарему!

— Дай бог не последний раз!

Один Киря выпил молча.

Ели с аппетитом, возбужденно и громко вспоминали охоту. Зарема, захмелевшая с первой стопки, старалась всех перекричать:

— Я как увидела его, так всю меня и затрясло… Волнение такое острое… И жутко и радостно. Затаилась и жду. А он идет почти прямо на меня. Ну, думаю, счастье такое редко бывает… Нацелилась в грудь, а сама опять жду, пусть поближе подойдет. И вот он надвигается на меня. Тут я ка-ак жахнула из правого ствола, и он упал на передние ноги, застонал. Тогда я из левого ствола в голову. Качнулся он и повалился на бок. Вздохнул громко, только и всего… Наливай, Виктуар!

Наполнив стопки, Виктор поклонился Зареме.

— Предлагаю выпить за меткий женский глаз.

Выпили «за глаз». Потом выпивали за «твердую женскую руку», «за мужественное женское сердце», за женщину, украшающую жизнь.

С печенкой еще не разделались, а Киря вынул из печки кастрюлю.

— Отведайте это.

Все взяли по кусочку мяса, попробовали и потянулись еще, нахваливая необыкновенный вкус блюда.

— Лосиные губы, — сказал Киря. — Самая вкусная часть лосятины.

А на дворе уже темнело. Охотников разморило, потянуло в сон. Разговор вязался вяло, необязательно. Вскипел самовар. За чаем Лавр Петрович стал жаловаться Кире на то, что положено мясо и шкуру сдавать государству, а охотникам достаются только рога, голова, ноги да потроха.

— Мясо-то ведь за деньги сдадите, — заметил Киря.

— Не в деньгах дело, — возразил Лавр Петрович. — Лестно мне было бы гостей лосятиной попотчевать.

— А мы сдадим и тут же попросим продать нам мяса, — нашлась Зарема, и Лавр Петрович одобрительно закивал ей:

— Да это само собой, как же иначе?

Разомлевшая Зарема с усмешкой спросила:

— Говорят, Кирилл, у вас жену увели?

— Это коров или лошадей со двора воры уводят, а женщины сами уходят, своей волей.

— А почему другую не возьмете?

— Другую мне не надо: двух одинаковых не бывает, — резковато произнес Киря, и лохматые брови его сдвинулись к переносице.

Тотчас же после чаепития повалились на постели, не слыша, как Киря то выходил из избы, то входил. Он дал корму лошади, проверил в будке Пальму — не ощенилась ли и не холодно ли ей. Последние дни он держал собаку в избе, но сегодня Зарема сказала, что не может без отвращения видеть чуть не до пола отвисшее собачье брюхо с торчащими сосками, и Киря увел Пальму в будку, постелил ей потолще сена. Потом натаскал в избу воды, закрыл вьюшки в печке, залез на полати.

На топчанах с присвистом и бульканьем в горле храпели мужчины, только за перегородкой тих был сон женщины. Кире очень хотелось спать, но боль сверлила ногу и все тело корежила зудящая ломота. Ворочался, укладываясь поудобнее, ненадолго легчало, а потом опять всего пронизывала усталость, грызла кость пулевая отметина.

За перегородкой послышалось сонное бормотание Заремы. Киря усмехнулся: «Зарема! Придумают же имя! Какое-нибудь настоящее имя исковеркала. А Виктора она: «Виктуар». Чудят люди. Видать, ухарь-баба… и ядовитая. Мало радости от такой. Ох, Лаврентий Петрович, хоть ты и ученый, а того… ума тут не хватило. Не задержится она долго около тебя. Хоть ты и пылинки с нее сдуваешь, а не задержится».

Спят охотники. Пахучая тишина плотно набилась в непроглядную черноту избы, она наваливается на Кирю, вползает ему в уши, закрывает глаза.

4

С утра в воскресенье охотники побродили вблизи кордона, застрелили трех зайцев. Егерь записал им в путевку и лося и зайцев и отвез их с добычей на железнодорожную станцию. Домой вернулся к обеду, разогрел остатки вчерашней печенки и картошку, стал поднимать самовар и почувствовал резкую боль в пояснице, едва не обварил себя кипятком.

Сидел скрючившись на полу, постанывал, жаловался Пальме, тревожно смотревшей на хозяина печальными рыжими глазами:

— Прострел.

Превозмогая боль, согнувшись, добрался до стола, кое-как поел без всякого удовольствия и лег на постель, приложил к пояснице бутылку с горячей водой.

Болезнь эта случалась с Кирей и прежде и проходила от лечения теплом. Бывало, Катя, жена, истопит баню, сведет его, нахлещет распаренным в квасе веником, натрет нашатырным спиртом, и, глядишь, через день он здоров.

Бутылка приятно угревала спину, понемногу успокаивала боль, и по всему телу тихо разливалась нежащая лень. И мысли Кири медленно плелись в нехитрый узор. Вспоминалось прошлое. Настоящее, повседневное было просто, как необходимость, которую не обойдешь пешком и не объедешь на лошади. А думать о прошлом он любил.

На то, что минуло, Киря не был в обиде, и оно оживало ярко, выпукло. Настоящей свою жизнь он считал с той весны, когда воротился с войны. Был он видным парнем, работящим, смирным, что в родной деревне ценилось высоко. Сельская жизнь в ту пору была трудной, деревня за войну отощала, кормилась скудно. Перед войной Киря не успел стать ни трактористом, ни шофером, а одни только руки его, без головы, стоили недорого. Ему же мечталось обзавестись семьей, окунуться в новую жизнь.

Подвернулось место егеря в лесных угодьях, отданных областному обществу охотников, и Киря оказался в лесу с женой, восемнадцатилетней Катей, хлебнувшей нужды и лиха, по ее выражению, «выше ноздрей». Зажили вдвоем на кордоне хорошо, свободно, сами себе хозяева. Огород развели, сад фруктовый посадили, корову завели, повеселели. И жизнь ласково манила все к лучшему. Все дни и ночи были вместе, только и слышалось молодое, игривое: «Киря!..» — «Катя…».

Когда родился сын, на сердце Кире пала дума: вырастить себе на смену егеря. Любил он лес ранней весной, когда прилетали птицы и неумолчно пели, щелкали и свистели в распускающейся листве, призывно крякали утки и гоготали гуси на озерах и болотах. В летний зной лес наполнялся запахом хвои и грибов. Любо было Кире косить на полянах пеструю в разноцветье траву, а потом сгребать духмяное сено. Осенью лес оголялся и становился прозрачным, как бы редел и раскрашивался в такие дикие цвета, что рябило в глазах. После первых ночных заморозков копали картошку, рубили капусту, готовили запасы к зиме-прибирухе.

Охотники начинали приезжать в конце августа. Киря разводил их в шалашики, устроенные им в зарослях тальника и куги по болотинам. Пальба напоминала егерю военные фронтовые дни. Охотники ненадолго вносили в тихую жизнь кордона веселую суету. И прибыль небольшая была от них: покупали овощи, молоко.

Забыла про нужду Катя, расцвела красотой, о какой Киря и не мог подозревать, когда женился. Сама плотная такая, верткая, глаза так и стригут все, румяный загар на лице пылает, язык никак не уймется, все говорит, говорит, да вперемежку со смехом. Доволен был женой Киря — больше некуда.

Пришла пора сына в школу отдавать. Жаль было родителям расставаться с любимцем, да ничего не поделаешь— время такое, что должен каждый образование получить, без этого нет в жизни ходу. Устроили сына в селе у родственников и опять вдвоем остались. Жизнь проходила в каждодневной работе и была наполнена разумным движением к простой и ясной цели. Тогда Киря этого не замечал, а теперь, в одиночестве, не только понял, но и считал ту пору счастливой. Мечты прошлого ожили и причиняли душевную боль, возвращая его в те дорогие дни.

Сына видели редко, когда отвозили ему продукты или в каникулы. Приезд сына был для родителей самым большим праздником. Катя закармливала его лакомой едой, а Киря таскал с собой по лесу, показывал лосей, косуль, озера, поросшие осокой, из которой с пугливым кряканьем вылетали утки, учил различать следы зверей на земле, угадывать по голосам птиц. Мальчик делал вид, что все это ему интересно, но отцовское чутье улавливало иное: сын выслушивает по обязанности, а в сердце у него не вспыхивает ожидаемой отцом искры.

Побыв недолго дома, мальчик начинал скучать, с тоской говорил о том, что его товарищи сейчас в пионерском лагере, где много развлечений, игр, походов, кино. Ясно стало: ему нужны товарищи, у него начиналась своя жизнь. И повелось так, что сын все реже стал бывать дома даже в каникулы.

Незаметно таяли годы. Сына после сельской школы пришлось устраивать в городскую. Город сделал то, чего не смог сделать Киря со своей отцовской любовью: юноша душой прирос к другой, незнакомой егерю жизни.

Став взрослым, сын иногда приезжал в гости с женой. Его рассказы о работе на заводе не возбуждали интереса у Кири, а сына не занимали егерские дела. Серьезного, задушевного разговора не получалось, толковали о разном, казавшемся Кире пустяковым, далеким от души.

Дождался Киря внука. Катя чуть не на всю зиму уехала в город помогать снохе, а летом привезла внука. В душе Кири запело что-то молодое, он увидел себя в новом существе, радовался и печалился одновременно, потому что в народившемся человеке было продолжение его жизни и уже начавшийся исход из нее. Внук стал ему самым дорогим из всех родных, и хотелось сказать ему что-то напутственное на все его годы…

В этом месте кончались светлые воспоминания — и начинались горестные. И как он ни пытался освободиться от них, злая память цепко держала всё до мелочей и терзала душу.

Когда уехал сын с женой и внуком, стал Киря замечать за женой неладное. Делает, делает она что-нибудь и вдруг замрет, смотрит неподвижно в одну точку туманными глазами, пока он не окликнет ее:

— Катя, ты что это?