Немного в сторону

Немного в сторону

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Может быть, дело в названии? Оно привлекло внимание сразу: «в сторону» — от чего? Может быть, в фотопортрете самого писателя? Такое открытое лицо вызывает доверие читателя…

А если все-таки дело в этих простых цифрах — тридцатые годы? В нашей попытке каждый раз ответить себе на вопросы: по какому пути начинало идти новое советское искусство? Чем люди жили? Как писали? Почему создали множество стилей и направлений, до сих пор не исчерпанных нами?

Лоскутов к направлениям не принадлежал, но установить его литературные привязанности по книжке не трудно. Он их и сам не скрывает.

Его литературная интонация, способ построения фразы выдают южнорусскую манеру. Интонация оправдана частым обращением к Одессе, где и происходит действие многих рассказов.

Лоскутов начинается там, где уже ничего нового не ждешь, уходит куда-то, что называется «беллетристикой», то есть уже где-то читанное, кем-то написанное, и вдруг возникают бесхитростные фразы — перечисление фактов, документ, сухой отчет. Журналистика врывается в литературу и играет с ней, как играет литературой сама жизнь. Задачи художественные вытесняются задачами конкретными, социальными.

В диалоге вымысла и правды — проза Михаила Лоскутова.

Ее нельзя назвать очерковой, потому что она не торопится, постигая явления изнутри, ее нельзя назвать пересочиненной, потому что все герои, кроме некоторых, существовали и все в них — правда.

Но странность-то в том и заключается, что, ничего не придумывая, Лоскутов писал о людях, чьи судьбы напоминают самые фантастические романы. Где он находил таких? Почему именно ему открывали свои души эти так много видевшие и много пережившие люди?

Мы их называем чудаками, их творчество — не самым важным в нашей жизни, обстоятельства их жизни — не типичными.

Все это, наверно, так…

Но эти, «не главные» в нашей жизни, люди подчас способны рассказать об эпохе значительнее, чем остальные. Они как цветные нити проходят сквозь будни, расцвечивают их, давая пищу воображению, вызывая интерес к действительности.

Творчество — вот предмет влюбленности Лоскутова, творчество, одержимость, призвание. Единственность, уникальность этого призвания — вот что поглощает его внимание.

Этих героев именуют насмешливым словом «чудаки», забывая, что корень этого слова «чудо» и что каждый одержимый человек смешон только в бессердечных глазах.

Добрянский, мастер скрипки, непризнанный Страдивари нашего времени, парфюмер мосье Мишель, создатели советского пробочного производства, профессор Цинзерлинг, ищущий воду в пустыне, — все это герои-чудаки, начавшие строить жизнь сначала, новую послеоктябрьскую жизнь.

Энтузиазм — есть свойство таланта, энтузиазм — дар, а не следствие призывов.

Человек должен что-то сделать для себя и для других. Что-то пусть одно, но он должен сделать, стремясь к осмысленному однажды идеалу.

Ясно пишет Лоскутов, не оставляя сомнений ни в чистоте своих намерений, ни в чистоте намерений своих героев. О, эти бесценные находки — книги 20—30-х годов — пафос строительства, пафос созидания, пафос человека! Сколько их еще предстоит нам распознать?

Такие книги, как «Немного в сторону», становятся книгами детства.

Михаил ЛЕВИТИН

ПОРТРЕТ СКРИПИЧНОГО МАСТЕРА

Этот очерк об одной удивительной человеческой жизни.

Сейчас, когда я пишу эти строки, по улицам Одессы, возможно, идет, покашливая, согбенный старик в старой соломенной шляпе. Он опирается на палку. В Одессе стоит вечер, и в переулок доносятся шумы Соборной площади, трамвая, бульвара, толпы — необыкновенное и одесское. Потом еще откуда-то, может быть из форточку — скрипка, а в Одессе не может быть без скрипки.

Тогда старик останавливается на минутку и, склонив голову, прикладывает к уху ладонь. Да, он узнает этот голос.

Лев Владимирович Добрянский — семьдесят лет жизни и профессия скрипичного мастера — идет по улице и опирается на палку, и полгорода его знает, и многие во всем мире знают его. Вокруг этого имени сорок с лишним лет вяжется клубок необыкновенных слухов и славы, триумфов и клеветы. Тут и статьи в энциклопедиях и репутация чудака, имена музыкальных корифеев всего мира, жизнь на чердаке и даже романтические истории с похищением неоценимых скрипок-уникумов. Да, все в Одессе произносят это имя и рассказывают эти истории, и в течение десятилетий газеты и журналы печатают заметки о нем и статьи под заголовками «Забытый гений» и «Наш Страдивариус», и пора сказать наконец просто и ясно — в чем тут дело.

Мастер скрипки Добрянский. Значит — очерк о построении скрипки, инструмент, мастерская, значит — лаки и деки, «рождение Страдивариев» и «тайны звука». Но я сейчас на некоторое время отодвигаю в сторону вопросы инструментоведения. Я кропотливо разбираю факты, ворохи обстоятельств, справок, сомнений, сопоставлений, и вот я чувствую настоятельную потребность рассказать все, что я узнал об этом человеке, искренне и беспристрастно. Это история необыкновенной жизни, дум, страданий и побед Льва Владимировича Добрянского, история человека, который не был ни полководцем, ни революционером, ни даже ученым. Он — скромный мастер скрипки. Но он в известном смысле и ученый и, главное, революционер этого своего дела.

Идя за Львом Добрянским, всеми перипетиями его жизни, я должен коснуться рутины, с которой он дрался, и рутинеров, которых он касался, — здесь страшные истины могут коробить слух, а неточность в специфике — вызвать заклинания жрецов, волнения которых обратно пропорциональны силе основной правды всей этой истории.

Идя за Добрянским, я должен говорить о скрипках и всех сложных особенностях его дела и его правды. Значит, тут будут и деки, и лаки, и многие вопросы инструментоведения — особый мир скрипок, скрипичных мастерских, запахов старинного дерева, тайн рождения скрипки…

Открыта дверь в получердачную конуру, и зажжена лампа. Еще неясно видны окружающие предметы — они необычны и странноваты для постороннего; деревянные остовы, висящие вдоль стен, лаки, грифы, куски дерева — неродившиеся предметы, полувещи, инструменты, которые должны еще возникнуть — из материалов, из науки, из опыта и из таланта мастера. Словом, это тот самый мир скрипок, который сорок лет уже окружает Льва Владимировича.

Антонио Страдивариус, гениальный итальянский мастер скрипок, умер в 1737 году. Он был завершателем дела целой плеяды «гениальных итальянцев». Высокий и худой старик в белом колпаке и кожаном фартуке до девяноста трех лет проработал в своей мастерской на площади Доминика в Кремоне, сделал девятьсот скрипок и умер, унеся с собой тайны своего мастерства. Он продавал свои скрипки по четыре луидора за штуку. Сейчас они оцениваются в двести тысяч долларов.

На скрипках перед своим именем он ставил марку: «Кремоненсис». Это значило, что скрипка сделана в Кремоне, а это гораздо больше, нежели обозначение города. Кремона — это целая школа скрипичных мастеров. Это школа гениального учителя Страдивариуса — Никколо Амати, это Гварнери, это плеяда знаменитых предшественников. «Кремона» означало — «вне конкуренции». Там сосредоточился коллективный опыт, передававшийся из поколения в поколение мастерами. Мастера скрипичного цеха — этот старинный дух цеха, касты, терпкий дух жреческого ладана витает до сих пор над скрипичными мастерскими всего мира.

Существует выражение «кремонская тайна». Она стала почти романтикой. Она имеет свою литературу, свои приключения, свои анекдоты. Разгадку тайны искали как жар-птицу. «Алхимики» варили «лак Страдивария». В Европе сделаны сотни тысяч копий Амати и Страдивария. Подделыватели доставали старинный материал, на котором работали мастера Кремоны. Полусумасшедший чудак Луи Тарризио отдал свою жизнь собиранию всех старинных итальянских скрипок. Знаменитый мастер Вильом скупал все, что осталось после смерти Страдивариуса, даже щепки. Французский ученый Савар разламывал целые драгоценные инструменты, чтобы исследовать материал.

Вся литература, даже техническая, занимается не столько сущностью самой «тайны», сколько ее ароматом. Призрак жар-птицы висит над станком почти каждого скрипичного мастера. Только самые дешевые и не уважающие себя ремесленники не вздыхают о ней.

О производстве скрипок принято говорить почтительным шепотом.

Не говорят — «изготовлять» или «делать» скрипку. Существует специальное выражение — «строить скрипку». Каждую скрипку строят, как дом, как корабль, как сложное и большое произведение искусства. Но ее строят без чертежей и планов, а по вдохновению.

Если же есть чертежик, то он раскрывается только ночью и прячется в самый потаенный угол мастерской. Это чертеж собственного опыта. Это искусство плюс немного алхимии. Это великий дух цеха мастеров скрипки.

Пожалуй, самая большая удача Льва Добрянского была в том, что его отец не был скрипичным мастером, и дед не был мастером, и сам он не был учеником мастера скрипок. Он вошел в этот мир легкой походкой свободного и любознательного человека, без цехового груза за плечами. До того он был немного артистом-любителем, прекрасным стрелком, пиротехником, выпустил две книги стихов и написал либретто оперы «Бахчисарайский фонтан». Наконец он заинтересовался скрипкой. Возможно, тут сказалась старая любовь бывшего скрипача оркестра Ришельевской гимназии. А может быть, на это дело его толкнула страсть исследователя-изобретателя.

Он занимался лаком для своих опытов. Приятель сказал ему: «Ты знаешь, старинный итальянский лак нельзя разложить. Тайна». Он достал итальянскую виолончель и содрал с нее два стакана лаку. Тут он впервые столкнулся с миром «итальянских тайн». Во всяком случае, перед ним легли сорок лет жизни музыкального мастера и изобретателя.

В конце прошлого столетия в газетах появились первые заметки об изобретениях Добрянского, совершенствовавших звук скрипки. Он был вызван в Петербург начальником придворного оркестра и Музыкального музея. Созвездие авторитетов с профессором Ауэром во главе дало о его работе блестящий отзыв. Газеты заговорили о Добрянском. В его мастерскую, в Одессу, пошли вереницы заказов. Ему присылали скрипки для переделки даже из Сибири. Тут открываются альбомы бесчисленных благодарностей Добрянскому. Из дрянных инструментов он делает чудеса.

Это была «прикладная» слава добропорядочного ремонтера, гардеровщика, как их называют в музыкальном мире. Он хорошо чинит скрипки, остальные размышления мастера никого не интересовали.

В той стране трудно было дышать новатору. Он мечтал о Европе, о свежем воздухе Запада, о далеких берегах, на которых живут богини свободных муз и наук, как он их представлял себе в школе…

В 1902 году он неожиданно получил срочное приглашение в Мюнхен известного импресарио Юлиуса Цета.

«Старый Мюнхен» — говорят об этом городе. Старый Мюнхен, город аккуратности, тишины, искусств, принял скромного приезжего вежливо, настороженно, может быть недоверчиво. В оперном оркестре Добрянскому вручили дешевую дюжинную скрипку, стоимостью в десять марок. «Усовершенствуйте ее по вашему способу». Добрянский усовершенствовал. Результат был так блестящ, что тотчас же после экспертизы ему был передан для переделки по его системе Страдивариус, принадлежавший известной скрипачке Каульбах-Скотт. «У меня есть два Страдивария, — сказала она, — малый и большой. Большой хорош, а малый плоховат; хотя он был у мастеров Лондона, Парижа, Берлина, они ничего не могли сделать». Добрянский переделал малого Страдивариуса, и он стал лучше большого. Тогда ему был передан большой. После переделки он стал еще лучше малого. Каульбах дала восторженный отзыв…

Мюнхенские газеты напечатали статьи под заголовком: «Изобретение, делающее эпоху». Баварский принц Людвиг-Фердинанд передал Добрянскому свою музыкальную коллекцию, и Добрянский блестяще переделал ему семнадцать скрипок. Знаменитый критик, гроза музыкального мира, профессор Мартин Краузе напечатал в «Мюзик-Вохе» статью, в которой написал: «Без зависти мы должны сказать, что в области усовершенствования скрипок этот русский может служить нам примером. Человек, который поставил себе целью усовершенствование скрипок, вошел в эту область с богатейшим запасом познаний, он в первый раз внес в скрипку теорию акустики». Другой виднейший музыкальный критик Германии, Макс Коп, написал о Добрянском как о гениальном мастере…

Мюнхен заговорил о скромном приезжем из Одессы. Старый Мюнхен.

По Максимилианштрассе шагал мастер Лев Добрянский, присматриваясь к вещам. Здесь можно было кое-что повидать и о многом подумать.

Антонио Страдивариус, гениальный итальянский мастер скрипок, умер в 1737 году. Это было двести лет назад. И тотчас же началась та величайшая трагедия скрипки, которая продолжается до сего времени. Эта страшная мысль пришла Льву Добрянскому не сразу, он бросился к изучению ворохов материалов — бумажных и материалов окружающей жизни, и с каждым новым шагом, среди темного лабиринта этого мастерства, все ясней становилось, что развитие скрипки остановилось, оно застыло по каким-то тогда неясным, заколдованным причинам…

Тотчас же после смерти великого старика его наследники подобрали в его мастерской все недоделанные и испорченные инструменты, доделали, наклеили прославленную марку Страдивариуса и пустили в продажу. Та мировая спекуляция именем Страдивариуса, которая продолжается доныне, началась еще у изголовья знаменитого покойника.

Это были скрипки так называемого «пятого» периода Страдивариуса, или «Полу-Страдиварии», — они хуже других.

Лучшим его периодом считается четвертый. До того он делал скрипки хуже. А до него были другие Страдивариусы и Никколо Амати, а до них были другие Амати и вся кремонская школа. А до Кремоны была Брешия, и в ней впервые родилось то, что похоже на современную скрипку.

До скрипки же были виолы и те многочисленные щипковые инструменты, и японская «лунная гитара», и «фидели», и «ребабы», которые, скрещиваясь и переплетаясь, родили далекого предшественника скрипки. Об этом предшественнике долго спорили и спорят. Его искали как питекантропа, родоначальника нашего рода. И однажды, в могиле древнего воина, жившего около двух тысяч лет назад, был найден музыкальный инструмент — «крота», как говорят некоторые исследователи, — родоначальник всех смычковых инструментов.

И был то четырехугольный ящик с дугой и грифом, похожий скорее на гроб, чем на скрипку или виолончель.

Так что от инструмента «крота» до домика № 1239 на площади Доминика в Кремоне над скрипкой поработали очень многие поколения мастеров, и наконец ее до некоего совершенства довели Гварнери и Страдивариус. Это была долгая и коллективная работа по усовершенствованию звучания. Она проводилась впотьмах, в порядке развития опыта предшественников. Мастера Кремоны не знали законов акустики. Не знали и не могли знать этих законов ни Амати, ни Страдивариус, ни Гварнери. Они работали эмпирически, на ощупь и часто достигали многого путем случайностей.

Так, слава Брешии, предшественницы кремонской школы, была многим обязана тому, что поблизости лежали обширные хвойные леса. Так, турецкие спекулянты семнадцатого века помогли развитию скрипки: они жульнически поставляли Италии плохое волнистое дерево для весел, и это было счастьем для скрипичных мастеров; лучшие из инструментов сделаны из дерева с волнистыми слоями.

Корпус скрипки менял свои формы — он был и лунообразным и яйцевидным, пока наконец не принял знакомых нам форм. Напрасно думать, что они акустическая находка, «эврика», некое геометрическое совершенство, счастливо непреложное с точки зрения звука. Скорее наоборот: они рутинны и антиакустичны.

Наследники Страдивариуса, не зная законов физики, однако, прекрасно понимали законы рынка. До наших дней многие большие мастера достигали совершенства Страдивария и даже превосходили его. Но никто не вышел из пределов заколдованного ящика. В основном наша скрипка — усовершенствованный кремонский инструмент…

С этими нечестивыми мыслями бродил по Мюнхену странный одесский мастер. Мысли были необычны, шепот и насмешки в ответ на них слышались все громче. Но странное дело, все возражения, каждый новый шаг в жизни, да и весь собственный опыт все больше убеждали в одном: пора раскрепостить скрипку. Ее нужно сделать не инструментом кудесников, а продуктом физического кабинета.

К мастеру стали приносить старинные и прославленные скрипки, которые всем были хороши: стоили очень дорого, были красивы и очень знамениты, но только… неважно звучали. Часто владельцы приносили их по секрету, стеснялись самих себя. Эти скрипки походили на голого короля из сказки: помните — прославленный мастер сделал королю костюм из ничего, все верили, что это легчайшая ткань, и лишь один мальчишка закричал, что король гол.

Тут были узкогрудые Клотцы, многочисленные Штайнеры, антиакустичные Маджини, Руджиери. Затем были всякие Будиани, Мариани, Паста Диовани и множество «италосветил», часто знаменитой рухляди из брешианской и кремонской плеяды или из «неаполитанцев», «венцев» и «римлян».

Иногда среди них были прекрасные Страдиварии, Амати, Гварнери, Гваданини, Гранчино.

— Удивительно, — говорил одесский мастер, — как удавалось им делать эти странные ящики хорошо звучащими! Здесь была не наука, а только талант — эмпиризм, чутье, интуиция, удача…

Казалось бы, ему нужно было радоваться хорошим заказам и тихо переделывать эти музыкальные чемоданы обязательных форм, прославленных в веках поэтами. Но странный мастер, лишенный мистического почтения к щепкам, бросается в кропотливое, прозаическое изучение попадающих к нему инструментов. Он жалеет только, что беден и не может разрезать их на куски, как физиолог-экспериментатор режет трупы и собак.

Он изучает акустику и механику. От вопросов ролт, дек, струн, лака, мензуры в звучании скрипки он переходит: к вопросам детонации. Его работами интересуются музыканты и ученые Германии.

Профессор строительного искусства консультируется с ним по делам акустики и ритма.

Мюнхенский профессор Рентген, великий Рентген, заинтересованный явлениями детонации, приходит к мастеру скрипок Добрянскому, и они проводят вместе вечера. Эти мюнхенские вечера, в которые, может быть, они оба думали о разном и вместе, может быть, о таком одинаковом: о лучах, о свете, свете науки, которым можно осветить тайны материи, живой и мертвой. Оба они были достаточно дерзкими людьми, чтобы не останавливаться перед божественными законами, созданными предками.

Дерзкие мысли, как научные гипотезы, дискуссионны, но часто приводят к истине по самой кратчайшей из множества тропинок. Увы, эти тропинки в древнем вопросе скрипки, пожалуй, излишне извилисты, запутанны, кривы, как старые пошехонские дороги.

По ним бродили и бродят кустари-одиночки, агенты рекламы и чрезвычайно ученые искусствоведы, познавшие тьму мудростей, вплоть до деталей завитков на скрипках, имен потомков Страдивария и рисунков Леонардо да Винчи и Андреаса дель Сарто на инструментах Дуффопругара. По существу — они занимаются всем, кроме решения кардинальных вопросов. Еще здесь путешествуют великодушные и бесхитростные воспеватели, романтизирующие «совершенство форм» и традиционные установившиеся «истины». Они окутывают всю картину ладаном и туманом, сквозь который еще труднее что-либо разобрать…

Сейчас мы говорим о человеке, который ходит по этим дорогам с фонарем в руках. Может быть, это Диоген, одиночка, человек, нашедший крупицу истины. Во всяком случае, фонарь от науки и трезвой мысли. На этом с метафорами можно покончить.

Лев Владимирович Добрянский, мастер и ученый-исследователь из Одессы, сконструировал еще в начале этого века собственный тип скрипки.

Пусть разрешат нам разложить скрипку условно на три, так сказать, слагаемых: материал, лак и соотношение частей, то есть постройка, архитектурный чертеж, — три основных элемента, удачное разрешение которых дает успех скрипке. Все три нужны для звука, и это уяснили еще древние мастера, дойдя до этого эмпирически.

Первое — материя — клен и ель. До сих пор верхнюю деку делают из ели и нижнюю из клена. В древности к этому пришли на ощупь. Теперь об этом говорят: ель — самый звукопроводный материал на земле; отношение 1 : 18 по сравнительной таблице Гельмгольца. Кроме того, дерево должно быть сухим, без соков; Страдивариус находил особую ель или обрабатывал ее особым образом. Ель пропускает звуковую массу, как сито, точнее — хороший приемник звуковых волн. Залепленный плохим лаком инструмент испорчен. Лак в скрипке, по Добрянскому, — сорок процентов дела.

Тут мы подходим ко второму элементу и видим лак на старинном инструменте; свет здесь, как кажется, исходит из самого инструмента — как будто под лаком находится особый какой-то слой — основательная причина для полумистических восторгов. Он действительно чертовски красив, этот лак.

— Итальянский лак, — говорит Добрянский, — при солнечном свете как будто теряет несколько свою красочность, если лучи солнца прямо падают на его поверхность, но если чуть-чуть повернуть инструмент, то вся золотистая красочность фона начинает переливаться, словно волнами, и сливается с общим цветом лака, покрывающего инструмент.

Человек, переделавший одиннадцать Страдивариев и перевидевший за свою жизнь множество других «итальянцев», находит должные слова для чувств чистой эстетики. Но он остается исследователем. Он знает, что были и есть хорошие подделки этого лака. Но был и есть простой способ отличить их от настоящего. Достаточно вырезать фигуру из бумаги, приложить ее к инструменту, поставленному на два дня на свет, и фигура запечатлеется на скрипке.

Дело в том, что итальянский лак за двести и триста лет отдал уже солнцу все, что мог, из своего цвета, но сохранил свои основные свойства, не только живописные, но и акустические. Тут приходит на сцену химик. Скрипка действительно настолько тонкий и чувствительный аппарат, что даже потные пятна на ней влияют на звук, и платки под подбородком скрипачей — явление закономерное. Добрянский всю жизнь недолюбливал, длинноволосых скрипачей: они запускают руки в шевелюру. Скрипач должен быть окружен чистотой, как лаборант. Однажды богатый маменькин сынок принес ему для излечения скрипку — она совсем потеряла голос.

— Вы моете руки после еды? — спросил он.

— Я не у доктора.

— Неважно. Я все понимаю. Утром вы в пижаме играете гостям и родственникам. Ваша скрипка безнадежна. Жир не выводится…

Коротко, — существуют лаки, спиртовые и масляные, те и другие имеют достоинства и недостатки. Исследовавши лак на старинных инструментах, Добрянский установил, что он и, не спиртовой и не масляный. А может быть, и тот и другой? Да, синтез обоих лаков. После долгих поисков ему удалось соединить две категории лака и создать свой рецепт. Не мое дело расшифровывать «тайну лака» Добрянского, и здесь суть не в рецептах; мы подошли к третьему слагаемому скрипки — формам и пропорциям.

Ниже сказано будет о пропорциях мензуры и «тела» скрипки, о сложном законе соотношения деталей, о «весах», на которых нужно уравновешивать два давления — резонатора и аккорда струны.

Но нельзя ли подчинить этим законам формы самой скрипки? улучшить их акустические данные? Неужели они незыблемы от века до века, эти формы скрипки? Не пересмотреть ли архивы истории?

Да, странные ящики. — с точки зрения науки акустики они далеко не верх совершенства. Прежде всего — углы вырезов и сами вырезы — знаменитая «талия» скрипки. Добрянский установил, что эти углы даром поглощают энергию мембраны верхней деки. Идеальной же формой скрипки была бы круглая, как мембрана телефона, граммофона и пр.

Почему же они такие, как есть? В древности они были эллипсоидными и овальными. Потом с одного бока появился вырез; он не объяснялся вовсе физическими и акустическими законами; просто с вырезами было легче играть, не задевая смычком по деревянной коробке. На некоторых древних фресках можно и сейчас видеть амуров, играющих на скрипках с такой однобокой «талией». Потом в скрипках появилась четвертая струна, и поэтому потребовался вырез для смычка с другой стороны. Вопросы акустики мало кому приходили в голову.

Своей скрипке Добрянский закруглил углы, сделал нижнюю часть несколько шире, дал свой лак и построил ее всю по закону, предложенному выше.

— В моей скрипке — еще только тридцать процентов от научной лаборатории, физического кабинета, — сказал он.

Он мечтает о том, чтобы скрипка была на сто процентов научна. Скрипка будущего, — может быть, она будет иметь совсем иной вид. Очень может быть, что в ней, например, для каждой из четырех струн — этих в своем роде гласных звуков — будут свои резонаторы, четыре разных по вместимости резонатора и соответствующих размеров рты, то есть «эфы»… Он мечтает о многом и представляет уже, как обновленная скрипка завоевывает мир. Освобожденная от факиров, она раскроет все свои возможности, она будет полнозвучна, прекрасна и доступна всем.

— Скрипка не имеет права стоить дороже рояля! — гневно восклицает мастер.

Однако не слишком ли мастер размечтался? Мюнхенское утро смотрит в окно, и заказчики стучатся в дверь. Они несут скрипки, контрабасы и виолончели на ремонт. Скрипки будущего пока еще нет, вместо нее лежат вещи для починки. И вместо реформатора за столиком сидит кустарь-одиночка…

Правда, он имеет обильные заказы. От принца баварского и первоклассных скрипачей до безвестных любителей. Они идут к нему, как к портному-перелицовщику. Они вовсе не заказывают себе скрипку будущего. Они несут совершенствовать старину; говорят, приезжий мастер здесь делает чудеса.

Может быть, он стал алхимиком и толчет в ступе «кремонскую тайну»? Может быть, ему удалось поймать жар-птицу за хвост и узнать у нее кое-что насчет усовершенствования существующих скрипок?

Гениальный Антонио Страдивариус умер двести лет назад, ничего не сказав ни сыновьям, ни ученикам, ни нам с вами относительно того, как он делал все эти вещи. А недавно в итальянских и других европейских газетах мелькнуло сообщение, будто где-то найдена шкатулка, в которой спрятано письмо с секретом лака Страдивариуса, его дерева и пропорции его скрипок. Подобные слухи появлялись не раз. И очень многие этому верят, хотя напрасно.

Дело в том, что шкатулки такой не было и не могло быть, не было и секретов, разве лишь один: насчет лака. Случайна в старинных скрипках была не только форма корпуса.

Пропорции и формы скрипок Страдивариуса не были совершенны. Например, о правильной мензуре в Кремоне не имели понятия, и это не слишком ново; первым на это обратил внимание в свое время директор Берлинской консерватории профессор Иоахим. Тогда начали переделывать мензуру у скрипок Страдивариуса. Все знаменитости, в том числе и Страдиварии, перемонтировались Вильомом и подобными ему большими современными мастерами. А если существуют на свете девственные Страдиварии, то это те, которые хранятся без движения в коллекциях богачей. Но если бы их вынуть сейчас из шкафов, на них нельзя было бы играть.

Сила и звучность кремонских скрипок были совершенством для того времени. Они были достаточны в кругу знакомых богатого синьора. Тогда не было концертов Яна Кубелика перед многотысячной аудиторией.

Обычно мензуру старинной итальянской скрипки разрезают и добавляют посредине кусок, сохраняя старинную ручку как символ. Кроме того, поднимают гриф и изменяют внутреннюю планку (пружину).