Усталые боги

Витомил Зупан

Усталые боги

Я получил пятнадцать дней тюрьмы. Решение суда я не обжаловал, напротив, просил, чтоб не тянули с исполнением приговора. Ведь скоро лето. Я полагал, что это заключение по неожиданности, которыми изобилует человеческий путь, а также по предопределенности наших чувств, — необходимый случай и случайная необходимость. Думаю, завтра по моим стопам сюда проследует множество людей. Я буду их ждать.

Два дня я сидел в тюрьме, совершенно разбитый, нервы были напряжены до предела. Но на третий я уже начал испытывать на себе благотворное влияние однообразия здешнего порядка и полнейшего равенства людей. Вообразите, много лет подряд я не знал подобных забот, а теперь мне захотелось работы. Самой обыкновенной, регулярной, повседневной работы. Но поскольку работы мне не дают, я и решил записать события последних месяцев и некоторые свои наблюдения. Для себя. Чтоб привести в порядок свои мысли и чувства. Я смотрю на это, как на настоящую работу, и обещаю себе описать все самым подробным образом. Не поддаваться гневу, разочарованию, воображению, грусти и философствованиям и постараться представить события, вещи и людей такими, какими они были.

Но сначала надо вкратце рассказать о себе. Зовут меня Михаел Берк. Родился я на окраине Любляны, в одном из домишек, что стоят вдоль дороги на Врхнику. Отец работал на кирпичном заводе, мать растила пятерых детей. Оба они умерли жаркой весной сорок третьего. Оба от разрыва сердца. У меня тоже больное сердце. Я изучал германскую филологию, жил репетиторством и картами, в которые регулярно играл в кафе «Прешерн», что было раньше у памятника Прешерну. Во мне всегда действительность мешалась с воображением. Из-за войны и собственной безалаберности я не кончил института, был всем — от культработника до корректора, сейчас занимаюсь переводами. Когда-то я поднимал гири и гордился своей силой и крепкой статью. Пил умеренно, но когда напивался, сперва просто веселел, а потом начинал задираться и лез в драку. Разумеется, людям это было не по вкусу, особенно принимая во внимание мои девяносто пять килограммов весу и сто восемьдесят восемь сантиметров росту. От меня шарахались, как от медведя. Унаследованное от родителей слабое сердце очень мешало мне в партизанах. В лес я ушел после капитуляции Италии, два моих брата уже были там, один погиб, второй выжил и после войны жил в моей квартире. В сорок восьмом году он умер от разрыва сердца, такая же участь ждет, вероятно, и меня. От него мне досталась кое-какая одежонка, в которую я не влезал, партизанский пистолет типа ФН и деньги, скопленные им на покупку мебели. Он собирался жениться. Через несколько месяцев после ухода в партизаны, во время наступления, у меня забарахлило сердце, и я попал в плен к белым[1], среди них оказался один мой бывший однокашник, и это спасло мне жизнь. Не стану описывать, во всяком случае, сейчас, как со мной обращались. Скажу только, что меня передали немцам, и через несколько достопамятных месяцев, проведенных в различных тюрьмах и застенках, когда я постоянно был на волоске от смерти я попал в Дахау, откуда вернулся в начале июня 1945-го. Пожалуй, короче, обо всем этом и не скажешь. Вскоре после окончания войны я женился. Жена моя умерла в прошлом году от рака, оставив мне дочь, которую окрестили в мою честь Михаелой, звали же ее Элой, Элицей. Сейчас ей пятнадцать лет; это милая, стройная девушка. Раньше она училась очень хорошо, но в последнее время, непонятно, почему, сдала. Живем мы в четырехкомнатной квартире. Одну комнату занимаю я. Эла спит в комнатке рядом с кухней, две комнаты я сдаю. В бывшей комнате брата уже много лет живет музыкант; домой он приходит после полуночи, утром мы его вообще не видим, встречаемся мы с ним обычно после часу. Комнату покойной жены я сдал пожилому торговому агенту, который больше находится в разъездах, чем в Любляне. С тех пор как умерла жена, мы с Элой едим в одном и том же ресторанчике, только завтрак, а иногда и ужин готовим дома. Словом, тихий дом без всяких взрывов и потрясений. До смерти Милены мы были самой что ни на есть обычной семьей, у нее были боли в желудке, я допоздна работал. Эла училась. Мы с женой заботились о нашей Элице, семейные неурядицы по мере возможности обходили молчанием. Два-три раза в месяц я напивался, потом с похмелья целый день ходил смурной и наконец с головой окунался в работу. Та моя половина, которая еще в бытность мою студентом занималась репетиторством, была хорошим мужем и отцом. Та же, что некогда предавалась азартным играм, временами нарушала размеренность моей жизни. Именно она в свое время грозила сделать из меня авантюриста. Спасла меня болезнь сердца. В институте я выучил немецкий и английский, читал захватывающие романы. А это всегда оставляет след в характере человека. Реальная жизнь требовала одного, воображение влекло к другому. Милена была красавицей, и брак наш вырос из любви и страсти. К тому времени, когда у нее начались боли в области живота, страсть поутихла и любовь стала переходить в дружбу. Она знала, что иногда я изменяю ей, жестоко страдала, но ни разу не сказала мне ни слова. Когда она умерла — в страшных мучениях, но без единого стона, во мне что-то перевернулось, словно бы вместе с ней умерла часть меня. Я впал в летаргию. Часами сидел, тупо глядя перед собой. Но в эту самую пору я очень сблизился с дочерью. Она умела вовремя погладить меня по голове, потом тихим внимательным голосом, полным понимания и преданности, спросить о каком-нибудь пустяке. Просила помочь ей написать сочинение, кормила меня, водила гулять. Как-то в Граде, когда я улыбнулся какому-то ее замечанию, вдруг обняла меня и чмокнула в щеку. Она, никогда не пылавшая любовью к домашним делам, мурлыча песенку, мыла, убирала, чистила обувь. Часто подсовывала мне журналы со статьями о проблемах молодежи. Волей-неволей приходилось их читать и потом обсуждать с ней. Почему у молодежи на всех пяти континентах дурные склонности? Какие еще дурные склонности? Я смеялся. Только бы у нашей Элы не было дурных склонностей. Она повела меня в кино. Битники и девицы-оторвы. Молодежи в определенном возрасте свойственно подражать дурному. Поэтому американцы запретили гангстерские фильмы. Мы в свое время упивались «Саниным» и «Героем нашего времени», читали романы о ковбоях Макса Брэнда и Оуэна Бакстера[2]. И Тарзаном. Но разве это дурные примеры? Возможно, просто мятущиеся души. Откуда Эла все это знает? И мы в свое время выпивали, дрались, бегали за девчонками, не верили ни в бога, ни в черта и смеялись над всем, что проповедовала церковь. Это было тогда, а теперь настала пора джинсов, рок-н-ролла, хулиганов, черных свитеров, тунеядцев, черных кошек, красных собак, зеленых собак, экзистенциалистов, ангелов с замурзанными лицами. Эпоха переоценки ценностей, вспомнил я. Я припоминал свое ухарство, наши пьяные затеи, дерзкие выходки. Впрочем, Эла не знает, что я и сейчас хоть куда, когда хмель во мне бродит и будоражит воображение. Она звала меня назад в жизнь. Звала и дозвалась. Да и время сделало свое. Было просто смешно. Эла рассказывала мне о своих одноклассниках, которые угоняют машины. Я был ошарашен и в то же время рад, что она со мной откровенна. Было смешно, что она говорила, как зрелый, умудренный опытом человек, я же — как все понимающий хладнокровный битник. Я полушутя анализировал это на первый взгляд разрушительное начало в молодых людях, которое со временем превращается в свою противоположность. Избыток силы, жизнелюбие и затем — взрыв. Она взглядывала на меня с удивлением. Будто я сам причислял себя к молодому поколению мира или, по крайней мере, был его адвокатом. А я про себя думал: «Моя Эла никогда не будет угонять автомобили». Мы в свое время таскали в парке скамейки и бросали их в пруд, нанося тем самым ущерб, и все же стали людьми. Гораздо больше встревожился я, услышав от нее, что над ней смеются, потому что у нее еще не было парня. Но про себя подумал: «Ее доверие ко мне — признак твердости». Обычно она рассказывала мне об одноклассницах и подругах или о выходках одноклассников, которые уже пьют и курят. Рановато, говорил я и переводил разговор на здоровье. Эла развивалась, любо было на нее смотреть. Неожиданно я поймал себя на том, что принадлежу к отцам, которые гордятся своими подрастающими дочерьми. С возрастом, естественно, пришел интерес к моде. В один прекрасный день она вдруг отказалась идти в школу «в этих туфлях».

— Почему? — удивился я. — Вполне приличные, крепкие туфли!

— Да, но фасон допотопный. Таких уже никто не носит. Все надо мной смеются.

— Смеются? Как это смеются?

И еще все уже носят часы, у одной Элы нет. И над этим смеются. Опять смеются? Нет, за четыре-пять тысяч ей не нужны. С такими она не может показаться в школе. Засмеют. Какие же ей нужны? Хорошие. А сколько они стоят? Да восемнадцать, двадцать, двадцать пять тысяч.

— И у всех такие часы?

— Да.

— Гм, богатые у них родители.

— А мамины чулки со швом. Сейчас такие не носят. Засмеют. И плащ мамин устарел. Скажут: «Что, с матери сняла?» И станут смеяться.

Что такое? После революции богатые смеются над бедными? Раньше этого не было. А теперь есть. Теперь смеются. Я ворчал и тем не менее каждый раз уступал. Однако поклялся написать в журнал статью под названием: «После революции богатые смеются над бедными». Одной ее однокласснице дают по двести динаров в день на карманные расходы. Другому мать дает по две пачки сигарет, а отец — по триста динаров в день. У третьего есть мопед. У девушек дубленки, вечерние туалеты, косметика. Двое уже ездят на отцовских машинах. Эта едет на каникулы в Италию. Тот везет компанию на отцовскую дачу, а в последний раз они вчетвером выпили пятнадцать литров вина. Ну и ну. А кто такие их родители? Ремесленник, служащий, инженер. Скульптор. Несколько торговых работников. Торговка салатом. И смеются.

— Да, у одной девчонки на экскурсии было пять тысяч, а у меня несколько медяков. Я ела бутерброд, а они надо мной смеялись. У них почти все вещи заграничные.

— Заграничные? А если не заграничные, то смеются?

— Все спрашивают, сколько стоит то или это. И все цены знают. Их не проведешь. А потом смеются.

Я одел ее как мог. Когда она отправлялась на экскурсию, дал ей две тысячи. Она поцеловала меня в щеку. Меня грызло сознание, что за неделю я спустил около четырех тысяч. Дал на парикмахерскую. И на косметику. Ничего не попишешь, пора примириться с тем, что у меня взрослая дочь. И в самом деле, не успеешь оглянуться, как ей исполнится семнадцать-восемнадцать лет. А покамест я замечал, что, по мере того как она росла и расцветала, она все реже разговаривала со мной. И часто не бывала дома. Разумеется, она говорила мне, куда идет — то к подруге, то в кино. Пришлось купить ей вечернее платье, стоившее вдвое дороже, чем я на него положил. А Эла была счастлива. И необычайно красива. И вместе с тем чужая, на удивление чужая. Когда она уходила, на душе у меня было горько. Ревнивый отец, только и всего. За четверть она получила две двойки. Впервые в жизни. Это что такое? Она убедительно объяснила мне роковое стечение обстоятельств, приведшее ее к двойкам. Математика, конечно, и физика. Я в свое время тоже был не в ладах с математикой. Ну, хватит об этом.

Начало всех моих бед я отношу к одному памятному мне дождливому осеннему дню. Стояла пасмурная, туманная, скучная люблянская осень. Эла собиралась на чай к Шпеле. Она надела вечернее платье, накрасилась, на ходу чмокнула меня в щеку и убежала. Я переводил современный американский роман, изобилующий пикантными сценами. Глянул в окно. Моросило. Тишина. В разыгравшемся воображении встала вдруг картина грубого насилия. Тихий серый день, словно вымерший дом. И фигура сияющей Элы, уходящей из дому. Куда? Мной овладел непонятный страх. Что-то происходит, и я не знаю, что. Я встал, оделся, вышел на улицу и остановился у подъезда. Мимо спешили люди. Проехал автомобиль с почти не слышным мотором. Я пошел по улице вдоль домов. За мной следом шел мой роман. Это я понял, когда в одном из подъездов увидел женщину, которая, подняв юбку, поправляла чулок. Сверкнуло пышное тело над чулком. Всего на один миг. Но этот миг всколыхнул все мои чувства. Итак, я еще не забыл все это. Итак, такие дни еще не канули в Лету. Броня пробита. Я завернул в кафе и заказал зверобой. Мне захотелось чего-нибудь горького, дурного, противного. Дурное к дурному. Я пил, глядя на дверь. Входили мужчины и женщины, одни тени с дождя. Сейчас бы самое время прийти какой-нибудь удивительной женщине вроде Анн из моего романа, которая, распустив свои длинные волосы, сидела за рулем в леопардовой шубе, надетой на голое тело. Я закрыл глаза. Вот она входит, идет ко мне… И тут на мое плечо легла чья-то рука. Режиссер Амон, старинный приятель, с которым мы уже давно не виделись. Один? Что пьешь? Зверобой? Два зверобоя. Потом мы отправились в кафе, оттуда — в ресторан. Жареная колбаса с капустой. Красное вино. Зверобой ударил нам в голову. Говорили мы все более горячо и вдохновенно. Как хорошо, что я его встретил. Я успокоился, разговорился, начал пересказывать сюжет романа, который переводил, особенно подробно описывая развратницу Анн. Он тихо смеялся, глаза его чуть затуманились. Потом хриплым шепотом стал рассказывать про любовную интрижку, которая приключилась с ним несколько дней тому назад. Щеки его горели. Какое тело! Какие ноги! Воистину та самая женщина, что поправляла чулок в подъезде. Между нами пролегла густая воздушная прослойка с будоражащими запахами, шумами, силуэтами. Я почувствовал слабость. Сердце. В желудке томление. И даже обрадовался, что ему надо было в театр, на репетицию. Посидев еще немного, я вышел на улицу. В ушах звенела однообразная мелодия рояля. Зайдя по дороге в ресторанчик, я прямо у стойки выпил сливовицу. Лучше мне не стало. Правильно говорят, что главное при алкоголизме найти причину. Не преследуй меня разные видения, я бы выпил кофе, прочел иностранные журналы и, вернувшись домой, сел за работу, которая и без того идет через пень колоду. Я шел по улице, огни города переливались передо мною всеми цветами радуги. Мелодия рояля в моих ушах звучала все бравурнее. Надо что-то сделать. Надо куда-то пойти. Надо на что-то решиться. Но я ничего не мог сделать, никуда не мог пойти, ни на что не мог решиться. Надо бы кого-то встретить. На худой конец — поискать. Я стал переходить улицу. Может быть, она захочет меня видеть. Может быть, еще не забыла ту ночь, несколько лет тому назад. Позвоню ей. Да, но ведь я не знаю ее номера. И фамилию забыл. Не пойду. Все равно ее нет дома. А если и дома, то у нее компания. Или какой-нибудь мужчина. Не пойду. И я остановился посреди мостовой.

И тут я увидел элегантную девушку, которая махала мне и, весело смеясь, звала: «Папа, папа!»

Эла взяла меня под руку и вывела на тротуар. Там была еще одна девушка, которая прощалась с двумя парнями. Парни ушли. Эла представила меня своей подруге.

— Это Сеня, папа. Знаешь, мы с ней выпили вермута. Совсем опьянели. Я так рада, что встретила тебя. Я уже хотела идти домой, но теперь не пойдем. Пап, давай куда-нибудь сходим.

Тут Сеня подхватила меня под другую руку и сказала смеясь:

— Конечно, сходим.

— В кафе?

— Там умрешь со скуки! В «Туристе» лучше.

— Откуда ты знаешь?

— Мы со Шпелицей были там раз. Обслуга — просто блеск. Ты даже не представляешь себе, как здорово было сегодня. Мы так плясали, что стены тряслись. А уж шумели! Снизу два раза приходили.

— Но дом остался цел? — сказал я.

— Цел-то цел, только, наверное, весь растрескался. Новостройка. В ванной настоящее наводнение. В туалет босиком ходили.

— В таком случае в следующий раз возьми с собой бикини, — посоветовал я.

— А что, неплохая идея, — засмеялась Сеня. Когда мы входили в «Турист», она воскликнула:

— Эла, а отец у тебя что надо! Надоели мне эти выпендряги.

Она смотрела мне прямо в глаза. Этакие большие зеленые глазища, как у кошки. Помогая ей снять пальто, я увидел, что она высокая и стройная, только грудь и бедра несколько великоваты. Мы сели. Эла трещала без умолку. Сеня улыбалась, то и дело словно бы что-то вспоминала и смотрела мне в глаза пристально и серьезно. Юбка у нее была выше колен. Она заметила, что я обратил на это внимание, и не скрывала своего удовольствия.

— Слушай, не смей кружить голову моему отцу, — сказала вдруг Эла, и мы все рассмеялись. Я заговорил с Элой, стараясь вовсе не смотреть на Сеню. Кокетка. Разве это компания для Элы. Отлично знает, какие у нее глаза, знает, что у нее красивые колени, знает, как показать грудь. Я готов был ее возненавидеть. Она нарочно кокетничала со мной напропалую. И в довершение всего рассказала весьма смачный анекдот. Я бросил на нее негодующий взгляд и с убийственной серьезностью сказал:

— Вам это не идет, Сеня.

Она подняла палец и ответила:

— Но это ведь всего лишь анекдот.

Эла смеялась.

— Этот анекдот нам рассказала Шпелица. Папа, Сеня, вовсе не такая плохая, какой кажется.

— Воспитывает нас, — с притворной грустью заметила Сеня.

Взбудораженный, я много курил и пил больше, чем обычно. Слова сливались в сплошной гул. Элу обволакивал густой туман, в глазах мельтешила Сеня со своими роскошными телесами. Я заплатил и тут только обнаружил, что Сеня выпила три рюмки вермута. Несмотря на возражения девушек, я увел их из ресторана.

— Папа, пошли к нам пить кофе, — предложила Эла.

— С каких пор ты пьешь кофе?

— О, уже давно. А что купить в кондитерской?

— Мне надо работать, — отмахивался я.

Эла не сдавалась:

— Ну тогда мы с Сеней немного поболтаем на кухне.

Очутившись на воздухе, я почувствовал, что здорово нализался. Сеня тоже. Эла шалила и резвилась, как ребенок; Сеня вскоре начала мне «тыкать». Потом, увлекая нас за собой, перебежала дорогу и, ткнув пальцем в витрину магазина, сказала:

— Видишь, вот такое платье купи Эле. Купишь? Не будь филистером, на это еще будет время. И не думай, пожалуйста, будто я не знаю, какой ты на самом деле. Конечно, авторитет не должен страдать. Я всегда мечтала, чтоб мой муж был намного старше меня, чтоб он был высокий и богатый. Чуть седой и элегантный. И не философствуй, это тебе не к лицу. А дома у тебя найдется выпить? Кто сказал, что я пьяна? Пьян тот, кто на ногах не стоит. Меня все любят, потому что у меня язык здорово подвешен. Человек я покладистый и глупа в меру. Иные относятся к жизни так серьезно, что успевают покрыться плесенью прежде, чем поумнеют. А я беру от жизни все.

— Ну разве она не прелесть! — воскликнула Эла.

Сеня заплясала перед нами на тротуаре. «За» и «против» боролись во мне, «против» все дальше уносили волны вечера.

— Мне нравится все, что немножко с вывихом, — заметила Сеня у моего подъезда.

Не знаю почему, но при этом она сняла с меня шляпу, дернула меня за волосы и нежно погладила по голове. Я ощутил ее ногти, а потом кошачью мягкость рук. Мы поднялись в квартиру. Я сразу ушел к себе.

Когда я вошел в кухню, Эла варила кофе, а Сеня, притянув колени к груди, как это делают маленькие девочки, хотя вовсе не была маленькой девочкой, сидела на электрорадиаторе. По болезни она пропустила в начальной школе два года и сейчас была самой старшей в классе. Эла принесла транзистор, и они стали танцевать. За их внешним спокойствием угадывалась жажда жизни. Обе были очень красивы. Потом мы пили кофе.

Потом они вдвоем постелили мне постель, и Сеня, расшалившись, положила пижаму на одеяло и сложила рукава крест-накрест. Почти святой отец. И тут она склонилась над моею рукописью. Я мигом подскочил, но одна страница была уже у нее в руках. Она метнулась в сторону, прочла на ходу фразу, засмеялась, обежала вокруг стола и прочла ту же фразу вслух. Ей как раз попалась такая фраза…

— Ну и ну! — воскликнула Сеня. — Это, пожалуй, похлеще Шпелициного анекдота.

Напрасно я гонялся за ней по комнате. Когда она дала себя поймать, страница была в вытянутой руке, и мне пришлось ее обнять, чтоб выхватить страницу. Сеня кричала от восторга.

— Эла, разве ты это не читаешь? Я-то думала, что твой отец переводит только серьезные вещи, раз он такой строгий. Я не пойду домой. Останусь ночевать у тебя. Знаешь ведь, как мне далеко ехать.

Наконец мы распростились. Я сразу лег, взял журнал и стал читать. Треклятая пошлость недосказанной полуправды. И суть моя была наполовину другой. Вскоре я погасил свет, хотя и чувствовал, что засну не скоро. Вдруг тихо отворилась дверь. Шаги босых ног. На ночном столике зажегся свет. Сеня. В Элиной ночной сорочке. Она села на кровать и устремила на меня серьезный, внимательный взгляд. Мы молчали. Руки мои лежали на груди. Она медленно нагнулась, взяла в рот кончик моего мизинца и стала медленно сжимать зубы. Я выдержал, не пошевельнулся. Тогда она разжала челюсти и выпрямилась. Под сорочкой четко обрисовывалось ее тело. Сердце мое билось в горле.

— Глупый, — прошептала она.

— Что ты делаешь? — шикнул я.

Но она знала, что я не устою. Она видела меня насквозь. Опытная. Я медленно приподнялся на локтях. Губы ее кривились в насмешливо-горькой улыбке, вслед за ними искажалось и все лицо.

Я оставляю на время этот эпизод, ибо при весьма странных обстоятельствах мне придется к нему вернуться, и перехожу к событиям, приведшим меня на скамью подсудимых. Примерно месяц спустя я пришел домой около полуночи. Я редко заглядываю ночью к Эле, но на этот раз заглянул. Ее не было. «В девять буду дома, — сказала она уходя. — Мы со Шпелицей идем в кино на семичасовой сеанс». Я лег, но сон не шел. Я читал, стараясь не пропустить, когда откроется входная дверь. Тишина. Видимо, я задремал. Я погасил свет и опять попытался заснуть. Не знаю, сколько прошло времени, пока я то дремал, то просыпался. Вдруг что-то подняло меня. Я встал, тихонько прошел по передней, пересек кухню и, открыв дверь Элиной комнаты, сразу включил свет. Эла, ее лицо. Она спала. Но почему так вздулось одеяло? Я отвернул его. Курчавая голова, лицом вниз, рядом с Элой — голый парень. Элино лицо, глаза открыты, без намека на внезапное пробуждение. Эла тоже голая. Не давая себе отчета, я схватил парня за волосы и за руку выше локтя, стащил его с постели и с такой силой швырнул на пол, что раздался грохот. Эла глухо вскрикнула и до самых глаз натянула одеяло. Парень вскочил. Молодое лицо с темными глазами. Я кинулся к нему, но он ловко увернулся, я же споткнулся и, чтоб не упасть, ухватился за стол. С него тотчас полетела ваза с цветами, которую я подарил Эле в день рождения, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Парень сунул руку в карман штанов, переброшенных через стул и покрытых Элиным платьем, что-то вытащил — на меня смотрела тонкая финка. Прищуренные глаза, губы сжаты так плотно, что их совсем не видно. Я запустил в него второй стул. Он пригнулся, закрывшись руками. И тут меня словно прорвало. Все, что в эти короткие минуты скопилось у меня в глотке, разом вырвалось наружу. С громким криком бросился я на него, но он проскользнул между моих ног, нырнул под стол — и уже был у двери. Я побежал за ним и с маху налетел на кухонный стол — он загородил им мне дорогу. Стол перевернулся, и я успел увидеть лишь блеск голого тела в прихожей. Что-то темное волочилось за ним — позднее я установил, что это было мое пальто. Он исчез. Вихрем слетел я по лестнице, но парадная дверь была открыта. Он испарился, я был в пижаме. Только сейчас я почувствовал сердце. В рот набежала сладкая слюна. В груди, в горле, в голове стучало, дрожало, на мгновенье затихало и снова принималось стучать. С трудом переводя дыхание, взобрался я наверх. На всякий случай я поднялся до запертого чердака, а уж оттуда спустился в квартиру. Эла была в кухне — наскоро одетая, белая, как полотно, ее била дрожь. Она молча смотрела на меня, и я удивился, что на лице ее нет и тени страха, одна ненависть. Впервые в жизни. Я встал в дверях, потом сделал шаг к ней, опять остановился. Сердце у меня стучало. Несколько мгновений мы молча глядели друг на друга. До тех пор пока перед глазами у меня не возникла его фигура. Я порывисто повернулся, пошел к себе, оделся, отыскал пистолет покойного брата и принялся его осматривать. За звоном оружия я расслышал шорох в передней. Эла наблюдала за мной. Я вставил в револьвер заряд и вышел. Эла опять стояла в кухне.

Естественно скоро мне надоело искать парня по ночному городу. Я вернулся домой. Эла сидела на своей кровати. Когда я медленно подходил к ней, она сказала тихо и спокойно:

— Только не руками, папа, ты выбьешь мне зубы.

На столе лежала выбивалка для ковров. Я бил ее, бил до тех пор, пока к глазам не подступили слезы. Тут я взвыл, как волк, убежал к себе и зарылся лицом в одеяло.

На рассвете, проснувшись, я пошел к Эле. Она лежала одетая на застланной постели, скрестив на груди руки. Она загораживала ими лицо от моих ударов, они опухли и покраснели. В широко открытых глазах ни единой слезинки. На меня она не взглянула. Она знала, что я снова приду. Я подошел к гардеробу, распахнув его, спросил:

— Где его одежда?

— Он приходил за ней, — ответила Эла.

— Когда?

— Когда тебя не было.

— Неправда. Куда ты спрятала его одежду?

— Он приходил за ней.

Как же я раньше не вспомнил? У меня было бы его удостоверение.

— Куда ты спрятала его одежду?

— Он приходил за ней.

— Как его фамилия? Кто он?

— Не знаю.

— Не знаешь? Спишь с незнакомым человеком?

— Да.

Я обшарил всю квартиру и весь дом, — его одежда словно сквозь землю провалилась. Три дня из-за побоев она не ходила в школу. Лежала одетая, вперив взгляд в потолок. Отказывалась есть. На меня не смотрела, она ненавидела меня. Ненависть заменяла ей пищу. Я шатался по городу, сторонился людей, пил и спал. Через три дня Эла начала ходить в школу и есть, жизнь наша внешне пошла как прежде. Но только внешне. Говорили мы лишь о самом необходимом. Коротко и ясно. Приказав ей строго-настрого к девяти часам быть дома, я с головой ушел в работу. Она варила мне кофе и, не глядя, ставила передо мной. Чувства стыда она не испытывала. Напротив, в ней была какая-то незыблемая уверенность, величавое спокойствие праведника, презирающего своего мучителя, и даже, как это ни странно, своеобразное достоинство. Она как бы возвысилась надо мной, но меня это не рассердило, нет, скорее поколебало мою веру в непреложность насилия. Однако, вспоминая стройную фигуру с ножом в руке, я приходил в такое бешенство, что с наслаждением воспроизводил в своей памяти стук его костей об пол. Но самым поразительным было то, что я никак не мог представить себе его лицо. Все затмевала его нагота — тело без лица. И самое ужасное — нагота Элы. Я терзал себя до тошноты. Моя кровь, моя плоть. Чтоб я еще когда-нибудь имел женщину! Лучше умереть. Я проклял все свои страсти. Проклял устройство человеческого организма. Плавая в поту, я с почти маниакальным ужасом вспоминал то, что у меня было с Сеней. Сердце душило, потом ненадолго отпускало, я засыпал в кошмаре, и тут же приходили омерзительные сны. Тело жило по своим законам. Я просыпался с отвращением к самому себе, плюхался на пол, лежал долго, неподвижно, твердея от холода, мечтая заболеть. Но наши мечты не исполняются. Мне хотелось умереть. Бежать. Но ничего такого я не сделал. И Эла не сделала. В конце полугодия она не дала мне табель. Я сам взял его в ее портфеле. Обе двойки были исправлены. Раньше она прибежала бы ко мне на работу с этой вестью. Сейчас даже не показала табель. Она по-прежнему чистила мне ботинки, гладила брюки, готовила завтрак. Но разговаривать не желала.

— Я видел твой табель, Эла.

Молчание.

— Ты исправила обе двойки.

Опять молчание. Даже головой не кивнула.

— За это я купил тебе часы. Восемнадцать тысяч. Чтоб в школе над тобой не смеялись.

— Спасибо.

Тут я не выдержал и влепил ей пощечину. Она взглянула на меня с удивлением, разрыдалась и убежала в свою комнату. Ошарашенный, я пошел за ней, но на все мои попытки поговорить она отвечала:

— Оставь меня, оставь меня в покое, уйди, пожалуйста, уйди.

Я ушел. Будь жива ее мать, я бы через пять минут знал, в чем дело. Атак… Одно хорошо — сразу заплакала… конечно, если уже не плакала без меня. Как же нам быть дальше? Часы валялись на полу. Я их не бросал. Эла тоже не бросала. Как они там очутились? Я поднял их и положил на стол. Может быть, и часы с отчаяния падают на пол?

Вечером того же дня я сидел в кафе «Европа». Теперь я припоминаю, что несколько раз я ловил на себе пристальные взгляды молодых людей, сидевших за соседним столиком. А когда я случайно взглянул на них, то не заметил на их лицах ничего, кроме полного безразличия. Я расплатился и ушел. У самого перекрестка кто-то догнал меня. Амон. Он шел в одном со мной направлении. Пошли вместе. Фонари, освещенные витрины. Яркие неоновые трубки. Неприятное мигание испорченной световой рекламы. Амон возвращался с репетиции в театре. Комедия. Люди любят веселые представления. Сейчас он торопится домой. У сына день рождения. Небольшое торжество в узком семейном кругу. Неужели еще где-то существует семейный круг. Разумеется, существует, почему бы нет? У Амона двое сыновей. Пятнадцать и семнадцать лет. Его беспокоит младший. Бледный, замкнутый, интересуется только книгами. Вечно воспаленные глаза, читает до поздней ночи. Спорт не любит. В школе есть танцевальный кружок, но ему никак не втолкуешь, что и танцы нужны в жизни. Учится средне. Учителя считают его странным мальчиком. Старший, у которого сегодня день рождения, вот тот спортсмен. Природа и спорт. Удивительное дело — двое детей от одних родителей, а такие разные. Старший к тому же очень практичный. Летом поступил на бензоколонку и заработал хорошие деньги. Первое теплое дыхание в городе. Тают сугробы. Кругом лужи, слякоть. Раньше улицы чистили. И парни раньше были другие. Что правда, то правда. Парни теперь совсем другие. Бросаются с ножом на отца несовершеннолетней дочери, когда отец застает их у дочери в постели.

— Ну это уж ты слишком, — сказал Амон.

— А вот и нет. Такое случилось с одним моим знакомым. Да, нож. Молоко на губах не обсохло, а уже распутничают.

— Мой старший еще ни разу не приходил домой после одиннадцати. Всегда дома, разумеется, если не идет в театр. Спортсмен. Не пьет, не курит. Я хорошо их воспитал. Воспитал? Как бы не так. Это они воспитывают меня. Сам знаешь, я не дурак выпить. Они подсмеиваются надо мной, а в последний раз старший и говорит: «Папа, папа, и когда ты возьмешься за ум?» Мы и впрямь как три брата. Только младший меня беспокоит. Эти вечные книги. Достоевский, «Время любви», Вайнингер, Уэллс, Матье, Фолкнер, Сартр, романизированные биографии, все, что находит в моей библиотеке, Стендаль, Геродот, это в пятнадцать лет, а по языку в школе тройка. Тебе это понятно? Раз в три дня на каких-нибудь полчаса он снова становится ребенком, тогда мы играем в салочки или в расшибалку, а потом опять зарывается в газеты и журналы.

Вот, дьявол, по щиколотку в грязи. Черт возьми, в век автоматизации и электрификации совсем забыли про лопату. Мы изображали весьма забавную пантомиму в холодной луже, вода забиралась в ботинки. Едва выбравшись из одной лужи, мы почти тут же попали в другую, тщательно замаскированную тонким слоем снега. Вода окончательно залила ботинки. Теперь уж было все равно, и мы, покорные судьбе, неторопливо шлепали по воде. В какой-то момент мы переглянулись. Ни тени патриотизма не было в наших глазах. И тут я услышал смех, смех молодых, здоровых легких. Неподалеку от нас стояли два парня. Может быть, это и в самом деле смешно. Все зависит от того, бултыхаешься ли ты в воде или смотришь, как это проделывает другой. На углу мы с Амоном попрощались и разошлись. Скорей домой, скорей в сухие носки.

На слякоть я теперь не обращал внимания. Коли ноги мокрые, не все ли равно, лужей больше или меньше. Мимо прошла машина. Немного обогнав меня, она подкатила к тротуару и резко затормозила. Из нее с разных сторон выскочили две фигуры. Одна из них сразу преградила мне дорогу. Молодой человек в пуловере.

— Вы господин Берк?

— Да, Берк. В чем дело?

— Ваша дочь Эла просит вас немедленно приехать.

— Эла? Что с ней?