Годы риса и соли

– Не понимаю, зачем.

Сейчас судили Шастри, который стоял на коленях, молитвенно сложив руки.

– Надеюсь, он угодит в преисподнюю! – крикнула Кокила чёрному богу. – В самый дальний, самый гнусный уголок ада!

Бихари покачала головой.

– Шаг за шагом, как я и говорю. Маленькие ступени ведут вверх и вниз. А после того, что ты сделала, судить, скорее всего, будут тебя.

– Я поступила справедливо! – воскликнула Кокила с яростной горечью. – Я взяла правосудие в свои руки, потому что отвернулись все остальные! И сделала бы это снова, – она повернулась к чёрному богу и прикрикнула на него: – Правосудия, чёрт тебя побери!

– Тсс! – вмешалась Бихари. – Дождись своей очереди. Ты же не хочешь вернуться в виде животного.

Кокила метнула в неё взгляд.

– Мы уже животные, не забывай об этом.

Она хлопнула Бихари по руке, и её ладонь прошла прямо сквозь Бихари, что несколько ослабило произведённый эффект. Всё-таки они находились в царстве душ, от этого никуда нельзя было деться.

– Забудь этих богов, – прорычала она. – Нам нужна справедливость! Я устрою революцию прямо в бардо, если будет необходимо!

– Всё по порядку, – отвечала Бихари. – Шаг за шагом. Сначала попытайся просто узнать своё джати и позаботиться о нём. А потом всё остальное.

3. Милость тигра

Тигрица Киа двигалась по слоновой траве, сытая, с нагретой под лучами солнца шерстью. Трава окружала её со всех сторон зелёной стеной. Над головой на ветру колыхались верхушки стеблей, перечёркивая синеву неба. Трава росла гигантскими пучками, и её стебли, расходясь от центра, верхушками клонились к земле. Заросли были густыми, но она пробиралась вперёд, находя узкие щели у основания пучков, переступая через упавшие стебли. Наконец она вышла к краю зарослей, окаймлявших паркоподобный майдан, который ежегодно выжигали, чтобы на земле ничего не росло. Здесь паслись в большом количестве аксисы[10] и другие олени, дикие свиньи и антилопы, такие как нильгау.

Этим утром там щипала траву одинокая самка вапити. Киа могла имитировать голос этого оленя и во время течки делала это просто так, без повода, но теперь она выжидала. Олениха что-то почувствовала и ускакала, но на поляну вышел молодой гаур, бычок тёмно-каштанового цвета в белых носочках. Когда он подошёл ближе, Киа подняла левую лапу, вытянула хвост и слегка качнулась вперёд и назад, ловя равновесие. Затем она вскинула хвост и пересекла парк за несколько двадцатифутовых прыжков, всё время рыча. Она атаковала гаура, сбила его, вцепилась зубами в горло и не отпускала, пока он не умер.

Она поела.

Ба-лу-а!

Знакомый шакал, изгнанный из стаи, который теперь таскался за ней хвостом, показал свою уродливую морду с дальнего конца майдана и снова залаял. Она рыкнула на него, чтобы он уходил, и шакал снова нырнул в траву.

Насытившись, она встала и побрела вниз по склону. Шакал вместе с воронами доедят, что осталось от гаура.

Она спустилась к реке, петлявшей по этим землям. Широкое мелководье было усеяно островками, покрытыми зеленью саровых деревьев и шишама, как миниатюрные джунгли. На некоторых из них в спутанных зарослях кустарника и лиан, под тамарисками, нависающими над тёплым песком у берегов ручья, тигрица свила свои гнёзда. Ступая по гальке, тигрица остановилась у кромки воды и утолила жажду. Она вошла в реку и постояла, ощущая, как течение реки омывает её мех. Вода была чистая и нагретая солнцем. На песке у ручья виднелись следы разных животных, а трава сохранила их запахи: вапити и оленька, шакала и гиены, носорога и гаура, свиньи и ящера. Целая деревня, и никого поблизости. Она перебралась вброд на один из своих островов и улеглась в смятую траву, в тень. Спать. В этом году детёнышей не было, и ещё пару дней можно было не охотиться: Киа широко зевнула в своей постели. Она заснула в тишине, которая в джунглях расходится от тигров волнами.

Кие снилось, что она была смуглой деревенской девочкой. Она дёрнула хвостом, снова ощутив жар костра, совокупление лицом к лицу, удары камней, забивающих ведьму. Она зарычала во сне, обнажая крупные клыки. Страх разбудил её, и она пошевелилась, пытаясь снова заснуть и увидеть другой сон.

Шум выдернул её обратно в реальность. Птицы и обезьяны говорили о прибытии людей с запада. Наверное, они шли к броду ниже по течению, которым пользовались все. Киа вскочила и, умчавшись с острова по воде, юркнула в заросли слоновой травы у изгиба ручья. Люди могли быть опасны, особенно в группах. По отдельности они были совершенно беспомощны – главное, улучить удачный момент и напасть сзади, но группами они погубили немало тигров, загоняя их в ловушки и засады, а потом снимая с них шкуру и обезглавливая. Однажды она видела, как тигр шёл по бревну к куску мяса, поскользнулся на сомнительном участке и упал на пики, спрятанные под листьями. Это подстроили люди.

Но сегодня не было слышно ни барабанов, ни криков, ни звона колоколов. Да и час слишком поздний для человеческой охоты. Скорее всего, это были путешественники. Киа незаметно скользнула сквозь слоновую траву, пробуя воздух ухом и носом, и направилась к длинной прогалине, откуда был хороший вид на брод.

Она устроилась в травяном островке и стала наблюдать, как они проходят мимо. Она лежала, полуприкрыв глаза.

Со своего укромного места она видела, что у брода путешественников поджидали ещё какие-то люди, рассредоточившиеся в зарослях саловых деревьев[11].

В тот момент, когда она заметила это, колонна людей как раз достигла брода, и те, другие, с криками повыскакивали из укрытий и начали стрельбу. Похоже, шла большая охота. Киа устроилась поудобнее и пригляделась, прижав уши. Однажды она уже становилась свидетельницей подобной сцены, и количество убитых показалось ей огромным. Именно тогда она впервые попробовала человеческое мясо – тем летом ей приходилось выкармливать близнецов. Да, всё же именно человек был самым опасным зверем в джунглях, не считая разве что слона. Человек убивал без смысла и цели, как иногда убивал шакал-изгой. Чем бы ни закончилась сегодняшняя охота, после них здесь останется много мяса. Киа присела на задние лапы и больше слушала, чем смотрела. Крики, вопли, рёв, горн, предсмертные хрипы – звуки, похожие на те, которыми обычно заканчивается её охота, только умноженные во сто крат.

Наконец стихло. Охотники удалились. Когда прошло достаточно времени и в джунглях воцарилась привычная тишина, Киа встала на лапы и огляделась. В воздухе пахло кровью, и у неё потекли слюнки. Мёртвые тела лежали по оба берега реки, зацепившись за коряги у ручья или повалившись в воду на отмели. Осторожно пробираясь между ними, тигрица оттащила одного крупного человека в тенистое место и немного поела. Но она была не голодна. Её насторожил какой-то звук, и она быстро ретировалась в тень. Шерсть на загривке стояла дыбом, пока она выискивала источник звука – треснувшую ветку. Шаги, в той стороне. Ага. Человек. Уцелевший.

Киа расслабилась. Уже насытившись, она из чистого любопытства подошла к человеку. Он заметил её и шарахнулся, испугав её; это была непроизвольная реакция с его стороны. Он стоял и таращился на неё, как иногда смотрят раненые животные, смирившись со своей участью; только человек ещё и закатил немного глаза, как бы вопрошая: «Ну, что ещё сегодня пойдёт не так?» – или, возможно: «Этого только не хватало». Его лицо в этот момент напомнило ей лица девушек, за которыми она наблюдала в лесу, когда они собирали дрова, и тигрица замерла. Охотники, напавшие на спутников человека, ещё оставались на тропе, ведущей к ближайшей деревне. Скоро они поймают и убьют его.

Он же ждал, что его убьёт тигрица. Люди такие самоуверенные, считают, что разгадали все загадки мира и стали его единственными повелителями. С их обезьяньим количеством и этими стрелами, они зачастую оказывались правы. Именно поэтому Киа убивала их, когда могла. Обед из них выходил, по правде говоря, весьма посредственный, но это никогда не являлось для неё помехой – многие тигры умирали, так и не добравшись до вкусного мяса дикобраза. Однако люди имели странный привкус. Учитывая, чем они питались, в этом не было ничего удивительного.

Меньше всего человек ожидал, что тигрица придёт ему на помощь. Поэтому она тихонько подошла к нему. У того зуб на зуб не попадал от страха. Первый шок миновал, но он оставался стоять на месте. Мордой тигрица подняла его ладонь и положила её себе на голову, между ушами. Она замерла в ожидании, пока он погладил её по шёрстке, затем сделала шаг вперёд, он погладил её между лопаток, и она встала рядом с ним, устремив взор в том же направлении, что и он. Затем она пошла, очень медленно, скоростью своего шага намекая, что ему нужно идти за ней. Он так и сделал, с каждым шагом продолжая поглаживать её по спине.

Она повела его через саловый лес. Блики солнечного света пробивались к ним через листву. Внезапно послышался шум, грохот и голоса с тропы, протоптанной внизу, среди деревьев, и в её мех вцепились его пальцы. Она остановилась и прислушалась. Это были голоса охотников. Она зарычала, хрипло закашлялась и коротко взревела.

Внизу стало мертвецки тихо. Без слаженного барабанного боя ни один человек не сможет найти её здесь. Ветер донёс звуки их торопливого бегства.

Теперь путь был свободен. Рука человека продолжала сжимать мех между её лопатками. Она повернула голову и уткнулась носом ему в плечо, и он отпустил её. Сейчас он боялся других людей больше, чем её, и это было правильно. Он был беспомощен, как новорождённый детёныш, но соображал быстро. Мать Кии когда-то так же брала её за шкирку, кусая ту же складку кожи между лопатками, и даже с тем же нажимом, как будто и он когда-то был тигрицей-матерью и инстинктивно знал, как себя с ней вести.

Она не спеша довела человека до следующего брода, переправила на другой берег и двинулась одной из оленьих троп. Вапити были крупнее людей, поэтому найти тропу было несложно. Она привела его к одному из известных ей входов в глубокий овраг, оставшийся от пересохшей в этом регионе реки, каменистый, узкий и такой отвесный, что на дно его можно было попасть только через несколько лазов. Одним из них она и провела человека на дно оврага, затем вниз по течению и к деревне, где люди пахли так же, как он. Ему приходилось идти быстро, чтобы не отставать, но она не замедлила шага. Дно оврага было абсолютно сухим, не считая нескольких редких луж, до того долго стояла жара. Родниковая вода капала с поросших папоротником камней. Пока они осторожно пробирались среди камней, она задумалась и как будто вспомнила хижину на краю деревни. Она спешила туда, и пахло там почти как от него. Она провела его через густую рощу финиковых пальм, выросших на дне оврага, через ещё более густые заросли бамбука. Зелёная листва джамана[12] покрывала склоны оврага, вперемешку с колючими кустарниками, усыпанными ядовито-оранжевыми плодами.

Прореха в благоухающих зарослях вела из оврага наружу. Она принюхалась: недавно здесь был самец тигра и пометил выход как свой. Она зарычала, и человек снова вцепился в мех на её загривке и не отпускал, пока они преодолевали последний выступ.

Вернувшись к лесистым холмам, растущим по берегам оврага, она повела его вверх по склону, тычась в него плечом: он хотел обойти гору стороной или направиться сразу к деревне, а не идти в гору и в обход. Но она несколько раз подтолкнула его в нужную сторону, и он сдался и последовал за ней без сопротивления. Теперь ему нужно было избегать ещё и другого тигра, но он этого не знал.

Она провела его через руины старой крепости на холме, заросшие бамбуком, – люди избегали этого места, и она несколько зимовок подряд устраивала там логово. Она родила своих детёнышей здесь, рядом с человеческой деревней и среди человеческих руин, чтобы обезопасить их от самцов тигров. Человек узнал руины и успокоился. Они продолжили путь к задней околице деревни.

С его скоростью, путь был долгим. Тело человека обмякло во всех суставах, и она подумала, как тяжело ему ходить на двух ногах. Ни минуты покоя, когда ты вечно ищешь равновесие, начинаешь падать и одёргиваешь себя, дрожа мокрым и слепым новорожденным тигрёнком, и вся жизнь как вечная переправа по бревну через ручей.

Но они добрались до околицы, где колыхалось в полуденном свете ячменное поле, и остановились у края слоновой травы под саловыми деревьями. Поле было испахано бороздами, которые люди, эти сообразительные обезьяны, поливали водой, крадучись по жизни на цыпочках в вечном поиске равновесия.

Завидев поле, измученный человек поднял голову и огляделся. Теперь уже он вёл тигрицу в обход поля, и Киа, следуя за ним, подошла к деревне ближе, чем осмелилась бы в иной ситуации, хотя дневной контраст солнца и тени обеспечивал ей хорошую маскировку, делая почти невидимой для окружающих, просто случайной рябью в пейзаже, если двигаться быстро. Но она подстраивалась под его слабеющий шаг. Это требовало определённой смелости, но тигры бывали смелыми и тигры бывали робкими – и она была одной из самых смелых.

Наконец она остановилась. Там, под фикусовым деревом, стояла хижина. Человек указал на неё тигрице. Она принюхалась: сомнений нет, это был его дом. Он шепнул что-то на своём языке, в последний раз сжал её в объятиях в знак благодарности, а затем, пошатываясь, побрёл по ячменному полю, чуть не валясь с ног от усталости. Когда он достиг двери, изнутри донеслись крики, и женщина с двумя детьми бросились обнимать его. Но тут, к изумлению тигрицы, навстречу ему грозно шагнул мужчина и несколько раз сильно ударил его по спине.

Тигрица устроилась поудобнее и стала наблюдать.

Мужчина отказался впустить путника в хижину. Женщина и дети вынесли ему еду во двор. В конце концов он свернулся за дверью калачиком, прямо на земле, и заснул.

В последующие дни он оставался в немилости у старика, хотя и питался в доме и работал на близлежащих полях. Киа наблюдала и примечала, из чего состоит его жизнь, какой бы странной она ни казалась. Он как будто забыл о ней или боялся рисковать, отправляясь на её поиски. Или, возможно, не подозревал, что она всё ещё рядом.

Поэтому она удивилась, когда однажды вечером он вышел на улицу, держа перед собой ощипанную и приготовленную птичью тушу, и даже, кажется, очищенную от костей! Он подошёл к ней вплотную и приветствовал её очень тихо и почтительно, протягивая подношение. Он был робок, напуган; он не знал, что, когда её усы опущены, она совершенно спокойна. Предложенное угощение пахло горячим птичьим соком и ещё какой-то смесью ароматов: мускатным орехом, лавандой. Она осторожно попробовала мясо на зуб и остудила, пробуя языком горячий сок. Странное мясо, такое пахучее. Она прожевала его, тихонько урча, и проглотила. Он попрощался и ушёл, вернувшись в хижину.

После этого она стала приходить время от времени в час, когда восходящее солнце начинало прорезывать горизонт, а молодой человек уходил на работу. Вскоре он стал выносить ей небольшие гостинцы: обрезки или лакомые кусочки, совсем не похожие на ту птицу, но вкуснее, неприготовленные. Каким-то образом он догадался. Он по-прежнему спал на улице у хижины, и однажды холодной ночью она подобралась к нему и уснула, свернувшись вокруг него калачиком, пока рассвет не окрасил небо в серый цвет. Обезьяны на деревьях пришли в недоумение.

А потом старик избил его снова, да так сильно, что у него пошла кровь ухом. Киа удалилась в свою крепость на холме, рыча и оставляя длинные царапины в земле. Огромное дерево махуа роняло груды цветов, и она съела несколько мясистых, пьянящих лепестков. Она вернулась на окраину деревни, тщательно принюхалась в поисках старика и нашла его на хорошо проторенной дороге, ведущей к соседней деревне на западе. Там он встретился с другими мужчинами, и они долго разговаривали, пили забродившие напитки и хмелели. Он смеялся, как её шакал-изгой.

Когда он возвращался домой, она сбила его с ног и убила, прокусив шею. Она съела часть его внутренностей, снова ощущая странные вкусы; люди ели такие диковинные вещи, что в конце концов сами приобретали диковинный вкус, насыщенный и многогранный. Этот вкус мало отличался от первого подношения ее друга. Вкус, к которому нужно было привыкнуть. И возможно, она привыкла.

Но к ним уже мчались другие люди, и она убежала, услышав позади себя их крики, сперва испуганные, затем негодующие, но с оттенком торжества или радости, которую часто можно услышать от обезьян, передающих плохие вести: какая бы ни приключилась беда, она приключилась не с ними.

Никому не было дела до этого старика, он ушёл из жизни одиноким, как самец тигр, и даже его домочадцы не будут о нём горевать. Люди оплакивали не его смерть, они боялись тигра-людоеда. Тигры, пристрастившиеся к человеческой плоти, несли опасность; обычно это были матери, которые испытывали сложность в выкармливании детёнышей, или престарелые самцы, сломавшие свои клыки, – такие тигры наверняка продолжат убивать. Стало быть, сейчас начнётся кампания по её уничтожению. Но она не сожалела об убийстве. Напротив, она скакала между деревьями и тенями, как молодая тигрица, вышедшая порезвиться, облизываясь и рыча. Киа, королева джунглей!

Но когда в следующий раз она пришла навестить молодого человека, тот вынес ей кусок козлятины, а затем нежно потрепал по носу и заговорил, очень серьёзно. Он предупреждал её о чем-то и тревожился, что смысл этого предупреждения ускользнёт от неё. Так и получилось. В следующий раз, когда она подошла, он закричал, чтобы она уходила, и даже начал бросать в неё камни, но было уже поздно: она зацепила трос, соединённый с подпружиненными луками. Отравленные стрелы пронзили её, и она умерла.

4. Акбар

Когда тело тигрицы несли в деревню, за лапы привязав к шесту из крепкого бамбука, который подрагивал на плечах у четверых мужчин, пыхтевших и тужившихся под её весом, Бистами понял: Бог всюду. И Бог, пусть все его девяносто девять имён процветают и западают в наши души, не хотел этой смерти. Стоя на пороге хижины старшего брата, Бистами кричал сквозь слёзы:

– Она была мне сестрой, она была мне тёткой, она спасла меня от индуистских повстанцев, не нужно было убивать её, она защищала нас!

Конечно же, никто его не услышал. Нас никто и никогда не понимает.

И возможно, всё было к лучшему, потому как сомнений в том, что тигрица убила его брата, не оставалось. Но он десять раз отдал бы жизнь брата за свою тигрицу.

Сам того не желая, он потащился следом за процессией в центр деревни. Все пили ракши, а барабанщики выбегали на улицу и радостно стучали в свои барабаны.

– Киа-Киа-Киа-Киа, оставь нас и больше не возвращайся!

Шёл праздник тигра, и остаток дня, а может быть, и весь следующий день, будет посвящён спонтанному торжеству. Усы Кии сожгут, чтобы убедиться, что её душа не перейдёт к убийце в следующем мире. Тигровые усы ядовиты: если один ус растолочь и втереть в мясо тигра, можно убить человека, а если вложить целый ус в нежный бамбуковый побег, у того, кто его съест, образуются цисты, что тоже приведёт к смерти, но более медленной. Так, во всяком случае, говаривали. Китайцы-ипохондрики верили в медицинские свойства почти всего на свете, включая все части тела тигра. Скорее всего, большую часть туши Кии сохранят и увезут на север торговцы, а шкура отойдёт заминдару.

Бистами с жалким видом сидел на земле на окраине деревни. Выговориться было некому. Он сделал всё, что мог, чтобы предупредить тигрицу, но безрезультатно. Он обращался к ней не как к Кие, а как к госпоже – Тридцатой госпоже, как называли тигров жители деревни в джунглях, чтобы не обидеть. Он делал ей подарки и убедился, что отметины на её лбу не складывались в букву «S», знак того, что зверь был оборотнем и в момент смерти навсегда примет человеческий облик. Этого не случилось, впрочем, и буквы «S» на её лбу не было – её отметины скорее походили на расправленное в полёте птичье крыло. Он смотрел ей прямо в глаза, как и полагается делать при нечаянных встречах с тиграми; он сохранял спокойствие, и она спасла его от смерти. Да, все эти истории о тиграх-помощниках, которые ему доводилось слышать – о тигре, который вывел к дому двух заблудившихся детей, и о тигре, поцеловавшем спящего охотника в щёку, – меркли по сравнению с его собственной, хотя благодаря им он оказался готов к их встрече. Она стала ему сестрой, и теперь он сходил с ума от горя.

Деревенские жители начали расчленять её тело. Бистами ушёл из деревни, не в силах смотреть. Его суровый старший брат был мёртв; другие родственники, как и брат, порицали его за интерес к суфизму. «Высокое смотрит на высокое, и потому они видят друг друга издалека». Но мудрецы были слишком далеко от него, и он не видел вообще ничего. Он вспомнил, что сказал ему его суфийский учитель Тустари, когда он покидал Аллахабад: «Храни хадж в своём сердце и приходи в Мекку, как будет на то воля Аллаха. Долго ли, коротко ли, но никогда не сходи со своего тариката, пути к просветлению».

Он собрал свои скудные пожитки в заплечную сумку. Смерть тигрицы теперь показалась Бистами судьбой, знамением: принять подарок от Бога и использовать его в своих деяниях, ни о чём не жалея. «Пришло время сказать спасибо Богу, спасибо Кие, моей сестре, и навсегда покинуть родную деревню».

Бистами отправился в Агру и там на последние деньги купил платье суфийского странника. Он попросил убежища в суфийской ложе, длинном старом здании в самом южном районе старой столицы, и омылся в их бассейне, очистив себя изнутри и снаружи.

Затем он покинул город и отправился в Фатехпур-Сикри, новую столицу империи Акбара. Он заметил, что не достроенный ещё город своими очертаниями повторяет в камне огромные шатровые лагеря могольских армий, вплоть до мраморных колонн, обособленных от стен, подобно колышкам шатра. В городе было то ли пыльно, то ли грязно, и белый камень уже пошёл пятнами. Деревья росли низко, сады стояли молодые и голые. Длинная стена императорского дворца выходила на широкую аллею, разделявшую город на север и юг. Аллея вела к большой мраморной мечети и дарге, о которой Бистами слышал в Агре: мавзолею суфийского святого шейха Салима Чишти. Под конец своей долгой жизни Чишти был наставником молодого Акбара, и теперь память о нём оставалась крепчайшей нитью, связывавшей Акбара с исламом. И ещё, этот Чишти в юности путешествовал по Ирану и учился у шаха Исмаила, у которого, в свою очередь, учился Тустари, наставник самого Бистами.

И вот Бистами подошёл к большому белому мавзолею Чишти, ступая задом наперёд и читая отрывки из Корана.

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Будьте терпимы к тем, кто выстаивает молитву рассветную и закатную, чтобы узреть лик его; не отводите от них взгляда в поисках нарядной жизни; не слушайте тех, чьё сердце забыло помнить о нас, тех, кто не знает меры и следует собственным похотям.

У входа он простёрся ниц в направлении Мекки, произнёс утреннюю молитву, а затем вошёл во внутренний двор мавзолея и отдал дань уважения Чишти. Другие посетители были заняты тем же, и, почтив память мудреца, он остался побеседовать с некоторыми из них. Он рассказывал им о своём путешествии в Иран, умалчивая об остановках, сделанных по пути. В конце концов он рассказал свою историю одному из придворных улемов Акбара, подчёркивая косвенное знакомство своего наставника с Чишти, после чего вернулся к молитвам. Он стал приходить к мавзолею каждый день и взял за правило молиться, совершать обряды очищения, а потом отвечать на вопросы паломников, говоривших только по-персидски, а также беседовать с многочисленными посетителями святыни. Это в итоге привело к тому, что однажды он говорил с внуком самого Чишти, и, как впоследствии рассказали Бистами, тот хорошо отозвался о нём Акбару. Он ел только раз в день в суфийской ложе, и ему хватало. Он был голоден, но полон надежд.

Однажды утром, с первыми лучами солнца, когда он уже молился во дворе мавзолея, в святилище вошёл сам император Акбар, взял обычную метлу и стал прибирать двор. Стояло зябкое утро, ночной холод ещё витал в воздухе, и всё же Бистами вспотел, когда Акбар закончил свой обряд, но тут пришёл внук Чишти и позвал Бистами присоединиться к ним, когда тот дочитает молитву, чтобы представить его императору.

– Почту за честь, – ответил он и продолжил молиться, бездумно бормоча, в то время как в его голове крутились мысли о том, что он может сказать императору; и он задумался, сколько же ему медлить, прежде чем подойти к нему, чтобы показать, что молитва идёт прежде всего.

В мавзолее было ещё относительно пусто и прохладно, солнце только вставало над горизонтом. Когда оно окончательно взошло над деревьями, Бистами поднялся, подошёл к императору и внуку Чишти и низко поклонился. Последовали приветствия, поклоны, а затем он уступил почтительной просьбе рассказать свою историю внимательному юноше в императорском платье, который не отрывал немигающего взгляда от его лица, – он смотрел Бистами прямо в глаза. Учёба в Иране у Тустари, паломничество в Кум, возвращение домой, год преподавания Корана в Гуджарате, поездка в гости к семье, облава индуистских мятежников, спасение тигром – к концу своей повести Бистами уже сам видел, что понравился императору.

– Мы приветствуем тебя, – сказал Акбар.

Весь Фатехпур-Сикри строился для демонстрации его набожности, а также для того, чтобы взывать к набожности других. И он воочию убедился в набожности Бистами, проявившейся во всех формах благочестия, и когда они продолжили свой разговор, а мавзолей начал заполняться посетителями, Бистами сумел повернуть разговор к одному известному хадису, который попал в Иран через Чишти, так что иснад, его история происхождения, непосредственно увязывал его образование и образование императора.

– Я услышал эту мудрость от Тустари, который слышал её от шаха Исмаила, учителя шейха Чишти, а тот слышал её от Бахр ибн Каниза аль-Сакки, которому её поведал Усман ибн Садж, слышавший от Саида ибн Джубаира, да почтит Аллах его имя: «Равно приветствуй всех мусульман, включая детей и подростков. И входящий в класс пусть не позволит сидящему вставать в знак почтения, ибо за этим лежит верная смерть души».

Акбар нахмурился, пытаясь понять, о чём речь. Бистами пришло в голову, что эти слова могут быть истолкованы в том смысле, что именно он воздержался и не просил к себе поклонения со стороны другого. В холодном утреннем воздухе его прошиб пот.

Акбар повернулся к одному из своих слуг, незаметно стоявшему у мраморной стены гробницы.

– Забери этого человека с собой, когда мы будем возвращаться во дворец.

За молитвой пролетел ещё один час. Пока Бистами молился, Акбар говорил с подданными. Он был спокоен, но становился всё более немногословным по мере того, как утро близилось к полудню, а очередь просителей перед ним росла и никак не кончалась, и наконец император приказал всем разойтись и возвращаться позже. После этого он направился вместе со свитой и Бистами к своему дворцу, минуя новые городские стройки.

Город строился в форме большого квадрата, как и всякий военный лагерь великих моголов – или, как справедливо заметил Бистами его конвоир, в форме самой империи, которая образовала собой четырёхугольник, укреплённый четырьмя городами: Лахор, Агра, Аллахабад и Аджмер. Все они были большими по сравнению с новой столицей, и особенно конвоир Бистами полюбил Агру, где был занят в строительстве великого императорского форта, теперь подошедшем к концу.

– Зданий там – более пятисот, – сказал он, как, верно, всегда говорил, рассказывая о форте.

Он считал, что Акбар основал Фатехпур-Сикри, потому что форт Агры был уже почти достроен, а император любил браться за масштабные проекты.

– Этот человек – строитель, он весь мир перестроит, прежде чем остановится, я в этом уверен. Ислам никогда не знал такого служителя, как он.

– Должно быть, ты прав, – сказал Бистами, поглядывая на идущее вокруг строительство, на белые здания, что поднимались из коконов строительных лесов, утопающих в море чёрной грязи. – Хвала Господу.

Конвоир, звали которого Хусейн Али, посмотрел на Бистами с подозрением. Но набожные паломники встречались здесь на каждом шагу. Следуя за императором, он провёл Бистами в ворота нового дворца. За его внешней стеной были разбиты сады, да такие, что казалось, они стояли здесь годами: большие сосны возвышались над кустами жасмина, на клумбах, куда ни глянь, росли цветы. Сам дворец был меньше мечети и меньше мавзолея Чишти, но изящен в деталях. Белый мраморный шатёр, широкий и приземистый, с чередой прохладных залов, окружал центральный двор и сад с фонтанами. Одно крыло, в задней части двора, представляло собой длинную галерею, увешанную картинами. На них были изображены сцены охоты под бирюзовым небом: собаки, олени и львы, ожившие на полотне, охотники с луками и кремнёвыми ружьями на привале. Напротив полотен протянулись анфилады комнат с белыми стенами, уже достроенные, но пустые. Одну из них выделили Бистами для ночлега.

К ужину в тот вечер закатили настоящее пиршество. Стол нарядно накрыли в длинном зале, выходящем в центральный двор. По ходу разговора Бистами понял, что так всегда проходили вечерние трапезы во дворце. Он ел жареных перепелов, йогурт с огурцом, мелко нарезанное карри и много-много блюд, названий которых не узнал.

Так начались для него сказочные дни, когда он чувствовал себя Манджушри из сказки, упавшим вверх тормашками в страну молока и мёда. Пища преобладала в его мыслях и в его распорядке. Однажды к нему в покои явилась группа чернокожих рабов, одетых лучше, чем он сам, которые взялись за него со знанием дела и быстро подняли до своего уровня, и даже выше, нарядив в дивное белое платье, красивое, но тяжёлое. После этого его снова пригласили к императору.

Эта аудиенция в окружении зорких советников, генералов и императорских слуг всех мастей сильно отличалась от утренней встречи у мавзолея, когда два молодых человека дышали утренним воздухом, наблюдая восход солнца и воспевая славу Аллаху, и говорили друг с другом глаза в глаза. Однако, даже при всём этом параде, на него смотрело то же любопытное и серьёзное лицо человека, которому было интересно услышать, что он хотел сказать. Сосредоточившись на этом лице, Бистами заставил себя расслабиться.

Император сказал:

– Мы приглашаем тебя остаться у нас и делиться с нами своим знанием закона. В благодарность за твою мудрость и вынесение суждений по некоторым делам и вопросам, которые будут поставлены перед тобой, ты получишь должность заминдара в поместьях покойного шаха Музафара, да почтит Аллах его имя.

– Хвала Аллаху, – пробормотал Бистами, опуская глаза. – Я буду молить его о помощи в выполнении этой задачи к вашему полному удовлетворению.

Даже не отрывая взгляда от земли, лишь иногда возвращаясь глазами к лицу императора, Бистами чувствовал, что члены императорской свиты остались недовольны этим решением. Но позже те, кто казался особенно недовольными, подходили к нему, знакомились, говорили ласково, водили по дворцу, самым тактичным образом расспрашивая о его прошлом и родословной, и рассказывали о поместье, которым он должен будет управлять. Как оказалось, непосредственно этой работой занимались помощники на местах, а он получал главным образом титул и источник дохода. Взамен он обязался снаряжать и предоставлять императорской армии сотню солдат, когда это требуется, обучать своих подопечных всему, что знал о Коране, и судить гражданские споры, возникавшие среди них.

– Бывают споры, которые могут разрешить только улемы, – сказал советник императора Раджа Тодор Мал. – На императоре лежит огромная ответственность. Империи до сих пор грозит опасность со стороны её врагов. Дед Акбара Бабур пришёл сюда из Пенджаба и основал мусульманское королевство всего сорок лет назад, и неверные продолжают нападать на нас с юга и востока. Каждый год приходится затевать несколько военных походов, чтобы отбросить неприятеля назад. Да, в теории, все верующие в империи находятся под опекой императора, но на практике его обязанности не оставляют на это времени.

– Конечно.

– Между тем не существует иной формы правосудия для решения споров между людьми. Поскольку закон основан на Коране, логично переложить это бремя на кади, улемов и других мудрецов, вроде тебя.

– Конечно.

В последующие недели Бистами действительно судействовал в решении споров между подданными, которых приводили к нему рабы императора. Двое мужчин претендовали на одну и ту же землю; Бистами спросил, где жили их отцы и отцы их отцов, и выяснил, что семья одного из них жила в этом регионе дольше, чем семья другого. Рассуждая подобным образом, он и выносил свои решения.

Портные изготовили ему много новой одежды; ему предоставили новый дом и полную свиту слуг и рабов, дали сундук в сто тысяч золотых и серебряных монет. И всё, что от него требовалось в ответ, – просто обратиться к Корану, вспомнить изученные им хадисы (каковых было немного, а значимых среди них – ещё меньше) и вынести решение, которое обычно было очевидно для всех. А когда оно бывало не так очевидно, он старался рассудить дело по справедливости и удалялся в мечеть, где молился, одолеваемый тревогой, а затем посещал императора и вечернюю трапезу. Он продолжал ежедневно на рассвете посещать мавзолей Чишти в одиночестве, где снова встречался с императором в той же неформальной обстановке, что и при знакомстве, примерно раз или два в месяц – достаточно, чтобы занятой император помнил о его существовании. Он всегда заранее готовил историю, которую расскажет Акбару при встрече, когда его спросят, чем он был занят; каждый раз он выбирал рассказ с поучительной моралью для императора – о нём самом, о Бистами или об империи и мире. Почтительный и назидательный урок был наименьшим, чем он мог отплатить Акбару за неслыханную щедрость, проявленную к нему.

Как-то раз он поведал историю из восемнадцатой суры, где говорилось о городе, жители которого отвернулись от Бога. Тогда Бог отвёл их в пещеру, где они должны были провести одну ночь; но когда они проснулись и вышли, то обнаружили, что прошло триста девять лет.

– Так же и твой труд, о могучий Акбар, забрасывает нас далеко в будущее.

На другое утро он рассказал императору историю Эль-Хадира, знаменитого визиря Зу-ль-Карнайна, который, по слухам, пил из источника жизни, благодаря чему он всё ещё жив и будет жить до Судного дня, и который являлся, одетый в зелёные одежды, к мусульманам, попавшим в беду, чтобы помочь им.