Прибой

— Быть реальным — значит быть точкой сборки, зовись ты хоть антагонистом, хоть протагонистом, хоть упырем болотным. Тогда как мы — проходимцы, всегда, везде и всюду, — Рэм тихо смеется. Кажется, будто смех клубится над его головой вместе с дымом. — Верно, командир?

Подошедший Костя многозначительно хмыкает и отвечает вопросом на вопрос.

— По-вашему, с чего глюк можно назвать «прибоем»?

Странно, что это его до сих пор занимает.

— Прибой — разрушение волн о берег, — отбарабанивает Макс. У него в памяти тысячи словарных статей, связанных друг с другом одному ему ведомым образом. И он единственный, кто всегда относится к Костиным «вопросам-с-намеком» серьезно. — Или береговая полоса, о которую бьют волны. Во всех случаях, в основе определения — единство локации и движения водных масс, то есть — локализация некоего процесса. Глюк может рассматриваться как локация или как процесс. Аналогия неточная, но…

— Не думаю, чтобы кто-то, кроме тебя, Макс, рассуждал таким образом, — обрывает его Лена. — И твоя аналогия лишена всякой чувственной основы. Если глюк — прибой, то берег — реальность?

— Время, — громогласно объявляет Вадим прежде, чем Костя успевает ответить. Мгновением позже раздается далекий паровозный гудок. Секунды ожидания тянутся долго. Бесконечно долго. Волк глухо рычит.

— Поехали! — Костя смотрит в сторону Кольцевой. Встав, я замечаю то же, что и он — между двумя огнями-«маяками» появился третий. И еще два едва видимых по обеим сторонам от него: нижние фары. За гулом проводов можно расслышать далекий грохот поезда. Поезд приближается, и свет его верхней фары становится ярче: прямая противоположность нашим «маякам».

— То, что движется к нам — оно существует, — передает Лена сообщение Волка.

Получилось. Теперь точно — получилось. Остается выяснить, что именно.

Печать начинает опускаться, накрывая рельсы и нас вместе с ними, как огромная ловчая сеть. Когда нити касаются земли, рядом с центральным маяком вдруг проступает в воздухе фигура Вадима — с бутылкой коньяка в одной руке и плюющейся искрами свечой — в другой.

— Вад, почему? — Макс недоуменно озирается по сторонам. — Разве так было запланировано?

Вадим смотрит на рельсы, избегая встречаться с Максом взглядом.

Рэм качает головой — скорее понимающе, чем неодобрительно. Нет, запланировано так не было: Вад, опустив печать, должен был остаться с другой стороны. Но, если бы что-то здесь пошло не так — он остался бы один.

— Рад тебя видеть, — с невозмутимым видом кивает Вадиму Костя. Он действительно кажется довольным. — Все в порядке, Макс.

— Да. Не совсем по плану, но так лучше, — Вадим облегченно улыбается и, наклонившись, щупает рельс. — Так вот она какая, эта штука.

Теперь, когда события вышли из-под контроля и происходит нечто из ряда вон выходящее, все ведут себя так, будто ничего не происходит вовсе. Макс ворчит что-то про людскую непоследовательность. Костя закуривает, и Волк сердито косится в его сторону. Затем, в поисках поддержки, смотрит на Лену, но та со смехом отмахивается — то ли дыма, то ли от Волка. Он может в любой момент принять человеческую форму, а в человеческой форме, с другой стороны печати, он сам за три часа превращает любую комнату в газовую камеру. Чаще всего — одну из комнат дома у Лены. Они забавная пара. Впрочем, все проходимцы по-своему забавны.

— Кость, чем тебя на самом деле зацепило сравнение с «прибоем»? — спрашиваю я, мало надеясь на честное объяснение.

— Я его не понимаю. На самом деле.

— Я, кажется, не понимаю тебя. Мало ли, откуда эта бессмыслица могла взяться. Вроде, был такой заброшенный кинотеатр на севере — может, у них там база.

— Может. После обсудим. Нам нужно идти.

Финальный аккорд мы не обговаривали в деталях: все с пометкой «по обстоятельствам». Однако я чувствую, что Костя прав: нужно. Остальные чувствуют то же самое, и мы идем навстречу приближающемуся поезду. Нас семеро. Прагматичный и разумный Макс ищет в глюке логику, его закадычный друг Вадим — приключений на пятую точку опоры, но в то же время оба они ищут смысл, который превращает существование в жизнь. Лена ищет красоту, Волк — себя самого. Для Рэма проход в глюк не отличается от поездки в пригородный лес, а поездка в пригородный лес не отличается от полета за полярный круг: он ничего не ищет и не ждет от пути, кроме самого пути. Костя ничего не ищет и не ждет: он отдает глюку себя самого. Ради чего — я не знаю и не уверена, хочу ли знать. Когда-то меня привело в глюк любопытство. Когда-то я искала силу, когда-то — причину и повод жить, когда-то — жизнь… Мне сложно судить о своих мотивах. Я не люблю терять — даже то, что никогда не считала своим.

В глюке легко умереть. Но сложно умереть по-настоящему. Возможно, но сложно: во всяком случае, мне до сих пор ни разу не удалось. Одно время знакомые проходимцы звали меня Кошкой, но прозвище подзабылось после девятой смерти. Эта будет четырнадцатой, если я не сбилась со счету. Многие проходимцы верят, что всякий раз, умирая в глюке, мы оставляем здесь часть своей души. Если так — то это немаловажное дополнение к выброшенным воспоминаниям.

Нас семеро. Мы мало похожи друг на друга, но нас объединяет одна привычка — и связь эта крепче костиного табака и неизбывней волчьего недовольства. Все мы любим гулять по трамвайным рельсам.

— Надо было припасти шампанского. — Вадим обгоняет нас с Костей, на ходу разглядывая непочатую бутылку. В голосе его слышится легкое сожаление. — Не подумал, олух. Ну, как уж…

Окончание фразы заглушает гудок. Поезд выворачивает из-за моста и несется на нас, набирая скорость. Волк вырывается вперед и несется на него. Сквозь грохот слышен гулкий хлопок — где-то сзади Рэм разряжает карабин в воздух.

Все-таки, неудобно ходить по шпалам: ступать на каждую — слишком мало, через одну — слишком много.

Последнее, что я вижу — Вадим перехватывает бутылку за горлышко и швыряет ее навстречу слепящему свету. Свет заполняет собой все — далекий, как боль от удара, близкий, как опрокинутое небо, белый, ослепительно яркий.

Это лампа. Всего лишь лампа.

Моя лампа. Моя комната. Моя реальность.

* * *

После смерти в глюке проходимца выкидывает в реальность само собой — без хождения по леске на грани яви и бреда, пока Врата сдирают с твоего «я» шкуру и выворачивает ее наизнанку. Нет муторной борьбы с печатью, нет долгих минут, в которые ты, уже вернувшись, не решаешься открыть глаза и взглянуть на остальных: все ли здесь, все ли в своем уме? Это — единственный плюс смерти в глюке. После, в реальности, глюк смерти раньше или позже догонит тебя. В ночных кошмарах или наяву, так или иначе, однажды его придется прочувствовать до конца, до последней капли боли и страха, до последней переломанной кости — если, умирая в глюке, тебе не повезло ее почувствовать. Но это случится потом, а поначалу — есть повод для радости.

— Психи, — сиплым голосом говорит Костя, обводя нас взглядом. В его устах это звучит, как комплимент. — Но я нас поздравляю.

— Спасибо, товарищ главврач, — Лена встает с пола. Ее, как и меня, отбросило от печати на метр с гаком, к обитой войлоком стене. Психам никак без мягких стен. Тело в трансе не всегда сохраняет неподвижность, а от проломленного в реальности затылка не спасут никакие чудеса глюка.

— Какой я тебе, нафиг, главврач?

— Хороший, — улыбается Лена.

— Хреновый, — одновременно с ней отвечает Волк. Никто не смеется. Макс степенно приводит в порядок одежду. Вадим разглядывает начерченные на листе фанеры Врата, линии которых уже начали осыпаться. Отработавшая, отжившая свое время печать, и потухшие свечи в причудливых восковых потеках по ее углам — как отжившие свое люди.

— Хоть бы определились для начала, — вяло огрызается Костя. Он выглядит чертовски уставшим. Да и все мы не лучше.

Рэм, нацепив наушники, гоняет на плеере радиоканалы — «сверяется с реальностью», как он это называет. Почувствовав мой взгляд, показывает большой палец — реальность та самая, из которой мы уходили, или очень похожая на ту. Но плеер выключать не спешит.

— Кость, все же, что не так с «прибоем»? — спрашиваю я. Меня не отпускает чувство, что что-то мы упустили из внимания… Что-то важное.

— Если мячик, уроненный девочкой Таней в реку, не унесет в Каспийское море — однажды его прибьет к берегу, — неохотно отвечает Костя. — Вопрос в том — что, в нашем случае, мячик?

Проходимцы, которых мы встретили на аллее — неопытные новички. Но это не значит, что они невнимательнее или глупее нас: они вполне могут понимать больше нашего. Однако смутное чувство чего-то упущенного не исчезает.

— Любопытно. Но твоя аналогия немногим лучше максовой, — говорит Рэм, вытащив один наушник. — Я все-таки ставлю на кинотеатр… Или на любой их командный мем.

Костя пожимает плечами. В тишине слышно, как тикают часы. Полшестого.

Обычно все иначе: после ритуала разговоры достигают такого накала, что только обивка на стенах хранит соседский сон, а традиционная бутылка — та самая, образ которой Вадим протащил в глюк в честь первого рейса поезда — уходит за четверть часа. Но сегодня разговаривать не хочется. Не хочется даже думать. Не хочется и разъезжаться — слишком уж все… слишком. Волк и Лена идут на кухню пить чай, но так и не включают чайник: молча сидят, глядя друг на друга. Макс рассеяно листает взятый с полки журнал. Вадим осторожно, линия за линией, стирает печать.

Я забираю из холодильника коньяк. Пить его после того, что сделал Вад, вряд ли стоит. Скорее всего, он попросту безвкусен, как аналоговый глюк табак — и как табак, образ которого побывал в глюке.

— Я пройдусь до аллеи, вылью это там.

Никто не возражает. Костя и Рэм вызываются пройтись со мной, и мы выходим в рассветные сумерки.

— Пива возьмите! — выкрикивает нам вдогонку Вадим.

Пустые улицы похожи на глюк. Только нет никаких рельс, и поют птицы. Тополя на аллее уже начали сбрасывать листья. Осень.

Пожилой дворник в ярко-рыжем жилете метет асфальт напротив институтских ворот и неодобрительно наблюдает, как я выливаю коньяк под понурый тополек.

— Паленка, — зачем-то оправдываюсь я.

— Нормального продукта нынче днем с огнем не сыщешь, — поддакивает Рэм.

— Бутылку хоть не бейте. В урну выкиньте, по-людски, — хмурится дворник. Николай Иванович, Иваныч — так, вроде, его зовут. И работает он в институте давно. Насколько давно — я не помню, но больше десяти лет уж точно.

— Не подскажете, что здесь было раньше, до того, как деревья высадили?

— Сама не помнишь, что ль? Знамо что — электрички ходили. Станцию делали-делали, не доделали, а потом домов понатыкали. И ветку закрыли, ироды. Что б эй-ко-логию, — с трудом выговаривает Иваныч непривычное слово, — не портила, значит, а нам, значит, в автобусе толкайся.

Пустая бутылка выскальзывает у меня из рук и со звоном разбивается об асфальт.

— И грянул гром, — тихо говорит Костя. Он совсем не кажется удивленным.

— Электрички?! Станция?!

— Просил же по-людски, чтоб тебя!.. — Иваныч замечает выражение моего лица и сдерживается. — Ну да, станцию делать хотели… Идите уже. Напакостили, а мне, значит, убирай… Отойди хоть, не мешайся.

Я на негнущихся ногах отхожу в сторону. «Электрички. Станция».

Иваныч, ругаясь себе под нос, сметает в кучу осколки и скрывается за институтской проходной. Костя разминает в пальцах неразожженную сигарету.

— На нас ехал не товарняк. Я думал, вы заметили.

— Что еще, по-твоему, мы заметили?! — взрывается Рэм.

— Что самое время сходить за пивом.

— Так иди. Оба идите, раз охота ругаться. За домом направо. — Я показываю на девятиэтажку напротив. Прямо за ней есть маленький магазинчик, где, накинув сверху стольник, можно через черный ход взять алкоголь в любое время суток. Вернее сказать — должен быть магазинчик.

— Не паникуй. Это помню даже я. — Рэм пристально смотрит на меня.

Он понимает меня лучше, чем кто-либо другой, помнит, что мы друзья, но не помнит доброй половины того, что нас связывает — хотя у него в памяти сохранилась куча разрозненного хлама, такого, как адреса местных магазинов или расписание автобусов до моей дачи. Чаще всего этот хлам бесполезен, но иногда он помогает вспомнить что-то важное. Вспомнить — или додумать. Рэм злится и беспокоится за меня, однако сам он тоже не слишком удивлен. Он знал, что нечто подобное может получиться. Знала и я — но от этого не веселее.

— Я не паникую. Всего лишь хочу спокойно подумать.

— Ну, как знаешь.

Рэм, наградив меня напоследок встревоженным взглядом, неохотно уходит следом за Костей. Я вижу, как они идут через двор, о чем-то споря, и скрываются за домом.

Электричка, станция… Ладно бы еще, трамвайная остановка. Откуда и куда тут могла идти электричка? От кольца до кольца, запасной путь — больше никак. Если, конечно, больше ничего не изменилось. Что точно осталось прежним — так это мое положение: я помню — и вижу — перед собой не тот мир, какой помнят родители, соседи, друзья.

— Сделанного не воротишь, — хрипло говорит Иваныч у меня за спиной.

Воистину. Вряд ли изменилось что-то еще: масштаб не тот. Даже «гром» наш — лишняя работа дворнику, и только. Но все же…

— Да. Вы простите. Мы не хотели… пакостить.

— Напакостили мы или нет — по весне видно будет.

«Мы!?..»

Я оборачиваюсь. Никакой это не Иваныч. Густые усы с проседью под крючковатым носом, высокий, с залысинами, лоб, колючий взгляд. Желтый жилет со светоотражателями накинут поверх синего пиджака.

— Видно будет, — повторяет мужчина. Он становится рядом со мной и касается рукой тополька, политого коньяком. Дерево похоже на скелет: большая часть веток отмерла, оставшиеся — уже облетели. — По весне распустится — значит, к лучшему.

— Кто вы?

Он улыбается: усы забавно топорщатся в стороны.

— А кто — ты?

— Я…

Он кладет что-то мне в карман куртки и уходит по аллее в сторону стрелки.

— Постойте! — Я хочу его догнать, но не могу двинуться с места. — Подождите! Вы…

— С кем ты разговариваешь? — требовательным тоном спрашивает Костя.

Я растеряно моргаю. Костя стоит рядом и трясет меня за плечо. Когда он успел вернуться? И куда делся…

Рэм с дребезжащим пакетом в руке спешит к нам через улицу. Больше вокруг никого нет. Аллея пуста.

— С кем? — Я обшариваю карман. Сигареты, зажигалка… Что-то плоское и округлое.

Расплющенная монета-сторублевка.

— Как думаешь, Кость, поезда могут давать гудок и двигаться сами по себе? — я протягиваю ему монету.

То, что мы — мы все — упустили из внимания. То, что невозможно. Те, кого не существует.

— Шутишь?! Не может быть. — Костя ошарашенно разглядывает монету у себя на ладони. Кажется, будь он верующим — непременно сейчас перекрестился бы. — Антагонист? В реальности?

— А почему бы и нет? — подошедший Рэм с любопытством смотрит на монету. — Стрелочник или машинист?

— Скорее, второе.

Хлопает дверь: из проходной показывается Иваныч с совком и метлой наперевес. Лицо его не предвещает ничего хорошего, но прежде, чем он успевает устроить нам взбучку, Рэм достает из объемного пакета еще один, в котором тоже что-то звенит.

— Простите, что добавили работы. Вот, возьмите за труды.

Иваныч смотрит в пакет и расплывается в улыбке.