...И помни обо мне

Сухинов поклонился и вышел. Постоял на крылечке, поглазел по сторонам. Улица была пустынна, как будто жители в одночасье покинули деревню. А денек разыгрался на славу, с солнышком, со стоячими дымами над избами. Эти дымы свидетельствовали о том, что жители все же никуда не исчезли и даже заняты приготовлением пищи, но на улицу выйти опасаются. Сухинов пошел вдоль села, держась вне досягаемости окон, откуда за ним мог проследить Муравьев. Набрел на какой-то вроде бы ничейный сарай, а за сараем с подветренной стороны широкий деревянный брус прислонен, словно специально для Сухинова, чтобы он тут отдохнул и покурил. Сухинов так и сделал, смахнул полой шинели снежок с доски, расположился поудобнее и достал кисет.

Жизнью Гебель, как и Ланг, обязан Сухинову, его счастливому, умиротворенному настроению. Оно скоро пройдет и, может быть, не посетит его до последних дней, но в те бурные часы, когда решалась судьба Муравьева и их собственные судьбы решались, он не испытывал особого возбуждения и искренне удивлялся, видя, как свирепствуют его миролюбивые товарищи. Он их и жалел слегка, ибо они забыли в ту пору, что пролитая кровь обязательно падет на их головы.

«Эх, Сергей Иванович, дорогой наш предводитель, — думал он, сладко затягиваясь дымом. — Ну Анастасий — понятно, молод, горяч, кровь играет, сердце мщенья жаждет, и Щепилло тоже понятно — его сколь раз Гебель тыкал носом в грязь, но ты-то, ты-то, Сергей Иванович, чего так осерчал? Не к лицу тебе вроде, славному воину, аристократу. Теперь надо большую игру начинать не медля, смертельную, окончательную игру. А если за Гебелем, да за Лангом, да еще мало ли за кем бегать, высунув язык, — это что же, это значит, Сергей Иванович, попусту время терять. Донесет Гебель? Пусть доносит. Разве мы прятаться намерены? Куда, от кого? Если прятаться, то уж вернее в дебри подаваться, на подножный корм. Но от царя надолго не схоронишься, достанет. Да и зачем тогда зачинать было, не Гебелевой поганой шкуры ради?»

«Страшны не гебели, не ланги, не трухины, — думал дальше Сухинов. — Страшны не пьяные дураки, не хитроумные убийцы и изуверы, с ними управиться — невелик труд. Страшно то, что их породило. Это ты сам, Сергей Иванович, хорошо мне объяснял… Почему всегда так выходило, что за ними сила и власть, а не за такими, как ты, которые добра хотят людям… А ведь это важнее всего понять, иначе победы не будет и ничего не будет! — только жертвы напрасные».

Сухинов докурил цигарку и не спеша вернулся на квартиру. На дворе встретил Шутова. Тот ничего не делал, а просто стоял у входа в караульню.

— Ну как оно? — поинтересовался Сухинов. — Не боишься, Михей, что скоро дадут нам острастку?

Шутов вынул изо рта пустую трубку.

— Вполне возможно, Иван Иваныч.

— А солдаты как в роте?

— По-разному, — уклонился Шутов от прямого ответа. — Которые есть и несогласные, а которые хоть сей момент на рожон.

— Несогласных надо согласить, — посоветовал Сухинов, отсыпая фельдфебелю щедро табачку.

— Постепенно согласим, — в тон ответил Шутов.

Сухинов доложил Муравьеву, что Гебеля взять невозможно, потому что его нигде нету, но, по слухам, он скрывается в доме управителя, который вооружил для его защиты множество верных ему, управителю, крестьян. От его насмешливого тона, от сверкания угольных пронзительных глаз Сергею Ивановичу стало как-то не по себе. Он от Сухинова отвернулся и про Гебеля решил больше не думать. Приказал Кузьмину собирать роту и выступать в направлении Ковалевки, где квартировала вторая гренадерская рота. Щепиллу и Соловьева он отправил по их ротам, с приказанием всем собираться в Василькове без задержки. Отдавая распоряжения четким командирским голосом, Муравьев делал вид, что не замечает Сухинова, будто того здесь и не было. Но Сухинов не обижался и не отставал от Сергея Ивановича ни на шаг. С ним вместе, бок о бок, он выехал в Ковалевку.

4

Суматошные, ослепительные наступили дни — 30 и 31 декабря, канун нового года. Круговерть великих надежд и леденящих душу разочарований. Бодрость и упадок. Праздник и похмелье. Все сразу — в чаду грез и предположений — хаос невероятный! Люди — невыспавшиеся, лютые, смятенные, растревоженные. И среди всех — счастливый Сухинов, вторые сутки на ногах, пугало для слабодушных, оплот для верящих в благополучный исход.

В Петербурге главные события позади. Политая кровью Сенатская площадь прибрана, посыпана снежком и песочком. Мертвые и раненые солдаты, осмелившиеся возмечтать о справедливости, спущены в проруби Невы. Там их рыбы сосут, безымянных героев. По всей России идут аресты. Николай, как паук, плетет свои сети в Зимнем дворце, его роскошный кабинет превращен в следственную комнату. Император, взъерошенный, мундир нараспашку, зверем мечется из залы в залу — допрашивает, уговаривает, пугает, льстит, обманывает. Он мало спит. Желание скорее отомстить, растоптать, расплющить ростки сопротивления сводит его худое тело долгими судорогами. Накануне восстания Николай написал дрожащей рукой: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания…» Он — царь, он дышит, правда иногда со свистом от переутомления, от распирающей грудь злобы, неутоленной, ненасытной. Он уже заявил, что при необходимости приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незаряженной.

Николай, до смерти перепутанный несколько дней назад, теперь сам наводит ужас на допрашиваемых и с тайным наслаждением выискивает следы этого ужаса на лицах арестованных. Подходит близко, впивается взглядом в зрачки, иных трясет за плечи — чтобы еще страшнее, еще унизительнее. Он немного горюет, что не осуществил свое намерение: сославшись на Воинский устав 1716 года, расстрелять всех арестованных в двадцать четыре часа. Член Государственного совета Сперанский — давно ли сам из «сочувствующих»? — его остановил. Не из человеколюбия и любви к законности — о нет! Он посоветовал не спешить, дабы можно было легче выявить все нити заговора, да и перед Европой соблюсти декорум. Прав оказался тайный советник, далеко потянулись нити, вся Россия была опутана ими. Столько раз на дню со сладострастием повторял Николай фразу: «Ведите злодея!» — и вводили, и бросался владыка на добычу, трепеща от возбуждения, только что не впиваясь в жертву зубами.

С 17 декабря начал работу «Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества», глумливая свора верноподданных шавок, возглавляемая военным министром Татищевым, наипреданнейшим из наипреданнейших. Он отлично подходил на эту роль, точно для нее родился.

Расправа, расправа! Лучшие люди отчизны обезоружены, закованы в железа, брошены в крепость. Над ними нависла сумрачная тень вечной ссылки и бесславной смерти. Многие не выдерживают, плачут, раскаиваются, просят пощады. У них свое представление о происходящих событиях, дворянское. Перед царем не стыдно проявить слабость. Они еще и не догадываются, на что способен этот человек. Николай все про себя знает. Он доволен, но не совсем. Его сознание угнетают масштабы возмущения, и он не уверен, что удастся вырвать болезнь с корнем.

Он допрашивает, выказывая чудеса выносливости и энергии. Он постоянно, нехорошо возбужден и поддерживает в себе абсолютную сосредоточенность на одной идее — разоблачить всех до конца. Его можно и нужно будить в любой час ночи, если в Петербург привозят нового заговорщика. Его иезуитское коварство на допросах отдает инквизицией. Стон, протяжный стон стоит над столицей, над великой империей.

На юге, в Черниговском полку, этот стон не слышен. Тут пока иные дела, иные заботы.

Тридцатое декабря. В Васильков тайком привезли Гебеля. Весть — как удар грома. Слухов — тьма. В город со всех сторон подъезжают перепуганные помещики, требуют воинской защиты. На центральной площади неизвестно откуда взявшийся юродивый с деревяшкой вместо руки вещает о конце света и о скором явлении антихриста. Полицейский пристав тащит юродивого в участок. Жители, кто побогаче, спозаранку копают укромные ямы, зарывают добро.

Из всех щелей вылезли какие-то уроды, нищие, калеки. Им сегодня не подают, и гнусавый их вой добавляет красок в картину панической суеты. Город затаился и притих.

Майор Трухин, оставшийся за командира полка, с утра пошел навестить Гебеля. Супруга Гебеля принимала посетителей, коих много толпилось в гостиной. Трухина пропустили к больному.

Густав Иванович лежал, укутанный одеялами до подбородка, из наглухо перебинтованной головы торчал ус и светился один глаз странно лилового оттенка. Дрогнуло сердце бывалого майора при виде изувеченного любимого командира.

— Это как же, Густав Иванович, это за благодеяния ваши они так-то отплатили?!

Гебель молчал. Из единственного глаза выкатилась скорбная слеза.

— Что же теперь будет, Густав Иванович? Прикажите, что делать?!

— Ех…ы…ть и с…е…ять! — мрачно донеслось из-под бинтов. Трухин понял: всех выпороть и расстрелять.

— Не извольте сомневаться! — рявкнул майор и задом выпятился из покоев. Посетители бросились к нему за объяснениями. Он сказал с необычайной важностью:

— Густав Иванович распорядился принять чрезвычайные меры. И я их приму.

Он ринулся в штаб и разослал приказания всем ротам незамедлительно явиться в Васильков. Удвоил караулы в городе.

А потом сидел в штабе перед недопитой бутылкой рома, погруженный в размышления о том, успеет ли до подхода мятежников выкопать вокруг Василькова достаточно глубокий ров. Вдруг хлопнула дверь — и вбежал поручик, фамилию которого Трухин почему-то не смог сразу вспомнить. Поручик, запинаясь, доложил, что барон Соловьев и Щепилло в городе.

— Врешь! — рыкнул Трухин, опрокидывая бутылку на стол.

— Сам их видел. Они у поручика Войниловича сидят.

— Так! — майор заходил по комнате, потирая руки. — Это хорошо. Значит, изволили прибыть на разведку. Но какая все же отчаянность у этих воров. Надо отдать им должное, поручик. Злодеи храбры. Не уверен, что удастся взять их живьем.

Захват бунтовщиков Трухин провел по всем правилам военного искусства, собрав для операции взвод солдат под предводительством поручика Быстрицкого (дежурного по караулам), доброго приятеля Щепиллы, а также роту внутренней страши, которую возглавил сам городничий. Дом Войниловича был оцеплен и закупорен со всех сторон — муха не пролетит. Быстрицкий, давясь сдерживаемым смехом, предложил подтянуть и пушки, на что Трухин с достоинством ответил, что не видит в том необходимости. В комнату, где сидели, дожидаясь свежих лошадей, Соловьев и Щепилло, он ворвался с заряженным пистолетом.

— Прошу сдать оружие, господа! — грозно приказал Трухин. — Вы окружены!

Щепилло спокойно отложил трубку, удивленно смотрел на Быстрицкого. Тот ему подмигнул дружески.

— Уберите пистолет, майор! — посоветовал Соловьев. — Он может выстрелить.

— Именно! — храбро подтвердил Трухин. Ром в нем гулял вовсю.

— Вы свои обозные замашки бросьте, — сипло прорычал Щепилло, делая движение подняться, — а не то я… — он поймал предостерегающий взгляд Быстрицкого и не договорил. Войнилович, хозяин квартиры, огорченно покачивал головой.

— Хорошо, мы сдаемся, — сказал Соловьев. — Да и как не сдаться непобедимому герою.

Торжествующий майор отвел Соловьева на гауптвахту, а Щепиллу, как особо опасного и склонного к буйству, запер в частном доме под двойной охраной. Солдат он предупредил, что за арестованных они отвечают собственной шкурой.

— Если они с вами заговорят, стреляйте без предупреждения, — приказал разбушевавшийся Трухин.

— Это уже как водится, — обнадежили его караульные.

Будь Трухин понаблюдательнее, он, возможно, заметил бы игривое, не соответствующее моменту настроение солдат и офицеров, к которым обращался. Но он ничего такого не замечал. Окрыленный первыми боевыми успехами, он чувствовал себя на седьмом небе. В воображении смаковал заслуженные награды, которые в скором времени наконец-то посыплются на его голову. А как же! Неизвестно, что случилось бы в полку, не прими он все меры предосторожности. Какие беды могли натворить те же шальные поручики Щепилло и Соловьев. Гебель, конечно, командир толковый, службу понимает, но и он в роковую минуту отстранился от командования, маскируясь полученными от злодеев ранами. Один он, бесстрашный Трухин, подобно спартанцу Леониду, рассказ о котором он слышал краем уха за обедом у Густава Ивановича, остается на посту, несмотря на смертельную опасность, и готов отразить натиск неприятеля.

Еще стаканчик, перехваченный в штабе, вселил в него бодрость уже почти сверхъестественную. В сопровождении дежурного взвода он без устали рыскал по городу, наводя на тихих обывателей великую тоску. Городские лавки давно позапирались, дома — на глухих засовах, окошки зашторены. Трухин хорохорился до той поры, пока не узнал, что Сергей Муравьев с войском выступил из Ковалевки и держит направление на Васильков. Роковое известие привез приказчик из помещичьей усадьбы, пожилой хохол с помятым землистым лицом.

— И много у него войска? — спросил Трухин, бледнея.

— Тьма! А главное дело, грабят и убивают всех без разбора. Я сам чудом спасся.

Трухин протрезвел и засеменил в штаб. Запер за собой дверь и уселся за стол перед початой бутылкой рома. Со страхом ощутил, что пить ему не хочется. «Вот оно, — подумал, — вот оно пришло!» Он не знал, что такое «оно», но всем своим существом чувствовал приближение чего-то неотвратимого, грозного, рокового; и неожиданно мыслями вернулся в ту пору, когда был юным, когда кто-то его любил бескорыстно, да теперь разве вспомнишь — кто. Слезы текли по его щекам, а он их не замечал. Так маятно и жалобно никогда, кажется, не билось его сердце.

Дрожащей рукой поднес он ко рту бутылку, отхлебнул.

Постепенно к нему вернулось самообладание. Трухин объявил по гарнизону боевую тревогу и принял мужественное решение встретить врага в открытом поле.

— Сам поведу солдатушек на злодея, — объяснил он денщику. Отдышавшись и испив холодного квасу, вышел на крыльцо. Непокрытую голову его ошпарило холодным ветром. «Эх, мать честна! — подумал Трухин. — Какое испытание послал господь за грехи мои!»

Он глянул налево — никого, взглянул направо и начал тереть глаза, будто их запорошило песочком. От окраины приближалась небольшая группа солдат. Шли вольно, не строем. Впереди два офицера. Скоро Трухин офицеров признал: один, смуглый, с длинными ножищами, конечно, Сухинов, злодей из злодеев, второй, круглолицый, с яркими губами, — подозрительный дружок Сергея Ивановича Мишка Бестужев. Откуда они взялись? Другой бы на месте Трухина, возможно, смалодушничал, отступил и спрятался, что и не стыдно было, учитывая неравенство сил, но у майора сегодня был особенный день, какой-то бес толкал его под руку. И голос у него образовался неожиданно зычный, когда он обратился к приближающимся солдатам с обличительным словом. Вдобавок Трухина сбила с толку приветливая, как ему показалось, улыбка на лице этого дьявола Сухинова.

— Канальи! — заревел Трухин, шатко спускаясь с крыльца. — Вы на кого осмелились подняться? Свиньи! Мало вас пороли! Добрый Густав Иванович с вами миндальничал, но я не такой. Мой нрав вы все знаете. От меня поблажки не будет. Христопродавцы!

Трухин и авангард Сухинова сближались, майор невольно сбавил тон.

— Солдатушки, надежда наша! Возвращайтесь по своим местам, не безобразничайте. Всем обещаю помилование! Сам упаду в ноги начальству, вымолю всем прощенье. И ты, Иван Иваныч, не безумствуй! Говорю тебе, покайся и авось уцелеешь.

— Конечно, ваше высокоблагородие, конечно, покаюсь, без этого нельзя, — говорил Сухинов, приближаясь, полыхая угольным блеском веселых глаз. Трухин не понял, что он собирается делать, попятился. Длинная рука Сухинова схватила его за загривок, швырнула в кучу солдат. Все мгновенно переменилось. Замелькали перед Трухиным свирепые лица, злобные усмешки. С него сорвали эполеты, растерзали мундир. Майор по инерции прошелестел: — Подлецы! На любимого командира руку… — договорить не успел. Алимпий Борисов умело, наотмашь ударил его кулаком в ухо. Трухин хрюкнул и мягко опустился на колени. Дальнейшее майор видел как бы сквозь дрему. Его больше не трогали. На площади появилось очень много людей, среди которых Трухин, охолодев сердцем, различил Соловьева, целующегося с усатым фельдфебелем, ненавистного Щепиллу, с разинутой в крике пастью, особенно страхолюдного оттого, что он был на морозе в одной рубахе, расстегнутой до пула. И, наконец, Трухин, не веря глазам своим, обнаружил в толпе Сергея Муравьева, окруженного со всех сторон солдатами и офицерами. Трухин вскочил на ноги и рысью припустил к нему. Снова, теперь по собственной воле, грохнулся на колени:

— Сергей Иванович, спаси, христа ради, от обезумевшей черни! — от страха Трухин не совсем уверенно ориентировался в обстановке, как-то у него вылетело из головы, что подполковник Муравьев-Апостол, которому он много гадостей делал исподтишка, как раз и стоит во главе взбунтовавшейся черни. Впрочем, это было настолько невероятно, что не мудрено забыть. Тем более после сочных солдатских пинков.

Муравьев обернулся к нему, доброе, растроганное выражение стерлось с его лица. Он сказал брезгливо:

— Заприте этого пьяницу под замок!

Двое солдат повели горемычного вояку на гауптвахту. По дороге с ним приключилось помрачение ума. Он почему-то решил, что его ведут расстреливать.

— Родные мои! — молил он, цепляясь за солдатские рукава и норовя осесть на землю. — Не берите на душу смертного греха! С меня тоже спрашивали. Немецкая эта морда, Гебель этот, в тюрьму ведь сколь раз грозился упечь за мою доброту к вам. Ей-богу, не вру, братцы! Ежели когда рукам волю давал — так это любя! Солдатик для меня что сын родной. Кого любишь, того и валтузишь, верно? Помилосердствуйте, родненькие!

Солдаты устали его тащить, осерчав, пихали под зад коленками. Трухин вежливо ойкал. На гауптвахте он взмолился о последней милости, но никто не понял о какой. (В своих показаниях Трухин потом подробно расскажет о своих страданиях на гауптвахте. Якобы к нему очень часто приходили Щепилло и Мозалевский и пугали его заряженными пистолетами. А также постоянно забегал поручик Сухинов, потерявший человеческий облик, и каждый раз спрашивал, спит он или не спит).

И на самом деле Сухинов часа через два навестил Трухина, ему один из солдат доложил, что с майором не совсем ладно и караульные нервничают. Сухинов застал майора в состоянии крайней подавленности. На его испитом лице застыла ледяная гримаса ужаса и недоумения. Смотреть на него было неприятно. Сухинов ему дружески посоветовал:

— Трухин, оставьте как можно скорее воинскую службу. Вы подлы и трусливы, как шакал, и позорите звание русского офицера.

Трухин пробормотал что-то в свое оправдание. Из его слов Сухинов понял только: «Отец родной!» и «Окажите божескую милость!». Сухинов долго его стыдил, упрекал в тиранстве и хищениях, в наушничестве. Трухин со всем соглашался, рыдал и без устали повторял просьбу об оказании ему божеской милости. Наконец вывел Сухинова из терпения.

— Да скажите толком, о чем вы просите, майор? Перестаньте юродствовать!

— Иван Иванович, отец родной!

— Допустим, я ваш отец, дальше-то что?

— У меня в штабе, в шкапчике, припрятан ром. Распорядитесь принести бутылочку, будьте великодушны!

У Сухинова и разозлиться не было сил. Он рассмеялся. И караульные смеялись.

— Принесите ему рому, хоть бочку! — приказал Сухинов. — Смотрите, Трухин, не захлебнитесь. Уж больно вы ненасытный человек.

Плюнул и ушел.

Дорого оценит Николай преданность лихого майора. Он станет подполковником и получит под свое начало Черниговский полк. Вот уж когда он отыграется, вот когда развернется во всю силушку.

Не будет обойден наградами и полковой адъютант Павлов, человек хотя и недалекий, и вздорный, но лирического склада, которого спасла от побоев и унижений, можно сказать, любовь к толстухе городничихе. Павлов был хранителем полковой печати и архива, его долго разыскивали по всем закоулкам города. Он же тем временем замуровался меж пуховых перин у дамы сердца. Он там провел около двух суток, претерпевая массу неудобств, — это ли не подвиг. Людей, подобных Трухину и Павлову, любое общественное потрясение выталкивает на поверхность, как водяные пузыри, но в отличие от пузырей они потом не скоро рассасываются и впоследствии иногда затвердевают до крепости мозолей, так, что не сковырнешь.

Для Сухинова этот день был долог. Но он не устал и голода не чувствовал, хотя, кажется, разок только похлебал с солдатами щей. Ему все казалось, что он не успевает куда-то, и что если он не успеет, то без него где-то что-то не сладится.

Он впервые в жизни ощущал так ярко и празднично свою необходимость огромному количеству людей.

Подтвердил эту его уверенность короткий разговор с Муравьевым. Сергей Иванович сидел за столом с пером в руке. Вид у него был печальный, серый. Увидав Сухинова, он пересилил себя, ласково улыбнулся поручику. Встал, подошел к нему. Мгновение они изучали друг друга. Черные глаза Сухинова были бездонны, и Муравьев ничего в них не разглядел. Он сказал:

— Иван Иванович, я рад, что вы с нами в эти решающие часы. Именно вы. Говорю от чистого сердца!

Сухинов склонил голову, не находя, что ответить.

— Вы вправе иметь ко мне претензии, — продолжал Муравьев. — Я не всегда бывал с вами откровенен. Какое-то взаимное недоверие между нами стояло, теперь я знаю, по моей вине. Но это не важно, верно? Уже не важно.

— Ничего и не было, — сказал Сухинов.

— И вот еще что. Меня мучает эта история с Гебелем. Не могу забыть его ужасное, страдающее, окровавленное лицо. Я был в ослеплении, в припадке безумия, но, конечно, это не оправдывает моего поступка. При первом удобном случае я попрошу у него прощения. И мой брат Матвей считает, что я должен это сделать.

— Вы ни в чем и ни перед кем не виноваты, — сказал Сухинов убежденно.

— Мой брат Матвей очень умный и совестливый человек…

— Вашему брату, — невежливо перебил Сухинов, — лучше бы отойти от нас. Наши заботы ему по по плечу.

Муравьев передернулся, лицо его как-то чудно осветилось, он вернулся к столу.

— Не надо так говорить, — тихо и с прежней ласковостью попросил он. — Наше дело столь велико и благородно, что оно не может быть запятнано ненужной жестокостью, ложью, насилием. Его надо делать с чистыми руками и открытым сердцем. Тогда нам поверят и пойдут за нами… А брата моего вы совсем не знаете. Это душа светлая и возвышенная. Я рад, что он не отступился от нас, хотя многого не принимает.

— Так ведь события нынче не больно подходящие для возвышенных душ.

Муравьев не стал задерживаться на его словах.

— Оставим этот разговор до другого раза, — потер виски ладонями. — Вот что, поручик, возьмите кого-нибудь и сходите за знаменами и полковым ящиком. Они у Гебеля на квартире.

Не успел Сухинов уйти, как явился с докладом фельдфебель Шутов. Его гренадерские усы поникли. Он привел из Трилес остатки пятой мушкетерской роты. По дороге роту перехватил генерал Тихановский. Генерал спросил, знает ли Шутов, что делается в полку, на что тот степенно ответил, что знает и именно потому туда идет. Генерал обрушил на голову фельдфебеля угрозы. Шутов разозлился. Обернулся к роте:

— Решайте сами, братцы! Что до меня, то я и один пойду в Васильков. По совести так выходит!

Солдаты не покинули своего фельдфебеля, не испугались генеральского гнева.

— Хотел я его арестовать, да без приказа не посмел, — во взгляде Шутова — озорной вызов.