...И помни обо мне

— Все же вы не слишком тяните, — миролюбиво заметил он Сухинову. — Там вас ждут не дождутся.

Вторая присяга проходила еще нескладнее первой. Об энтузиазме и говорить не приходилось. У многих солдат был такой вид, точно они засыпают в строю. Они не вторили попу, как положено, с радостной готовностью и благолепием, — напротив, встречали каждое его слово недовольным бурчанием, как если бы он будил их не ко времени. Гебель снес и это, сам произносил слова присяги громко и с показным восторгом. Офицеры не поднимали руки в знак клятвы, а некоторые наглецы отворачивались. Щепилло с вызывающим видом крутил усы, словно видел перед собой не Гебеля, а опереточную диву. Борисов громко переговаривался с солдатами.

— Присяг-то еще много будет? — спросил его Федор Васильев, отчаянный забияка и вольнодумец.

— Черт его знает, — ответил Борисов, делая глубокомысленное лицо. — Думаю, не более пяти.

Гебель терпел. Его простуженный басок, полный укоризны, гудел, как труба. Кузьмин, глумливо улыбаясь, делал непонятные знаки Соловьеву. Он шлепал себя ладонью по ляжкам и поднимал вверх большой палец. Поручик Сухинов, стоявший чуть в стороне от полка и представлявший как бы самостоятельную войсковую единицу, с усердием разглаживал полу шинели, стараясь добиться полного отсутствия морщинок. Гебель терпел. У него зубы заныли от столь долгого и необыкновенного терпения. Желая душевного отдохновения, он с трудом выискивал в этом бедламе преданных солдат и офицеров, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке, но не смели, так же, как и Гебель, возмущаться вслух. Не та была минута, чтобы одергивать. «Ничего, голубчики! — мысленно обращался к ним Гебель. — И вам отвечать придется со всеми вместе. А не попустительствуй, не попустительствуй!»

Вечером Гебель давал бал. Разумеется, ему было не до балов: и предчувствия его терзали, и злость распирала, но уклониться он не мог. Командир полка обязан давать балы по праздникам. Это входило в представления Гебеля о порядке и дисциплине.

На бал собрался цвет общества Василькова и его окрестностей. Офицеры лихо уводили дам из-под носа у штатских кавалеров. Огневые взгляды, вызывающие улыбки, обидные реплики, бесконечное кружение фраков, мундиров, воздушных платьев!

Сухинов на бал не пошел, маялся в одиночестве у себя на квартире. Стемнело, но он не зажигал огня. Сидел за столом, уперев голову в кулаки. Ему почудились осторожные шаги под окном. Он подкрался и резко распахнул ставни. Никого.

— Все равно нынче что-то случится! — сказал он в сырой сумрак. У него было ощущение, что он плывет по реке, а берегов не видать.

Гебель сновал среди танцующих, приближаясь к отдельным группкам и замирал поодаль, изображая светского человека, упоенного музыкой и весельем. Услышать что-нибудь важное мешал озверевший оркестр. Увидев танцующую с капитаном Козловым собственную супругу, он исподтишка погрозил ей кулаком. Бал удался, но это никоим образом не исправило его настроения. Он искал, на ком бы отыграться, заметил Трухина и направился к нему. Неожиданно в залу не вошли, а вмаршировали два жандармских офицера.

Музыка подавилась скрипичными взвизгами. Гебель как-то чудно, боком подошел к жандармам. По виду жандармов, по тому, что они не сняли касок и шинелей, он догадался — случилось чрезвычайное.

— Поручик Несмеянов, — представился старший жандарм. — Вы подполковник Гебель?

— К вашим услугам, поручик!

— Имею важные бумаги к вам.

Гебель по-бычьи мотнул головой, в глазах — торжество. Не глядя ни на кого из гостей, пошел из залы. Жандармы за ним. Гости сбились у стен, обсуждая событие. Жалобно всхлипнул кларнет. Щепилло пробрался сквозь тесноту к Соловьеву.

— Видать, по нашу душу пожаловали, а, Вениамин?

— Скоро узнаем.

— Что делать-то? — Щепилло от возбуждения переступал с ноги на ногу, как застоявшийся конь.

— Нечего делать, подождем!

— Уж, видать, дождались. Прав был Борисов, не надо было связываться с южанами.

— Не паникуй прежде времени. — Соловьев был спокоен. Тоненькая жилочка обозначилась у его виска, запульсировала.

Подполковник Гебель в сопровождении жандармов вышел из кабинета стремительно, четко печатая шаг. Криво усмехнулся, махнул рукой оркестру: продолжайте! На дворе сел в жандармские сани. Бросил Несмеянову:

— Тут рядом. Если вернулся, накроем тепленького!

У него в кармане лежало предписание об аресте заговорщика Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея, отставного подполковника гвардии. На душе у Гебеля было спокойно и радостно. Время унизительною ожидания миновало, настала пора действовать и карать. Он никак не мог справиться со своим лицом, помимо воли расплывавшимся в злорадной ухмылке.

На стук отворил подпоручик Бестужев-Рюмин. Гебель его знал — из Полтавского полка офицерик, шальной и велеречивый. Что он, интересно, делает на квартире у Муравьева?

— Где Сергей Иванович? Дома?

— Сергей Иванович в Житомире, господин подполковник.

Задев Бестужева локтем, Гебель прошел в кабинет Муравьева, затеплил свечи. Письменный стол, комод, стулья, нарядные занавесочки на окне. Гебель взломал ящик стола. Обшарил ящики комода. Бросил в портфель тетрадь в сафьяновом переплете. За его спиной возник Михаил Бестужев.

— По какому, собственно, праву вы устраиваете обыск?

— Советую поменьше задавать вопросов!

Не прощаясь, Гебель и жандармы покинули дом. Михаил затворил дверь, сел к столу. Сразу почувствовал озноб. Он не успел одеться, накинул шинель на нижнее белье. Сидел за столом, дрожащий, обескураженный, пытался сосредоточиться, собраться с мыслями. Что случилось? Кто-то выдал? Но почему его самого не тронули? Не дошла пока очередь? Ох, не успел съездить в Москву, повидаться с отцом. Как он там после смерти матушки, один? Господи, моя дорогая матушка! Ты любила своего сыночка, и, может быть, лучше, что ты не дождалась и не увидишь, какая жестокая уготована ему судьба. Прости меня, и на том свете прости! Не о себе пекся. Настанет время, сгинут тираны, исчезнет подлое рабство — вот тогда, матушка моя, помянут добром твоего сына! Но все равно — прости, прости!

Из состояния скорбной прострации его вывел приход офицеров: Щепиллы, Соловьева, Сухинова, Кузьмина. Все были до крайности возбуждены, кроме Кузьмина. Мечтательно улыбаясь, он неожиданно обнял Бестужева за плечи и поцеловал. Пробормотал, точно в забытьи:

— Хорошо-то как, Миша, друг бесценный!

— Что хорошо?! — не понял и отшатнулся Бестужев.

— Да как же что! Как же что! Покатился ком с горы, теперь не остановишь! Ах, как славно!

— Покатился, да не по нашему расчету, — буркнул Щепилло. — Надо перво-наперво Муравьева предупредить.

Бестужев густо покраснел. Стыд от того, что он смеет думать о себе, когда его милому другу грозит смертельная опасность, окатил его жаркой волной. Лихорадочно, роняя бумажки, он начал пересчитывать деньги.

Сухинов стоял, скрестив руки на груди, следил за приготовлениями Бестужева. Ему вся эта суета не нравилась. Кузьмин ходил по комнате, переставлял с места на место разные вещички, продолжая счастливо улыбаться.

— Ты бы присел, Анастасий! — в раздражении бросил ему Щепилло.

Бестужев, наспех попрощавшись, убежал нанимать лошадей. Как только он ушел, заговорил Сухинов. Властный и ровный его голос сразу восстановил тишину.

— Надо действовать. Пушек нет — они есть в Киеве. Людей много в России, тех, кто ждут не дождутся сигнала. Однова помирать, так лучше не даром!

Кузьмин бросился к нему обниматься.

— На Киев, оттуда на Москву! Ах, славно, братья!

Соловьев развел руками: смотрите, мол, как можно принимать всерьез такого взрослого ребенка, даже мрачный Щепилло добродушно улыбнулся. Кузьмина все любили и многое ему прощали.

— Ты бы все же утих малость, Анастасий! — пробурчал Щепилло. — Не на игрища собираемся.

Кузьмин беспечно смеялся и сделал попытку поцеловать рослого Щепиллу…

В Житомире Сергей Иванович отправился к корпусному командиру, генералу Роту. Логгин Осипович жил в двухэтажном каменном доме по-холостяцки. Слыл оригиналом и дамским угодником. Сам себя Логгин Осипович понимал человеком уравновешенным, большого, пронзительного ума и вдобавок добряком. Был он действительно неглуп, правда, книг не читал вовсе, чтение как род занятий приравнивал к слабоумию, хотя и хранил в доме вольтеровскую «Орлеанскую девственницу» с соблазнительными картинками. К чести Рота он мало кого боялся. У него были две любимые темы застольных бесед: воинская дисциплина, понимаемая как философская доктрина, и развращение умов на почве осквернения святынь. Собеседника, не умеющего на должном уровне поддержать эти темы, он мог прилюдно обозвать болваном, а то и похлеще. Муравьеву-Апостолу он по странному капризу ума благоволил и два раза делал представление о его производстве в полковые командиры. Но у Сергея Ивановича за плечами, как гиря, висела служба в неблагонадежном Семеновском полку. О карьере ему не следовало мечтать.

На этот раз было еще одно обстоятельство, в силу которого генерал встретил Муравьева с особой, подчеркнутой любезностью. Не так давно он получил донос капитана Майбороды, по коему выходило, что аристократ Муравьев-Апостол является не кем иным, как опасным государственным преступником. Доносу он и поверил и не поверил и решил не принимать пока никаких мер, лишь установить за Муравьевым негласное наблюдение. «Что такое происходит? — думал Рот. — Свет перевернулся, если такие, как Муравьев, становятся бунтовщиками. Но горячку пороть не стоит. Если это правда, то вскорости непременно последует об нем распоряжение. Тогда-то уж мы за тебя, голубчик, и возьмемся». Ведя светскую беседу, он исподтишка, со жгучим любопытством наблюдал за Муравьевым. Острота ситуации его приятно бодрила. Он даже не думал сейчас о неприятностях, которые могли грозить ему лично, в случае, если донос справедлив. Они обсуждали арест Пестеля.

— Я этому не вполне верю, скорее всего, Павла Ивановича оклеветали, — генерал остро, со странной улыбкой взглянул прямо в глаза Муравьеву. Тот промолчал.

— Вы еще молоды, — продолжал Рот, — а я отлично знаю штучки-дрючки паркетных шаркунов и завистников. Павел Иванович — офицер безупречный и большого ума человек. Он на такое ребячество не пойдет. Конституция! Бог мой, да в России и слово-то такое в диковинку. Где-нибудь скажи некстати, подумают — ругательство. Вы знаете, Сергей Иванович, я по убеждениям почти либерал, но ведь должно же быть чувство меры. Вы согласны со мной?

Муравьев был согласен. Умствования генерала не вызывали в нем ничего, кроме скуки.

— Почему в моем корпусе не может быть никаких беспорядков? — наставительно заметил Рот. — Потому что я трезво смотрю на вещи и понимаю людей. Русский солдат всегда мошенник, а русский офицер большей частью белоручка и чистоплюй. Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, я не вас имею в виду. Вы храбрый, дельный офицер, получили воспитание в цивилизованных странах. Но согласитесь, что я прав.

Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»

— Что же это делается, господи! — продолжал Рот. — Какой неслыханный упадок нравов! Пестель — мятежник! Может быть, его ядом опоили? О, бедная Россия! В какие еще бездонные пучины предстоит тебе опуститься! Вот вы все отмалчиваетесь, Сергей Иванович, а напрасно. Хотелось бы знать и ваше мнение.

— Недоглядели, — вяло отозвался Муравьев.

— Недоглядели? Ну уж нет! Недопороли, не до вешали — это да! А теперь пожинаем плоды своей мягкотелости и благодушия. Попустительство всегда приводило к бунтам. Тому пример французская и испанские революции.

Муравьев встал:

— Не смею далее обременять вас своим присутствием.

— Бог с вами, Сергей Иванович. Так редко удается побеседовать с умным человеком. Признаюсь, в глубине души я даже рад происшедшим событиям. Надеюсь, они послужат хорошим предостережением для императора, и он будет править более твердой рукой, чем его предшественник. Вы разделяете мое мнение?

— Только на это и остается уповать! — сказал Муравьев.

— Как вы, однако, бледны, Сергей Иванович. Вам нездоровится? Или что-то вас беспокоит? Ах да, это известие. Да уж вы не терзайте себя так. Надо полагать, с помощью своих верных слуг император очистит от скверны государство Российское.

— Иначе и быть не может, — согласился Муравьев.

Логгин Осипович и не подозревал, какая тяжелая ночь ему предстоит. Посреди ночи его разбудил дежурный офицер и, запинаясь от страха, доложил, что прибыл командир Черниговского полка с сообщением, не терпящим отлагательств. Генерал вышел к Гебелю в распахнутом халате, зло и тупо выслушал извинения, отмахнулся, как от мухи.

— Да говорите же, что у вас стряслось, Густав Иванович?

— У меня приказ об аресте государственного преступника Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея Муравьева, — Гебель протянул бумагу. — Требуется ваше предписание о розыске, Логгин Осипович.

Тут генерал проснулся окончательно, хотя ему казалось, что он по-прежнему спит. Или бредит.

— А вы сами уверены, что братья Муравьевы — государственные преступники?

— Увы, ваше сиятельство!

— Может быть, и я тоже, по-вашему, государственный преступник?

Гебель оценил шутку и сдержанно хохотнул.

— Вам не смеяться следует, Густав Иванович! — мрачно сказал Рот. — Вам следует немедленно заковать преступников. Вы почему еще здесь?.. Боже мой! Я ведь знал, знал, что он изменник. Он был бледен, как смерть… Спешите, подполковник, спешите, не стойте истуканом. Уверяю, вас ждут большие неприятности. Настоитесь еще.

Гебель откланялся и, как гончий пес, пошел по следу Муравьева. Прощальные слова генерала подхлестывали его охотничий пыл пуще плетки. «Ну погоди, Сергей Иванович, — скрежетал он зубами. — Дай только до тебя добраться!» Вместе с Гебелем ехал жандармский поручик Ланг, задумчивый человек с бессмысленным взглядом крокодила.

Бестужев-Рюмин опередил Гебеля и застал братьев Муравьевых в местечке Любар, в Ахтырском полку, у Артамона Муравьева. Он сразу поделился ужасной новостью. Бестужев еще не знал, что есть приказ о его собственном аресте, тем не менее, когда надломленный известием Матвей Муравьев предложил брату немедленно застрелиться, готов был разделить их участь. Михаил Бестужев жизнью особенно не дорожил. Он рад был ею пожертвовать ради дружбы, ради идей. С самого детства глаза его были затуманены сочувствием к тем, кто страдает. Такие люди редко родятся на свет, и судьба их всегда тяжела, потому что общество не подготовлено к встрече с ними. Оно им не доверяет. По своему душевному состоянию, вечно восторженному, хотя ничуть не болезненному, Михаил Бестужев-Рюмин был, может быть, единственным по-настоящему счастливым человеком среди декабристов. Идея всеобщей свободы, ради которой он жил, держала его в постоянном радостном возбуждении. При этом он обладал умом, хотя и несколько рассеянным, но глубоким и цепким.

Сергей Муравьев любил его, как брата или сына, и с горечью понимал, что спасти его невозможно, предостерегать — нелепо. Когда самого Муравьева одолевали тяжелые мысли, он смотрел на это чистое лицо, изнуренное возвышенными страстями, слушал поэтически-жаркие Мишины речи, и сердце его утихомиривалось.

— Рано нам думать о смерти, Матвей, — обратился он к брату. — Есть и другой выход. Если ты, Артамон, нам поможешь, если ты немедленно поднимешь Ахтырский полк, пойдешь на Троянов и увлечешь за собой Александрийский гусарский полк, то еще многое может перемениться.

Артамон Муравьев в ответ на предложение Сергея Ивановича только нервно поежился. Какие-то перемены в нем уже произошли, и он мечтал единственно о том, чтобы очутиться подальше от этих свирепых людей, обуреваемых жаждой кровопролития. Артамон Муравьев был мужественным человеком, не раз это доказывал, но сейчас он не решился откровенно сказать, что не желает принимать участия в затее, которую считает заведомо обреченной на неудачу. По сумрачному лицу Сергея Муравьева он видел, что отговаривать его бесполезно. Печально глядя в окно, он выдавил из себя странные слова о том, что не медля поедет в Петербург и упадет в ноги государю.

— Государь справедлив, у него доброе сердце. Он не может не принять во внимание наши патриотические чувства. Конечно, он простит нас и, возможно, одобрит наши проекты. Найдутся в его окружении умные люди, которые ему подскажут. Даст бог, нас всех оставят на своих местах. И ежели…

— Погоди! — перебил его Сергей Иванович. — Ты разве говоришь всерьез?

Артамон обиженно заморгал. Старательно прятал взгляд от товарищей.

— Если так, — молвил Муравьев-Апостол, — я прекращаю с тобой всякое знакомство. Ты предал дело, Артамон, предал своих братьев, причем сделал это в самую критическую минуту. Бог тебе судья, а я тебя знать более не хочу!..

Артамон вытянул руки вперед, словно призывая понять его искренние намерения, но не возразил на упреки. «Слепцы, — подумал он, чувствуя, как в сердце входит тупая игла боли. — Они верят в то, во что верить уже невозможно. И все мы, конечно, погибнем!»

На измученных лошадях, заплатив возчику за усердие по три рубля за версту, под вечер офицеры притащились в деревню Трилесы и остановились на квартире поручика Кузьмина, чья рота здесь квартировала. Казалось, все трое до того устали, что сейчас упадут и уснут. Однако Бестужев, видя, что друзья его устроены, тут же заторопился куда-то мчаться. У Сергея Ивановича не было сил его остановить, не было сил даже расспросить. И охоты не было расспрашивать.

— К утру вернусь, — пообещал Бестужев. — Отдыхайте. Утро вечера мудренее. — Сверкнула его белозубая, прелестная улыбка. Уехал. «Милый брат мой, увижу ли я тебя еще раз на свободе?» — с грустью подумал Сергей Иванович.

3

Неисчерпаемо наше благодарное любопытство к судьбам декабристов, к их личностям. И вот удивительная происходит вещь: чем ближе, кажется, мы с ними знакомимся, чем с большим восхищением вникаем в их великие мечты, тем дальше они отодвигаются от нас, исполненные непостижимой тайны, дразнящей воображение, как рок. Полтора века минуло, и еще века пройдут, но снова и снова, круг за кругом, будут следовать люди по их трагически запутанным тропам, с воодушевлением вглядываться в светлые лица, обмирать от звуков отзвеневших слов, ибо это сама свобода, попранная и обезглавленная, посылает нам из глубины девятнадцатого века свой прощальный привет…

Когда Миша Бестужев уехал, квартира будто опустела. Матвей, не дождавшись чаю, разделся и лег. Изредка он тяжело вздыхал, и понятно было, что вряд ли уснет. Сергей Иванович жалел его, смятенного духом, хотел бы его утешить, да нечем было. Потоптавшись возле кровати и ничего не сказав, он вышел в другую комнату, потом, в одном мундире, на крыльцо. Ночь зачиналась морозная, крепкая. Заиндевевшие избы словно покачивались в хрустящем воздухе. Сергей Иванович поежился, потопал сапогами по крыльцу. «Чудно это, — подумал он. — Земля спит, тихо, покойно, будто ничего не происходит. А в самом деле, происходит ли что-нибудь? И скоро ли мой последний сон наступит… Задумчив, одинокий, я по земле пройду незнаемый никем… Да, сладкие слова…»

Откуда-то из-за угла вывернулся солдат. Сергей Иванович узнал его — фельдфебель Шутов. Даже имя вспомнил — Михей. Усатое непроницаемое лицо старого служаки.

— Что, Михей, тебя поздравить можно?

— С чем, ваше благородие?

— Ты в подпоручики произведен, не знаешь разве?

Шутов добродушно улыбнулся.

— Как не знать. Радость большая, конечно.

— Что же теперь, будешь, как и прочие, солдатиков мордовать?

— Вы бы взошли в избу, Сергей Иванович, студено здесь.

— Ты на мой вопрос не ответил.

— Мы, ваше благородие, не звери. Отца с матерью помним. А какой я есть человек, вы у Анастасия Дмитриевича поинтересуйтесь.

— Ах да, ты вот что, Михей. Отправь кого-нибудь в Васильков к Кузьмину. Я сейчас записку напишу.

Муравьев вернулся в избу и быстро набросал несколько строк, просил Кузьмина приехать как можно скорей, захватив с собой Соловьева и Щепиллу. Запечатав конверт, отдал вошедшему в комнату солдату. Попросил не медлить и обязательно передать лично Кузьмину. Солдат завернул письмо в кумачовый платок, важно ответил: