Туман

— Бросьте ваши идиотские прибаутки! — начальственно повысил голос технорук и заговорил, обращаясь подчеркнуто только к московскому ревизору. Он словно захлопнул дверь перед остальными: разговор-де будет не для вашего ума. — Вся эта история с торфяным болотом — это только средство привлечь внимание к своей особе в корыстных, конечно, целях. Серов выступает здесь в героической роли первооткрывателя местных торфяных богатств. Но богатства эти ги-по-те-тич-ны! — жестко разорвал Стеблин слово на слоги. — Крикливая, бесцеремонная, рекламирующая себя личность!

— Это Илья-то Романыч? — ахнул растерянно Ваня Гавриков.

Он хмуро и беспокойно, исподлобья взглянул на Стеблина.

— Слушай их! — остановила его женщина голосом, полным обиды. — У них кто меньше ростом, тот и виноват!

Пассажиры зашептались. Хомутов неразборчиво, но протестующе заворчал.

— Да-да, рекламирующая себя личность! — технорук не подал вида, что заметил произведенное его слоями впечатление. — Люди ученые, специалисты, не разбираются, а он, наверное, всего-навсего торфяной десятник — один во всем разобрался!..

— Серов окончил торфяной техникум, — громко, отчетливо сказал Шварц. Положив руку на горло, он дышал глубоко и часто, будто сдувая с губ лихорадочный жар. — Окончил в годы первой пятилетки. Затем два года был на высших курсах.

Технорук скосил на главного механика выпуклые белкастые глаза и спросил осторожно:

— Вы видели его диплом?

— И дипломы видел и прекрасную библиотеку по торфяному делу видел. Собиралась она, видимо, не один год.

— Это дела не меняет, — не находя нужного тона, пробормотал Стеблин.

— Позвольте, как это «не меняет»? — горячо возразил москвич. — Очень даже меняет. И объясните мне, ради бога, Василий Борисович, почему вы так взъелись на этого Серова?

Стеклышки стеблинских очков сверкнули ледком.

— Не люблю таких людей. Сами не работают и другим мешают.

Ревизор надул пухлые щеки, задержав дыхание, но ничего не сказал, только выдохнул шумно.

«Зеленая стрела» по-прежнему катилась по безлюдной болотистой равнине, пружинившей под колесами Ход машины был мягок и почти бесшумен, словно он плыла по воде. Московский инженер подумал, что это пружинят мощные торфяные пласты.

Лес, из которого они выехали час назад, почему-то опять стал приближаться. Вдали опять поднялась щетина красных сосен, опоясанных изгибистым коленом тихой медленной реки.

— Позвольте, это что же, опять лес? — удивился москвич.

— Опять, — кивнул Хомутов. — Тут во мху такие зыбуны да окошки-колодцы попадаются, что и легонькая лисья лапка не удержится. Вот и едем мы петлями да объездами.

— По-настоящему сказать — загзагом, или опять же вавлоном, — глубокомысленно покрутил в воздухе пальцем Буськин.

— А кто это, не Илья ли Романыч марширует? — поднялся вдруг со скамьи Хомутов, вглядываясь вдаль. — Он и есть!

Московский инженер тоже приподнялся и увидел одинокого человека, с каким-то, казалось, отчаянием шагавшего по мрачной черной равнине под красным вечерним небом. Москвич ощутил внезапно нахлынувшее на него чувство непонятной жалости к этому человеку.

Серов спешил, видимо, к машине, и москвич обернулся, чтобы постучать в крышку кабины. Но шофер уже останавливал машину. Через минуту к ней подошел Серов.

— Садитесь сюда, Илья Романыч, в кабину, — распахнул шофер дверцу.

— Спасибо, Вася, наверху кругозор шире, — улыбнулся Серов и тяжело, но ловко вскинул в кузов свое тело.

Люди тотчас задвигались, потеснились — и рядом с Хомутовым освободилось место. Старик похлопал по скамье ладонью.

— Садись, Илья Романыч. Втискивайся.

Серов поблагодарил и сел. Потом молча кивком головы и улыбкой поздоровался со знакомыми.

Москвич искоса осторожно принялся разглядывать его. Во внешности Серова не было ничего примечательного. Чуть скуластое, задубевшее от ветра и солнца, лицо, толстый русский нос и серые глаза с тяжелым, медленным взглядом. Но все же это ничем не примечательное лицо понравилось москвичу. Он мысленно назвал его «думающим лицом».

— Не в город ли за лекарством, борони бог, собрался? Не плохо ли опять с Марьей Егоровной? — участливо спросил Хомутов.

— Благодарствую, жена здорова. Комары-то кончились. А я хочу тут… — он замялся и конфузливо докончил: — Хочу тут одно болотце осмотреть. Микрорельеф там очень интересный.

Голос у него был глухой, невыразительный и замедленный, словно усталый. Он, видимо, и в самом дело устал. Привалившись к борту широкой сутулой спином, он полузакрыл глаза.

— Извините, Илья Романович, за бесцеремонность, — дружелюбно обратился московский ревизор к Серову. — Не разрешите ли задать вам несколько вопросов? Поверьте, это не пустое любопытство.

Веки Серова раскрылись шире, и он сел прямо.

— Вы, кажется, московский ревизор?

— Да, главный инженер главка Жданович.

— Серов, — приподнял Илья Романович над седой курчавой головой старенькую выгоревшую кепочку. — Спрашивайте.

— Вы действительно верите, что потенциал этих торфов огромен?

Серов молчал, настороженно глядя на Ждановича, и ответил медленно, нехотя:

— Не только верю, а точно знаю. Огромен? Эти смотря с каким масштабом подходить.

— Ну, например, с масштабом Шатуры.

Серов покачал головой.

— Нет, конечно, это не Шатура. Но два-три ближайших района с их городами, и конечно, с их промышленностью можно насытить энергией по горло. В это я твердо верю! Что вы еще хотели бы узнать от меня? Впрочем, знаю. Не раз уже слышал этот вопрос.

Он заговорил торопливо и горячо, глядя прямо в глаза Ждановича, и тот не решался отвести свой взгляд.

— Отвечу и на этот вопрос. Вы бывали в глубине здешних районов? Бывали? Значит, видели, что темновато еще живет наша глубинка. Только в рассказах иных наших неумных писателей электричество горит обязательно в каждом колхозе. Писать о колхозе без электричества они считают просто неприличным. Есть, правда, кое-где движки и микроскопические гидрушки. Освещают они колхозную жизнь еле-еле, вполнакала, но и тех далеко не достаточно. А во многих и многих деревнях горит еще керосиновая семилинейка с треснувшим и залепленным бумагой «пузырем». А не подвезет сельпо керосину — и коптилка-маслянка в ход идет. Тоскливая картинка! Видимость в радиусе полметра, к потолку тянется витой шнурочек копоти, по углам густые тени шевелятся…

Серов замолчал, твердо сжав губы.

— Я, кажется, в сторону подался. Вернемся, однако, к литературе. Читал я как-то рассказ. Вот досада, забыл и заглавие и автора. Крошечный рассказик. Жили люди в грязи, в паутине, в полутьме. И вот провели им электричество. И когда зажегся яркий свет, ахнули люди: только мерзости накопилось вокруг них по темным углам! И начали они чистить, мыть, скоблить свои жилища, выбрасывать вон накопившуюся мерзость. И началась у них чистая, светлая, а значит, и радостная жизнь.

Он засмеялся отрывистым, клокочущим смехом человека, у которого внутри все кипит. Затем опять заговорил:

— Я бьюсь, как муха об стекло, это верно. Как будто бы и нет ничего на моем пути, а я бьюсь обо что-то головой. Но я не уступлю! — сказал он так, что покраснело лицо и надулась на лбу вена. — Не уступлю! Зимой я снова еду в Москву. Раньше не смогу, — он вдруг смутился и виновато понизил голос. — Жена меня болеет малярией. Только зимой чувствует себя хорошо, а в другое время боюсь оставлять ее одну. Но в декабре я обязательно буду в Москве. Обязательно!

— Один будете в Москве действовать? — заинтересованно спросил Жданович.

— Один, — медленно обронил Серов.

Сидевший в задке кузова Ваня Гавриков вдруг вскочил, вытянул даже руку, собираясь что-то сказать, но смутился и сел, так ничего и не сказав. Серов, глядя на него, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Были у меня и соратники, единомышленники, один я воевал все эти годы. Но как-то порастряслись, — обратился он к Ждановичу и снова легко и добро рассмеялся. — Я их не осуждаю. Человек — величина переменная. Что ж, одни отстали, другие пристанут, — снова улыбнулся Серов, взглянув на Ваню.

— Пристанут, обязательно пристанут! — воскликнул Жданович и, увлекшись, схватил Илью Романовича за руку. — Например, я! Всем, чем могу! Я не сгоряча говорю, не подумайте. Вы в Москве не один будете, нет-нет! — искренне заволновался Жданович, но под тяжелым, недоверчивым взглядом Ильи Романовича смутился и смолк.

— Что ж… Спасибо вам, — сказал вяло Серов, поправил для чего-то на голове кепочку и встал. — Постучи, Иван Эдуардович, шоферу. Мне здесь вылезать.

— Подождите, куда же вы? — встал растерянно и Жданович. — Давайте поговорим, обсудим наши совместные московские ходы.

Но Шварц уже постучал в крышу кабины — и машина остановилась.

— В Москве увидимся и обсудим, если не раздумаете, — сказал серьезно Серов и приподнял над седыми кудрями кепочку. — А теперь разрешите откланяться. Спасибо вам на добром слове.

Жданович не успел ответить. Серов поставил ногу на борт и, взмахнув руками, неуклюже, с разлетающимися полами полушубка, спрыгнул на землю. Поправив съехавшую на нос кепку, он, не оглядываясь, зашагал в сторону от дороги.

— Опять достигать пошел, — скучно сказал Буськин и зевнул. — И как не надоест человеку.

— Не надоест! Его хватит! — вырвалось у Хомутова. — И достигнет!

А Шварц долго глядел на удалявшегося Серова, на его сутулую спину, обтянутую лоснящимся нагольным полушубком, и вдруг закричал:

— Упускать такую возможность! Самое дешевое в мире топливо! Фрезерный торф! Теплотворность почти четыре тысячи калорий! Чего мы ждем, чего?!

Вопрос его тревожно повис в воздухе. Все молчали, потом Хомутов проворчал, взглянув на Стеблина:

— Атомную станцию, надо думать, ждем.

Технорук молчал, запахнувшись в длинное, черное, блестевшее кожаное пальто. Он был похож на тяжелую чугунную статую.

Болотная равнина начала темнеть от надвигающихся сумерек. Угрюмый, тоскливый ее покой властно овладел людьми, и они сидели понурившись, думая о чем-то невеселом. Над болотом провисло по-осеннему холодное и мутное небо. Из гнилого угла поднималась туча, такая черная, будто там была дыра в небе и оттуда, как из непритворенной двери, сквозило сырым холодом. А между угрюмым небом и равниной хлопьями сажи метались вороньи стаи. Всюду была затянувшаяся, опостылевшая осень, последние ее дни, когда все — и люди, и природа — ждут не дождутся тихой, беспорывной, ласковой русской зимы.

Шарахаясь из стороны в сторону, задевая крыльями то за землю, то о кусты, машину обогнала большая сова. Безумно вытаращив круглые кошачьи глаза, она от чего-то спасалась. Ее гнал туман. Он уже развешивался белесыми космами по кустам, ложился неподвижными синеватыми озерцами в низинах, курился и колыхался на голых, открытых ветру вершинках. Он был уже всюду — тяжелый, непроницаемый, заглушавший даже звуки. Он был неподвижен, но обгонял быстро мчавшуюся машину. Языки тумана выдвинулись далеко вперед с обеих сторон машины. И вот они сомкнулись. Шофер включил фары — впереди все засияло золотым дымком света, но виднее не стало.

Жданович ощутил на лице промозглую, пахнущую болотом сырость. Она была липучая, вязкая и, казалось, могла пачкать. А потом эта сырость пробралась ему под одежду, проникла в мускулы, в кости, добралась буквально до мозга костей, и, наконец, Ждановича пронизала дрожь, внутренняя, сотрясающая все тело и какая-то унизительная. Он почувствовал себя затерянным в этом загадочно светившемся хаосе, отъединенным от людей, всеми брошенным и бесповоротно забытым.

И вдруг он ясно вообразил Серова, как тот четкой походкой упрямо шагает сквозь туман. «Микрорельеф там очень интересный», — снова услышал он голос Ильи Романовича.

Жданович брезгливо отер с лица холодную пыль тумана и горько вздохнул. «Когда душой твоей владеет большая страсть, — подумал он, — стремление, мечта, назови как хочешь, и владеет не вполсердца, а поглощает целиком, до последней мысли, до тончайшего изгиба души, только тогда и живешь полной жизнью, живешь как настоящий человек. А вот я отяжелел, в жизненной толкотне и суете по небрежности и лени разменял жизнь на мелочь, на пятачки, и не смог бы я — нет, не смог бы! — шагать сейчас упрямо сквозь туман, как шагает где-то рядом седой, с усталым взглядом человек, и сквозь туман видящий яркий свет и чистую, без мерзостей жизнь».

Жданович снова вздохнул. На душе было смутно, но и хорошо, и тепло, так что стала проходить унизительная дрожь, вызванная туманом. И словно думавшая вместе с ним невидимая в тумане женщина сказала с ласковым и нежным недоумением:

— Какие все-таки люди!..

— Люди подходящие! — сказал весело, сразу поняв ее, Хомутов.

Слева открывалась цепочка мохнатых и влажных от тумана огней. Это были огни железнодорожной станции. Рейс «Зеленой стрелы» кончился.