Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы получите ее в другом месте.
— В каком именно?
— На том свете.
— Позвольте, как же это, Господь с вами. Вы, выходит, прохвост. Это… это свинство. Какая же это плата, черт возьми.
— Господь ничто не оставляет без воздаяния, отче, как вы нас учите. Так и тут. Перед вами блаженство.
Потерявший самообладание ксендз взвизгнул и выдавил: «Это не плата. Это… вы свинья».
— Помилуй бог, как же это. Быть может, вы совершили первое в жизни благое дело и тут же хотите его погубить. Я не могу допустить этого. Ну ладно, извините меня, отче.
— Вы этого не сделаете. Я позову полицию.
— Что вы, отче.
— Вы не уйдете. Эй! Кто там есть?
Глаза Баги гневно сверкнули из-под бровей:
— Ладно! Хватит чикаться. Если вы позовете кого-либо, я тоже знаю, что делать. Вы, святой отец, как посмотрите, ежели я, которого вы лаяли непотребно в храме перед образом Христа, доложу об этом епископу? Святой пастырь перед распятием обзывает женщину словом, которое Христос, как я помню, не применял к той блуднице, которую хотели побить камнями.
Вы, пастырь, торгуетесь, аки те торговцы, которых Он изгнал из храма. Вы произнесли «черт возьми» — да простит меня Господь за повторение даже такого кощунства. Ах, вы… Гадство какое. И еще, когда я говорю о вознаграждении в Эдеме, осмеливаетесь бросать: «Какая же это плата?» Вы сумасшедший, что ли? Ну плачет по вам монастырь, батька. Правда, тетка? Он же говорил все это?
Женщина, остановившаяся на пороге, чтобы подождать благодетеля, поспорившего с этим опасным ксендзом, простодушно подтвердила: «Да, говорил».
Тогда торжествующий Бага бросил:
— Ну вот. А ругателя не уважают даже в епископстве. Понял, батька?
Ксендз, озлобившийся и напуганный одновременно, потер нервно руки, выбросил вперед жирный кулак, опять спрятал его и захихикал, заискивающе заглядывая Баге в глаза.
— Я надеюсь, пан не сделает этого. Мы поладим с паном.
— Ну, вот и хорошо. И запомните, если вы станете искать эту женщину, чтобы расплатилась, то… Кстати, вы знаете, что такое студенты университета из квартала святого Доминика.
— Как же, это мне известно, пан… Сам был когда-то.
— Сомневаюсь. Хотя по нынешним временам. Так вот это… да вы знаете, самые буйные ребята Свайнвессена, и ежели вы попытаетесь притянуть эту бедную к суду, то скоро у вас в доме, не в храме, нет, не останется ни стекла в окне, ни бревна в стене. Понятно?
И Бага направился к выходу с женщиной. Ксендз испепелил их взглядом, но связываться с «доминиканами» было опасно.
Когда они вышли и женщина тщетно попыталась припасть к руке Баги, он спросил:
— У тебя родные есть?
— Есть. Да только далеко они, в Жинском краю. Не доехать, да и Михасика надо похоронить.
Бага вдруг вспомнил, что у него в кармане три золотых, которые собрала на книги братия из квартала Доминика и поручила ему купить. Черт с ними, подождут пихать в башку эту ересь. Лучше рассказать, как провел этого ксендзишку. Умный смех дороже книжек всех. Сначала он хотел дать два золотых, а один оставить, но когда полез в карман, рука, будто застеснявшись вдруг, достала все три монеты, и он, взяв руку женщины, положил их в сухую кисть: «Хватит на похороны и дорогу».
— Хватит… хватит. Господи, да как же это… Господи… Паночек миленький…
— Брось ты, дорогая.
Когда первые восторги прошли, он вспомнил, что у него осталось еще несколько монет за книгу, которую он отдал Яну. Плохо. Выходит, чужие деньги отдал, а свои оставил.
— Ты сегодня ела?
— Нет, не ела.
— Ну так вот — на еще, иди и поешь хорошенько.
— За что? Панок!
— Ты меня, тетка, панком не зови. Я со сволочью рядом даже в звании стоять не хочу.
— Браток… родненький. Да что же это… Ведь мне ж никто помощи… Нельзя мне, муж преступник… Боже мой, браточек!
И она опять хотела поцеловать ему руку.
— Ну ладно, ладно.
И передав ей гробик, он спросил:
— Как звать-то тебя?
— Агата.
— Ну, хорошо… Иди, иди. Да, еще вот что. Ведь отберут стражники деньги-то. Спрячь.
— А дулю им. Спрячу так, что не найдут. Тебя-то, браточек любый, как звать-то, как?
— Багой зовут.
— Бага! Бага! — повторила она. — А им, сволочам, я ничего, так спрячу. Прощайте, па… браток. Дай Бог вам счастья, здоровья, любви хорошей.
Когда растроганный Бага отошел шагов на десять и оглянулся — она стояла на перекрестке и грустно качала головой над гробиком. Потом встряхнула головой, отерла кулаком слезы и твердой походкой пошла, исчезла за углом.
Бага не чувствовал себя просветленно, это было для него дело довольно обычное, и с сожалением посмотрел на икону и пучок прутьев над дверями «Утоли моя печали». Потом крякнул, грустно подумав о сосисках, которые так искусно приготовляет хозяин, толстый Гавличек.
Но приключения Баги не были еще окончены в этот день. Едва он отошел на полсотню шагов, как вдруг его остановил какой-то сухой молодой человек с вегетарианской физиономией. Он был подчеркнуто изящно одет, шляпа сбита на затылок, в углу рта чудом держался слюнявый огрызок сигары…
— Разрешите прикурить.
— Пожалуйста.
Мутный, табачного цвета глаз уставился на Багу, другой был прикрыт, словно человек, подмигнув, решил, что и с одним глазом красиво и удобно, — так и оставил его в закрытом виде. Потом он промямлил, пуская носом дым.
— Недурная погода, не правда ли?
— Да ничего. Позвольте пройти.
— А вы не возражаете против конфиден-сиаль-ного р-разговора?
— Слушайте, не валяйте дурака, — и Бага, отодвинув плечом человека, двинулся вперед Но человек, прыгая с правой стороны, устремился за ним.
— А вы з-знаете, с кем вы сейчас были?
Бага остановился и сжал кулаки, но человечек не испугался. Он сунул руку в карман и промолвил:
— Вы были с женой государственного преступника, с Агатой Жиннской были вы. Вот. Весьма подозрительно такое знакомство. А вы слышали, что по приказу Тайного Совета эти люди подлежат… э-э… отчуждению некоторому, так сказать, со стороны… э-э… общества? Им нельзя помощь оказывать.
Губы его извивались, как два розовых червяка, и Бага подумал, что хорошо бы дать этому парню, очевидно, переодетому полицейскому «дрозду», хорошего «раза» по морде, но благоразумно не сделал этого, а спросил:
— Слушайте, подите к черту. Какое вам-то дело до этого?
— Нам… э-э, извините, до всего дело. Вы поговорили на улице с кем, а у нас уже все в бумажечке, вы с проституткой, а мы уже наутро все и знаем, вплоть до привычек ваших альковных. Вы-то, положим, к ним не ходите, но… Вы вот сегодня к Яну Вару зашли, а уже мы и знаем. Ну так вот, знаете ли вы, что мужа этой женщины за… бунт (он подчеркнул это слово значительно) бросили в тюрьму и ему… э-э-э, казнь грозит. Ну-с, знаете…
Багу поразило не это, его поразило, что и Ян под присмотром, его чистый Ян, надежды на спасение которого из лап Кaниса он лелеял. Вот пойдет он вечером к ней, а за ним — липкие глаза филера, сыщика. И он ответил, не подумав: «Знаю… все знаю».
— Знаете, а заговорили… и мелочь сунули. Не много, а все же. Хорошо, что эти ваши гроши мы у ней отняли, — и молодой человек протянул Баге ту мелочь, что он дал Агате на обед. — Нехорошо, нехорошо, за нарушение постановления вы подлежите суду…
Бага понял одно: Ян под сыском, женщина без обеда, хорошо, хоть три золотых спрятала, и еще он понял, что не может сдержаться. Этот человек внушал ему непреодолимое отвращение, и Бага сорвался. Он ударил «дрозда» по руке, и монетки звякнули о мостовую.
Тогда молодой человек, который, очевидно, и придрался к Баге, чтобы вынудить на что-нибудь незаконное этого студентишку, вежливо взял его за рукав и попросил следовать за ним в «…э-э, сыскную канцелярию». Злой как черт, Бага расхохотался и, взяв «дрозда» за руку, предложил ему убираться восвояси. Но что-то блеснуло перед его глазами, и руке стало горячо: «дрозд» полоснул ножом. Бага вырвал нож, швырнул в сторону, взял филера за воротник и одним ударом свалил на мостовую. Тот встал и тут же полетел опять. В третий раз он кинулся, и Бага с наслаждением сунул кулаком в фатовское лицо, подумав: «Эх, ударил». В ту же минуту двое здоровенных стражников схватили его сзади за руки. Он вырвался, ударил одного ногой в пах и бросился бежать. Но одноглазый подставил ему ногу, и он тяжело брякнулся всем своим огромным телом на тротуар, а еще через минуту сыщик и второй полицейский уже крутили ему руки. Бага ревел, кричал, пытался рвать ремни, но его взвалили на телегу вместе с полицейским, которого он подбил, и повезли к серому зданию сыскной канцелярии. Бага плевался, ругался на всю улицу, дергал ногами. Возмущенные слова рвались с разбитых губ: «Проклятые! Проклятые!»
В канцелярии его избили, потом посадили в клоповник и дали на ужин бурды с черствым овсяным хлебом. Это не были сосиски Гавличека, но Бага не ел целый день.
Назавтра он предстал перед судом. Ленивый судья, ковыряя пером в ухе, приговорил студента Вольдемара Багу за непотребное поведение на улице, в результате чего один искалечен и один избит, за неподчинение приказу властей, за сношение и помощь семье осужденного бунтаря, к полутора месяцам тюрьмы.
Третья глава
Ян еще раз прислушался к смеху Баги и, когда он утих, принялся разбирать несколько новых пачек книг, которые принесли утром. Он посмотрел на томик Альбрехта Бэра, повертел его в тонких пальцах и бережно отложил в сторону. Прочесть его он собирался потом, когда справится со всеми мелкими делами, отложить его «на десерт». Томик был небольшой, написанный убористыми мелкими черными буквами, в потертом коричневом переплете с разводами, бумага груба, — от него так и веяло стариной. Альбрехт Бэр смотрел с первого листа сурово, лавровый венок падал ему на глаза, и они казались огромными и злыми — тогда не умели изображать людей, черт возьми. Ян прошептал:
Потом он откинулся на спинку кресла и засмеялся тихо, ласково и довольно. Чудный подарок сделал ему Бага. Чудный, чудный Бага, незлобивый медведь, уютный и милый человек был бы, если б не его навязчивые идеи о ненависти к железным людям, этого национализма, изрядно пахнущего косностью. Что ж, он, Ян, понимает это — он тоже любит свой народ, но что делать, если он так беден духовно, если у него даже письменности нет.
Ну пусть в прошлом были разбои и кровь — ведь это было средневековье, а теперь время не то и люди не те. А если правители и казнили народных героев, то ведь на них напали, а они защищались как могли. Нет, Бага явно перегибает палку. Ну зачем ему, например, так ругать Кaниса и профессоров. Ну пусть они даже и кабинетные крысы, но ведь полторы сотни работ отца-ректора тоже чего-то стоят, он работал всю жизнь, разве это не важно. К тому же на самом деле человек, который мог бы быть высокомерным, он так хорошо обходится со студентами и с ним, Яном, вечно за руку, кланяется гораздо ниже, чем они ему. Бага назвал его «проституткой», ну какая же он проститутка. Даже когда приходится ему по долгу службы быть жестоким… и то. Как он плакал недавно, когда пришлось исключить за бунтарские помыслы Карла Марека. Нет, нет и нет. Что-что, а в этом деле надо отдать ему должное, человек он неплохой, а ученый… О! Конечно, Ян был с ним кое в чем не согласен, но у каждого свои взгляды.
И Ян с видимым наслаждением встал с кресла и начал развязывать пачки книг. Скоро они, разобранные, лежали на кровати и кресле и просто на полу. Тут были философские сочинения, беллетристика, книги классиков, исторические сочинения, несколько книг по истории церкви и государства. Только одно его несколько разочаровало: в самом низу пачки он нашел две книги «Заговор дожа Марино Фальери» Крабста и «Крещение как таинство» архиепископа Нoра. Это были книги, которые Ян не любил, но мошенник книгопродавец уже в третий раз прислал их экземпляры, пользуясь тем, что Ян из деликатности не возвращал их и платил хорошо за макулатуру, которую никто не покупал.
Ян вдруг разозлился: «Ну хорошо же. Этот мошенник думает, что можно безнаказанно драть шкуру. Я ж его разнесу». И Ян, захватив книги с собой, направился на кухню, где старая и подслеповатая Анжелика кормила мальчишку посыльного. Мальчишка ел торопливо и жадно, покачивая под столом босыми, в цыпках ногами. Который уже раз давал ему Ян на ботинки, но деньги пропадали в большой и голодной семье. Анжелика сидела, опершись на руки и, пригорюнившись, смотрела, как парень жадно обсасывал мозговую кость.
Ян спросил у хлопца, пойдет ли он опять к книгопродавцу. Мальчишка промычал что-то, отрицательно покачав головой. Приходилось идти самому, и Ян выбежал из дому, позабыв сесть за Альбрехта Бэра.
Вернулся он уже довольно поздно и едва успел зайти к тетке, которая жила в трех комнатах дома и почти никогда не выходила из них. Она сильно болела последние три года, и жизнь ее сделалась похожей на прозябание.
Сразу после смерти родителей Яна, умерших от чумы, когда Яну было два года, она переселилась в Свайнвессен и жила тихо, никуда не выходя. Ян находился под присмотром Анжелики и ее двоюродного брата Петра, отставного солдата, который лет пять назад уехал в свою деревню в Жинский край страны. Там он и жил, изредка присылая с оказией разные сельские продукты. Ян любил дядю Петра и с той же оказией отправлял ему в деревню турецкий табачок и вина.
Тетка мало вмешивалась в воспитание Яна, она сидела в своих четырех стенах и читала-читала-читала. Лишь изредка Ян приходил к ней и копался в разных интересных вещах в ее комнатах. Он отвыкал от нее, и тетка, видимо, чувствовала это. Она гладила его по голове, пичкала разными вкусными вещами, но даже и это делала как-то неловко, неумело.
Ян был очень чуток и уже лет в девять понял, что тетка так ведет себя с ним, будто в чем-то виновата. Ясное дело, она его видела гораздо реже, чем чужая Анжелика, как было не чувствовать себя виноватой. Тетка была странной женщиной, она не любила разговаривать ни с кем, кроме Анжелики, и слушалась ее во всем. Несколько раз Ян случайно слышал даже, как в комнате у тетки раздавался кричащий голос Анжелики и оправдывающийся голос тетки. Когда это было в последний раз? Ах, да, тогда еще Ян вступил в аристократический яхтклуб. Это были чудные дни, но потом Ян увидел, что там он — белая ворона со своим незнатным происхождением, и, разругавшись с советом клуба, ушел. С тех пор председатель клуба Гай фон Рингенау стал его постоянным и жестоким врагом. Ян плевал на это, Ян считал, что он аристократ духа, и не желал вязаться со всяким знатным дерьмом. Он добьется своего не через предков, а своими заслугами.
Да, Ян был незнатен и небогат. Первые два года после смерти отца и матери он жил с теткой и Анжеликой совсем бедно, но когда Яну было четыре года, верховный правитель устроил празднества по случаю подавления последнего отряда повстанцев в горной Каменине. Их вождь Вышеслав Карнай, который когда-то поддерживал восьмого Яна, был казнен. Была устроена большая лотерея, и тетка выиграла первый приз: дом и десять тысяч двойных золотых. На проценты с этих денег они и жили до сих пор.
И было у тетки еще несколько странностей: она не любила слепых нищих, боялась черных тараканов и держала комнату на чердаке вечно запертой, не пуская туда Яна. Когда-то она сильно отшлепала его за попытку пролезть туда по крыше. Ян все же увидел пыльный и пустой чердак, а тетка так разволновалась при мысли о том, что Ян мог разбиться, что расплакалась. Ян просил прощения и обещал, что больше не будет лазать по крыше.
Обещание он сдержал. И вот уже три года тетка не выходила из комнаты и, сидя в кресле, думала о чем-то. Иногда на нее нападали припадки деятельности, и она начинала ходить по комнатам, двигать вещи, наводить порядок.
Ян никак не мог допытаться: какая у нее болезнь. Она не говорила, и Ян стал, в конце концов, думать, что и болезнь ее такая же странность, как и все остальное.
В комнате стоял полумрак и пахло чем-то очень приятным: тетка душилась старыми и крепкими духами. В глубине комнаты Ян увидел в кресле пожилую, когда-то очень красивую женщину. Это и была тетка. Она не слышала стука двери, глаза ее были устремлены в одну точку и странно расширены. Она, по-видимому, не думала ни о чем, а просто находилась в состоянии оцепенения. Потом взгляд ее медленно осмыслился, сузились глаза, и она кивнула Яну:
— Здравствуй, дитя. Ты что-то очень поздно сегодня.
— Извините, тетя, но я сегодня сходил отругать этого мошенника… и вернулся поздно.
— Хорошо. Ну, как дела в университете?
— Все хорошо, тетя, Кaнис похвалил мою работу.
— Все хорошо? Да… да… это хорошо… Ну ладно, иди. И знаешь что, принеси мне почитать что-нибудь, это я уже прочла.
— А что принести, тетушка?
— Принеси… ну, хотя бы ту хронику Дюперье.
— Но вы уже ее читали, тетя. Я принесу вам что-нибудь новенькое.
— Да, да. Или лучше пришли с Анжеликой. Так ты говорил, что тебя похвалил Кaнис?
Уходя, Ян обернулся и опять заметил то же выражение виноватости в ее глазах. И Ян подумал, что ведь это легко исправить. Я и сам пойду, у меня хватит деликатности уйти, когда нужно, если я увижу, что ей хочется покоя. Зачем же это: иди… иди… пусть мягкое, но все же.
Он лег на постель, на которой еще сохранилась вмятина от могучей спины Баги, и постарался заснуть. Он дремал уже давно, но еще чувствовал окружающее. И незаметно в его существование вошло что-то тревожное и странное, что — он не мог понять сам. Заболело сердце. Ему показалось, что Бага вошел в комнату и стал ходить по ней. Он ходил, как всегда низко нагнув голову и сложив руки за спиной, но теперь на них были надеты кандалы. Бага силился снять их. Губы Яна шептали в полудреме: «Чтобы снять. Эх, будь он умнее, будь он гениальнее, он догадался бы». Ян подошел к нему и снял оковы. Тогда Бага стать пить и рычать: «Хр-р, хр-р».
Ян очнулся и сел на кровати. Часы тревожно прохрипели в столовой и с натугой ударили восемь раз. Ян еще раз тряхнул головой, чтобы отогнать неприятные впечатления от сна, и с тревогой подумал: «Кажется, я опоздал. Ну и будет же мне нагоняй сегодня».
Ян вскочил как ошпаренный и бросился переодеваться в соседнюю комнату. Ломая ногти, он вкалывал булавку в галстук, натягивал тесную обувь и под конец, еще не застегнув фрак, выбежал из комнаты, промчался коридором и выскочил на улицу.
Четвертая глава
До дома отца Нисы, графа Замойского, было далековато и поэтому Ян добрался до него все же с опозданием. Широкие ворота были открыты, на деревьях вдоль аллеи к самому подъезду вела цепь китайских фонариков, пять белых колонн дома казались призрачными от света луны, блистали огромные цельные окна, гремела за ними музыка и носились огромные тени танцующих. Пригласить Нису на первый танец было уже невозможно, и Ян довольно спокойно поднялся по лестнице наверх.
Поделиться книгой: