Зудин взял пистолет в неумелую руку, повертел, почувствовав приятную тяжесть.
— А от чего брат умер? — спросил он, словно боялся, что между лежащим у него на ладони предметом и смертью брата может быть какая-то связь.
— Спился. Ты не думай, ствол чистый, с войны. Кто там учитывает… За пять штук возьмешь?
Зудин посмотрел на него.
— С обоймой. Восемь патронов… Ну, за четыре?
Никогда прежде Зудин с оружием дела не имел. Когда мужик предложил пистолет, единственным мотивом приобрести его было — на всякий случай. Но увидев его, а тем паче подержав в руке, он почувствовал, что пистолет ему нравится.
— Брат помер, а мне он на что? Вожу в машине, не знаю, как избавиться.
Зудин положил пистолет на соседнее сиденье, достал портмоне и отсчитал четыре тысячи. Мужик, явно обрадованный, положил обойму рядом с пистолетом.
— Восемь патронов, — повторил он, скомкав деньги в кулаке. — Спасибо брат!
Зудин завел двигатель и нажал на газ. Он понесся вперед, словно за ним гнались. Скрывшись за поворотом, он остановился, вышел из машины, взял тряпку, которой протирал стекла, завернул в нее пистолет и обойму и убрал в багажник.
Мать любила постельные тона, камин, нарисованные на стенах цветы, мебель под старину, кучу горшков с цветами, которые привозили на лето и увозили на зиму. Матери нравилось, а Зудину — нет, ему все казалось фальшивым, как цветы из папье-маше.
Они сидели за столом в просторной столовой, и пили чай. Яркий свет ламп, стилизованных под свечи, желтыми бликами мерцал в чайном сервизе. Кремовые с маленькими амурчиками шторы укрыли за окном апрельскую ночь.
Лариса Федоровна подлила себе из чайника и широко зевнула, запоздало прикрыв рот большой ухоженной рукой. Ей было пятьдесят пять, но лицо еще сохраняло отблеск былой красоты. Ярко-рыжие волосы были уложены, вырез малиновой кофты открывал покрытую сетью морщин, словно старую картину, грудь, на которой поблескивал маленький ромбик с изображением тельца. Она сделала глоток и посмотрела на свои ногти, тоже малиновые.
Он положил на стол конверт.
— Вот. Как ты просила.
Лариса Федоровна заглянула в конверт.
— Угу, — кивнула она и сделала глоток.
Он откусил кусок бутерброда с колбасой.
— Мам, я не понимаю, зачем тебе столько денег? У тебя пенсия и каждый месяц я даю тебе тридцать тысяч. Я не прошу отчета, просто я не понимаю, зачем тебе столько?
— Ромаша, — Лариса Федоровна напряженно заморгала. — Ты меня ставишь в неудобное положение! Ты же знаешь, какие сейчас цены. Маникюр, прическа, это же все не копейки стоит. Надя с Наташкой в мае приедут, я же не могу им на день рождения подарить какую-нибудь фигню за триста рублей.
Он смотрел в чашку и жевал.
— Подари тете Наде какое-нибудь из своих старых платьев, а Наташке я куплю цветы.
— Ты что! Старое платье — это хамство! — она развернула шоколадную конфету и отправила ее в рот целиком, за щекой образовалась выпуклость. — Скажешь, тоже. Тебе на тетку две тысячи жалко?
— Ладно. Оставим этот разговор.
— Вот именно — оставим, — она размолола конфету крепкими челюстями. — Давай лучше поговорим о тебе.
— Обо мне? У меня все в порядке.
Он откинулся на спинку стула и ухмыльнулся.
— Ромаш, ты знаешь, я стараюсь не вмешиваться в твою жизнь и никогда на тебя не давила.
— Спасибо, мама, — он скрестил на груди руки.
— И все-таки, я хочу сказать. Может, уже хватит прожигать жизнь? Голова у тебя на плечах, деньги есть, молодой, красивый, здоровый — пора б уж присмотреть кого-нибудь.
— Мама!
— Молодой, да не совсем молодой. Тридцать два — прекрасный возраст, чтобы завести семью. Девки у тебя есть, это понятно. Погулял и хватит. Чего на них деньги спускать. Это все равно, что в трубу. Вот влюбишься в какую-нибудь по уши, и будет из тебя высасывать…
Он улыбнулся и покрутил головой. На нем были джинсы и синий с серо-коричневым узором свитер, который она ему подарила. Она посмотрела на него продолжительным взглядом, окинув всю его большую ладно скроенную фигуру, словно оценивала.
— У нас с тобой всю жизнь была семья ты да я, — голос ее изменился. — Я бы внуков понянчила, пока не старая.
Он молчал, разглядывая шторы. Лариса Федоровна взяла чайник и подлила ему и себе.
— Остыл уже, — сказала она, сделав глоток.
— Я больше не хочу, — пробормотал он. — Спать пора.
Она поставила чашку и вновь стала рассматривать ногти, сначала положив руку перед собой, потом согнув пальцы и поднеся к глазам. Он взглянул на нее. Порыв сентиментальности сменился привычной чванливой важностью. Увядающее породистое лицо вновь стало удовлетворенным и безмятежным.
— Мам, — сказал он.
Она продолжала заниматься ногтями, выгнув от усердия брови.
— Мам!
Она не подняла глаз, лишь кивком показала, что слушает его.
— У тебя кто-то есть?
Не сразу оторвавшись от своего занятия, медленно, словно вытаскивая ногу из глины, она перетащила на него взгляд.
— А ты считаешь, что я уже стара для этого? Только я не буду докладывать, как у меня обстоят дела в этом отношении.
Она смотрела на него какими-то чужими глазами, совсем не глазами его матери. Этот взгляд подтолкнул его сделать еще один вопрос.
— А если со мной что-нибудь случится, ты будешь очень переживать?
— Что? — Лариса Федоровна рассердилась. — Что может с тобой случиться? Прекрати эти дурацкие вопросы!
Лариса Федоровна курила на крыльце, накинув на плечи пальто с пушистым воротником. В ярко освещенном окне второго этажа можно было увидеть Зудина, который ходил по комнате. Свитера на нем не было, он был в одной футболке. Он водил глазами по желтым в цветочках обоям, утомленный скукой, останавливался, крутил головой и снова ходил.
На следующий день в субботу он поехал к Ирине Александровне.
Часть III
3
Они лежали на широкой постели в большой объятой тьмой комнате и остывали, устремив в потолок изнуренные наслаждением лица. Тусклые блики застыли на бутылке и двух бокалах на журнальном столике. Белые тела мягко выделялись на темных простынях. Они касались друг друга только плечами и ладонями. Он держал ее за руку, словно они брели в темноте.
В приоткрытое окно доносились звуки уходящего дня большого города. Он слушал эти звуки и ее дыхание. Оно было учащенным и счастливым. Темные пятна ее сосков поднимались и опускались вместе с дыханием. Ее располневшее тело в темноте казалось еще больше. Она раздвинула ляжки, вытерла себя полотенцем и оставила его между ног, словно у нее все горело.
Он лежал как расстрелянный, уставившись в темноту и не двигаясь. Свалившись на бочок, дремала его опавшая плоть. Прошло несколько минут.
— О чем ты думаешь? — тихо спросила она.
— Ни о чем.
— Вообще? Так не бывает.
Он вздохнул.
— Не знаю. Не помню. Может, и думаю, только не обращаю на это внимание. В голове пустота, в теле легкость…
Она повернула к нему лицо.
— Мне кажется, ты думаешь о чем-то.
— Думаю. Только потом, попозже.
— О чем?
— О нас с тобой.
— Не ври.
— Серьезно. Вспоминаю, как все начиналось.
— Зачем?
— Не зачем. Просто мне нравятся эти воспоминания, они возбуждают. Учительница и ученик. Только подумать! Когда половина моих друзей занималась втихаря онанизмом, а другая половина постигала азы этой науки на сверстницах, которые ничего не чувствовали и не умели, я уже проходил с тобой университетский курс.
Она засмеялась, повернулась к нему и положила руку ему на грудь.
— Я тебе и впрямь тогда понравился или просто оказался самым доступным?
— Наверное, поначалу все-таки второе. Сейчас уже не помню, — она опять засмеялась. — Я многим из вас нравилась. Было забавно смотреть, как желторотые юнцы пытаются произвести впечатление.
— Еще бы! Все учителя женского пола были для нас старухами. И вдруг появляется новая учительница физкультуры, которой двадцать пять лет, мастер спорта по акробатике, и с отличной фигурой!
— А какие глупые были комплименты! Один, уже забыла его фамилию, сказал мне: «Ирина Александровна, у вас такие стройные… — посмотрел на мои ноги, покраснел и сказал, — руки!» Ха-ха-ха!
Он тоже усмехнулся.
— Ты носила облегающие брюки, и мы старались сесть на скамейку сзади тебя и смотрели в твой треугольник между бедрами и попой.
— Ах вы! Я и не замечала…
— Ты многого не замечала…
— Целый год я провела как образцовый преподаватель. Как монашка.
— А потом?
— Потом? Я была разведена, молодая, мужика у меня не было. Организм требовал свое, а вас вокруг целая куча, и у каждого в глазах это юное и такое трогательное желание.
— И ты решила преподавать нам не только физкультуру.
— Кому-нибудь из вас. А почему нет? Шестнадцать — семнадцать лет уже достаточный возраст, чтобы постигать эту науку.
— Мне было шестнадцать.
— Да. Ты был худой, стройный, красивый мальчишка, брюнет с голубыми глазами… Как меня волновали твои полнокровные щеки. Я понимаю мужиков, которых тянет на молоденьких девочек. Помню, как вы играли в баскетбол, носились по залу, и вдруг ты останавливаешься передо мной, мокрый, запыхавшийся, впиваешься в меня глазами ниже пояса и густо краснеешь. Милый мальчик… Хотелось развратить тебя, испортить, научить утолять эту страсть.
— Научила и развратила.
— Ты обижаешься на меня?
— Нет, что ты…
Она погладила его по груди, накрутила на палец прядку волосин.
— Знаешь, а я чувствую себя виноватой перед тобой. Каждый мальчишка должен начинать это с такой же, как и он, неопытной девчонкой. Сначала все должно быть чистым, подкрепленным чувствами. Первая любовь… Опытная женщина должна быть потом, после разочарования, она должна приземлить, показать, что такое похоть, всему научить. Но потом. Начинать надо с чистоты, беспорочности.
— Да брось. Наоборот, ведь благодаря тебе у меня с бабами все хорошо. Меня любят… — он поцеловал ее.
— А помнишь, с чего все началось? Как ты остался в кабинете, когда я сказала, что буду переодеваться?
— Ты сказала, что тебе пора переодеваться, а я сказал, что хочу видеть, как ты это делаешь. Сколько духу мне понадобилось, чтобы сказать это! А ты раздевалась и смотрела на меня с издевательской улыбочкой.
— Когда мужчина робок, женщине всегда хочется немного поиздеваться.
— Я был совсем мальчишка.
— Неважно. Я видела в тебе неопытного смущенного, совсем юного, но мужчину.