Помоги проекту - поделись книгой:
Надя Яр
Вальхалла. Повесть о бессмертных
Благодарности:
— Наталье Васильевой, Александру Немировскому, Нику Перумову и Ольге Чигиринской, без которых части этого текста, скорее всего, выглядели бы совсем иначе
1. Станция
— Жду тебя на Вальхалле, Диди, — сказал Андрей.
В моём сне он был ярок, красив — волосы серебристые и глаза зеленее, чем наяву. Между нами я всегда была Диди, Джейн Делавэр. На языке моих предков мои инициалы писались бы JD, но кириллица подменяет половину всего, превращая J в Д.
Я взяла с собой трудного курсанта Мишу и полетела на зов.
Когда мы вышли из подпространства, станция уже почти умерла. Её убийца, тяжёлый крейсер cidai, тоже не ушёл с поля боя. Он вращался вокруг станции мерцающим шлейфом обломков, но Вальхаллу и её экипаж было уже не спасти.
Для меня мало что есть хуже убитых машин. Разве что мёртвый город. Я видела множество погибших тел, и немало из них я лишила жизни своими руками, но они не так сильно меня беспокоят. Некоторое время трупы печалят собою ландшафты, но вскоре составляющие их элементы распадаются и вливаются в круговорот вечной Вселенной. В отличие от плоти, металл и пластики не разлагаются со скоростью, видимой нашим глазом. Раны машин зияют и кричат и не дают душе покоя. Даже сейчас меня больше всего преследуют не мёртвые дети на веранде дворца в Рийаране, не гибель экипажа станции и даже не он, Андрей, а свежие сломы стальных сегментов Вальхаллы, расстрелянный реактор, беспомощно открытые шлюзы.
Мы плыли к станции, и мне казалось, что её отверстые врата должны скрипеть под космическими ветрами, но в межзвёздном пространстве нет ветра, здесь хорошо если три атома водорода на кубометр пустоты, и ничто не скрипит, и я хочу дать позывной, хочу крикнуть в космос «Андрей!», но неуверенность зарождается и одновременно уверенность: поздно, и я шепчу его имя и даже не знаю, кого из них я зову — человека ли, бога, Иуду или Святого, спутника моих лет или спутника Слова.
2. Город и двор
Мы выросли на Буковине в эпоху великих строек. С орбиты на гостеприимную землю плыли юные города, торжественно приземлялись, пускали глубокие корни. Наш двор был осторожной ладонью, которую протянул лесу растущий Хорив; был культурным пространством, с трёх сторон ограниченным длинными домами; и теперь я нередко тоскую о нашем детстве и нашем жилище в Хориве. Сейчас принято считать, что поселение государственных детей в многоквартирных домах было чуть ли не постыдным жлобством, что детям надо было подарить степные поместья, но я помню иное: для нас эти квартиры были княжескими хоромами. С тех пор я побывала во многих обиталищах, человеческих и иных, но ни один дворец не мог сравняться с нашим шумным плебейским сообществом. Город и двор создавали чувство принадлежности, несравнимое ни с чем.
В городах у детей есть свой мир, где они проводят начало жизни на земле. Это места и уголки, куда не заходят взрослые. Они слишком солидные и большие, они туда просто не влазят. Для них вся эта масса территории как будто и не существует. Это параллельный мир, не нужный взрослым хозяевам городов и потому достающийся детям. Словно обноски.
3. Друг
Его звали Андрей Амсель, и он был спутником моего детства. Вместе мы провели бесконечные часы скитаний по параллельному миру Хорива, играя в тысячу детских игр, воруя всякие мелочи вроде лампочек и пирожков и болтая, болтая, болтая обо всём на свете — о военных кораблях, подшипниках, о жевательной резинке, о смерти. Помню, как мы сидели на бетонном блоке во дворе, и Андрей рассказывал мне, что знает свою судьбу: он умрёт в тридцать четыре года, оставив жену и четверых детей.
— Я умру медленной смертью и буду долго страдать, — сказал он. На тот день ему оставалось двадцать два года жизни.
В то время кругом валялись бетонные блоки. На Буковине росли города, и строительство было весёлым и бурным. Край растущей пятиэтажки примыкал к опушке леса, и прямо перед нами был дремучий малинник. Там бродили медведи. В одно осеннее воскресенье мы с Андреем сидели на нижнем балконе стройки. Андрей крутил в руках ворованную лампочку. Внезапно пластиковое покрытие сдвинулось, и на нас глянула чёрная морда медведя. Миг спустя Андрей шарахнул цоколем лампочки о бетон. Она взорвалась с оглушительным хлопком, осыпав и нас, и зверя кучей мелких осколков. Медведь всхрапнул, отпрыгнул и припустил назад в малинник. Потом я долго трясла головой и с силой выдыхала, отплёвывалась и отряхивала одежду, боясь, как бы осколки лампочки не попали мне в вены и не достигли, крохотные саботажники, с током крови моего сердца.
Парк в нашем дворе был частью древнего леса. Строители расчистили подлесок, и мы играли в квача у подножий высоких клёнов. Кроны деревьев почти смыкались на высоте третьего этажа. Вдоль дорог росли тополя. Они были заметно выше. Вёснами мы собирали их пух, и мне нравилось думать, что это такая шерсть и из неё можно соткать материю и сшить одежду. Я безуспешно попробовала сделать это на уроке труда. Потом, конечно, тополиный пух приходилось выбрасывать, и мне всегда было жаль это делать. Пух в ладони становился очень родным, тёплым, мягким. Не хотелось его бросать.
А ещё я не могла безжалостно обрывать живые зелёные листья, сбивать их с ветвей палкой, как это делал Андрей.
Ночами мы с ним связывались по сети и рисовали комиксы — неплохую, как я сейчас понимаю, боевую фантастику. Уровень техники в нашем фантастическом мире застрял где-то в начале ХХ века, хотя для оружия мы часто делали исключение. На архипелагах и континентах нашего мира шла расовая война. Я писала за красный Юг, Андрей — за белый Север. Мы искренне болели каждый за свою сторону и спорили почти до драк. Андрей был более талантливым художником. В сюжетах он увлекался техническими деталями и уделял внимание конструкции оружия и маркам автомобилей. Для моих героев их техника была обыденностью, как одежда и руки.
Мы сделали множество распечаток наших комиксов, которые ходили среди сверстников в школе — около тысячи листов, не меньше. Теперь я понимаю, что в тех сюжетах Андрей был более терпимым и более готовым к компромиссу. Его герой, комбатальона Боб, брал пленных и иногда отпускал их под честное слово, а мои герои бывали непримиримы, как гиты.
О гитах мы тогда практически не знали. В детстве гиты были невообразимы, как человеческие жертвы богам или как смерть от гриппа.
До нашего совершеннолетия и бессмертия оставалось несколько лет. Между тем смерть всегда была рядом. Андрей в течение трёх лет потерял мать и старшего брата. Мать умерла в больнице — какой-то невероятный случай. Брат попал в аварию на гонках. В тот день мы с друзьями сидели у подъезда, и Андрей подошёл и спокойно сказал:
— Я завтра в школу не прийду. У меня брата убило машиной.
В первый и последний раз в жизни я увидела, как он плакал.
И я прощала ему всё. А прощать было что. Андрей умел ужасно подставлять людей. Он делал это редко, но профессионально — и бескорыстно, из спортивного интереса, так же, как воровал лампочки. Он и меня подставил один раз, выдумав заведомую клевету на постороннего человека — что этот человек якобы повесил уличного кота — клевету, в которую я поверила, которую я распространила и за которую мне пришлось отвечать — один из худших эпизодов моей жизни… Я его даже не упрекнула. Скандал утих, и всё пошло как раньше. Может, Андрей и сам верил в то, что мне сказал, думала я; в остальном я даже не пыталась найти обьяснение его поступку. Сделал и сделал. Почему? Тайна! На него нельзя было злиться, его нельзя было прогнать, невозможно было не слушать его бесконечные лёгкие сказки. Со временем того, что надо было прощать, не становилось больше, но его маленькие предательства обретали тонкость и глубину.
А я прощала. В детстве я не понимала зла. Оно повергало меня в ступор; я не могла понять, как вот это жестокое и мерзкое и так очевидно неправильное может вообще быть, как это может быть кому-то выгодно, кем-то любимо. Я могла понять преступления из страстей, из «я хочу», но не то, что повседневно совершали в своих мирах гиты и не то, что иногда непонятно зачем делал мой друг Андрей.
В ретроспективе всё это свежо и наивно. Я в упор не видела зло. Я считала, верила, знала, что настоящего зла уже нет, что оно осталось в глубоком прошлом, что случайное зло — это всего лишь отдельные рецидивы и что в течение жизни я буду свободна от зла. Я верила, что никогда не буду иметь со злом дела, да и не могу его с ним иметь, потому что я не могла бы сосуществовать с ним в одной Вселенной. Зло не дало бы мне жить, а поскольку я уже живу в этом мире, зло окончательно проиграло и не может снова войти в игру. Я не думала обо всём этом в таких фразах, но я так чувствовала. Я глубоко доверяла миру. Сейчас же я имею дело в основном с тем, что хочет не дать мне жить. Со злом.
4. Всё идёт по плану
Однажды — мне тогда было лет десять — я проснулась глубокой ночью. Этого со мной до тех пор почти не случалось. Я приоткрыла глаза и некоторое время присматривалась к полосе света, которая падала в комнату через окно и медленно ползла по потолку. Всплывая из пучины сна, я всё более отчётливо слышала песню, которую пели во дворе задорные голоса. Хотя эта песня меня поразила, я совершенно не помню её содержания; запомнился только припев:
— Всё идёт по плану!.. Всё идёт по плану!..
Я лежала в постели и всё явственней понимала, что это правда. И меня охватило неповторимое чувство посвящённости в суть вещей. Ни следа беспокойства во мне не осталось. Раз всё идёт по плану, то и беспокоиться не о чем. Прошли годы, прежде чем до меня дошло, что этот план был не наш. И что весёлые люди, с песней шлявшиеся по улицам ночью, возможно, и были чудовищами, удушившими кота, которого мы с Андреем нашли одним майским утром в траве, с верёвкой на его мёртвой шее.
5. Ich bin ewig
В школе Андрей был тихим оппортунистом. Как-то раз, когда нам было лет по тринадцать-четырнадцать, он поделился со мной мужским опытом: «С ней один раз переспишь, и никаких проблем у тебя больше не будет». Девочка, о которой шла речь, была юной шлюшкой, популярной среди неблагополучных подростков. Неблагополучные были в основном не государственные, а из обычных семей, как Андрей, который жил с отцом-алкоголиком, незлым и неопасным человеком, и с мачехой, очень неплохой женщиной.
Семейные несчастья Андрея обеспечили ему всеобщее сочувствие, а его тихий оппортунизм и видимое уважение к учителям заработали ему хорошую оценку по поведению, и он получил школьную путёвку в Нойберлин — на другую планету, не меньше. Это было незадолго до начала военных действий, и правительство в Нойберлине ещё не успело присоединиться к гитам. За свою историю немцы потоптались на куче грабель, но союз с гитами был их последней, наихудшей ошибкой, совершённой, как все их злые ошибки, в припадке иррациональной романтики.
В Нойберлине Андрей провёл лето и неплохо выучил немецкий. Вернувшись, он написал на краю тетради строку
В восьмом классе Андрей начал бросать мне странные взгляды. Мы сидели за одной партой, и я часто ловила его на том, что он украдкой рассматривал меня в профиль. Я знала, что я на кого-то похожа, как и все клоны, но не догадывалась, на кого, пока Андрей не показал мне фотографию Джастина Йенси. Человеческий глаз должен выучиться находить семейное сходство. Подростки этого часто ещё не умеют, и я оценила снимок далеко не сразу.
— Если во мне его гены, то я, наверное, оптимен, — сказала я. — Как Гектор Грэй. Это было бы круто.
Андрею эта мысль не понравилась.
— Женщин-оптимен не бывает, — сказал он. — В тебе просто намешано его генов.
— Однако я хороший боец, — возразила я. — Среди лучших в школе. Я могу стать солдатом.
— Это правда, — признал Андрей. — Тебе повезло. Из большинства девчонок никакие бойцы.
Он был прав, с телом мне повезло. Большинство женских тел не приспособлены для боя. Если поставить рядом пять случайных женщин и пять мужчин, то по крайней мере четверо мужчин будут обладать боеспособными телами — и хорошо если одна женщина. У женщин не тела воинов. Они слишком тонки или слишком мягки для солдат, слишком уступают мужчинам по росту и весу, и часто даже тренировки не могут это изменить. Или остаётся лишний вес, или чего-то недостаёт. Во мне, однако, хватает и роста, и силы, и гармонии всех частей. Даже шифу моей школы не мог бы похвастаться лучшими природными данными — ничего лишнего и никакой недостачи.
Я так и не выяснила, кто мой генетический отец. В школе я ещё не знала, где это выясняют, а позже помешала моя антипатия к бюрократическим учреждениям. Признаться, к точному знанию я не стремилась. Воображать себя носительницей оптимен-генов и строить планы на этой основе я могла и без того. Если бы я спросила государство, отец ли мне Йенси, и получила отрицательный ответ, моей концепции себя настал бы конец. Этого я не хотела.
И была одна встреча. Я шла домой после особенно напряжённой тренировки. В парке что-то шелохнулось в кустах, вышло на тропинку и село прямо перед моей левой ногой, маленькое и пушистое. Я нагнулась, подумав: голодная кошка. Но это был ручной шушик.
— Что, кушать хочешь, малыш? — спросила я. — А у меня сейчас ничего нет.
И я дала ему понюхать ладонь. Шушик осторожно взял мой палец чёрной лемурьей лапкой, держал и не пускал. Какие у него были глаза! Большие, печальные, глубоко разумные, они смотрели прямо в мою душу. Я села на землю.
Из кустов вышла крыса. Потом вторая, потом ещё и ещё. Они скользнули в свет фонаря — десяток небольших серых крыс — и начали танцевать. Они слагали буквы своими телами, одну за другой. Буквы складывались в слова.
HELLO JANE, — явил узор крысиных тел. Я кивнула.
I AM THE RAT, — продолжали они. — THAT IS I AM WHAT HUMANS CALL THE RAT
Здравствуй, Крыса, — подумала я — я тогда уже знала, кто он. — привет, звёздный гигант.
YOU ARE NOT AFRAID GOOD, — сказал он.
Чего бояться, подумала я. Крыса не агрессивен, пока на него не напали. Не страшен, если только ты не гит.
ARE YOU ALONE JANE I SEE YOU ARE ALONE
Да, я одна, — и я вдруг поняла, насколько я одна. Одна и одинока. Насколько я всегда буду одна.
YOU DO NOT HAVE TO, — сказал гость. — YOU CAN NOT EVER BE ALONE BE ALONE NEVER NEVER
Вот это да. Крыса пришёл за мной. Крыса зовёт меня к себе.
YES, — сказал он. — JOIN ME JANE JOIN US
Я точно оптимен, решила я. Крыса приемлет всех и вся; он глотает целые виды, цивилизации, миры, но он обычно не выдаёт особых приглашений отдельным человеческим детям на отдельных планетах. Мне — выдал.
Круто…
Здорово…
Но…
…не пойду.
Не пойду в Крысу. Не хочу быть пчелой вселенского улья, клеткой нематериального тела. Не хочу быть проглоченной, вот.
А жаль. Это было бы интересно.
I SHALL NOT SWALLOW YOU JANE, — возразил Крыса.
ONLY GITS SAY THAT AND GITS LIE
I EAT NO ONE
I TAKE NOT
ONLY GIVE
I GIVE YOU LIFE
JANE
LIFE
ETERNAL LIFE
Бессмертие у нас есть. Или ты ещё не слыхал? Генный анализ — синтез — пакет наномашин в золотистом флаконе, пить его лучше на ночь, и вот с утра у тебя уже вечная жизнь — на твой шестнадцатый день рождения, или позже, или даже раньше, как хочешь. Мы взяли себе свою вечность сами. Мы — люди. За нас, бывает, умирают боги. Мы хозяева мира и собственных судеб. Наша наука взошла на немыслимую высоту.
YOU STILL CAN DIE
DESTRUCTION OF THE BODY TOGETHER WITH ITS NANOPACKAGE MEANS DEATH
IRREVERSIBLE
PITILESS
TOTAL
DEATH
Ну и ладно тогда. Смерть так смерть. Так и будет. Если будет. (Но жаль…)
THERE WILL BE A WAR
A GREAT WAR
LONG WAR
AND MANY
MANY
WILL DIE
Ну тогда я тем более не могу. Я должна остаться среди людей и сражаться за жизнь против смерти. (А всё-таки жаль…)
YES
YES FIGHT
BUT FIGHT WITH MY HELP
ON MY SIDE
I AM LIFE
FIGHT FOR LIFE
FOR ALL LIFE
Я буду сражаться за Буковину. За Хорив.
FIGHT ON MY SIDE
AND YOU WILL FIGHT FOR HORIV
FOR BUKOVINA
Поделиться книгой: