Карты мира снов [СИ] (полная)

Блонди Елена

КАРТЫ МИРА СНОВ

Посвящается А. Гальперину, другу настоящему

Глава 1

Привычный шум казался тишиной, и снова превращался в звуки, когда Андрей поднимал голову, отрывая взгляд от бескрайнего поля расстеленной карты, и выпрямлялся, поводя усталыми плечами. Гудение двигателя, почти неслышное здесь, ощущалось мелкой непрерывной вибрацией. В щель иллюминатора тонко свистел сквозняк и временами шлепало сильно и глухо, когда волна ударяла в борт. И — ветер. Такой же привычно незамечаемый, гудит и гудит, меняя скорость и ритм, иногда взревывает, налетая порывами. Тогда сквозняк усиливался и Андрей, не отрывая глаз от мелких рукописных букв, думал рассеянно, задраить его вглухую, что ли. Но пепельница забита натолканными в медную чашу окурками, и сразу под низкой квадратной лампой повиснет слоистый дым. Кэп утром рассердится. Он-то некурящий. Вернее, курил сорок лет, смеялся: первую цигарку — с пацанами постарше за старым деревянным домом, только вот семь исполнилось. Теперь врачи запретили, и конечно, все курильщики для Петра Василича — зависть и враги. Здоровью враги, так уточнял, делая втык очередному своему подчиненному, сидящему на палубе рядом с ящиком, полным песка. Но на палубу ночью Андрею выходить не хотелось и некогда. Через месяц в порт приписки, оттуда домой, к родителям, наверное. Не ехать же сразу к Ирке. Хотя…

Он постоял, разглядывая надписи, мелко вьющиеся вдоль очертаний материков и островов, заполняющие плато и горные массивы. Повернулся. На длинной полке, привинченной вдоль стены под рядом иллюминаторов, громоздились три стопки книг. И чернел экраном открытый лаптоп, погрузившись в спящий режим, пока хозяин не трогает.

Встряхнувшись, Андрей обеими руками почесал голову, пропуская через пальцы короткие светлые волосы, и подойдя к стопкам книг, встал, раздумывая. В привычный шум вошли новые звуки. Кашель, негромкий разговор, слова которого растаскивал ветер, потом через пару минут сходу открылась дверь в рубку, протопали шаги, и новые слова, на этот раз к вахтенному штурману, Сереге.

— Ну? — дверь приоткрылась и вслед за головой и плечами, ногой в рабочей штанине и тупоносом ботинке, в штурманскую протиснулся старший механик, прикрыл дверь снова и подошел, кивая. Вернее, обошел Андрея, направляясь сразу к расстеленной карте. Навис над миром, рисованным тонкими бережными линиями, и замер, внимательный.

— Погодь, — сказал густо, в ответ на шевеление Андрея у полки, — погодь, я сам.

— Там тушь не высохла еще, Данилыч, — улыбнулся Андрей, — блестит.

— А то я без чернил твоих не найду, — слегка обиделся Иван Данилович. Толстый кривой палец повис над поверхностью океана. Повисел и плавно двинулся дальше, к линии африканского побережья. Следя за очертаниями материка, механик проборматывал знакомые названия, наклонялся, прочитывая другие, те, что дублировали известные. Андрей находил их в старых справочниках, в редких книгах, и в копиях античных карт, лоций, периплов, найденных на просторах сети.

— Поди ты, — изумился Иван Данилович, — оно, значит, с самого начала и есть — Красное?

— В самом раннем из сохранившихся описаний, — кивнул Андрей, — второй век до нашей эры, Агатархид описывал Красное, или Эритрейское море. Хочешь полистать? Его книги, жалко, не сохранились, но другой географ в своих трудах описывает его труды. Такая вот петрушка.

— Не в интернете, значит? — уточнил Иван Данилович, наконец, доведя палец к изогнутой надписи посреди морского простора, которая венком из крошечных букв располагалась сама по себе, без географического в ней рисунка, — книгу возьму, да. А от экрана глаза болят. Ты вот, аж завидно мне, столько переворотил, столько увидел-рассмотрел. А я только очки на нос, и книжку.

Наклонился, аккуратно сажая на крупный нос те самые очки. Не разгибаясь, вывернул лицо, вопросительно задрав лохматые почти белые брови.

Андрей знал, что скажет старик. Потому не стал ждать вопроса.

— Пойдем покурим, Данилыч? Башка трещит. И кофе бы, а то свалюсь носом в чернильницу.

— Можно и кофе, — согласился механик, оставив вопросы на потом, — Надька чайник оставила, если кто с вахты захочет. И покурить, да. Только ветрище там.

— И хорошо. Повыдует. Может, спать перехочу.

— Да и шел бы, — посоветовал Иван Данилович, когда уже стояли снаружи, прислонясь к белой стене рядом с лавкой и ящиком, полным песка, — тебе ж днем еще вахта.

— Успеть хочу, побольше.

— Ну да. Ну… да.

Старик замолчал, может быть, ожидая продолжения, но Андрей тоже молчал, курил, стряхивая пепел, искры улетали из света в темноту, там их становилось видно, на миг, потом исчезали.

В гулкой пустой столовой было полутемно, помигивала на стене палочка лампы, и лился желтый поток из камбуза, там Данилыч ворочался, щелкал кнопкой на чайнике. Когда заходили, поздоровались с ребятами, что сменились с вахты, и поднимались от крайнего стола, унося из столовой пустые тарелки. Усталые, сонные.

Теперь Андрей сидел за тем же столом. По своей привычке, откинувшись на спинку стула, держал пальцы в густых волосах, как бы уложив голову на собственные ладони. Руки уставали, да. Каждую ночь внаклонку, с пером, обмакнутым в блестящие чернила, рука напряжена в нескольких сантиметрах от кремовой плотной бумаги. Опустить, соразмеряя плавное движение с размашистой неторопливой качкой, коснуться листа и прописать букву, другую, связать их в слово, найденное в очередной книге или на справочном сайте интернета. Дурак ты, Андрюха, выругал себя беззлобно, вытягивая ноги под привинченный стол и шевеля пальцами волосы. Реально, дурак. Замахнулся, весь мир перенести на лист бумаги, ну и ладно бы сделать обычную копию карты мира, рукописную, кропотливая работа, чем-то напоминающая тюремное рукоделие, когда некуда торопиться, и значит, можно медленно доводить до ума плексовую ручку ножа, или вырезывать шахматные фигурки, или вот — полгода болтаясь в морях, с несчастной парой заходов в заграничные порты, выписывать вдоль очертаний материков знакомые с детства названия. Мадагаскар, Кергелен, Красное море, Эритрея. Волга, Дунай, Амазонка. Начать с самых крупных: океаны, моря, материки, толстые змеи главных рек. Осталось время? Вписывать между и рядом — названия городов, портов, озер и горных вершин. За полгода рейса и сделал бы. Прикольный такой морской сувенир. Данилыч, вон, делает всякие цацки из корабельных списанных медяшек. Фляжка, стакан под водку со смешной гравированной надписью. Пепельница, как сейчас называют модно — стимпанк. А Вовка Синельников точит на станке круглые ручки и колеса, собирает штурвал, инкрустированный тоже медяшками, в центр лепит компас с дрожащей стрелкой. Уже всей родне наточил и парочку продал, гордится. А на карту научника Андрея ходили уже всей командой смотреть. Сперва плечами пожимали, пока того же Вовку не осенило — так ее ж вместо ковра на стенку! А чо, братан, круто будет, у всех завитушки шерстяные, а у тебя — типа пиратская такая карта, ты ее сделай еще с картинками, и парусники нарисуй, с волнами. А мне нарисуешь? А мне? А отдельно вот Австралию можешь, Андрей Димыч? С кенгурами и эму?

Потом привыкли. И с заказами поутихли, когда увидели, как долго и неторопливо трудится метеоролог научной группы Андрей Дмитриевич Корсаков над первой своей картой. Поняли, да все равно не успеет, куда уж, если эта одна лежит и лежит, расстилаясь почти каждую ночь в тесной комнатушке, отделенной от штурманской рубки.

Под медленные мысли они с Иваном Даниловичем давно уже прихлебывали из своих чашек. Механик пил чай, макал в блюдце с домашним вареньем белые сухарики — аккуратно нарезанные кокшей Надеждой длинными, звонкими на зуб, палочками.

— А то спать не буду, — объяснил Андрею, с неодобрением глядя, как тот щедро сыплет в чашку две ложки растворимого кофе, — и как ты гадость сию пьешь, — рассердился праведно, морщась, — хоть бы сварил уже настоящий! Надька вон вечером смолола, в банке поставила.

— Некогда, — улыбнулся Андрей.

И будто сам себя подстегнув словом, заторопился, долил кипятка, сыпанул еще кофе и сахару, поднялся, держа чашку в руке.

— Данилыч, я еще пару часов там. Пока Серега не сменился. Утром успею поспать. Мне дежурить после обеда.

— Та я провожу, — Иван Данилович сходил на камбуз, погремел там, споласкивая и вешая чашку. Вышел, оглядывая ночное хозяйство, знал, сорокалетняя зубастая кокша Надежда за беспорядок обругает, так что весь экипаж неделю еще зубоскалить будет.

Андрей с юмором покорился, дождавшись и следуя впереди старика по желто освещенному коридору, потом поднимаясь узеньким витым трапом.

Пронес почти полную чашку в рубке мимо макушки вахтенного штурмана Сереги, утонувшего в кресле с высокой спинкой. Тот помахал рукой, не оборачиваясь, мол, не сплю, вижу.

И в штурманской аккуратно пристроил чашку на полку, в специальное углубление, окруженное вдобавок никелированным колечком. Снова склонился над картой, досадуя на любопытство старика, который так же навис над картой с другой стороны, отбрасывая на Европу косматую тень с большими ушами.

— Так, — по интонации было ясно, не забыл своего вопроса, черт любопытный, — так я, про это, что написал ты. Это к чему оно написано тут? Ибо нет здесь никакой земли. И донный рельеф нормальный. И названия такого…

Данилыч приблизил лицо, обходя стол, тень поползла вбок.

— Глаза сдают. Я и не вижу, кучеряво написано. Прочитаешь?

Андрей усмехнулся. Чтоб немного потянуть время (вроде я в школе, а он вроде учитель, попытался рассердиться), старательно пожал плечами и нащупав чашку, поднял, поднес, отпил теплого напитка, покатал во рту, будто смакуя кислый, забитый сахаром, вкус. Проглотил.

Как сказать старику, который так переживал за рождение, рост и взросление рукописной карты, будто они вместе растили и воспитывали правильного ребенка, будто они этому документу — отец и дед. Как ему сказать, что надпись написалась сама по себе, что язык ее Андрею незнаком и даже прочитать по складам, надеясь, что произносит странные завитки, сцепленные странными крюками, правильно, — не сумеет. Пробовал, вчера под утро, когда задремал стоя, и уронил на карту руку с пером, страшно перепугался, что испортил ее чернилами, а потом, проморгавшись, вдруг увидел написанное. Слабо выгнутым венком, красивыми, совершенно непонятными буквами, не сказать — старинными, просто напрочь какими-то другими. Так изогнуто надписывают большие острова. Например. Но тут, старик прав, нет острова. И не было никогда.

«Скажу — Атлантида», решил Андрей, а после сотру аккуратно, сфотографировать только нужно. Повернулся, с нужной усмешкой, и вдруг качнулся, ударяясь бедром о край стола, одновременно с глухим могучим хлопком снаружи. Выпрямился, потому что вода, которая разогналась и от души шлепнула в борт мощными ладонями, снова присмирела и вернулась к монотонной привычной качке.

— Эх! — Данилыч протягивал руки к карте, паря над материками растопыренными ладонями, — да что ж ты, раззява. С кружкой-то!

Под венком надписи блестел сочный потек, горько-шоколадного цвета клякса, с краем, аккуратно уложенным под вычурными буквами, и вниз еще два отростка, покороче и подлиннее, с изгибом, как ручка кофейника.

— Тряпку я щас. Промокнуть. А то впитается же!

— Не надо.

Андрей сунул на место чашку с испачканным мокрым краем. Вдвоем стояли, покачиваясь, смотрели на блестящее пятно, в центре которого отражался свет верхней лампы — квадрат с полосками неонок.

— Спортил? — вопросительно утвердил старик, — экая блямба, после разве сотрешь. Она у тебя с полмадагаскара, щитай.

— Он, — поправил Андрей, — видишь, как надпись пришлась, будто специально про него написана. Остров.

— Так нету ж его тут! Или что? Был, да? — в маленьких глазах под лохматыми бровями разгоралось это вот, совсем пацанское, от которого механика Ивана Даниловича Дерябу отделяло полсотни лет, да свои уже дети, да полжизни в морях, и жене с Анькой квартиру, сказали, мы в Москве будем, а ты как хочешь. Да много всего. Но Атлантида, вместо того, чтоб утонуть в волнах и кануть в прошлое вместе с оставшимся там мальчиком Ваней, оказывается, нашла пристанище внутри и просто ждала своего часа — величаво подняться и воцариться.

— Ну… — Андрей одновременно пожал плечами, солидно кивнул и еще что-то там изобразил лицом, чтоб не завраться без совести, пусть старик сам выбирает, чему поверить.

Тот покивал, потом покачал головой.

— Ох, я сколько перечитал в детстве. Мечтал, вырасту, стану это, бороздить значит, просторы, найду Атлантиду и всем покажу. Веришь, даже прославиться не хотел, просто вот показать всем. Такой был дуралей. Вот и вырос. Бороздю, вишь. Знаю, где джинсы дешевые, где запчасти привезть с помоек машинных. Много чего знаю. Такого вот.

— Данилыч…

Тот махнул рукой. И совсем вдруг расстроившись, ушел, бормоча под нос что-то горестное, в чем Андрей расслышал вдруг имя Данилычевой жены «ты еще, Галина Батькивна. Корровищща…»

— Атлантида, — медленно произнес Андрей вслух, прикладывая сказанные слоги к надписи, — Ат-лан-ти-да.

И почувствовал, нет. Не ложится. Взамен, смешиваясь с досадой и одновременно тайно-радостным удивлением (а остров — есть), пришла, отяжелив голову, сонливость, и кофе ей оказался нипочем. Прав был старик Деряба, гадость растворимая.

Андрей сел на жесткий трехногий табурет, приготовился ждать, чтоб пятно просохло, зевнул во весь рот. Дальше работать нельзя, а то украсит карту не только кофейными пятнами, а еще кляксами и брызгами чернил. И вообще. Ну, спишется. Закончит дома. Надо только решить, насчет «дома» — это где. Вернуться к родителям, в маленький курортный поселок на берегу Азова? Или податься все же к Ирке… Попробовать. Два года, не кот начихал.

В сонные размышления вклинилось воспоминание о горьком возгласе Данилыча, насчет его Галины. И Андрей снова тоскливо понял, почему торопится с картой, пока в море, пока Петр Василич позволяет ему торчать ночами в штурманской. У родителей в небольшом трехкомнатном доме тесно, там еще по полгода живет первая дочь отца, она развелась с мужем и нянчит тоску, воспитывая своего сына, маленького Кирюшу, и когда Андрей возвращается из рейсов, в своей комнате его ждут детские игрушки, Натальина швейная машинка, женские мелочи, разбросанные на полках. Да постоянно кажется ему, что вся семья подсознательно ждет, когда он снова отправится, ну это, бороздить просторы, и после Наталья вздыхает с облегчением, перебираясь спать и жить в его десятиметровые хоромы. Ну да, наладил было свою жизнь отрезанного ломтя, с трудом дождались они с Иркой квартиры в городской новостройке. И оказалось, пока теснились и ждали, пока Ирка жаловалась ему на нелады с его мамой и споры с его отцом, они — жили, были вместе. А в новой квартире Ирка стала чужой, и он там чужак, вроде не домой возвращается, а в гостиницу какую. Где номеров для него нет. Смешно, конечно, но карту размером с два обеденных стола даже разложить негде, ни в поселке Рыбацком, ни в Южноморске на шестом этаже девятиэтажки.

Он потянулся. Потрогал пальцем новый остров, провел покрепче, разглядывая кончик пальца — чистый. Аккуратно свернул карту в рулон выше себя ростом. Поставил в узкий металлический шкафчик, промахиваясь, запер ключиком, который выдал ему капитан. Помахав темной макушке Сереги, вышел, падая в сон, почти не помня, как, вернулся к себе в каюту, совсем крошечную, но отдельную, с умывальником в углу за шторкой. Свалился, уже лежа, стянул спортивные штаны и, накрываясь простыней, заснул. Как провалился под темный лед, глубоко, завис в толще, полной пустоты. Ни слов, ни образов, ни ощущений.

И через непонятное непосчитанное время открыл глаза, совершенно выспавшись, с ясной звонкой головой. Дернул ногой и сел рывком, глядя в угол напротив, где, положив локти на откидной столик белого пластика, сидела девушка с высоко забранными волосами, небрежно свернутыми в подобие раковины. Белела шея, свет настенной круглой лампы падал на мочку маленького уха, оставляя в тени светлое лицо с глазами непонятного цвета.

Андрей сглотнул. Сжал в пальцах край простыни, через ткань чувствуя ногти, давящие в кожу ладоней. Нужно, наверное, себя ущипнуть. Так полагается. За бортом, совсем близко, вода качала «Аякс», иногда пошлепывая в металл мокрыми лапами. В такт покачивалась голова, украшенная высокой прической. Светлые локти, краешек уха, скула и темные неразличимые глаза. Тонкая шея. Все… Под белой плоскостью столика, наверное, ноги, юбка там какая. Но рассматривать темноту, переводя взгляд от ее спокойного взгляда, Андрей не решался.

За дверями каюты прошлепали шаги, промурлыкала согласно шагам сонная песенка. Кто-то сменился с вахты, ватно понял Андрей, в душ идет. Или обратно. А я тут сижу. Глаза в глаза с галлюцинацией. Или сном. В совершенно ясной, без сна, голове. Нужно сказать. В тишине будет голос. И тогда она исчезнет. Нужно сказать?

Он понял, что рисковать не будет. Вдруг она исчезнет. Пусть пока сидит. Красивая. И кажется, совсем девчонка. Интересно, с кого сон срисовал ее? Может быть, в школе когда-то? Был влюблен и забыл напрочь. Или в Рыбацком, туда летом много народу едет. Ну да. Наверняка. Бежала к воде, садилась, шлепая ладошкой прозрачные мелкие волны. И смеясь, выворачивала голову, крикнуть родным, так мило, не вставая с корточек. Но такую запомнил бы. Наверное.

— Ты решил?

Он даже почти и не вздрогнул, разжал кулаки на простыне, а то сижу как дурак, закрываюсь целомудренно, мелькнуло в голове. Решил, что? И переспросить ли? Может, по правилам сна, нельзя переспрашивать. А что он мог решить, сидя и пялясь на девочку в темном углу, посреди океана, где за пять месяцев рейса двадцать человек команды стали практически родственниками, необязательно прекрасными, но выученными наизусть. Так, Андрюха… зря, что ли, ты считался быстроумным почти Одиссеем? Тебя на каждом курсе тянули в команду квн, хваля именно за быстроту, с которой ты парировал внезапные, сбивающие с толку вопросы. Она — сон. И был еще сон, в котором ты накалякал неизвестную науке и тебе надпись. Только эти два события вываливаются из вполне гармоничной привычной канвы морского бытия. И что сказал Данилыч про остров — сотрешь? Нет. Пусть будет.

— Да, — ответил он, помолчал и, кивнув, повторил уже сказанное сегодня, — пусть будет.

Под столиком в темноте произошло смутное движение, мягкий промельк, и все равно Андрей туда не смотрел, потому что она — встала, убирая ладони к скулам (сейчас волосы, распустит… нет… не стала), потом к плечам, потом, уже посредине узкого прохода, покачиваясь в такт внешней воде водорослью — свела кончики пальцев в некую фигуру, почти выламывая их, так что просвет, очерченный суставами, принял не очень человеческие пропорции. И плавно присев, тоже несколько странно уводя в сторону и сгибая ногу, видную в разрезах одежд, поклонилась, а руки танцевали, будто рассказывая что-то, плели фигуры, не размыкаясь.

— Благодарю тебя, новый муж спящей Неллет. За пищу для глаз ее, пищу для кожи ее и ушей, за новые вещи, что будут поведаны, обдуманы и заново истолкованы.

Андрей сидел, согнув колени под простыней, а собирался встать, чтоб повежливее. Но она, выпрямляясь из поклона, оказалось, уже сидит на краю его койки, лицо совсем ушло в тень, башня волос качнулась, рука легла ему на живот, потом на грудь. Он лег навзничь, подчиняясь, во рту пересохло. И стало наплевать, сон или галлюцинация, потому что совсем это сладко и хорошо. Этого еще нет, но понимал — будет, вот сейчас будет, она распустит волосы и приблизит лицо. Перед тем, как лечь рядом. Или сверху.

— Новая весна спящей Неллет, — сказала она так серьезно, будто объясняла ему, и — объяснила.

— Да, — сумел сказать Андрей.

И провалился в сон, в котором не было ничего вообще. Ни девочки с именем, ни ее светлых рук и нежно очерченного лица под башней волос. Ни сожаления о том, что «будет» для него так и не наступило…

Глава 2

«Лодка Луны в средней четверти ночного пути скрылась за облаком, чьи очертания схожи с небесным зверем Кшаат»…

Перо скрипнуло, с кончика сорвалась капля, блеснула в неровном свете черным глянцем и растеклась по светлому полю свитка.

Советник Даэд, страж третьего часа после заката, убрал руки со стола, пристально глядя на очертания капли, на том самом месте, где должно бы встать следующее написанное слово.

Как быть? Все в этом мире — знаки. И не зря капля скрывает путь слову, как скрыло путь Луны облако, схожее с небесным зверем Кшаат, вздыбившим острый гребень над вислой зубастой мордой.

Время текло мерно, плененное медленными каплями, ударяющими в бронзовую пластину. Но время не бесконечно, знал советник Даэд, когда все капли ударятся и утекут, стеклянная сфера опустеет, а наполнять ее строго отмеренной кристальной водой уже не ему. В покои перед опочивальней войдет советник Эннеус, страж четвертого ночного часа. Дальше все знаки и сон принцессы будут хранимы уже им.

Десять ударов капель думал Даэд, а после встал, укладывая перо в желобок подставки. Поднял смуглые руки, отягощенные кольцами, и хлопнул, качнув широкими рукавами. Прикрыл глаза, слушая, как в коридоре шуршат шаги, быстрые, но тихие, очень осторожные.

Узкие глаза Даэда открылись, когда все шаги смолкли. Руки соединились перед лицом в знаке принятого решения.

— Двадцать капель тому, — сказал Даэд согнутым спинам и гладко убранным головам, — весна почтила нас прибытием, и стоит в ночном небе, дожидаясь позволения сменить зимние холода.

Он замолчал, будто ожидая вопросов и возражений, ведь в обычные годы весенняя ночь случалась позднее, но ни одна склоненная голова не поднялась и ни одна спина не шевельнулась.

— Знаки, — сказал Даэд, опуская руки, так что парчовые рукава скрыли их до кончиков отполированных ногтей, — я вижу их и читаю. Мне нужны девять девушек и три юноши. Один — с письменным прибором. Принцесса Неллет расскажет нам свой первый весенний сон.

Головы поднялись, переглядываясь, люди менялись местами, в полной тишине, размеченной ударами воды о бронзу. И через три медленных удара перед советником Даэдом стояли девять девушек с туго убранными в косы волосами — черными, русыми, рыжими, на каждую голову накинут край тонкого покрывала. И трое юношей, вернее, совсем еще мальчиков, преданно глядя, пылали густым румянцем по смуглым щекам. Шутка ли — из сотен комнат большого дворца, где целыми днями и ночами работали множество слуг и помощников, — всего троим попасть в верхнюю подлунную опочивальню. Может быть, увидеть своими глазами, как просыпается принцесса Неллет, и даже услышать ее сон. Первый весенний сон нового года.

На лестницу советник Даэд ступил первым. Узкой ребристой змеей вилась она по спирали, прижатая к мощным квадрам белого камня. Без перил, в сто пологих витков от нижнего уровня, и правую руку советника освещала Луна, повиснув рядом с навершием башни, а левый локоть касался стены, шурша по ней жесткими складками парчи.

Советник не торопился, заботясь, чтоб идущие ниже не сбились с мерного шага — под ногами и рядом с лестницей проплывали редкие облачные пряди. Пятью ступенями ниже, ступая шаг в шаг, мерно шла вереница фигур, блестели гладкие волосы, сверкали вышитые края рукавов и накидок. Двадцать витков, думал советник, в каждом — много шагов, есть время подумать, но каждый виток все уже и уже. В покоях стражей ночных снов скоро появится Эннеус. Разглядывая кляксу на свитке, выслушает доклад начальника охраны. Поймет ли он, что это не просто капля чернил, и Даэду не было времени записать правильность знака, ведь облако видом, как небесный зверь, уже изменило себя и стало похожим на что-то другое. Осталась лишь капля, что сорвалась с пера, и выглядит просто небрежностью пишущего. Но точно ли это был знак? Теперь только пробуждение принцессы Неллет подтвердит или опровергнет решение Даэда.

Спящая Неллет, дочь без родителей, принцесса без королевства, которая видит то, чего не дано увидеть другим.

Луна наполняла черную ночь холодным белым светом, перемешиваясь, два цвета давали третий — безмолвная синева сгущалась в тенях и прореживалась на свету, делаясь кристально-голубой. Даэд, мерно дыша, смотрел с привычным равнодушием на мир, расстилающийся под башней, которая сама по себе была миром. Равнодушие помогало Даэду не спотыкаться, потому что с какими-то чувствами не стоит оглядываться вокруг, если идешь по спиральной лестнице без перил. А еще важно — не помнить о том, как выглядит башня со стороны, напомнил он себе, тоже равнодушно, вскользь, повторяя привычные наказы, как повторяют мантры. Он видел. Возможно, один из живущих в башне, видел ее, видел, какая она на самом деле. Память об этой картине могла запросто сбросить с нешироких ступеней. Так упал в пустоту, одиннадцать весен Неллет назад, молодой советник Канес, а ведь подавал надежды.

Видение башни крошечной картинкой проплыло перед мысленным взором Даэда и скрылось, бережно отодвинутое усилием воли, таким — плавным, тоже привычным. Если дать картинке вырасти, то и тридцать весен спящей Неллет не спасут его от обморочного восторга, путающего шаги и рвущего сердце лихорадочным стуком.

Тридцать, повторили мерные шаги советника, нет, уже пятьдесят. Как мерно и неостановимо плывет время Башни. Пятьдесят… Из них шесть раз весеннее пробуждение Неллет приходилось на час его стражи. Многие советники испытали пробуждение всего дважды, а то и по одному разу. А некоторые еще ждут.

Сворачивая на предпоследний виток, куда уже не проникал лунный свет, скрытый верхней платформой, на огромной ладони которой находилась спальня принцессы Неллет, советник Даэд позволил себе миг скромной гордости. Кто еще из двенадцати стражей ночных часов может сказать о себе: я видел пробуждение принцессы Неллет шесть раз. И вот увижу в седьмой.

Прочие мысли, следующие за этой, он сузил, лишил объема и мягко толкнул за картинкой башни: их нельзя думать, они тоже мешают. Осталась одна, и пытаясь заставить ее исчезнуть, советник Даэд замедлил шаг, но с усилием совершил его, не сбиваясь с ритма. «Может быть, ты просто хочешь увидеть Неллет, пока твоя голова не побелела, как ночная луна?»…

И эта мысль послушно исчезла с прочими. Даэд кивнул сам себе. Ты силен, советник, ты прекрасный страж. И знак — был. Никто не виноват, что везение не оставляет тебя.

Плоскость платформы приближалась, закрывая, кажется, сначала все небо, а потом и половину мира. Зияли по окружности у столба основания входы в центральный зал. К одному из входов подведет спиральная лестница, уже совсем скоро, через один последний виток.

Снизу, врываясь в плавные мысли Даэда, раздался хриплый стон. И он медленно остановился, оборачиваясь и опуская лицо к черной веренице на голубых в тени платформы ступенях. Идущие тоже застыли, каждый в той позе, в какой застала их помеха.

Висели, прилепленные к тесаному камню, как черное ожерелье в тусклых золоченых бликах. И один из камней ожерелья выпал из мерного орнамента, приняв другую форму.

«Это мальчик». Мысль была отстраненной и полной печали. Потому и брал их советник не одного, а сразу троих. Сколько ему? Двенадцать, может, тринадцать. Вырос в стенах Башни, слушая мерные рассказы саинчи, читающих официальные сказания о великой и нежной Неллет, что спит, заботясь о своем народе. А еще слушал тайные шепоты, в которых истинное комкалось, а ложное распухало, из уст в подставленное ухо передавались якобы совершенно честные рассказы тех, кто был допущен, и видел лицо Неллет, шею Неллет, а еще присутствовал при первом весеннем омовении Неллет, хотя советник знал, никому из молокососов не увидеть обнаженную Неллет, пока сами они не станут советниками. Или не попадут в число ее весенних мужей.