Помоги проекту - поделись книгой:
— А больше ничего не нужно? — прочистив горло, робко поинтересовался Ривэн. Он перепуганной тенью маячил где-то за плечом Альена, на безопасном расстоянии в пару шагов. — Ну, ткани или там цветы?…
Всё необходимое — кроме единственно необходимого… Кроме Старых гор, которые должны были защитить его. Кроме его родных пещер, и уютного полумрака, и стука кузнечных молотов, кричащего о непрестанном труде.
— Камни, — хрипловато сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то — у него всегда было чутьё на такие вещи… — Это ты велел принести их сюда?
Пару секунд Сен-Ти-Йи молчала. С мимолётным злорадным удовольствием Альен отметил, что она удивлена.
Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.
— Никогда нельзя «рассказать всё так, как было» Альен. Ты-то должен знать.
— Нельзя сказать, что она, — без выражения сказал Альен, стараясь уловить реакцию Сен-Ти-Йи. — Все они вместе.
Только это — не та вина, как после ювелира-агха, или после убитого стражника из Кезорре, или после поднятого бедняги Нода, чьё тело уже тронуло разложение. И не то сожаление, как после Моры с метелью за окнами, или (до сих пор не по себе…) черепа талантливого Сен-Иля, пальцы которого уже никогда не коснутся серебра с такой же коварной точностью.
Альен посочувствовал ему, поскольку понимал как никогда хорошо. Бесконечные часы он просидел в темноте рядом с телом агха, постепенно теряющим тепло; при свете волшебного огонька он видел, как заостряются грубоватые черты и впадают щёки, он слышал тишину на месте ровного дыхания. Он был некромантом и не по-хорошему привык к смерти — в каком-то смысле даже затерялся в ней, как в Волчьей Пустоши или дурманящих снадобьях. Зрелище смерти лучше, чем что-либо другое, помогало бежать от себя. Но мёртвый Бадвагур был чем-то настолько неправильным, нелепым, несправедливым — с этим просто нельзя было примириться. Альен не помнил точно, что делал там: звал ли его, тряс ли за руки, разбирал ли, ничего не соображая, гребнем рыжеватую бороду… Нитлот или Люв-Эйх наверняка злобно радовались бы, увидев его таким.
…Всё это было вчера — а теперь, на другое утро, Альен бездумно смотрел в синие складки шёлка и следил, как солнце, на севере уже весеннее, щедро напитывает их. Он лежал без движения, тщетно стараясь собрать себя по кусочкам, чтобы начать новый день.
— Твой дом, — сказал Ривэн — так, будто Альен неправильно выразился. — Он делал её для тебя.
Кому уже какое дело до того, что он одобрил бы или не одобрил? Это же тело — мёртвые ткани, начавшие разлагаться, и мышцы, и кости, такие же, как у всех. Больше ничего… Прекрати этот балаган.
— Всё-таки у тебя хорошие уши, Альен Тоури — или хорошие источники сведений… Битва правда случилась, и Альсунг победил. Но Дорелия далека от того, чтобы пасть. Я вообще не думаю, что это случится в ближайший десяток лет по вашему счёту… Можешь передать своему маленькому рабу, что он успеет обзавестись жёнушкой и детьми до этого момента.
— Торопишься совершить подвиг?… Вызывает уважение, — на этот раз издёвка Сен-Ти-Йи колола откровенно. В воображении Альена за низенькой старушкой вновь начал проступать образ прекрасной женщины с рожками; это создавало неудобства.
— Всего лишь честно, — хрипло отозвалась Сен-Ти-Йи. Она по-прежнему не желала показываться, и в полутьме Альен видел только жидкие седые пряди на плечиках, обтянутых белой тканью. — Я не могу жалеть о твоём друге, потому что не знала его.
«Что ж, вот и ещё одна моя подлость, — подумал Альен, глядя на курчавые рыжеватые волосы и по-детски пухлые щёки — до сих пор не впалые, хотя и потерявшие румянец. — И, по твоей логике, ты ещё раз должен простить меня».
Король по просьбе Альена выделил для резчика участок земли за портом Гюлеи — там, где уже смолкал разноязыкий шум и куда не добиралась смесь густых запахов. Но и заливные рисовые поля ещё не начинались там, и достаточно далеко было от большой дороги, по которой то и дело прокатывались запряжённые осликами или мулами повозки крестьян — а ещё проплывали вельможи на плечах рабов. В общем, идеальное, тихое место; Альен сам выбрал его, решив, что Бадвагуру бы понравилось.
Впрочем, если бы было иначе, Альен тоже не оставил бы Бадвагура там, среди других. Попрощаться с ним нужно было так, как прощались в Гха'а. Жаль, что не узнать уже, как именно проходит обряд агхов — но примерное представление (как и о многом другом — примерное, лишь примерное, вечно-позорная половинчатость) у него всё-таки было.
— Зато ты смогла забрать его жизнь.
— Я тороплюсь сделать то, что должен. Будь моя воля, сделал бы иначе, но масла боуги больше не осталось… Ты дала слово.
Он выслушал голос в голове, но не последовал его советам. Некоторые поступки просто положено совершить, не рассуждая о том, что они значат и не убит ли в них изначальный смысл.
Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру — его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота — так, словно впервые его видели.
— Он сам её отдал. От таких даров не отказываются… Некоторые вещи просто должны случиться, волшебник, независимо от того, считаешь ли ты их справедливыми или красивыми.
— Тебя он тоже считал другом. Отдаю тебе это право.
— Я попрошу, чтобы их нашли. Вряд ли у хозяина ночлежки поднялась рука выбросить их…
А заодно с ними — я. Мой промах, моё себялюбие, моё «неумение жить» — ведь так говорят, кажется? Отец, матушка, до чего же вы были правы…
Аккуратная прямоугольная яма, ничем не отличимая от результата старательной работы, появилась прямо здесь — на вершине пологого холма. Белесые валуны с тихим, созвучным общему безмолвию перестуком подкатились ближе. Их окружало сияние; Альен видел контуры, золотистые искры собственной скорби и собственных воспоминаний. Над камнями, невидимые для Ривэна, парили вечная трубка Бадвагура, и его рокочущий басок, и самые разные статуэтки — вместе с молитвами за Альена, привалами у костров под открытым небом, ярусами, шахтами и металлическими деревьями Гха'а. В это волшебство Альен вложил всего своего Бадвагура — такого, каким его, страшно сказать, полюбил. Не отбросил ни грубоватых манер, ни общеизвестного гномьего невежества, ни склонности почитать ему (некроманту и Повелителю Хаоса) мораль, чтобы его же (некроманта и Повелителя Хаоса) спасти. Это был Бадвагур целиком и полностью, «квинтэссенция» Бадвагура, как пишут в своих трудах химики Академии. Альен попытался, насколько был способен и имел право, без слов воспеть чистую душу — одну, быть может, на много тысяч, — которая покинула Обетованное ради вечности.
Не без досады Альен понял, что Бадвагур твердил ему почти то же самое. Признавать это совершенно не хотелось.
Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.
— Ты подкатишь последний камень, — сказал Альен, тронув за локоть онемевшего Ривэна. Тот смешался.
По дрогнувшему в морщинках Сен-Ти-Йи злорадству он угадал, что она снова намекает на его записи… Его, действительно, всегда мучил разрыв между замыслом и той больной несуразицей, которая получалась в итоге. Вне зависимости от того, корпел он над каждой фразой или набрасывал их легко и небрежно, как нечто само собой разумеющееся, — выходило совсем не то. Это «не то» не давало покоя, и в такие дни каждая мелочь вокруг — от взгляда уставшего прохожего до ряби на воде в луже — казалась ему мучительно бессмысленной.
— …Что Бадвагура убила она.
Лучше уж думать, что ничего этого не было — не было, и всё.
— Да, — кивнул Альен, не дождавшись конца фразы. — Я тебя понял… Но сейчас нам пора сделать главное.
Хуже всего, страшнее всего. До самого последнего мига, то того треклятого подвальчика-склада Альен не осознавал до конца, как боялся потерять Бадвагура. Как боялся — зная, что это обязательно случится, и скорее рано, чем поздно.
Всё это успело пронестись у него в голове, пока Ривэн стоял, приоткрыв рот и грустно уставившись на роскошные сандалии из чёрного дерева.
Разве что Алисия обняла бы его, прижала бы его голову к своей узкой груди и позволила выплакаться. Сестра — она одна понимала, как слаб он на самом деле. Тоури всегда остаётся Тоури: на гербе у них осиновые, а не дубовые ветки — пусть даже в железном обруче… Альен знал, что каждый раз, когда подобное случалось (а было их немного, слава Порядку, таких разов) остался язвой у Алисии в сердце. После этого ямочки у неё на щеках превращались в невыразительные штрихи, а смех несколько дней звучал реже обычного.
Альен не стал гадать. Он просто сдержанным усилием мысли приподнял маленькое, крепкое тело с носилок и опустил его в землю, окутав тем же звенящим сиянием. Ему показалось (придёт же в голову такой бред), что агх лежит теперь с лицом героя, которому воздали по заслугам.
ГЛАВА IV
Дождь стучал по розовым кустам, по дорожке, ведущей к крыльцу, по ажурной кованой ограде. Виноградные лозы, приникнув к шпалерам, втягивали влагу не менее жадно, чем земля и цветы. Блёкло-серые тени расползлись по саду — темнили краски, сплетались в клубки, тщетно вожделеющими пальцами подбирались к дому из светлого камня.
В одно из высоких распахнутых окон ломился дождь вперемешку с ветром. У Лауры намокли шея, руки и платье — даже вуаль, которую она набросила, собравшись поехать в Вианту. В Вианту, скорее в Вианту! — по глупости надеясь успеть.
Лаура встала, слегка шатаясь от голода. Ноги онемели и подкашивались. Продолжая посмеиваться, Лаура опёрлась локтем о высокий, измазанный въевшейся краской стол, где хранила грифели и кисти. Ей хватило сил протянуть руку за плоским ножиком для бумаги — таким холодным и лёгким, что стало щекотно руке, и Лаура опять захихикала.
Она убрала простыни, прикрывавшие холсты, и все не распроданные работы бесстыдно уставились на неё. Сегодня Лаура сама сняла каждую простыню — медленно, вдумчиво, ощущая все складки, с некрасиво нахмуренным лбом нюхая пятна краски. И теперь сидела в кругу (точнее, в беспорядочном маленьком лесу) из полотен больших и поменьше, старых и едва высохших. Взгляды чаров и эров казались укоризненными: точно ещё чуть-чуть — и их рты откроются для обвинительных речей, а ещё лучше криков. И это будет справедливо. Грешница, подсудимая! — крикнут они. Закон богини Велго, закон всех богов и людей — против тебя. Не должна носить тебя земля Кезорре, и нет в Обетованном места, где найдётся для тебя приют.
…Такой и нашла эру Алью-художницу её кухарка Челла: с застывшей улыбкой, с ножом, который она, очевидно, несколько раз вонзала себе в грудь. Все холсты в мастерской были изрезаны, и восстановить их позже не удалось.
Куда? В мастерскую или в спальню?
По наследству и незаслуженно.
Одной скучно. Было бы хорошо, если бы эти молчаливые люди с портретов — важные зануды! — и оливы с пейзажей Ариссимы, и мосты через ручьи разделили её веселье. И пусть грустный Ремье-философ, юный сын чара Энчио, тоже хоть раз в жизни от всей души расхохочется. Лаура слышала, что его тоже убили в день бунта, но какое это имеет значение?! В смерти есть много забавного — как и в жизни. Всегда есть над чем посмеяться.
Скоро и Кезорре уйдёт — навсегда прервётся южная песня этих земель, навсегда поблёкнет многоцветье. Жизнь пойдёт трещинами, отвалится кусками, будто старая фреска, и обнажится неприглядная изнанка: извёстка, грубая кладка из камня или кирпичей. Краска слезет, потому что все краски — ложь, за которой не кроется ничего, кроме серости, бесцветного холста, одинакового готового для красоты и уродства. Пустоты. Небытия.
— Они обещали мне, — повторяла она часами, которые смазались в памяти в один склизкий, беспросветно-тёмный комок. — Обещали. Обещали.
Лаура, кажется, долго не могла понять, о чём речь. Челла уже давно рыдала, обняв себя за пухлые бока, когда до неё наконец дошло.
Лаура уронила голову на руки, запустила в волосы пальцы; содранные в истерике заусенцы путались в жёстких колтунах. Должно быть, сейчас она похожа на ведьму. Хуже той северянки, королевы Хелт.
Лаура тихо засмеялась — так тихо, чтобы тени не заметили её. Быть может, они повременят, не сразу ворвутся, не сразу пролезут ей в грудь и начнут грызть мясо изнутри, как голодные сороконожки — листья?…
Ушла её «тонкая» красота, которой так гордился Ринцо — растворилась, выцвела, запела в хоре теней.
«Убит вместе с другими Правителями. Нам искренне жаль. В столице беспорядки, эра Алья. Постарайтесь не покидать дом в ближайшие несколько дней».
Как прошла боль, которую не описать словами, пришедшая до всякой разумной мысли: этот человек больше не прикоснётся к тебе, не заговорит, не укроет заботливо во сне. Лаура никогда не думала о том, сколько на самом деле значит для неё Ринцо, пока эта боль — вполне конкретная, ощутимая телом — не скрутила её, заставив броситься на колени и расцарапывать себе щёки, точно женщину из древних легенд о поединках с драконами.
Задушен. Не съеден, а задушен. А может, гонцы новой власти Вианты просто пощадили её и избавили от подробностей?…
Не смогла бы потому, что так должно было случиться. Потому, что серые тени бесновались за окнами, поглощая все оттенки мира — один за другим. Вианты больше не было для Лауры, как и Ариссимы, — нигде, никакой. Никаких больше закатов, никакой игры света и тени на окрестных холмах. Она была уверена, что сейчас в столице, в этом дивном городе с белыми дворцами и храмами, нет ничего, кроме бесцветности, небытия, тумана, где пропадают и зарождаются, но не живут цвета и формы. Серые тени пожрали изумрудные стебли в руках цветочниц, мягкую голубизну неба, горячую, красную черепицу крыш, звенящую прозрачность бокалов для вина в тавернах и лавках. Всё растворилось, миновало, прошло — как бурей прошло отчаяние в самой Лауре.
Ибо не бывает преступлений страшнее предательства.
Челла — добрая душа — конечно, не понимала, о ком она. И в голову бы ей не пришло, что её госпожа в сговоре с магами-убийцами из Дома Агерлан. Что её молодая хозяйка — преданная предательница… Челла просто ловила бившуюся в судорогах Лауру, прижимала её к своей груди — мягкой, как подушка, и пахнущей кухней, — и отпаивала водой с лимонным соком. Утешения давались ей так же неумело, как песни.
Лаура сидела меж картин, на полу, обняв колени, медленно покачиваясь взад и вперёд. Качаясь, было как-то проще продолжать существовать.
Убит. Убит. Убит.
Лаура чувствовала, что ещё немного — и они окажутся внутри. Бесшумно взберутся по ступеням, минуют гостиную, проскользнув мимо уютной мягкой мебели, которая теперь ждёт своей очереди в предчувствии разорения. Оставляя за собой холодный след, поднимутся на второй этаж и повернут…
Лаура сидела, содрогаясь от смеха. У неё тягуче сводило скулы, ныли щёки, но смеяться она не прекращала.
Она не смогла бы предупредить Ринцо — теперь она знала. И даже не потому, что ей не хватило бы времени. И не потому, что не удалось бы добраться до главной площади сквозь беснующуюся толпу.
Лаура снова засмеялась, уже не пытаясь сдерживаться, захлебнулась и закашлялась. Слюна ниточкой повисла у неё на подбородке.
Говорят, страну раздирают беспорядки и бунты. Столицу захватил альянс магов из Высоких Домов и жрецов Прародителя. День и ночь пылают костры и вздымаются виселицы — для всех, кто высказывался против магии или веры в Единого, для всех, готовых поддержать Дорелию в Великой войне… И просто для дорелийцев, которым не повезло оказаться в Кезорре в эти лихорадочные времена. (О леди Синне Лаура почему-то не вспоминала — её будто бы никогда не было: острая линия подбородка, рыжий локон, высокомерный прищур — набросок от скуки, из тех, что она не заканчивала). Дома аристократов в предместьях по-прежнему разоряют, причём часть крестьян поддерживает восставших. В Ариссиме спокойно, пожалуй, лишь потому, что люди здесь действительно любили и уважали Ринцо, так что часть этих любви и уважения по наследству перекочевала к Лауре.
Убит. У-бит. Какое простое, короткое слово. Наверное, не найти таких больше в кезоррианском. Разве что: пре-дан. Про-дан. Не-лю-бим.
Её лицо осталось Другому. Тому, за чью жизнь она расплатилась сполна. Почему-то теперь произнести его имя даже в мыслях Лауре было тяжело. Тонкая, невидимо-огненная ниточка, связывавшая её с братом, тоже потеряла цвет. Ушло последнее из того, что всегда казалось ей нерушимым.
Чернота волос скрыла от Лауры мастерскую. Как в детстве: зажмёшь глаза ладошками — и спряталась, и никакие чудища из сказок тебя не достанут. Потом можно ещё и нарисовать их углём, чтобы стало уж точно совсем не страшно…
Задушен ожившей змеёй с её картины. Со страшного, полного извращённой силы творения, из-за которого весь последний месяц Лаура не могла спать. Чары на которое были наложены с её ведома и согласия — после сделки, заключённой с человеком в сером, лицо которого было таким чересчур заурядным…
Задушен. Ринцо терпеть не мог духоту, особенно с тех пор, как начал полнеть. Возвращаясь с заседаний Совета, он при первой возможности расстёгивал крючок на воротнике официального одеяния — и потом облегчённо, немножко смешно вздыхал.
ГЛАВА V
У Фиенни была привычка рисовать, чтобы объяснить что-нибудь. Для Тааль, которая всё ещё не могла приспособиться к рукам и пальцам бескрылых, это было вдвойне удивительно. Она заворожённо смотрела на то, как увлёкшийся разговором волшебник, перебросив на плечо тёмный хвост, хватает мелок, или огрызок карандаша, или изящное павлинье перо (видно, при жизни он был не последним ценителем красоты…) — и как от нескольких точных движений на листке или каменной плитке возникают штрихи, знаки, схемы. Фаэнто показал ей свои карты Обетованного и Лэфлиенна, которые заметно отличались от карт отца и фрагментарных изображений на древних черепках. Несколько дней пролетело, как один вдох; Тааль казалось — она только и делает, что отсыпается после изнурительных испытаний, слушает Фаэнто и пьёт с ним чай. Дымящиеся чашки не пропадали со стола, и прозрачный свет солнца из-за тёмно-зелёных занавесок заливал их по-прежнему. От трав и сластей Тааль согревалась и тяжелела; лопатки ныли по ночам уже не так сильно, и она отвыкла считать себя невесомой, готовой взмыть от любого порыва ветра. Под руку с Фиенни она бродила по Молчаливому Городу, вслушиваясь в его тишину — и совсем скоро стопы перестала обжигать боль, вызывающая смутные мысли о каком-то предательстве и не менее смутную тоску по чему-то, утраченному навсегда.
— Я понимаю все языки. И не знаю, что значит «с поверхности холма».
— Не задерживайся, — сказал он почти шёпотом; в здешнем безмолвии любые слова долетали легко, как крики. — Скоро ночь, Тааль. Ночью тебе лучше возвращаться под крышу: тут много кто обитает…
— Тааль, майтэ из гнездовья у Высокой Лестницы… Атури и кентавры прозвали меня Тааль-Шийи, Сновидица.
— Мы чужачку привели! — простодушно объявил Бригхи, выскочив на большую поляну в самом сердце леска. Тааль заметила, что Ришо презрительно сморщился. — Она с поверхности холма и говорит, что кто-то из наших звал её.
Тааль осторожно встала, продолжая вбирать тихую красоту этого места. Здесь было так спокойно, что ей не хотелось думать ни о тауриллиан (которые, возможно, уже где-то поблизости), ни о лукавых духах и боуги, с которыми ей придётся говорить. Переливы неба над головой разбудили в ней новый приступ исконной жажды — хотелось кричать от желания подняться туда, почувствовать в перьях тугое сопротивление ветра…
— Мы привыкли называть Обетованным весь мир, о превращённая майтэ, — боуги по-кошачьи сморщила нос. — К чему делить материки на «там», где якобы так чудесно, и «здесь», где якобы хуже?… С тех пор, как Зелёная Шляпа уплыл в это хвалёное Обетованное, мы не получили от него ни одной доброй вести… Может, наши предки и пожили там какое-т время — однако теперь там не осталось удобных полян, а фокусы с кладами никому не интересны.
— Это сделали духи, — выдохнула Тааль, ища спасения в глазах Даны. Так заботливо и чутко могла бы смотреть её мать — если бы, конечно, была здорова. — Атури испытывали меня, а потом, когда я прошла испытания и… И Пустыню Смерти… — память о беспамятстве тех дней и бдении всё ещё причиняла ей боль; говорить об этом, да ещё перед толпой, совсем не хотелось. — …Решили изменить мою суть.
— А ты откуда знаешь, как делали некроманты в Обетованном?…
— Не просто чистое существо, а самое чистое в Обетованном, — поправила она. Услышав заветное слово, Тааль вздрогнула.
— Ты права. Видимо, мне придётся, — и, помолчав, добавил: — Его зовут Альен. Альен Тоури. Что именно ты хочешь узнать?
— Живая, — еле слышно выдохнула русалка, и за движением бледных губ Тааль расслышала мерный шум воды, как в голосе Эоле. — Живая среди ушедших. Для чего ты нарушаешь наш покой?
То есть?… Тааль ещё раз — проверки ради — взглянула на небо над собой, обвела глазами луг и дубы… Ладно, должно быть, у неё ещё будет время на расспросы.
Речь Фаэнто звучала размеренно и сладко для слуха, как и всегда, но Тааль различала в ней скрываемое беспокойство. У неё возникла безрадостная уверенность, что Фиенни ждал возможности наконец проводить её куда положено, не приближаясь к опасной теме.
— Почему?
— Меня зовут Ришо, кстати. Или ещё — Ришо Вещие Сны… И в моей семье все возвращенники.
— Для чего? — эхом поддержала её вторая, скорбно положив голову на плечо подруге. Длинная зеленоватая прядь скользнула вниз, почти коснувшись дна фонтана. Тааль в смятении оглянулась на Фиенни; тот ждал поодаль, невозмутимо глядя на неё.
— По-моему, всё ясно: дело в магии, — отец Ришо со злостью пододвинул к себе горшочек с маслом; в тишине тот оглушительно проскрипел по кольцам пня. — Кто-то заколдовал эту майтэ (а я не сомневаюсь в том, что она правда майтэ — только они так туго соображают), наложил искусные чары, превратив в… В то, что мы видим, — хмыкнув, он размазал масло по круглой булочке. — В самку людей из-за моря.
Где же Пустыня, и как Тааль попала сюда? Если преодолеть колдовской барьер так легко, почему он вызывает столько хлопот у тауриллиан?
Сердце Тааль пропустило удар. Она спрятала монету, стараясь складками мешочка прикрыть задрожавшие пальцы.
Дневная яркость ещё не до конца покинула небо, и облако на границе синевы с золотом напоминало драконьи крылья. Тааль вздохнула, мысленно посочувствовав Фиенни: как жаль, что он не может покинуть свой мёртвый город и оказаться тут вместе с ней. Ему бы понравилось — а если он был здесь раньше, то наверняка уже нравилось…
Боуги — никак не меньше двух-трёх десятков — расселись вокруг огромного плоского пня, как вокруг стола. Пень был уставлен деревянными плошками, горшочками и кувшинчиками; обежав застолье взглядом, Тааль заметила множество плодов и сластей, которых никогда не встречала раньше. Бригхи невозмутимо привалился к пню и затолкал за щёку горсть орехов; этим вечером он явно успел проголодаться, заигравшись в лесу. Пухленькая женщина в венке из кувшинок сердито махнула рукой, отгоняя светлячка — они кружили здесь повсюду, так что на поляне было светло, совсем не как в заурядные сумерки.
Она оперлась на локоть, села и не сразу заметила, что глупо улыбается сквозь слёзы. Под ней был пологий, по-звериному обросший травой холм без единого дерева. Ещё несколько таких же холмов окружали его с трёх сторон, а в ложбине меж ними плавно изгибалась неширокая желтоватая дорога. Просто дорога, совершенно обычная — какое счастье после Дороги Драконов, полной видений и каменных скорпионов, после безумных мороков Пустыни, после призраков Молчаливого Города!.. С четвёртой стороны, на западе, лежала ровная земля — равнина или, скорее, большая поляна, поросшая луговыми цветами. За ней чернел лесок, будто бы полыхающий под золотистым закатом. Кажется, дубовая роща — впрочем, зрение Тааль в теле двуногой сильно притупилось, и она была не уверена.
Поделиться книгой: