Под волной [авторская]

Полковник снял фуражку и принялся вытирать большим платком сначала лоб и виски себе, потом внутреннюю часть околыша.

— Алексей Иванович, это вы правильно придумали — сразу к нам. Мы сейчас позовем Штокова и поговорим.

— Ну как? Что — маршал?

Ее глаза осветились насмешкой, и в них было еще любопытство. Пожалуй, она и ждала его с этим выражением, но она сказала очень просто:

А генерал, погруженный в свои раздумья, и Мария Сергеевна не замечали, какая мука заполняла Наталью. И от ее игривости не осталось и следа. И солнце, все более багровеющее и пронзительное, и уже изумрудно-зеленое небо над головой, и проглядывающая сквозь пятнистые от закатного солнца стволы деревьев, широкая темно-фиолетовая тоже от солнца, посерьезневшая накануне холодов река — померкли.

Мария Сергеевна вес же позвонила Артемьеву. Звонила снизу из гостиной. Артемьев сказал, что он знает о Курашевой и знает, что она у нее. И еще он сказал:

— Я завтра рапорт подам. О переводе в автобат…

— Тогда я действительно ничего не понимаю. У нас с тобой разница почти три года. Так?

Командир полка передал ему, что приказом по армии его просьба о переводе на Север удовлетворена и что в штабе он получит назначение. Барышев видел, что расстается подполковник с ним спокойно. Но и Барышев не испытывал сожаления. Холодными веселыми глазами глядел он на длинного, скуластого подполковника, успевая в одно и то же время и думать о своем, и слушать, что тот говорит.

И Ольга пошла помогать девчатам убирать салфетки, мыть и кипятить инструменты.

Удивительно русским было все в этом доме — тишина, и чистота выскобленных полов, и половички простенькие, нитяные, с поблекшими, захоженными и, видимо, давними-давними петухами морковного уже цвета по краям, и занавески на маленьких, полуподвальных окнах, и зеркало — старинное, хорошее, тяжелого стекла с мягким свинцовым отливом по углам в темной оправе, и кровать с лоскутным одеялом, и лежанка возле печки, по виду удобная, обжитая какая-то, и множество фотографий под одним стеклом на самом видном месте. От отца здесь оставались две полочки с книгами, у которых уже выцвели корешки и переплеты, и круглая стеклянная чернильница-непроливашка, и стол, невысокий, но крепкий. Там, видимо, занимался отец, когда еще студентом был.

Кабина была громадной. Барышев стоял на ее решетчатом полу, а возле его виска покоились на педалях ноги командира корабля, и Барышеву отсюда были видны только вихорок его светлых волос и мочка уха.

Коля спал. За него дышал аппарат: методично и с шорохом. Все были на своих местах, и операционная сестра стояла перед своим столиком, слева от больного. Привычная обстановка операционной успокоила Марию Сергеевну. Первые мгновения она еще чувствовала на руках резиновые перчатки, но потом привыкла и к этому.

— Прошу позвать Светлану. Говорит капитан Барышев.

Немцы подобрали своих убитых. Не могло быть, чтобы рота погибла, не сведя в могилу никого из своих врагов, кроме двух этих танковых экипажей.

Сейчас, после слов терапевта, она не испытала прежнего светлого умиления собой, ей вдруг сделалось горько и тоскливо.

— Здравствуй, — сказал Меньшенин.

И когда он вдруг в ровном строю лиц увидел страдающее от горя и досады на себя лицо Курашева, его запавшие, глядящие словно из глубины, глаза, — отлегло.

— Сам. Слабость. И Торпичев помогает. Так вы не возражаете, товарищи?

— Ладно. Ты знаешь, и я знаю.

Он ни на час не промедлил здесь, а сразу же согласился лететь на Север, едва оформив все документы. Вместе с офицерами штаба он сел в служебный автобус и прибыл на тот же самый аэродром, к тому же самому Ан-8. Окажись он здесь неделю назад, он нашел бы, что делать. Барышев подумал об этом и представил себе, как ходил бы по улицам — загорелый, натянутый как струна.

И когда Волков вошел, маршал встретил его почти у порога.

— Чего там отпрашиваться, тут рядом.

— Баб у нас не принято обижать. Ни своих, ни чужих.

— Я не имела в виду этого, мама.

— А вы тот самый маршал, которого все боятся?

Этим летом она была с ребятами на этюдах в поле. Неделю жили в палатках, писали кое-что и кое-как, спали, купались, пели по вечерам модерновые песенки. А вокруг были поля, густые издали и прореженные вблизи, даже клок гречишный на пологом склоне старых холмов был виден. А дальше тянулись сопки — синие, нечеткие. И была еще проселочная дорога, где утопаешь по щиколотку в горячей ласковой пыли, и столбы электропередачи — все уже знакомое Нельке по прошлым временам. Но, пока полубородатые ее товарищи мазали этюды и ходили в село на танцы, Нелька не позволяла себе до поры до времени ни вдумываться, ни вспоминать. Ждала чего-то. Ей еще мешала странная, нехорошая какая-то любовь к Леньке Воробьеву. Ленька лез к девчонкам еще в школе и после школы, когда она уже училась в училище, и рассказывал ей, как все это было, не то хвастаясь, не то прося совета. И не замечал, как поющий соловей, что с ней происходит.

— Ладно. Только не жди. У меня здесь еще дела. Придешь завтра?

Курашевы оба пошли проститься. И там полковник, уже надевая фуражку, снова сказал:

— Без чего, без чего? — смеясь, спросила Мария Сергеевна.

Мария Сергеевна вошла, взглядом успокоив сестру, поднявшуюся было со своего места, и взглядом же спросила, как дела. Та бледной тоненькой рукой коснулась листа с записями на столике под лампой. Беспокоиться пока было нечего. Но Мария Сергеевна сама смерила еще раз давление и осторожно, чтобы не потревожить, послушала ребенка, чуть притрагиваясь к тонкой кожице возле операционной повязки. Мария Сергеевна помнила, с каким шумом и шипением, точно там стояла паровая машина, билось это сердце еще несколько часов назад. И теперь оно еще частит, но тон его стал чистым и четким. Придавленный промедолом, ребенок спал, мерно и глубоко, но еще часто дыша. И температура еще держалась, и давление было высоковатым. Но это пока было в порядке вещей. И более всего Мария Сергеевна опасалась как раз падающего артериального давления — это осложнение грозное. По военным делам юности — оно всегда представлялось ей, как тот прорыв немецкой отступающей колонны в Померании, когда они, эти гитлеровцы, вышли из леса и буквально захлестнули, затопили аэродром. Словно серо-зеленая вода залила летное поле, здания служб и штаба — только госпиталь остался нетронутым ими, потому что был в стороне, — а когда они схлынули — остались повсюду только головешки, обломки да трупы ребят-летчиков и офицеров, изнасилованных и истерзанных девушек-оружейниц из БАО. Падающее давление после операции — такой же прорыв…

А сказав, понял: там, в лётном домике в третьей зоне, слышат его голос. И на магнитной ленте теперь легли его слова. И эти слова теперь с ним на всю жизнь.

Она помолчала.

Некоторое время он испытующе глядел на нее, потом его губы чуть тронула усмешка. Он поел, отодвинул посуду, выпил холодный, но крепкий чай, потом закурил, затянулся дважды и сказал:

По песчаной дорожке, обложенной белеными кирпичами, шла высокая женщина. Соломенные волосы ее на непокрытой голове были собраны на затылке, и только на висках и спереди их растрепал ветер во время езды. На женщине была кожанка. Поплавский сам не знал, почему он все это видит и отмечает: и то, что она была в брюках, и что на ней высокие сапожки, что лицо ее было каким-то решительным и усталым, а некрашеные губы были сомкнуты так, что даже морщинки легли по углам рта. Она все время, пока шла и потом, когда поднималась по широким деревянным, добела вымытым ступеням, неотрывно смотрела в глаза полковника.

Светлана помолчала, держа в руках верстку, и сказала неожиданно для себя самой:

— Хорошее. — И ушла работать к себе, торжественно неся свою гордую голову.

Мария Сергеевна помедлила еще. И вдруг сказала:

А Мария Сергеевна, начавшая было говорить привычно, вдруг осеклась, помолчала и тихо, одним дыханием спросила:

Мария Сергеевна вышла на освещенные бетонные ступени клиники в тот самый момент, когда Меньшенин неловко, как-то спиной, выбирался из нарядной арефьевской «Волги».

— А что, Стеша, поезжай… — негромко сказал Курашев.

Летчики Ан-2 — пилот, штурман и механик — не знали о нем ничего, и ему было легко лететь с ними. Он испытывал чувство необыкновенной свободы. Спустя полчаса после старта он пролез к ним в залитую солнцем кабину. Командир, старший лейтенант, вел машину сам. Его выцветшая военная рубашка на спине между лопатками была темна от пота. Командир обернулся — такое русское лицо было у него и такое моложавое, что показалось знакомым, хотя Барышев точно знал, что никогда он не видел этого парня и больше не увидит его никогда — настолько великой представилась ему Россия и бесконечной жизнь. Через мгновение Барышев понял, почему командир ему кажется знакомым: кино. Таких ребят снимают в фильмах о войне — они там командиры рот и взводов.

— Нет, не все время, — отрывисто ответил он и замолчал.

— Ты что? — спросил отец.

Потом, выйдя к своим и снова обретя все — армию, коллектив, людей, которыми ему надлежало руководить, он, как осознал неожиданно теперь, навсегда утратил ту безоблачную веру в себя, какая у него была раньше, до войны…

— Я рад за тебя, Нелька, — сказал он не поворачиваясь. — Ты делаешь большое дело. Но знаешь… Знаешь, я нормальный, обыкновенный человек. Я мужчина. Ты сделала меня мужчиной. А сама ты не стала женщиной. Во всяком случае для меня… Я не могу. Эти пять лет — пытка. Днем и ночью. Видимо, ты мне не по плечу…

Артемьев словно понял это. Он сказал:

— У мамы завтра очень сложная операция. Она будет ассистировать профессору, в военном госпитале… Мама волновалась.

— Ты вернешься — обязательно покажу.

— Мне тоже. Но я — другое дело. И мне некуда деваться. А вы… вы решайте сами. — Она молчала, не зная, что ответить ему, а он продолжал: — И все же надо, чтобы вы знали: я хочу вашего участия.

— Нет, позвольте мне остаться, — сказала она так, что — «позвольте» не звучало просьбой.

«Я написала картину, я написала все-таки первую картину», — думала Нелька, зажмурясь. От этого были полны солнцем глаза. Она повернулась лицом вниз, сразу всем телом, и вдруг заплакала. Неизвестно отчего — просто заплакала, сначала давясь слезами, сжавшись, а потом что-то отпустило, и она заплакала светло, щедро, с наслаждением. Она плакала о Сашке и о Рите, о себе, о его руках, плакала о Витьке и о сыне, о своем маленьком-малюсеньком Сережке.

— Да, если ты и Поплавский отдадите ему часть своего…

В эту секунду Курашев вдруг и сам понял это с такой четкостью, точно все происходило снова. Он опять увидел полковника за столом, увидел, как он надевает фуражку, увидел почему-то спину полковника, когда он, прихрамывая, уходил по коридору, слышал размеренный стук его сапог на лестнице. И все встало на свое место, отозвался в самом сердце уже затихающий, переходящий в свист звук двигателей Яков. Кровь отлила от сердца. Он не отнял рук от сапога, а стал его натягивать. Потом он стал надевать рубаху, галстук, тужурку и все быстрей и быстрей, и руки у него дрожали от волнения. Он не видел, что Стеша ушла готовить ему вещи, как это делала всегда.

— Молчи. А то я буду жалеть, что заговорил с тобой.

— Я тебе сейчас объясню.

— Ольга…

А скоро показался и аэродром.

— Это мой отец, Люда. Понимаешь?

— У нас есть широкий, но не длинный халат? — спросила она бабу Веру в приемном.

Марии Сергеевне показалось, что в изумленных глазах Наташи сверкнули слезы. Да, так оно и было: дочка с трудом сдерживала их. И сдержала. Потом Наташа сказала:

Она остановилась и потом медленно, держа руки в карманах халата, подошла к столу, за которым он сидел.

Начальник штаба доложил, что к границе идет, по-видимому, «Валькирия».

Потом пошла на кухню, бросив кисти. Не вымыв рук, поела, не садясь, не ощущая вкуса и того, что все пахнет растворителем. Вернулась к холсту.

Жоглов и пошел с ним следом за всеми.

Но дома Поля сказала, что звонил Волков. Что он просил приготовить ей черное платье, что ни о чем не надо хлопотать. Только пусть Мария Сергеевна едет скорей. И пусть возьмет девочек. Поля не произнесла этого слова «девочек». Она сказала «Наталью», «пусть возьмет Наталью». И можно было подумать, что Волков знал об уходе Ольги. Но он не мог этого знать, просто у Поли не повернулся язык. Мария Сергеевна долго и с удовольствием принимала ванну. Потом она, растирая плечи и грудь махровым полотенцем, вдруг загляделась на себя в зеркало, рассматривала платье — то самое, черное, открывающее шею, с тонким норковым мехом на манжетиках. И не надела его. Она вспомнила, что там, на даче, есть одежда. Там есть английский черно-серый костюм. И она надела спортивные брюки и замшевую куртку. А к тому времени волосы ее, подстриженные коротко, по-мальчишески, высохли. Причесываясь, Мария Сергеевна заметила сединки. Помедлила, усмехнулась: когда Волков уезжал, их не было. И какая-то спокойная просторная тишина входила в ее душу, словно свет от желтой листвы тополей, что едва слышно шуршали за распахнутым окном ее комнаты.

Он разглядывал ее и не верил, что эта тонкая, светловолосая, с красивыми узкими руками девушка — его дочь. Он тоже помнил Пассаж и помнил мяч в Фонтанке. Но он помнил иначе — помнил, как оборвалось сердце, когда она потерялась в толпе. И помнил горячую волну радости, захлестнувшую его, когда он нашел ее. Он помнил, как обнимала дочка его шею, помнил, как шел с нею вдоль Фонтанки и как боялся выпустить из ладони ее тоненькое запястье. Он всегда хотел, чтобы у него была дочь. И дочь появилась, и росла, росла тогда, когда ему невозможно уже стало жить в доме. Там нечем было дышать от притворства. Он чувствовал, как уходит из его отношений с женой тепло. А оно уходило, словно кровь вытекала из живого организма. Он был резок с женой и тещей. Не мог иначе от невозможности вложить свое деятельное, активное отношение к жизни в слабую душу женщины, с которой жил. Вспыхивал, наговаривал кучу неприятных вещей. И все не мог уйти, уйти раз и навсегда — дочка ведь. Светка крепко держала его.

— Разрешите, товарищ полковник, прибыть прямо к отлету. В одиннадцать сорок пять я буду в самолете. Открылись некоторые обстоятельства.

— Капитан, — позвали его. Кто-то шагнул из темноты у КП и совсем не по-военному тронул его за рукав. — Товарищ Курашев, я видел, когда вас привезли на вертолете. Кроме вас и полковника, я здесь почти никого не знаю. Я — капитан Барышев. И, знаете, очень рад, что получил назначение сюда. Пять суток я здесь, и все пять суток вы тут в деле.

Наташка бойко произнесла медицинское название операции. Ольга подумала: «Не в медицинский ли наметилась сестреночка моя?» Говорить было не о чем, а может быть, просто не получался разговор. И тяготил он обеих.

Мария Сергеевна знала, что он прекрасный хирург. И что у него почти нет иной жизни, чем клиника. И теперь вдруг объединились в одно эти два ее представления о нем.

— Знаете, Алексей Семенович, будь я на вашем месте, я бы оставила для каждого заслуженного генерала по самолетику — такому неторопливому — они от этого молодеют, — сказала Мария Сергеевна маршалу, идущему следом за ними.

Значит, Барышев не промазал.

…Маршал, поцеловав руку Марии Сергеевны и еще держа ее сухими энергичными пальцами, с коротким изумлением и с явным удовольствием поглядел на нее своими строгими прозрачными глазами.

Потом Нелька резинкой убрала кое-что лишнее — и стало еще лучше.

— Да… да! — радостно кивнул он. — «Океан». Вот видишь, даже название забыл!

— О чем, Михаил Осипович?

Меньшенин шутил, смеялся, говорил какие-то слова врачам, благоговейно внимавшим ему и стеснявшимся всей его свиты, вдруг расставившей всех присутствующих по ступенькам. Если еще вчера он, оставаясь профессором и замечательным хирургом, был их же поля ягодой, то теперь люди, пришедшие с ним, отдаляли его от них.

— Не сердись, милый мой, — тихо и серьезно сказала Мария Сергеевна, чуть откинув голову, чтобы лучше видеть. Она смотрела на него. Его серые глаза были темны.

— Улетаю, ослик. Что тебе привезти? — сказал он смеясь.

— На днях начнется отбор произведений на зональную выставку.

Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.

«Да, вопрос, — что и говорить… И отвечать на него надо так же, как он был задан, — в открытую». Какое-то чувство — не то отваги, не то вдохновения, не то холодной удали — овладело Барышевым. Он помедлил.

— Сделаю как могу, — сказал он.

— Я слышала о ней, — сказала Нелька. — Давно только.

Под кислородной маской лицо сделалось мокрым. Маска жгла, точно была раскаленной, а затылок под шлемофоном заледенел, как будто Барышев крепко, намертво и давно прижимал его ко льду…

— Почему же ты смотришь на меня так?

— Нет, Петр Семеныч, нельзя.

— Я этого не говорила, мама!

Наталья ничего не ответила. Она немного постояла, потом медленно вернулась к столу и молча села рядом — стол был большой, овальный, за ним собирались Волковы и гости, когда они были. И стулья, обитые темно-красным нейлоном, стояли просторно и всегда на одном и том же месте.

— Нет. Не тащи его за собой. У мужчины должны быть крылья развязаны, тем более он — летчик. Пусть тебе поможет наш с отцом невеселый опыт…

Она снова посмотрела на офицеров. Что-то знакомое-знакомое, только забытое и очень давнее почудилось ей в лице полковника, но она не вспомнила.

— Капитан Барышев, — громко проговорил капитан.

— Нет, — сухо ответил Поплавский. — Здесь недалеко.

Высокий, сутулый, какой-то молчаливый и злой, Зимин, прочитав его, ответил:

В трамвае, сидя рядом с Людмилой, она глядела в окно на вечерний город, радовалась, что дорога им предстоит долгая, что скоро увидит Ирочку и будет молча идти с ней, слышала усталый гул людей, которые тоже возвращались с работы. Трамвай шатался и скрипел, а Ольга думала, что, по сути дела, только сегодня, после Натальиного появления, она почувствовала обязательность своего решения. Ни сожаления, ни раскаяния она не испытывала, даже наоборот, при одном только предположении, — а что если взять и вернуться, пусть все будет так, как было, — посерел день вокруг.

Они оба замолчали.