Кристиан Бэд
Про сбычу мечт
Сборник рассказов
Дети мотыльков
«У каждой медали есть оборотная сторона», — так говорил мне дед.
Дед мой дошёл до Берлина в пехоте. Тягал на себе пушки. Молчал про войну. Призвали его взрослым мужиком, нарожавшим уже семерых детей. Он просто не мог не вернуться домой. А бабушка сумела дождаться.
Как-то раз она провожала внучек в дорогу, стояла у калитки и долго смотрела вдаль. Ей было девяносто: все зубы и стопроцентное зрение.
Я спросил:
— О чём ты думаешь, когда провожаешь вот так?
— О том, что у детей всё будет хорошо. Обязательно хорошо. Доедут, устроятся.
Лицо её было светло и спокойно.
У меня нет уже ни той силы, ни той веры, что у бабушки с дедом. И даже здоровья мне не досталось. Зачем я такой? Просто метка природы, что народ наш может перетерпеть всё?
Но я-то? Кому я нужен? Я бы просто не выдюжил на войне. Деду было за сорок, мне — тридцать. У меня гастрит и больное сердце. А ещё у меня аллергия на солнце.
— Папа, подними меня! — тянет за рукав сын.
Вздыхаю, кое-как отряхиваю грязные сандалии пятилетнего крепыша, сажаю на плечо.
Прадед опять же… Прадеда раскулачивали в 20-х. И была-то у него одна «богатейская» лобогрейка. Брат его был сослан за эту лобогрейку в Нарым, а сам прадед, Акиша, бросил хозяйство, посадил на телегу жену и детей, прикинулся погорельцем и сбежал из деревни в город.
И чего только я не натерпелся, если есть генетическая память. Может, гастрит у меня как раз от прадеда, а сердце больное — от деда? Осколок чуть-чуть не достал до его мотора. А аллергия от кого? От бабушки? За её нечеловеческое терпение? Одна всю войну с семью оглоедами? Лепёшки из лебеды?
Сын растопыренной ладошкой закрывает солнце, и мне становится легче. Добрый он у меня. Удивительно добрый. Вон и собаки бродячие нам хвостами виляют.
— Пап, мы куда?
— В магазин, за мороженым! — чуть-чуть привираю я.
Сын ёрзает, изворачивается, спрыгивает вниз, словно бы зависая и пробегая по воздуху шажков пять. Померещится же.
Вот зачем я живу? Мне не по силам пройти войну, я не вынесу голода и травли озверевших соседей. Я слишком тонок. Всё во мне чутко и болезненно. Мимолётно, не вечно. Для чего-то же и я есть в этом мире?
Сын хохочет — ему на ладонь села бабочка.
Он подпрыгивает и машет руками. Бабочка на его ладони — тоже машет медно-золотыми крылышками. Безобидная, лёгкая и истончённая. У её родителей, верно, тоже было ангельское терпение.
— Смотри под ноги! — кричу я сыну.
А он бежит и всё машет и машет руками.
Про сбычу мечт
Измаил Петрович Хаханькин, горожанин в пятом поколении, робеющий от одного вида тёщиной кошки, на самом деле всегда мечтал стать фермером.
Заслужив пенсию, он тут же приобрёл домик за городом и пять соток земли. В меру плодородных, с подведённым поливом от озера. Он хотел вырастить курочек.
С первым же майским теплом Измаил Петрович вскопал грядки и посадил свежие куриные яйца, купленные в супермаркете с пометкой Д (диетические). Поливал, полол… но курочки упорно не всходили.
Измаил Петрович худел, по ночам штудировал садоводческую литературу, под глазами от недосыпа набрякли мешки. Но даже светило огородного дела, Октябрина Ганичкина, ничего не писала о том, как выращивать курочек. По всему выходило, что дело это самое простое, вроде прополки сорняков, раз агротехника не вызывала у садоводов вопросов.
Деревенские подсказали бы, будь у них в ходу книжная лексика, но перед начитанным пенсионером терялись.
Соседи слабого пола посмеивались исподтишка. Соседи, укрепившие поначалу совместный с Измаилом Петровичем пол пробным распитием пива, начали сторониться.
Измаил Петрович не сдавался: три раза заново перекапывал грядки, удобрял навозом, проверял свежесть посадочного материала специально купленным овоскопом.
В середине июля, когда грядки Измаила Петровича, чернеющие посреди бушующей деревенской зелени, довели местного барыгу до валидола, который он по привычке запивал водкой, соседи не выдержали, создали из морально стойких и говорливых делегацию и отправили к Петровичу.
После дождя жирная, обильно унавоженная земля парила. Измаил Петрович рыхлил её специальной пластиковой тяпочкой, чтобы не повредить яйца.
— Ты бы это, Петрович… — нестройно начали «делегаты», а самая смелая соседка шагнула едва не на грядку.
И вдруг влажная земля у неё под ногами вспучилась, и показалась зелёная лупоглазая голова с острым носиком, слегка похожим на клюв. На носике болтались остатки скорлупы.
— Курочки? — отшатнулась соседка. — Всходят?!
— А почему зелёные? — донеслось из толпы делегатов.
— Дык… — растерялся Измаил Петрович, разом утратив городское красноречие. — На грядке же всё поначалу… зелёное. Поспеют.
Соседи зависли в когнитивном консонансе.
Лупоглазая «курочка» выпростала из земли длинное крокодилье тельце, расправила перепончатые крылышки и жалобно замяукала.
Гарри Поттер и Глаз Гора
Когда Гермиона Грейнджер не появилась на следующем уроке, стало понятно, что она опять ушла реветь в туалет для девочек.
Любому терпению есть предел. Даже Гарри последнее время раздражали вопли Драко Малфоя: «Грязнокровка! Грязнокровка идёт!»
В этом году Малфою особенно не везло с учёбой. И как только ему доставались очередные «минус пять баллов Слизерину», он с яростью набрасывался на учеников из семей маглов. Грязнокровки в Хогвартсе всегда успевали лучше, это просто бесило Драко.
— Может, поревёт и успокоится? — шёпотом спросил Рон.
Они с Гарри, как могли, заступались за Гермиону, но Малфой просто осатанел после того, как профессор Снегг признал его доклад о зельях из мокриц совершенно безграмотным.
— Не успокоится, — прошептал Гарри, доставая из кармана круглый белый камушек с чёрным отверстием.
— Что это? — удивился Рон.
— Глаз Гора. Когда-то бог Гор дал проглотить свой глаз отцу, чтобы воскресить его. И глаз превратился в камень, способный каждому ответить на жизненно важный вопрос. На единственный. Гермиона спросила, прекратят ли когда-нибудь в Хогвартсе ненавидеть грязнокровок?
— И что? — встрепенулся Рон.
— И камень ответил — «никогда»!
— Жалко Гермиону, — посочувствовал Уизли. — Хотя она, конечно, и задавака.
Друзьям, разумеется, даже в голову не пришло, спросить волшебный камень, ЗА ЧТО грязнокровок так ненавидят в Хогвардсе?
А проблема не стоила не то что магического Глаза — яйца перепёлки. Дети маглов до поступления в магическую школу успевали научиться считать и писать в обычной, магловской. А юные волшебники начинали осваивать грамоту только в Хогвардсе, когда им исполнялось одиннадцать. Понятное дело, что и почерк у них был безобразный, и ошибки висели на свитках гроздьями. Ведь уроков чистописания здесь просто не было, не говоря уже про математику или английский.
Гарри Поттер посмотрел в чёрный каменный зрачок и бросил Глаз Гора в карман брюк. Там камушек и пролежал до конца очередной, восьмой книги о Гарри Поттере, так и не написанной Джоан Роулинг.
Колченогая
Её так бабушка назвала. Мы и слова-то такого не знали.
Кто не мечтал в детстве быть особенным? Чтобы имелось у него нечто такое, чего нет у других? И мы ужасно завидовали этой колченогой. Ведь у неё одной эта особенность была. Пусть непонятная нам, но та, что замечали взрослые. Ну мы и разозлились: «У-у, Колченогая!»
К ужину запахло жареной картошкой. Мы очень любили поджарки. Ведь в поджарках — карамелизуется сахар, а все дети — сладкоежки.
Сновали вокруг бабушки, глотали слюну… Но знали: пока свет не погаснет — ужина не видать. Еду сторожит страшная Тень-на-свету.
— Не ругайте тень, — предупредила бабушка. — Это она делает нас одинаковыми, а значит, сильными.
Та спросил:
— А что значит — колченогая? Не такая, как мы?
— Не такая, — согласилась бабушка.
— А положено — одинаково! — сердито крикнул Ра. — Нельзя, чтобы не как все!
Но бабушка сказала:
— Цыц! Жизнь не спрашивает, а смерть — равняет!
И мы прыснули в угол. И прямо-таки наткнулись на Колченогую.
Надо же, особенная нашлась! Все бегают ровно, а она выпендривается! Может, и Тени не побоится?
— Хочешь картошечки, Колченогая? — спросил Ка. — Вон там возьми!
Все замерли — поверит или нет?
А Колченогая послушно поковыляла на свет. Она же только вчера у нас объявилась. Может, даже и не слыхала про Тень!
Запах картошки стал нестерпимым. Так ли страшна тень, как о ней говорят взрослые?
А Колченогая всё ковыляла себе тихонько. И вдруг — два тёмных пятна появились над и под ней! Они были, как ловушка, капкан!
— Аааа..!
В ужасе дрожим и жмёмся друг к другу плотнее.
Но где же Колченогая?
— Вон она лежит, — бурчит Ны. — Тень не взяла её, только сделала плоской! Теперь про неё неделю судачить будут!
Выглядываем тихонько. Маленькое тельце распласталось там, где скоро пройдут ночные пути. Взрослые будут разглядывать его, дети станут шептаться.
Вот ведь повезло опять Колченогой!
Колобок
— А слыхал, Сивый, что Колобка завалили? — матерый медведь достал начатую поллитру и развернул газетку с нарезанным салом.
— Неужто докатался? — вечно голодный волк сглотнул слюну, подышал на гранёные стаканы и слизнул со стекла невидимые пылинки.
— Вот как покатился по наклонной, так и докатился. Сгубила его эта человеческая э-ко-номика, — медведь разлил на два пальца. — Вот у меня какая экономика? Я охотников крышую, они меня греют. Ну, вздрогнули!
Потапыч облапил стакан, закинул водку в горло, крякнул. Волк тоже вылакал свою порцию и занюхал салом. В разговор он не лез. Миша в лесу хозяин, сумел себя поставить. А он — так, подай-принеси.
— Говорил я Колобку — не набирай ты эти кредиты, — продолжал медведь. — Что мы в них понимаем в лесу? — он оценил на глаз остаток водки, посомневался и всё-таки налил ещё по одной. — Бартер — это мы понимаем. Ты — мне, я тебе. Я тебе сала — ты мне шкуру.
Волк вздрогнул и перестал пожирать глазами кусочки жирной грудинки на газете.
— Я ему говорю: у людей — что за кредит? Берёшь воздух, отдаёшь бумажки. А он мне: история у меня хорошая, почти сказка.
Волк смотрел на стаканы масляными глазами и верноподданнически кивал.
— Ну, поначалу-то он от кредиторов уходил. От Сбербанка ушёл: перекредитовался. От «Русского стандарта» ушёл: в бега. От приставов судебных ушёл. Думал, от коллекторов и подавно уйдёт. А коллекторы-то — наши оказались, лесные.
Потапыч достал из-под куста малины пластиковый пакет, а из пакета — душистые ломти сдобного хлеба.
— На вот, Сивый, помянем.
Звери выпили.
— Сказки уж больно хорошо сказывал, — волк зажевал сорокоградусную куском сдобной плоти и почесал задней лапой за ухом. — Постой, Потапыч… Так ведь Рыжая у нас теперь в коллекторах?
— А то, — кивнул медведь.
— А колобчатина у тебя откуда?
— Так и я уже не лыком шит, верить его россказням. Да ты давай, закусывай. Сейчас и Лиса подойдёт. Вас же двое у него в поручителях было — ты да Заяц…