История жизни Лестера Самралла

— Я же сказал, что Бог дал мне видение и велел проповедовать. Я иду проповедовать.

— Но куда ты пойдешь? — Мама хотела это знать.

— Мама, я не знаю, куда пойду. Но я ухожу прямо сейчас.

Она заплакала. Мамы умеют включать и выключать слезливое настроение, как никто другой в мире. Они могут плакать от радости, они могут плакать от горя, плакать тогда, когда еще не поняли, отчего плачут. Они в этом деле профессионалы. Итак, она стала плакать.

Я сказал:

— Ну вот, ты много лет плакала оттого, что я не был спасен. Ты годами молилась, чтобы я стал проповедником. И теперь, когда я действительно решил стать проповедником, ты опять плачешь.

— Это слезы радости, — сказала она. — Куда мне писать письма?

— Я сам напишу, — ответил я. — Я напишу тебе и сообщу, где я. И вот что. Я не вернусь назад. Я ухожу из дома насовсем, навсегда. Так что я прощаюсь.

И я пошел к двери. Я действительно не вернулся домой.

Иногда мои родители приезжали встретиться со мной где-нибудь во время моих странствий, но в штат Флорида я приехал только через много лет. Я оборвал все связи с домом.

Как только я вышел из дому, я увидел моего приятеля, с которым вместе ловил рыбу.

Он сказал:

— Эй, куда ты собрался?

— Я иду проповедовать.

Он оглядел меня с головы до ног и, когда увидел чемоданчик, понял, что я настроен серьезно.

— А можно с тобой? — спросил он.

Я о6 этом не думал.

— А что ты умеешь делать? — спросил я.

Он мог 6ы задать мне этот же вопрос, но не стал спрашивать.

— Ну, если ты будешь проповедовать, — сказал он, — я буду петь песни.

— Ты умеешь петь?

— Нет.

Он был хорошим парнишкой. Он не стал спрашивать: «А ты можешь проповедовать?», потому что в этом случае мне тоже пришлось 6ы сказать «нет».

Если и есть что — то, что лучше одного кочана капусты, то это два кочана, а мы как раз и были двумя зелеными головами.

— Ну давай, пошли, — согласился я.

Тогда он сказал:

— Ты знаешь, а моя машина ездит.

Это замечание было для того времени актуальным, потому что если у мальчишки была своя машина, то она, как правило, не работала. У той машины, по — моему, не было крыльев, но в те дни мальчишкам не нужны были крылья для машин. Если в машине был мотор и руль, а под ней хоть какая-нибудь резина, то и этого было вполне достаточно.

У него была модель «форд-Т», весьма примечательная машина. Она делала три шага вперед и два назад.

— Ты уверен, что она поедет? — спросил я скептически.

— О, да. Я сам ее ремонтировал.

Мы влили в эту машину больше воды, чем бензина. Каждые десять миль мотор настолько раскалялся, что отказывался дальше работать. Поскольку все время мы возились с машиной, нам некогда было беспокоиться о том, что с нами будет дальше.

Я собирался стать проповедником, но во мне не прекращался бунт, и я был полон святого ужаса от того, что Бог просто убьет меня, если я не проявлю послушания. Я не хотел проповедовать, но Бог поставил меня перед выбором: или проповедуй, или умри.

У меня не было сострадания к потерянным овцам, Великое поручение не имело никакого смысла для меня.

Я не имел ни малейшего желания питать Господних овец или спасать заблудших. Я спасал одного Лестера Самралла. Я стремился к одной цели — сохранить себе жизнь. Я знал, что мне нужно найти кафедру и немедленно начать проповедовать. Если я не сделаю этого, то Всемогущий Бог немедленно уничтожит меня.

Как Иона, только что вышедший из чрева кита, я побежал исполнять свой призыв со страхом в сердце. Если вы помните историю Ионы, то знаете: он совершенно презирал жителей Ниневии даже после своего унизительного приключения в брюхе кита. И когда жители Ниневии упали на колени пред Господом, он впал в ярость, потому что хотел видеть, как Бог уничтожит их.

Предвкушая увидеть излияние огня и серы и разрушение города, он устроился на безопасном расстоянии от города. Но когда суд миновал покаявшихся грешников, он сильно расстроился и проявил свой эгоизм, вопросов Бога, по какой причине Он пощадит грешников. Несмотря на его ненависть к этому народу, Бог использовал его. Бог также настроился использовать и меня, несмотря на мое крайнее нежелание проповедовать Его Слово.

Вот так, в семнадцать лет, без специального образования, без духовного руководства со стороны более опытного пастора я отправился странствовать по южным штатам. У меня был опыт бунтарской жизни и сосредоточенность на себе. В результате мир получил молодого проповедника, пылкого и довольно сердитого, имеющего смутное представление о взаимоотношениях с Богом.

Я был всезнайкой Ионой, плохо представляющим, что такое истинная мудрость.

4. Маленький проповедник

Промучившись несколько часов с машиной, мы с напарником сильно устали. Мы завернули машину на обочину дороги на севере штата Флорида и остановились под деревом, на котором поспела хурма. Пока машина остывала, мы впервые после дома поели — причем бесплатно. Пока мы ехали, посреди хлопкового поля я увидел здание заброшенной школы.

— Останови машину! — закричал я. — Вот наше место!

Каким — то образом в этот момент я понял, что хочу проповедовать именно здесь. Проповедовать в церкви других служителей мне не хотелось. Я не любил церкви и не хотел, чтобы кто-нибудь приказывал мне, что я должен делать. Теперь я понял, куда мне нужно идти. Мне нужно было идти в хлопковые и кукурузные поля и искать фермеров и заброшенные школы.

Мы начали обходить близлежащие фермерские хозяйства, желая поговорить с владельцем школьного здания. У каждой двери я спрашивал: «У кого ключ от школы?» Я не спрашивал, кто хозяин этого здания. Мне нужен был только ключ. Я был уверен, что Господь уже устроил мою первую кафедру. Наконец кто-то сказал мне: «Ключ вон у того фермера. Он пашет в поле».

Я пошел к нему через поля. Когда я подошел к нему поближе, то заметил, что он был одет в два комбинезона сразу, и нижние брюки выглядывали из — под верхних.

— У вас ключ от школы? — спросил я фермера.

— Да, — ответил он, и у него изо рта по обеим сторонам побежали две струйки табачной слюны.

— Дайте мне ключ. Я буду проповедовать в этой школе, — заявил я.

Он моргнул, пытаясь найти слова, чтобы объяснить, что его школе не нужны юнцы-проповедники.

Понимая, что сейчас он мне откажет, я быстро сказал:

— Я был болен, но если я не буду проповедовать, то умру.

Затем я объяснил:

— Бог сказал, что позволит мне жить, если я буду проповедовать. Послушайте, я умирал от туберкулеза в городе Панама-Сити. Бог исцелил меня при одном условии — я должен проповедовать. Я еще не проповедовал, но мне обязательно нужно начать, и начать нужно прямо сейчас. Сегодня вечером я уже должен проповедовать. Если вы не дадите мне ключ от этой школы, я умру от туберкулеза, а вы будете виноваты в этом.

Он топнул ногой и закричал:

— Нет! Нет!

Я сказал:

— Да! Если не дадите мне ключ от школы и я не буду проповедовать, я умру, и это произойдет по вашей вине.

Рот старого фермера открылся, и табачная слюна побежала по подбородку.

— Нет сынок, — сказал он, — я не хочу, чтобы ты умер.

— Тогда дайте мне ключ, — попросил я.

Он покопался в карманах и нашел старый ключ в нижних штанах, а может, еще ниже. Наконец он вытащил ключ на засаленной веревочке.

— Вот он. Пойди открой школу, — сказал он неохотно.

— А у вас есть фонарь? Мне нужен фонарь. — В хлопковых районах в те времена еще не было электричества.

— Да, есть. Мой дом стоит вон там. Пойди попроси у моей жены, — сказал он и ушел, покачивая головой и тихонько посмеиваясь про себя. Я догадывался, что он будет всем и повсюду рассказывать о том, что в школе произойдет что-то необычное.

Мы с другом пошли в школу, подмели пол и приготовили церковь к вечеру. На собрание пришли восемь фермеров.

Но почему они пришли? Потому что мы для них были развлечением.

Шел 1929 год, год, когда в далеком Нью-Йорке произошел обвал биржи. Тогда не было телевизоров, и даже радио было относительной редкостью. Никто не мог позволить себе роскошь съездить в город, чтобы посмотреть кино. Ездили только по особым случаям. Юг и раньше был беднее, чем остальная часть страны, но теперь Великая депрессия принесла на Юг новые проблемы и трудности.

После долгого трудового дня на полях мы были для них таким же желанным развлечением, как любой заезжий жонглер, представление с пони и собакой или выступление мага. Эти грубые и простыв фермеры пришли послушать меня точно так, как пришли 6ы посмотреть на факира с дрессированной змеей. Они готовы были выслушать меня, но остаться при своем мнении.

Ни одной женщины среди собравшихся не было. Только мужчины. Они вошли, громко разговаривая и ругаясь, явно не осознавая, что пришли в церковь. Ни один из них не помылся перед тем, как прийти сюда, все они были очень грязными.

В школе не было скамеек, там стояли только грубые деревянные парты. Непривычные к такой мебели, мужчины втиснулись, сгорбившись и согнувшись, за парты, так что я видел только их лысые макушки. Сверху они мне казались инопланетянами. Но что хуже всего, они все жевали табак, который сплевывали на пол. Они могли плюнуть и на стены. Поскольку я вырос в городе, мне было непривычно смотреть на все это. И это мне совсем не нравилось.

Я подумал, может быть, мне нужно было выбрать тот красивый гроб и умереть. То, что я наблюдал, было, пожалуй, хуже смерти. Настроение у меня было паршивое.

— Ну давай, веди прославление, — сказал я своему другу. Поскольку нас заставляли ходить на многочисленные пробуждения, мы по крайней мере знали общепринятый распорядок службы.

Через четыре минуты он повернулся ко мне и сказал: «Я закончил». Поскольку он не умел петь, как и присутствовавшие восемь мужчин, он передал бразды правления мне. Я смотрел на собрание и понимал, что не знаю, что говорить. Вспоминая многочисленные богослужения и слышанные мною свидетельства, я решил, что расскажу им о своем туберкулезе, о видении гроба и огромной Библии.

Я сказал:

— Ну ладно, я расскажу вам. Я был очень плохим мальчиком.

Они засмеялись.

— Я крал, и теперь мне стыдно, — заявил я со всей серьезностью.

Они захохотали.

— Потом я заболел туберкулезом.

Теперь они уже выли.

— Вы просто сумасшедшие, — сказал я им. — Что бы я ни говорил, вы все смеетесь. Только смеетесь, и все. Они стали чуть-чуть серьезнее, и я рассказал все свои свидетельства. Но они продолжали смеяться и иногда даже лупили ладонями по партам. Должно быть, у них это было первое представление за долгие годы. Когда я закончил говорить, я был не на шутку разгневан. Я сказал: «Идите домой». Я не просил их прийти на следующий день.

Про себя я добавил: «Надеюсь, вы все отправитесь в преисподнюю».

Поскольку нам негде было остановиться, мы с другом пошли ночевать к одному из фермеров. Когда я наконец остался один, я попытался решить, что делать дальше.

— Ну и ну, — бормотал я про себя, — думаю, лучше было 6ы мне умереть, чем вляпаться в такую историю. Они больше не придут. Я велел им отправляться по домам. Они больше не придут. Завтра в школе никого не будет, и я скажу Господу: «Ну вот, видишь, Господь, я сделал все, что мог. Я закончил свою работу. А теперь я поеду домой и стану бизнесменом».

Всю ночь и весь следующий день я говорил про себя: «Ну вот, все и кончилось. Вчера была последняя ночь моего служения. Я сделал все, что мог».

Но когда на следующий вечер я пришел в церковь, там собралось сорок человек, включая женщин и пару детей.

Я сказал себе: «Как это? Как это могло произойти?» Как оказалось, вчерашние восемь человек всем рассказали, что к ним приехал паренек, который пытается провести пробуждение. «Но это не пробуждение, — объясняли они, — это самый большой враль, которого вы только видели. Вы нигде больше не услышите того, что он нам наврал. Придите и сами увидите». Вот люди и пришли послушать лжеца, а не проповедника.

Когда я увидел всех этих людей, я понял, что надо что-то делать. Я знал, что мой солист много времени не займет. На этот раз он пел не более шести минут, а затем быстро передал собрание мне. Но зато он повел людей в молитве.

Я не знал, что делать, а потому сделал то же, что и накануне. Я сказал: «Я расскажу вам, почему я приехал сюда. Я родился в полухристианской семье. Моя мама была христианкой, а папа…»

Но они опять все хохотали от души.

«Проклятье, — подумал я, — опять пришли эти насмешники. Пришли плеваться табаком и смеяться надо мной». Я чувствовал себя раздавленным. Я рассказал всю свою историю, а они громко переговаривались. Они говорили: «Послушайте, я же вам говорил, что он обманщик. Вы слышите, что он говорит?»

Я все еще проповедовал, а они разговаривали между собой. Тогда я сказал: «Послушайте, это просто ужасно». Я не стал никого приглашать к алтарю для покаяния. Я не хотел, чтобы кто-нибудь из них спасся. Они слишком сильно расстроили меня.

На следующее утро фермер, у которого мы остановились, сказал мне:

— Молодой человек, если ты не работаешь, то и не ешь. А если собираешься остаться у меня еще на несколько дней, тогда иди кормить свиней.

— Кормить свиней? — переспросил я.

— Да. Если не работаешь, то и не ешь.

— Но, — запротестовал я, — я ведь проповедую.

— Это не работа, — засмеялся он.

Да, он был прав.

Никогда раньше я не кормил свиней. Всю свою жизнь я прожил в городе. У нас на столе бывали свинина и ветчина, но свиней у нас никогда не было. Раньше я не видел пищевых отбросов, которыми кормят свиней. Там можно было увидеть испорченный салат, обрезки моркови, тухлые яйца, заплесневелый хлеб, куриные потроха. Все эти отбросы собираются в течение дня на кухне: скисшее молоко, прогорклый жир, червивые яблоки, испорченные остатки еды. Все эти отбросы, собранные в течение дня и оставленные на кухне на ночь, превращались в жуткое месиво, вонь от которого возносилась до небес.