Помоги проекту - поделись книгой:
— Я уже Семену написал о тебе. Его ты не минуешь, с ним и его товарищами в арсенале тебе непременно придется иметь дело. Так что хоромин наших, как видишь, не миновать, — говорил, прощаясь, Григорий…
Игнат пересек Соборную площадь. Теперь пройти мимо Петровской горы — и Слобода почти рядом.
Однако, поравнявшись с белым двухэтажным зданием, он неожиданно направился к нему.
Широкие каменные ступени вели к массивным дубовым дверям. А справа и слева от этого внушительного крыльца стояли две тупорылые на огромных колесах пушки. Это были старинные, скорее всего времен Отечественной войны 1812 года, артиллерийские орудия. Об их солидном возрасте свидетельствовала и сама форма — пушки без замка, предназначенные палить ядрами, а не снарядами, и патина, пробивавшаяся сквозь слой краски на их бронзовых стволах.
Здание с пушками было главной конторой Брянского арсенала.
Вот и превосходно, сразу решил Игнат, вместо того чтобы оказаться за домашним самоваром, лучше сразу за дело. Благо и скарба никакого, нечего забрасывать в Слободу.
Младший Панков узнал Фокина сразу, как только влетел в комнатушку заводоуправления, где уже находилось двое или трое арсенальцев и куда его вызвали срочно из цеха.
— Игнат Иванович, с прибытием! — Темно-карие глаза Семена заблестели, и он крепко стиснул широкой, сильной ладонью руку Фокина.
— Неужели ты? — искренне удивился Игнат. — Как же вырос! Григорий не зря предупреждал: «Не узнаешь брата, настоящий богатырь!» Постой, как же умудрился меня узнать? Ведь пешком под стол ходил, когда я у вас бывал. Лет восемь тогда тебе исполнилось? Ну да, а теперь — все восемнадцать! Ну, здравствуй, здравствуй…
Семен от таких слов заметно смутился, но тут же обернулся к сидевшему за столом:
— Ну что я тебе, Кульков, говорил? Помнишь, уверял: пришлют к нам в Брянск из центра такого, что лучше и не надо! Теперь-то видишь?.. — Он вдруг сбил на затылок кепку и шагнул ближе к Кулькову. — Погоди-ка! А ты, что ж, здесь антимонию развел? Я думал, меня на радостях от станка затребовали, а ты, выходит, проверку учинил?
Кульков — лет двадцати пяти, крупная фигура, по-мужски резко очерченное лицо, волевой подбородок — опустил глаза.
— А что я? Я — ничего. Никаких сомнений не имею, — с трудом поднял лицо и протянул Фокину его мандат, который до этого беспокойно теребил в руках. — Все правильно пропечатано: «Член Московского областного бюро РСДРП (б), уполномоченный по Орловской губернии…» Так что если поначалу что и не так…
— Бывает, — улыбнулся Игнат и заговорщицки показал на свою шляпу, которую держал в руках. Пальцы его были тонкие, чистые, из-под рукавов темно-серого пиджака выглядывали крахмально-снежные машкеты и под таким же крахмальным воротничком повязан галстук.
— Ага! — кивнул головой Кульков. — Это самое и сбило с толку. Так что извиняйте, товарищ Фокин, если маленько того… У нас тут, знаете, какая свистопляска — кто вчера еще барином был, в морду нашему брату, рабочему, норовил двинуть, сегодня уже нацепил на грудку красный бант. Но у нас глаз наметанный: руки, которые никогда не держали кувалду или иной рабочий инструмент, завсегда человека выдают. Ну а если в придачу всякие там сорочки и прочие гляже-манже, то уж…
— Значит, чем замухрышнее, тем преданней революции? — прервал Кулькова Семен. — Тогда ты предложи, чтобы изменили партийный устав: принимать, дескать, в большевики строго по одежке и в первую очередь тех, кто не любят ходить чисто… По делам надо о товарищах судить, Михаил!
Игнат рассмеялся:
— А вы, смотрю, боевые. Только стоит ли так, из-за недоразумения, друг на дружку! Товарищ Кульков по-своему прав: на Руси издавна по одежке встречали. Даже поговорка на сей счет придумана. Не знаю, как вот будете провожать, если не ко двору придусь… Но Семен тоже правду сказал: дело — прежде всего. С него и начнем. Итак, я, можно сказать, к вам из Питера, с Всероссийской конференции. Слышали о ней? Так вот, когда удобней — в перерыв, после смены митинг собрать? Чтобы сразу всем рассказать, к чему зовут конференция и Ленин…
— Это да! — отозвались все разом. — Ну, это мы весь арсенал поднимем и еще из города кого надо позовем!
Кульков тут же дал команду двум или трем находившимся в комнате оповестить все цеха и латышей-солдат Двинских артиллерийских мастерских, наметить тех, кто будет глядеть за порядком, в общем, все честь по чести подготовить.
— А мы тут, — закончил, — пока займемся с товарищем нашими партийными делами. Так что — бегом!
Уголки губ Игната дрогнули, чуть поднялись вверх, вызывая на лице улыбку.
— А что, у вас от беспартийных — свои секреты? — произнес он. — Одно дело — дать рабочему человеку настоящее партийное поручение, это его окрылит. И совсем другое — от него отгородиться. Дескать, богу — богово, а кесарю — кесарево… Впрочем, мы как раз об этом — об отношении партии к массам — на митинге и поговорим. А теперь скажите, много ли у вас в арсенале, как назвал Семен, «истинных социал-демократов большевистской марки»?
— А все здесь налицо — Семен Панков, я и вот он, Антон Карпешин, — показал Кульков на худого, высокого, примостившегося на табурете у окна мастерового. — Не густо?
— Составить из троицы армию трудновато, — ответил Игнат. — Однако количество, как и одежка, не всегда выявляет главное…
— Понял, — согласился Кульков. — Давайте рассудим так. До февраля один я значился партийцем. И то об этом ведали, пожалуй, я сам да совсем уж близкие люди. Как уцелел от арестов — ума не приложу! А теперь — хвост пистолетом! Ходим, как говорится, с высоко поднятой головой, и организация своя, социал-демократическая появилась.
Михаил придвинулся к Фокину:
— Я не в заслуги себе. Но, как говорится, на головешках, на пепелище отстроились! Вы же сами должны помнить — в пятом году чуть ли не каждый десятый, что в арсенале, что в Бежице, ходил в большевиках. И за винтовки уже схватились — вот-вот могло запылать, как в Москве на Пресне. Но потом — будто грушу отрусили! Одних — за решетку, других в Сибирь, третьих — даже спустя годы — под пули, на германскую. Иные же сами дали отступного…
В шестнадцатом, когда приехал Михаил Кульков из Москвы в Брянск, он один и значился, как уже сказал, в партийцах. Сидел у себя в арсенальской шорной мастерской и тачал сбрую и хомуты. С трудом работу нашел для своей профессии. Повезло, что арсенал, делающий артиллерию, к той артиллерии и конскую сбрую обязан снаряжать: раз, два — впрягли в пушечки сивок-бурок и на позицию…
— Так вот теперь, когда вышли из подполья, первое, что сделали, собрали силы в кулак, объединились. Теперь нас, большевиков и других социал-демократов, в организации целых одиннадцать человек!
— Плохо! — резко произнес Игнат и зашагал по комнате. — Объединение — вещь необходимейшая. Только объединение кого и с кем? С меньшевиками-оборонцами и бундовцами забрались под одну крышу?
— Организация под названием «лебедь, рак и щука», — прыснул в кулак Семен.
— Если бы так! — подхватил Игнат, вернувшись к столу. — В басне Крылова всяк в свою сторону тянет. А у вас, должно быть, полный мир — тишь, гладь да божья благодать. Правильно угадал? А тут не надо быть провидцем — пока все заняты организационными вопросами, до принципиальных очередь не дошла, вот и создается иллюзия единства… А время — не воду в ступе толочь на ваших объединенных собраниях, а выходить с нашими большевистскими лозунгами к массам!
Вихрастая голова Игната слегка откинулась назад, на стеклах очков блики света из окна. Кульков попробовал поднять глаза, но тут же вперился в стол.
Лучше бы наотмашь, чем так вот с улыбочкой и подковыркой!
А может, эдак и надо ему, Кулькову, возомнившему себя организатором? Не по Сеньке шапка — и все тут! Ведь недаром еще в марте, когда вся жизнь повернула к возрождению, он от имени пролетариев арсенала направил Московскому Совету рабочих и солдатских депутатов телеграмму: «…просим прислать организатора социал-демократа большевика». Чувствовал — своих силенок маловато… Но не такой уж он и сам несмышленый — не сидел без дела, организация-то создана! Можешь себе ухмыляться сколько угодно, товарищ заезжий уполномоченный, можешь и стеклышками своими посверкивать, и манжетики беленькие подтягивать, а только и он, Кульков Михаил Максимович, в политике данного момента кое-как разбирается, свой маневр сознает и партийную цель видит и разумеет.
Какая задача сейчас стоит перед социал-демократами большевиками? Расширить ряды, укрепиться и вместе со всем трудовым народом жахнуть! И по буржуям, и по меньшевикам-оборонцам со всякими там социалистами-революционерами и прочими врагами пролетариата. Но для этого надо иметь кулак, а не растопыренную пятерню!
— Так ведь кулак же, дорогой Михаил Максимович, про то и речь! — подхватил Фокин, и улыбка на его лице вмиг стала открытой и располагающей. Он даже положил на плечо Кулькову руку, точно попытался как бы притянуть к себе, обнять. — Латыши-двинцы… Сколько у них большевиков?
— Слыхал, будто за сотню… Так, Семен?
— А в гарнизоне, у солдат? — Игнат снова заходил стремительно от окна к двери.
— Слух идет, чуть ли не целый полк объявил себя коммунистическим…
— Так вот же, — Игнат остановился посреди комнаты, — с кем вам надо объединяться!
— Но они же не арсенальские — чужие, — выдавил Кульков рассеянно.
— Значит, те, оборонцы и бундовцы, — родней матери? — опять поднялись уголки губ Игната.
— В инструкции Центрального Комитета большевиков говорится: создавать на заводах и фабриках социал-демократические организации из работающих там социал-демократов, — попробовал защищаться Кульков.
— А дальше? Что сказано в документе дальше? — вскинул голову Игнат, — «Выбирайте заводские комитеты, а для руководства всей партийной жизнью данного города или промышленного местечка — местный комитет…» А у вас, в Брянске, можно сказать, уже готовый городской большевистский комитет, а вы и впрямь до сих пор, как лебедь, рак и щука… Впрочем, не вы одни, арсенальцы, но и воинские большевики чего-то ожидают, мешкают. А самая пора собирать силы — ив бой! В Совете какая расстановка?
— Там от наших один Кульков да несколько человек из полков, — объяснил Семен. — Остальные — меньшевики, социалисты-революционеры, будь они неладны, адвокаты какие-то да офицерье.
— Да, всякой твари по паре, а все вместе — банка с пауками! — охотно поддержал Кульков. — Туда лучше не соваться — рта не дадут раскрыть, живьем слопают!
Игнат вытащил из портфеля сложенные вместе листки, близоруко поднес к глазам, затем запустил пальцы в густую копну волос.
— Материалы Всероссийской конференции. Хотел о них подробно на митинге, но кое-что должен прочесть сейчас. Например, такие слова: «Современная война со стороны обеих групп государств — война империалистическая, война грабительская, из-за господства над миром, из-за дележа добычи, из-за выгодных рынков. Переход власти от Николая II к Временному правительству ничего не изменил и не мог изменить. Только революционный пролетариат может кончить войну…»
Фокин посмотрел каждому в лицо:
— Понятно? Теперь далее: «Для чего мы хотим, чтобы власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов? Первой мерой, которую они должны осуществить, является национализация земли… Надо отменить частную собственность на землю… Эту меру провести со старым государственным чиновничеством невозможно…» Это, товарищи, слова Ленина. Это — программа, с которой наша партия обращается к массам. Так кому же вы станете разъяснять эти задачи? Самим себе? Вы в них и так убеждены. «Коллегам» по объединенной организации — меньшевикам? У них своя линия — как бы нас положить на лопатки. Один выход у нас — идти в Советы, идти к трудовому народу.
Дверь в комнату распахнулась, втиснулись через порог разом несколько человек:
— Там уже все в сборе — требуют докладчика.
— Где? — поднялся Кульков.
— А прямо на арсенальском дворе. Все мастерские бросили работу — и туда. Никакой цех такую толпу не вместит. Так что надо бы начинать… А докладчик уже подготовился, сможет?
— Конечно! Что за вопрос? — поднялся навстречу Фокин.
На заводской территории Игнат оглянулся, увидел через решетку забора ствол пушки на Московской, спросил:
— Правильно я определил про себя, когда к вам шел, — пушки времен наполеоновской войны?
— Они самые, — подтвердил Кульков.
— Говорят, на Бородинском поле каждое четвертое орудие и четвертое ружье в русской армии было с клеймом нашего арсенала, — поспешил вставить Семен Панков. — Брянский арсенал сама царица Екатерина Вторая основала. Считай, двести лет назад. А до Екатерины Петр Великий, когда приезжал в Брянск, велел на этом месте, где сейчас мы идем, корабли строить, чтобы по Десне и Днепру спускать их к Азову, воевать с турком. Так что наш арсенал — самый старинный завод в брянских краях. Это уж потом появились мальцевские заводы в Людинове и Дятькове, губонинский в Бежице… Кульков шагал рядом, хмыкнул:
— Чего раскудахтался: то о царях, то теперь о заводчиках-капиталистах?.
— Да он разве про них? — подал голос шедший позади долговязый, кого Кульков представил как Антона Карпешина, третьего арсенальского большевика, до сей минуты не проронившего слова. — Кто пушки лил тогда и теперь? Мы, мастеровые. Значит, и Семенов сказ — про нас, пролетариев… Только теперь, я так понимаю, с артиллерией нам надо кончать. А то, что ж, Ленин против войны, а мы — нате вам, буржуи, пушечки, чтобы вы ими серую скотинку, нашего брата, рабочего и крестьянина, значится, на позициях в мясо превращали? Потому предлагаю прямо сейчас на митинге принять резолюцию: «Учитывая настоящее положение момента, немедленно приступить к производству орудий характера мирной жизни».
— Прямо так: поднять руки — кто против, кто за? — обернулся Фокин. — Если бы все таким способом решалось, мы бы с вами давно уже переделали жизнь, как того хотим сами! Сейчас вы проголосуете свою резолюцию, но изменит ли она существо дела? Во-первых, примет ли ваши требования администрация? Под военные заказы уже взяты кредиты, машина, как говорится, на полном ходу да и отношение к производству пушек и к войне у начальства совсем иное, чем у рабочего класса. А во-вторых, все ли рабочие так просто откажутся от высоких заработков, связанных с военными заказами? Жизнь дорожает с каждым днем, а им — семьи кормить.
Карпешин растерянно глянул на Кулькова и Семена. Кульков поддакнул:
— В данный момент так получается: всему голова — не голова, а рабочее брюхо. Так что…
— Выходит, жизнь — поперек сознания? — вроде досказал Антон фразу Михаила. — Прямо заколдованный круг! И ничем его не разомкнуть?
— Только не волшебной палочкой, — ответил Фокин. — Она лишь в сказках существует. А разорвать круг можно! К примеру, правильная мысль пришла вам в голову — хватит работать на войну! Но рядом с вами тот, кто об этом еще не задумался. Постарайтесь передать ему свое убеждение. Он же как по цепочке — следующему. И так — пока не научится правильно мыслить и действовать большинство. Впрочем, с этого я как раз и начну сейчас свой доклад. Смотрите-ка, и в самом деле целое людское море. Молодцы, быстро развернулись!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Опять за семь верст киселя хлебать? — Николай Федорович задает вопрос спокойно, как бы между прочим, а чувствуется — недоволен. Все дети — уже не малая ребятня. Клавдия при муже в Питере, Шурка с женой Анной и трехлетней дочкой Раисой здесь, в отцовском дому, Алексей и Митя в выпускном классе гимназии. Да и другие — всего ведь девять сынов и дочерей — в самостоятельном возрасте.
Но на тебе — воскресный день, когда все бы должны в сборе, а их на аркане не удержишь: с утра кто куда!
Мите всегда становится смешно, когда собирается в Брянск: отец тут же про семь верст и кисель. Семь верст — как раз расстояние от их поселка Бежицы до города, а «киселя хлебать» — значит болтаться по всяким митингам и собраниям
— Нет, сегодня не «кисель». Договорились с Володькой Швецовым у них в техническом училище концерт устроить.
— Знаем мы эти концерты: вернешься — не наговоришься о том, кто там в Брянске выступал, к чему призывал.
— Так революция же, отец! — Шура отодвинул тарелку, встал. Хотя самый старший из братьев, но сутуловат и изрядно худ, даже со впалыми щеками. На правую ногу припадает — повредил с детства.
«С Шурки все и началось». Руки отца на скатерти тяжелы, взгляд тоже нелегок, обвел им сыновей. Не хотел встревать, но как прорвало:
— А не пора ли остепениться и приняться за дело? Похристосовались, как на пасху, накричались: «Равенство, свобода!» Теперь что ж? Кто будет паровозы, вагоны строить, если весь завод, как и вы, с утра и до ночи на митингах? Ты на себя, Шура, погляди. Ну, ладно, окончил в Орле реальное училище — хорошо. Потом в Петербург подался, в Технологический, на инженера учиться. Три года прошло — бросил. Инженера пока не вышло. Так разметчик в крановой мастерской — чем не специальность? Разметчики в былые времена — первые люди! Да и у тебя руки и глаз — милостью божьей! А ты днями в цех не заглянешь — с митингов не вылазишь… Нет, что ни говори, качнуло всех с разбегу под раскат, а сани — без подрезу… Куда ж теперь — под обрыв? И всех нас — за собой?
— Нет, батя, — возразил Шура, — знаем, куда править — не под обрыв, а на самую вершину. Революция еще не завершилась — народ должен взять власть.
— Чем взять — горлопанством? Вон намедни в твоем крановом собралось тысяч десять рабочих и перед всем миром вы с Ухановым сцепились не на жизнь, а на смерть. А по какому поводу у вас с ним раздрай? И ты, и он вроде за народ, за свободу. Только чешете языками впустую и остановиться не можете, поскольку рты вам перестали затыкать…
Хмыкнул, крутанул головой, вспомнив, как Шура на том митинге выкрикнул: «А ну, кто за нас, большевиков, выходи налево, кто с меньшевиками и прочими — направо…» Рядом с Шурой осталась маленькая кучка… Так, по команде, власть не создашь — один налево, другой направо. Власть сама должна за народ стоять, все ему дать, тогда народ эту власть без всяких команд поддержит.
— Говоришь, все народу дать? — отозвался Шура. — Много тебе прежняя-то власть дала. Часы, что ли, из рук самого Николашки?
— Часы не трожь — они трудом произведены и мне за мой труд дарены.
Все в семье знали черную луковицу фирмы «Павел Буре» с памятной надписью, выгравированной на крышке: «За усердное служение Его Императорскому Величеству и Российскому Престолу, за блистательное мастерство. 1915 год». Часы эти обер-мастеру Николаю Федоровичу Медведеву царь вручил здесь, в Бежице, на Брянском заводе, два года назад.
В самом начале июня 1915 года все в заводском поселке пришло в движение: меняли на уличных столбах фонари, красили заборы и палисадники, а у главных проходных в одну ночь выстроили арку, на вершине которой укрепили металлического двуглавого орла и царский знак в виде буквы «Н».
Мгновенно всю Бежицу облетел слух: пожалует сам собственной персоной!
Накануне журнал «Нива» и столичные газеты печатали сообщения и снимки, рассказывающие о посещении его императорским величеством ведущих петербургских заводов. Не было у Шуры и его друзей-большевиков сомнений, что царь и свита встречаются с рабочими для того, чтобы еще усерднее поставлялись фронту оружие, снаряды, мины, винтовки и патроны.
В те дни слышал Митя от брата, что не очень успешно идут у правительства дела. Иначе не стал бы Николай Второй, который 9 января 1905 года расстрелял мирную демонстрацию рабочих, ласково протягивать им монаршую руку и вручать именные дары. Но, видно, к лету совсем уж худо обернулось с военными успехами, если царь, вслед за столичными предприятиями, решил навестить завод вроде бы совсем в глухой провинции.
Хотя находились Бежица и Брянск всего в трехстах пятидесяти верстах к юго-западу от Москвы, конечно, это была самая настоящая провинция, как, впрочем, почти все города и поселки России. Однако не только Николай Федорович Медведев, но любой бежицкий рабочий обиделся бы, если бы кто при них назвал их родной Брянский завод захолустным. Вряд ли, кроме Путиловского в Питере, можно было сыскать другой такой завод во всей стране. Он изготовлял паровозы и вагоны, железнодорожные цистерны и платформы, мостовые и плавучие краны, сельхозмашины, металлические конструкции для строительства мостов, перекрытия для многих крупных сооружений, таких, например, как Брянский вокзал в Москве и Технологический институт в Харькове. В брянскую броню были одеты боевые корабли Черноморского флота, в том числе и броненосец революции «Потемкин».
Впрочем, название «Брянский завод» вбирало в себя значительно больше, чем одно железоделательное и механическое предприятие, основанное миллионщиком, бывшим московским купцом Губониным на левом берегу реки Десны, как раз напротив уездного Брянска в 1873 году. Следом за ним под тем же названием возник завод в Екатеринославе, собственностью акционерного общества являлись многие рудники в Кривом Роге и шахты в Донбассе.
С началом мировой войны завод стал одним из самых крупных поставщиков снарядов. Вот почему почти сразу за визитом на петроградские заводы последовал приезд Николая Второго в Бежицу.
С утра у главных проходных шпалерами выстроили рабочих с нафабренными усами, одетых на западный манер в куртки из плотной «чертовой кожи», инженеров и техников, представителей уездного и губернского дворянства, учащихся мужской и женской гимназий, ремесленного училища и школ. От ворот к железнодорожному полотну — ковровая дорожка. И вот пронеслось: «Едут-с!» Сверкающий синим лаком к платформе подошел поезд, грянуло «Боже, царя храни…», и вдоль рядов тронулись украшенные золотом и серебром генеральские мундиры и ризы духовенства.
Впереди шел небольшого роста, в форме полковника император. Митя сначала не поверил: неужели такой непрезентабельный и невзрачный? Но тут же вместе с остальными, выгнув грудь колесом, громко прокричал «ура».
Дальнейшее происходило не на глазах большинства встречавших. Царь отстоял молебен в соборе, затем прошел на завод. Здесь в огромном и гулком снарядном цехе была устроена выставка — на постаментах, стеллажах и просто на полу стояли отливающие стальным блеском снаряды. Самые мелкие были, наверное, в ладонь, многие в локоть, а некоторые, покоившиеся на полу, в человеческий рост. Говорят, император выставкой остался очень доволен, тут же вручил с десяток подарочных часов представленным по сему случаю лучшим рабочим и отправился в своем авто, снятом с платформы царского поезда, по чисто выметенным улицам Бежицы. В доме рабочего, за которого пришлось выдать Одного из заводских бухгалтеров, его величество ожидал обед. Затем царским вагонам была открыта «зеленая улица» до самого Могилева, до Ставки главного, командования…
Через год, в мае, рабочая Бежица, верноподданнический дух которой надеялся возбудить государь император, ответила месячной остановкой завода. Бастовали все шестнадцать тысяч рабочих. Дирекция, не в силах совладать с разбушевавшимся рабочим классом, объявила локаут. Через окошки, прорубленные в заборе, каждому выдавался расчет. Около двух тысяч особенно активных забастовщиков были отданы в солдаты и посланы на фронт, под германские пули.
Цену царю-батюшке старший Медведев знал хорошо. Потому, когда сбросили Николашку, ликовал со всеми. Но, получается, и новая власть не ко двору? Какую же еще надо? На-род-ную, говорят. Скажите-ка вы, образованные, и ты, Шура, и ты, Митя: когда это было, чтобы народ заместо правительства свои законы устанавливал, делал все так, чтобы ему, а не тем, кто наверху, было выгодно?
Пощипал бородку, опять тяжеловатым взглядом повел на сыновей, а в глазах — хитрющая смешинка: что, съели? Гимназий не кончал, в институты не ходил, едва читать научился, а историю знаю!
Митя до этого молчал, слушал. Тут поднял лицо, взгляд из-под темных сросшихся бровей уверенный:
Поделиться книгой: