Бойня

Дмитрий Панасенко

Ржавый ветер ч.2

БОЙНЯ

Благодарности

Татьяне Панасенко, ставшей моей совестью и не давшей опустить руки.

Сергею Панасенко, за молчание.

Булату Фанавину, чьи глаза устали читать эти строки, а пальцы листать страницы.

Дмитрий Шибанову, за идею. Покойся с миром, друг.

Пролог

Зайдя в трактир, Михо, по прозвищу Карась, неспешно отряхнул от налипшей грязи потрепанные яловые сапоги, повесил на вбитый хозяином заведения у входа специально для таких случаев крючок истекающий влагой плащ и, окинув общинный зал долгим взглядом, глубоко вздохнул. Мутное это было дело — община не одобрит, священник третий день бесится, но по-другому никак нельзя, пять человек уже за неделю не досчитались.

В питейной было чисто. В трактире у Вамо, прозываемого иногда за глаза Вамо-Хряк, всегда было тепло, уютно и тихо. У него почти никогда не случалось ни драк, ни дебошей, а посетители предпочитали вести себя прилично. Возможно, в этом была виновата репутация хозяина заведения, по слухам — бывшего наемника и знатного душегуба. Возможно, написанная крупными корявыми буквами на стене за стойкой надпись, гласящая, что всякий, доставший в кабаке оружие, без разбирательств схлопочет пулю, а может, успевшие уже порядком пожелтеть и запылиться простреленные черепа последних буянов, с этим объявлением соседствующие. Правда, так было не всегда. Поначалу, когда только отошедший от дел стрелок решил открыть кабак, в нем случалось всякое… Но сейчас в трактире Вамо можно было, совершенно не опасаясь, упившись в драбодан, оставить на столе горсть серебра и найти ее поутру на том же месте. Трактир, стоявший на главной площади поселка, всегда казался Михо оплотом стабильности и цивилизации. Если о таковой вообще можно говорить в этом катящимся ко всем чертям мире. А еще у Вамо на верхнем этаже была огромная ванна. И рабы. Вернее, рабыни. Самое то для усталого, только что вернувшегося из забоя шахтера. Некоторые поговаривали, что он привез девчонок из самого Сити, некоторые шептались, что их для Хряка наловили по окрестным поселкам знакомые рейдеры; да чего только люди не болтают.

За стойкой стоял хозяин — здоровенный, поперек себя шире, в равной степени покрытый шрамами, морщинами и татуировками мужик, с провалившимся, деформированным то ли болезнью, то ли вследствие молодецкого удара, действительно чем-то отдаленно смахивающим на пятак матерого секача носом. Хозяин-хряк встретился взглядом с Михо, болезненно скривившись, еле заметно качнул головой в сторону стоящего в дальнем углу зала столика.

Еще раз глубоко вздохнув, староста поселка обтер подошвы сапог о ребристую приступочку и неспешно двинулся к стойке.

На траченные временем, но чистые доски, гулко звякнув, опустилась массивная стеклянная кружка со слегка обколотым краем.

— Уже вторую бутылку пьет, и куда только лезет… — вместо приветствия прогудел трактирщик, и казалось, потеряв всякий интерес к посетителю, повернулся к стоявшей у него за спиной исцарапанной пивной бочке.

Медленно кивнув, Михо, не торопясь, отхлебнул отчаянно горчащего, пахнущего кислыми дрожжами, холодного, пенистого напитка и, подхватив угощение, двинулся в указанном направлении.

— Таких, как ты, здесь не любят, — аккуратно поставив на стол кружку, староста поселка сел на свободный стул и уставился на незваного гостя. Вернее, гостью.

Женщина, рослая, крепкая, какая-то ненормально гибкая, одетая в замызганный, сильно потрепанный холщовый комбинезон с нашитыми на него многочисленными заплатами, стальными пластинами и кусками старых автомобильных камер, неспешно оторвала взгляд от наполненного мутной беловатой жидкостью стакана. Губы незнакомки разошлись в паскудной улыбке.

— Таких, как я, нигде не любят, — скучающе заметила она густым, не лишенным приятности грудным голосом и, одним махом осушив стакан, потянулась к наполовину пустой, заткнутой сердцевиной кукурузного початка бутылке.

Закуски на столе не было.

— Дело есть, — слегка нахмурился староста.

— У всех есть дело, — пожала плечами, наполняя стакан, незнакомка. — Я вот, например, пью. Не хочешь меня угостить? Мне было бы приятно.

— Ты — наемница, стрелок, а в селе люди пропадают.

— Они везде пропадают, — покачала головой гостья, блеснув в тусклом свете ламп покрытой мелкими бисеринками пота кожей небрежно обритого черепа.

Староста невольно скривился — через рыжую щетину на макушке женщины просвечивала густая вязь татуировок.

— На улице это твой грузовик? — взвесив в руке кружку, Михо сделал большой глоток остро пахнущего кислым пива, почесал неожиданно отчаянно засвербевший нос и поставил посудину обратно.

— Мой, — после минутной паузы кивнула наемница. Глаза женщины прищурились, превратившись в две поблескивающие изумрудной зеленью щелочки. — Не продается.

— Отогнала бы ты его во двор, мешается: ни пройти, ни проехать.

— Вон он не разрешил, — ткнула пальцем в сторону хозяина заведения женщина и, шумно высморкавшись в кулак, отерла ладонь о штанину. — Я ему не нравлюсь.

— И не разрешу, нечего мой двор захламлять, — прогудел из-за стойки внимательно прислушивающийся к разговору трактирщик. — А ты мне, Дохлая, нравиться и не должна. Довольно того, что мне твое серебро нравится.

— Мое серебро всем нравится, сладенький, — притворно вздохнула наёмница, подцепив стакан большим и указательным пальцами, принялась разглядывать его содержимое на свет, — а я — нет. И где справедливость?

— Пять человек за неделю пропало. Как в шахту спустились, так и всё. — Не отрывая взгляда от покрытых татуировками рук гостьи, хмуро буркнул Михо. — Всей общиной искали. Ни обвалов, ни крови, ни следов.

— Уголь добываете? — Вопросительно вскинула бровь женщина.

— Уголь, — кивнул староста, — на бензин перегоняем помаленьку, да и так, печки топить, берут.

— Триста, — заявила наёмница, отставив опустевший стакан и, откинувшись на спинку жалобно скрипнувшего под ее весом стула, с ухмылкой уставилась на Михо.

— Святые атомы, да побойся Бога! — Не выдержал Карась. — Три сотни серебром, это же… Это же… — видимо, не найдя ничего подходящего для сравнения, староста, скрипнул зубами и раздраженно прихлопнул ладонью по столешнице. — Пятьдесят!

— Десять серебряков за человека? Не густо, — фыркнула женщина. — На десятку даже патрон к твоей пукалке не купишь, — кивнув в сторону висящего на поясе Михо тяжелого, явно самодельного револьвера, наемница снова прищелкнула ногтем по горлышку жалобно звякнувшей бутылки, затем, склонив голову набок, принялась внимательно изучать лицо старосты. — Триста.

— Шестьдесят.

— У Вамо бутылка самогона три серебряка стоит, — постучав ногтем по горлышку бутылки, покачала головой наемница. — Ночлег — две. Еще одну монету, чтобы кровать нормально застелили и клопов вымели. Ужин — еще две монеты. Триста, сладенький. Меньше моя работа не стоит.

— У нас чистая деревня. С меня даже за то, что я с тобой говорил, спросить могут, — жалостливо сморщился глава поселка.

— А это, что: мои проблемы? — С насмешливым видом склонив голову набок, женщина послала воздушный поцелуй поспешно отвернувшемуся кабатчику и глухо засмеялась. — Или раскошеливайся, или предложи то, что мне действительно пригодится: порох, патроны, взрывчатку. От ствола лишнего, кстати, тоже не откажусь… Желательно нарезного.

— Стволы самим нужны. Бензина для твоего чудища дам, — тяжело вздохнув, мужчина нервно забарабанил пальцами по столу. — Чистого. Легионерского[1]. Полный бак.

— Если ваш бензин такая же моча, как местное пиво — обойдусь, — отрицательно покачала головой наемница и снова потянулась к выпивке. — У меня и так движок на ладан дышит. Механика хорошего в селе нет?

— Не для тебя, — откинувшись на спинку стула, Михо прикусил губу. — Восемьдесят?

— Ты сам-то понял, что сказал? — фыркнула гостья и принялась задумчиво ковырять ногтем в зубах.

— Тогда уезжай. Сейчас. Допивай свое пойло, и уезжай. Тебе здесь не рады. — Брезгливо отпихнув от себя кружку, староста встал из-за стола и резко повернулся к выходу.

Внимательно рассмотрев волоконце мяса, застывшее на кончике острого, вызывающего неприятные ассоциации с когтями хищного зверя, ногтя, наемница, видимо сочтя его недостаточно крупным, чтобы о чем-то сожалеть, щелчком отправила кусочек пищи себе под ноги.

— Дожди уже неделю идут, дороги в кашу развезло, сладенький. К тому же, я за неделю заплатила. Мне здесь понравилось: тихо, спокойно и самогон неплохой. Уж точно, лучше вашего бензина, — губы гостьи разошлись в широкой улыбке.

Михо с трудом сдержался от плевка. Зубы у наемницы были треугольные, хищные. Словно не женщина улыбается, а волколаку в пасть глядишь.

— Она двойную цену заплатила, — слегка виновато прогудел из-за стойки меланхолично протирающий кружки Вамо.

— Я предупредил, — прошипел староста, с трудом сдерживая гнев.

— Считай, что я тебя тоже, сладенький. — Аккуратно отставив в сторону опустевшую бутылку, женщина встала из-за стола, крякнув, взвалила на плечо лежащий у ее ног здоровенный, покрытый подозрительными пятнами мешок и, слегка покачиваясь, двинулась к лестнице на второй этаж. — Эй, Вамо, а у тебя горячая вода есть?

— Серебряк, — буркнул трактирщик, — за уголь. И хоть всю ночь плескайся. Может, прислать кого? Вещички, там, постирать, спинку потереть, массаж сделать? Три серебром всего… Есть и мальчики, если хочешь.

— Кого-нибудь с носом, — на секунду приостановившись, бросила через плечо наемница, — и чтобы зубы все на месте были. В вашей дыре антибиотиков, наверное, и не сыщешь…

— Кити — не сифилитик, это у нее врожденное, — обиженно насупился Вамо, — а зубы — это ей… ну…

— Значит, не всех мутантов вы здесь не любите. — Медленно кивнув, наемница, сделала еще один шаг к лестнице и тяжело вздохнула. — Мальчика не надо, пусть лучше эта… Кити зайдет. Она ласковая… и болтает прикольно. — Пьяновато хихикнув, женщина пару раз качнулась с носка на пятку и повернулась к старосте, — а ты к ней, как, захаживаешь?

— Сука драная, — не сдержавшись, сплюнул под ноги Михо.

— Триста пятьдесят, — отозвалась девушка, уже почти поднявшаяся наверх, — за обиду. И кстати, меня зовут Элеум Ллойс. Можешь Нежитью звать, если хочешь. Или Дохлой. Не обижусь.

* * *

На улице было мерзко. Солнце уже успело скрыться за горизонтом, взошла луна, и превратившаяся под непрерывно льющими с небес потоками холодного, остро пахнущего рыбьими потрохами и чем-то неуловимо кислым ливня, в антрацитово блестящее грязевое болото земля, глухо чавкала и вздувалась отвратительными пузырями. Под расположенным на заднем дворе у трактира Хряка навесом стояли двое. Две совершенно разные, но чем-то неуловимо похожие, зябко кутающиеся в широкие полы плащей фигуры с плохо скрываемой ненавистью смотрели на воду, стекающую с крыши и собирающуюся под ногами ледяную воду.

— Фуру ее видел? Сука проклятая. Дьяволово семя… — Мы тут в шахте жилы рвем, света белого не видим, а она, как баронесса, на фуре разъезжает… Правильно батюшка наш говорит, что сладок грех, и многое грешники в этом мире имеют, ибо едят от праведников…

— Да хорош, ты… И без тебя тошно… Мне этого попа россказни, уже вот где, — выпростав из-под полы потрепанного дождевика руку с зажатой в ней тлеющей самокруткой, говорящий резким движением провел ребром ладони по горлу. — Мутанты — зло, радиация — зло. К Хряку ходить — зло. Вдовушку Мана — два кайла потискать — и то зло… В трактир, вот сказал, кто сегодня зайдет, того церковного пайка на неделю лишит… Сам за свою жизнь и палец о палец не ударил, а меня жизни учит. Проработал бы пару смен подряд в забое, а потом бы и рассуждал, как без дополнительного пайка…

— Эй, приятель, — возмутился первый. — Бога-то не гневи! Наш батюшка день и ночь за наши души молится. До рассвета встает, храм с молитвой обходит. У него все глаза от слез, что он по нашим грехам льет, красные.

— От самогона они у него красные, что ему девка Хряка по ночам носит, — хмыкнул второй. — А пузо от жратвы, что твоя женушка ему тащит, растет. Но ты прав. То, что у мутки[2] грузовик, это как-то… не по справедливости, что ли… Видел, как она тент завязывала, проверяла? Наверняка, там что-то спрятано…

— Может, глянем? — Запустив руку под капюшон, поскреб куцую бороденку первый и смачно сплюнул под ноги.

— А если услышит? Я у девок спросил: ее комната вон там, прямо на фуру окнами… Видишь, свечку жжет…

— Ну и что? — Пожав плечами, говорящий отбросил на спину капюшон, продемонстрировал второму зажатую в руке массивную, сваренную из обрезков труб конструкцию. — Тут в каждом стволе почти двадцать грамм дымаря и две горсти гвоздей рубленных, — пояснил он озадаченно уставившемуся на самопал второму. — Я эту штуку против твари, что в забое живет, сделал. Валенки зимние на пыжи не пожалел. Урсуса с ног сшибет, не то, что девку. Пусть она, хоть сто раз мутка. Батюшка сказал, что, если кто ее привалит, он лично тому полную шапку серебра отсыплет. — Широкое лицо владельца оружия искривилось в жестокой улыбке. Свернутый набок нос издал хрюкающий звук.

— А меня, значит, за компанию позвал, — вздохнул второй, отбрасывая окурок. — Одному-то, все равно, ссыкотно. Да, Барт? Даже с лупарой?

— Ты, Криг, первый кулачный боец в селе. Тебе даже Хряка свалить, как два пальца. — С уважением покосился на высокую, плечистую фигуру собеседника первый. — И ножом ты управляешься неплохо. Мое предложение: идём к фуре, режем тент. Если девка спит, то берем, что плохо лежит, и валим. Хабар пополам. Если выскочит… — Шахтер встряхнул своим корявым самопалом. — Не бойся, трактирщик возражать не будет. Если бы эта баба у него в друзьях была, он бы давно фуру во двор загнал…

— По ногам, — неожиданно глухо отозвался Криг.

— Что? — удивился первый.

— По ногам стреляй, говорю, — терпеливо повторил широкоплечий, с хрустом разминая кулаки. — Сам знаешь, что меня Хряк с тех пор, как я одну из его баб придушил, наверх не пускает. А мутка, хоть и в партаках вся, но вроде, ниче, не сильно страшная.

— Да ты что? — нахмурился Барт. — Батюшка за такое может и…

— Да срать я хотел на твоего попа, — раздраженно фыркнул громила и принялся стягивать с себя дождевик. — Хочешь, чтобы я тебе помог, будешь стрелять по ногам, а потом ни слова никому не скажешь, понял.

— Понял, — как-то сразу весь поник первый.

— Да не боись ты, — хмыкнул широкоплечий и ядовито усмехнулся. — Мы её, все равно, потому удавим. Ничего твой "батюшка" не узнает.

Неожиданно за спиной заговорщиков раздалось чуть слышное звяканье.

— Что за… — начал было Криг, задрав голову и обернувшись, осекся на полуслове. — Черт, — выплюнул он сквозь зубы.

— Не совсем, мальчики. — Спрыгнув с края навеса, наемница склонила голову набок и, сунув палец в ухо, запрыгала на одной ноге. — Вода натекла, — пояснила она опешившим мужчинам и широко улыбнулась. — Так что, последние пару фраз я, считайте, что не слышала… Ну, что, разойдемся миром или, всё же, потанцуем, сладенькие? А то я немного замерла… — Прекратив прыгать, женщина взмахнула рукой, и в ее ладони будто из ниоткуда появился обрывок длинной, массивной цепи.

— Срань… — поморщился Криг и, смерив презрительным взглядом гибкую, затянутую в насквозь промокший комбинезон фигурку наемницы, с усмешкой хрустнул костяшками пудовых кулаков, — а мне говорили, что ты, вроде как, повыше будешь…

— Отойди! — Взвизгнул первый и неуловимо быстрым, явно заранее отрепетированным движением чиркнул колесиком, видимо, выполняющей роль фитиля примотанной к стволу самопала старой, еще довоенной, пластиковой зажигалки.

Зло зашипели, вспыхивая одна за другой, примотанные к стволам любовно покрытые воском спички; свистнула цепь, и мужчина, прижав ладони к окровавленному лицу, повалился на колени.

— Чтобы нам не мешали, сладенький, — повернулась к громиле наемница, небрежно притоптав упавший в грязь все ещё дымящий карамультук, ласково улыбнулась и отбросила в сторону цепь. — Ну что, милый, потанцуем немного? Погреемся? Или зассал?

* * *

— Ты что творишь, Дохлая?! — Влетев в трактир, Михо широким шагом пересек зал и навис над меланхолично обгладывающей куриную ножку наемницей. — Ты чего, мутантово отродье, себе позволяешь?!

— Четыре сотни… — невнятно прочавкала девушка. — И, если ты, милый, еще не понял, будет еще пятьдесят за каждый неверный взмах твоего грязного помела.

— Какие, к хренам, сотни?! Ты Барту башку пробила, а у Крига все руки-ноги переломаны! Костоправ сказал: чудо будет, если ходить смогут и, хоть, ложку в руках держать!!

— А в следующий раз и шею сверну для полного комплекта. — Отложив в сторону наполовину обглоданную куриную ножку, Элеум, скрестив на груди руки, уставилась в переносицу Михо тяжелым, немигающим взглядом. — И им, и любому другому, кто на мое добро свой поганый глаз положит. Уяснил? Это мой грузовик, и, если я предпочитаю спать на мягкой кроватке, а не в кабине, это не значит, что можно пытаться воровать мои вещи.

— А если я сейчас людей кликну? — Опасно прищурился Михо. — У нас для таких, как ты, и столб есть специальный. Костер-то соорудить — дело нехитрое, а вот уголь горит без дыма, сразу не сдохнешь. Батюшка наш уже третий день меня по этому вопросу пилит.

— Вот, значит, как вы тут развлекаетесь, — фыркнула, видимо, совершенно не впечатленная словами старосты женщина и, с сожалением покосившись на недоеденный завтрак, принялась громко хрустя суставами, разминать пальцы. — Можешь попробовать, сладенький. Только подумай вот о чем. Сколько вас здесь? Дворов пятьдесят, так? Значит, народу сотни две… Ну, решите вы меня взять, и что? Огнестрела у вас почти нет, все Легион забрал. А если с самопалами да вилами припретесь… — В руках наемницы рыбкой мелькнуло и тут же пропало лезвие длинного ножа. — Работяги твои кирками махать, конечно, привычны, но они не бойцы. Человек двадцать-тридцать я даже голыми руками положу, точно. Потом вы, конечно, меня может, и сомнете… Ну притащите на костер, ну спляшете свои танцы ритуальные, перепьетесь на радостях… Только вот незадача: твои люди никогда не смогут справиться с той тварью в шахтах. А других охотников я тут что-то не вижу. Сколько у вас, кстати, пропало? Уже семеро, да? — Откинувшись на спинку стула, наемница неспешно покопалась в поясной сумке и извлекла из нее мятую самокрутку. Чиркнула спичка, и в закопченный потолок трактира ударила тугая струя горького, пахнущего дешевым табаком и жжеными гнилыми тряпками, дыма.

— Тварь, — сплюнул Михо и развернулся к трактирщику. — Вамо, я хочу, чтобы ее тут не было до заката.

— Карась, она платит, — осторожно заметил великан, протирающий стойку не первой свежести тряпкой. — Десять серебряков уже в общину пойдет.

— Верни. Ей. Деньги. И. Чтобы. Я. Её. Здесь. Не. Видел. — Раздельно прошипел староста и, развернувшись на каблуках, зашагал к выходу.

— Извини, Дохлая. Сама понимаешь… — Устало отложив орудие своего труда в сторону, хозяин трактира, повернувшись к Элеум, широко развел лопатообразные ладони в обезоруживающем жесте. — Ты не смотри, что Карась, как сморчок выглядит, волчара еще тот. И жизнь ему мне испортить, как два пальца обсморкать… Да и, если честно, у меня от тебя на самом деле одни убытки. Всё понимаю. Стрелок стрелку друг и брат, но и края знать надо… Шахтеры уже второй день из-за тебя ко мне не ходят. Поп этот — чистильщик[3] — от общины отлучить грозится. Мешок еще твой дурацкий… Там что у тебя, мясо тухлое, что ли? Всю комнату провоняла…

— А как получилось, что у вас Чистый завёлся? — Неожиданно перебила кабатчика Элеум и, плеснув себе немного самогона, принялась катать стакан между ладоней.

— Да, как-как… — пожал могучими плечами Хряк. — Как всегда. Раньше село под Красным двором ходило, рейдеры за нас крышу держали, а потом, как Легионеры пришли, он и появился. Сначала, как водится, помогать начал. У бабы роды примет, дитя засопливившееся вылечит, кашель рудничный подхватившего добрым словом ободрит, да трав от болей даст. И все это с проповедью, с толком да с мудрым советом. Потом, когда храм построили, бабы наши ему часть запасов тащить стали. Да столько, что скоро оказалось, что в подвалах церкви жратвы не меньше, чем в общинных складах у Карася. Только в отличие от Михо, батюшка на запасах не сидит, а самым бедным раздает. Церковным пайком это называет. А народ-то у нас, видимо, немного туповат, не понимает, откуда "паек" этот берется. Так что, у священника сейчас в городе власти кабы не многим меньше, чем у Михо…

— Ну и объяснил бы им… — Затушив в тарелке окурок, наемница поморщилась и отпихнула от себя остатки завтрака.

— Объяснить? — кабатчик покачал головой. — Пусть поп и хитрец, но при нем спокойнее. Раньше и недели без поножовщины не проходило. Сама понимаешь, работа в забое не сахар… Мужикам пар спускать как-то надо. Зато сейчас — тишь да благодать…

— А-а… — понимающе покачав головой, протянула Элеум. — Тогда давай-ка плесни мне самогону. Выпьем. За порядок.

— Ты извини, дохлая. Но я тебе больше здесь не налью… — Отведя взгляд в сторону, Хряк вытер о передник руки и принялся шарить под стойкой. — Ты мне сорок серебряков дала. Один — за уголь ушел, вчера — на восемь напила-наела, за ночлег — два, за стирку и за девочку с тебя десятка, значит, должен я тебе еще…

— Оставь, — перебила великана девушка, — а когда он вернется, скажи, что мой грузовик в километре отсюда, если западной дорогой ехать. Я буду там еще пару дней. Мне движок подлатать надо. — Покопавшись в поясной сумке, девушка выложила на стойку несколько грубо отчеканенных монет.

— Это за что? — удивился трактирщик.