Махабхарата. Рамаяна

На рассвете враждующие войска вступили в битву. Бхимасена напал на кауравов — сыновей царя Дхритараштры. Ему на помощь поспешили близнецы На́кула и Сахаде́ва, и сыновья Драупади, и предводитель войска Дхриштадьюмна. Царь кауравов Дуръйодхана и его братья оказались достойными противниками пандавов. Арджуна вступил в упорный поединок с Бхишмой, Юдхиштхира — с Шальей, Шикхандин — с Ашваттхаманом. Погибли в битве сыновья Вираты, царя матсьев, — Уттара и Швета. Пандавы потеряли в первый день сражения сотни тысяч воинов. Кауравы, имея численное превосходство, стали теснить пандавов. Могучий Бхишма, дед кауравов и пандавов, истреблял войско Юдхиштхиры.

[Смерть Бхишмы]

Та же книга, главы 107, 114, 119.

[Рассказ возничего Санджайи слепому царю Дхритараштре]

[Бхишма открывает тайну своей смерти]

Санджайя сказал [101]: «И как только стемнело, И поле сражения скрылось всецело, Увидел Юдхиштхира сумрак беззвездный, Увидел, что Бхишма преследует грозный Владельцев его колесниц средь потемок, Увидел, о Бхараты славный потомок, Что войско, оружие бросив, не бьется, А в страхе бежит от того полководца, Что со́макам трепет внушил грознолицый: Они повернули свои колесницы. Подумав, Юдхиштхира принял решенье: «Отступим, в бою потерпев пораженье». И в этот же час, о властитель державы, Войска отвели и твои кауравы, И воины стали на отдых желанный, Чтоб зажили за ночь тяжелые раны. Пандавы не спали: в душе у них смута, Измучил их Бхишма, воюющий люто, А Бхишму, дивясь его доблестной силе, Твои сыновья в это время почтили. Так было, — и тьма наступила ночная, Рассудок всех тварей земных затемняя. Пред ликом той тьмы, ненавистницы света, Пандавы с друзьями сошлись для совета. Юдхиштхира Кришне сказал поздней ночью: «Я мужество Бхишмы увидел воочью. Он войско мое и мертвит и кровавит: Так слон тростниковые заросли давит. Смертельно он войско мое поражает: Так пламя сухую траву пожирает. На Бхишму, разящего нас, погляди ты: Он страшен, как Такша́ка, змей ядовитый! Бывает, что трудно в сражении Яме, Трепещет и Индра, играя громами, А с ним — и Кубе́ра, сокровищ владетель, Вару́на, владетель раскинутых петель: Все боги познали в бою униженье, — Один только Бхишма всесилен в сраженье! Со мною связал себя Бхишма обетом: «Попросишь — всегда помогу я советом, Но в сече, — какая бы ни была, — всюду Сражаться для блага Дуръйодханы буду». Так пусть он поведает, — нам во спасенье, — Как можем его уничтожить в сраженье. О Кришна, могучий блюститель завета, Пойдем и попросим у Бхишмы совета. Услышим благие, полезные речи: Как скажет мне Бхишма, так сделаю в сече. Губительный в битве, он помыслом кроток, Как добрый отец, нас взрастил он, сироток… О воинский долг, ты проклятья достоин: Убийцей отца должен сделаться воин!» [102] Ответствовал Кришна: «О Правды Основа! [103] Люблю я тобой изреченное слово! Пойдем — и да Бхишма найти нам поможет То средство, что в битве его уничтожит!» Приняв на совете такое решенье, и Оставив доспехи и вооруженье, Пять братьев-пандавов с блистающим Кришной Отправились к Бхишме тропою неслышной. Пред Бхишмой склонились они, почитая Того, чья всесильна отвага святая, Опоры ища у него и защиты, — И так их приветствовал муж знаменитый: «О Кришна, не знающий лицеприятства! О Арджуна, Завоеватель Богатства! [104] Сын Долга Юдхиштхира, и Бхимасена, И два близнеца, чье бесстрашье бесценно! Для вашего блага что сделать мне надо? Для вас потрудиться — всегда мне отрада!» Промолвил Сын Долга, познавший мытарства: «О, как нам опять обрести свое царство! О, как победить, — помоги нам советом, — Но подданных не истребляя при этом! Скажи нам, лишь правде избравший служенье: Как можем тебя уничтожить в сраженье? Средь множества стрел и окутанный дымом, Всегда остаешься ты неуязвимым. Нет слабого места в тебе, — так поведай: Как битву с тобою закончить победой?» Ответствовал отпрыск Реки и Шантану: «От вас, о пандавы, скрывать я не стану, Воистину вам говорю: во вселенной Никто не сильней меня силой военной. Ты прав, утверждая, что даже и боги, Ведомые Индрою и при подмоге Бесовской, как только нагрянут войною, — Бессильны окажутся передо мною. Покуда со мною мой лук, — я спокоен: В бою ни один не сразит меня воин, Но если оружья лишусь боевого, Я быструю смерть обрету от любого. Кончаю всегда с неприятелем сечу, Как только я признак дурной запримечу: Оружье ли выпадет; будут ли сбиты Доспехи и знамя; пощады, защиты Попросит ли недруг испуганным взглядом; Окажется ль слабая женщина рядом, Иль женское имя носящий мужчина, Иль муж, одного лишь имеющий сына, — При этих приметах неблагоприятных Я битв не желаю и подвигов ратных. Есть в войске твоем властелин колесницы, Отважный владетель могучей десницы, Шикха́ндин [105], что в битве крушит все преграды, Родившийся девочкой отпрыск Друпады. Сменил он свой пол, — нам известна причина, А все же был женщиной этот мужчина. Пусть Арджуна двинется бранной тропою, Поставив Шикхандина перед собою. При этой неблагоприятной примете Из лука стрелять я не стану, о дети. Тогда-то пусть Арджуна, мощный и смелый, Вонзит в мое тело смертельные стрелы. Лишь двое меня уничтожить способны: То Кришна и Арджуна богоподобный. Пусть Арджуна, воин с великой судьбою, Поставив Шикхандина перед собою, Повергнет меня: ты совету последуй И в царство свое возвратишься с победой. Увидишь ты снова свое возвышенье, Разбив сыновей Дхритараштры в сраженье». Почтительно воины с Бхишмой простились, Воздав ему славу, назад воротились».

[Арджуна сражается с Бхишмой, прикрываясь Шикхандином]

«Построилось войско Юдхиштхиры к бою Поставив Шикхандина перед собою, Напали пандавы на Бхишму седого, Разили воителя снова и снова Секирой, и палицей, и булавою, И дротиками, и стрелой боевою. Вот эта стрела — с золотым опереньем, Вот эта — страшна своим мощным пареньем, А эти похожи на зубы теленка, А эти, пылая, несутся вдогонку, А эти — всех прочих острее, длиннее, Ты скажешь: то кожу сменившие змеи! Но, кровью облитый, страдая от боли, Сын Ганги не бросил военное поле. Зажглись его стрелы, как молний зарницы, И громом был грохот его колесницы, А лук — словно огнь, в бранной сече добытый: Служил ему топливом каждый убитый, Как вихрь, раздувающий пламя, — секира, А сам он — как пламя в день гибели мира! [106] Он гнал колесницы врага, всемогущий, И вдруг появлялся в их скачущей гуще. Казалось, как ветер сейчас он взовьется! Он вражеских войск обошел полководца [107] И вторгся, стремительный, в их середину, И громом колес он наполнил равнину, И воины в страхе на Бхишму глядели, И волосы дыбом вздымались на теле. [108] Иль то небожители, гордо нагрянув, Теснят ошалелую рать великанов? [109] Шикхандин метнул в него острые стрелы, — И лук потерял богатырь поседелый, Упали при новом воинственном кличе И знамя его, и его колесничий. Лук, более мощный, схватил он, великий Сын Ганги, но Арджуна Багряноликий [110] Метнул три стрелы, запылавших багрово. Тут Бхишма лишился и лука второго. Сын Ганги все время менял свои луки, Но Арджуна, этот Левша Сильнорукий, Исполненный силы и удали ратной, Оружье его разбивал многократно. А Бхишма, сражением тем изнуренный, Облизывал рта уголки, разъяренный. Он дротик схватил, что сразил бы и скалы, Метнул его в Арджуну воин усталый. Сверкал, словно молния, дротик летучий, Но Арджуны стрелы нахлынули тучей, — Сильнейшего из венценосных потомков [111] Пять стрел полетело, и на́ пять обломков Был дротик разбит. Иль сквозь тучи пробилась — И молния на́ пять частей раздробилась? Держав покоритель, чьи подвиги громки, Разгневанный Бхишма взглянул на обломки, Подумал: «В душе моей горечь и мука, Но я бы сразил из единого лука Всех братьев-пандавов стрелой своей скорой, Не сделайся Кришна пандавам опорой! На них не пойду я отныне войною, Подвигнут на это причиной двойною: Отважных пандавов убить невозможно, К тому же обличье Шикхандина ложно, — Хотя он считается доблестным мужем, Мы женскую сущность его обнаружим! Когда-то Сатьявати, дочь рыболова, Взял в жены Шантану — и молвил мне слово: «Ты сам изберешь себе, сын мой, кончину, Ты сам своей смерти назначишь годину». Как видно, в сей жизни достиг я предела, И смерти моей, видно, время приспело». От стрел не искал уже Бхишма защиты, Сквозь щит и броню многократно пробитый. Шикхандин, порывистый в схватках и спорах, В грудь Бхишмы метнул девять стрел златоперых, Но Бхишма не дрогнул: спокойна вершина, Хотя у подножья трясется равнина! С усмешкою Арджуна, в битвах счастливый, Из лука метнул двадцать стрел, из Гандивы, В противнике двадцать пробил он отверстий, Но Бхишма не дрогнул, исполненный чести, Не дрогнул, хоть хлынула кровь из отверстий, И стрел оперенных вошло в него двести! Обрушило полчище воинов стрелы, Но Бхишма, израненный и ослабелый, Стоял, не колеблясь, как мира основа. И Арджуна, яростью движимый, снова Шикхандина перед собою поставил, Стрелу в престарелого Бхишму направил, Разбил его лук, удивлявший величьем, Свалил его знамя совместно с возничим. Почувствовал Бхишма погибели холод, Лук более мощный схватил, но расколот И этот был острой стрелой на три части… Потребно ли Бхишме военное счастье? Не луков, а жертв он свершал приношенье, От Арджуны не защищаясь в сраженье! Надел новый щит, новый меч обнажил он. «Победу иль смерть обрету!» — порешил он. Но стрелы взлетели, и щит раскололи, И выбили меч из десницы: дотоле Еще не знавал он позора такого! И вздрогнуло войско пандавов от рева Юдхиштхиры: «Смело, с бесстрашным стараньем, На старого Бхишму всем войском нагрянем!» Низверглись на Бхишму, как ливень великий, Трезубцы и копья, секиры и пики, И стрелы взвивались крылато и звонко И в старца вонзались, как зубы теленка [112]. Оглохла равнина от львиного рыка: Пандавы рычали, как львы, о владыка, Рычали твои сыновья-кауравы, И Бхишме желали победы и славы. Так двигалась битва на утре десятом. Был родичу родич тогда супостатом, Была водоверть, — будто Ганга святая Ревела, в нутро Океана впадая. На землю нахлынули крови потоки, В которых и близкий тонул, и далекий. Теряя колеса, и оси, и дышла, Сшибались в бою колесницы; и пришлый И здешний в предсмертных мученьях терзались. Слоны в гущу всадников грозно врезались, Топча лошадей, колесницы и конных, И стрелы впивались в слонов разъяренных, И падали грузно слоны друг на друга, И воплями их оглашалась округа, И долы тряслись, и вершины дрожали, И люди стонали, и лошади ржали. Пандавы на Бхишму, исполнены гнева, Напали со стрелами справа и слева. «Хватай! Опрокидывай! Бей в поясницу!» — Кричали бойцы, окружив колесницу. И места не стало у Бхишмы на теле, Где б стрелы, как струи дождя, не блестели, Торча, словно иглы, средь крови и грязи, Как на ощетинившемся дикобразе! Так Бхишма упал на глазах твоей рати, Упал с колесницы, о царь, на закате, К востоку упал головой, грозноликий, — Бессмертных и смертных послышались крики. Упал он — и наши сердца с ним упали. Он землю заставил заплакать в печали, Упал он, как Индры поникшее знамя, И ливнями небо заплакало с нами. Упал, придавил богатырь престарелый Не землю, а в теле застрявшие стрелы».

[Воины прощаются с Бхишмой]

«Упав на закате на поле кровавом, Он смелости, твердости придал пандавам, Но это старейшего в роде паденье Твоих кауравов повергло в смятенье. «То ствол, — причитали, — упал с колесницы, Отметивший племени Куру границы!» [113] Почувствовав горя безмерного бремя, Две рати сраженье прервали на время. Земля застонала, и солнце свой жгучий Утратило блеск, и упрятали тучи Всё небо, и вспыхнули молний зарницы: Сын Ганги, сын Ганги упал с колесницы! От битвы губительной в горе отпрянув, Воители двух опечаленных станов, Без твердых щитов, без воинственной стали, Вкруг Бхишмы, душою великого, встали. Друзьями он был окружен и врагами, Как Брахма, творец мирозданья, богами: Почтить храбреца, забывая о мести, Пандавы пришли с кауравами вместе! Тогда своему и враждебному стану Сказал добродетельный отпрыск Шантану: «Привет колесниц обладателям славным, Владыкам державным, бойцам богоравным! Свисает моя голова мне на горе: На стрелах покоясь, нуждаюсь в подпоре». Подушечек маленьких, мягких, с десяток, Цари принесли — предводители схваток. Но молвил с усмешкой старик благородный: «Для ложа мужчины они не пригодны». Увидел он Арджуну: этот владетель Большой колесницы являл добродетель, — И, воина гаснущим взглядом окинув, Сказал ему: «Арджуна, царь властелинов! Подпору найди голове моей ныне, Но чтобы она пригодилась мужчине». И Арджуна, с болью добывший победу, Тоскуя и плача, ответствовал деду: «Приказывай, лучший из воинов: сразу Пойду, твоему подчиняясь приказу». Сын Ганги сказал: «Знаешь сам превосходно, Какая мужчине подпора пригодна». И Арджуна, доброму верен порыву, Каленые стрелы достал и Гандиву, И выстрелил, доблестный, полон печали, И стрелы под голову Бхишмы попали, Уперлись в затылок ему опереньем, И Бхишма, боровшийся долгим бореньем, Доволен был этой подушкой походной, Был счастлив, что Арджуна, муж превосходный, Постиг его волю, — и молвил он внуку: «Хвала твоему благородному луку, Хвала твоему, сильнорукий [114], старанью, — Не то на тебя бы обрушился с бранью! Теперь я доволен, теперь я спокоен: На ложе из стрел умирать должен воин!» Затем кауравам сказал и пандавам, Царевичам юным, царям седоглавым: «С исполненным долгом пришел я ко благу. На ложе из стрел я и мертвый возлягу. Лишь солнце сокроет свой блеск за горами, Сокроюсь и я, провожаем царями. Когда колесницы владетель багряный, — Отправится солнце в места Вайшрава́ны, [115] Покину я жизнь, как любимого друга. От мощных царей мне потребна услуга: Пусть выроют ров, и в костре погребальном Я буду сожжен, и приветом прощальным, Истерзанный сотнями стрел многократно, Я солнце почту, уходя безвозвратно. А вы, кто всего мне дороже на свете, От битв, от вражды откажитесь, о дети!» Врачи, несравненные в мудром леченье, Искусно постигшие стрел извлеченье, Казались от смерти надежной оградой, Но Бхишма сказал: «Отпустите с наградой Своих лекарей: не нужны мне лекарства, — Навек ухожу из непрочного царства. Как воин я жил и достиг высшей цели, Исполнил свой долг в этом бренном пределе. На ложе из стрел я взошел ради чести, — Да буду сожжен я со стрелами вместе». Дуръйодхана, сын твой, о царь над царями, Врачей отпустил, наградив их дарами. Пред Бхишмой с восторгом склонились владыки: Исполнил он долг наивысший, великий! [116] Смотрели цари на него изумленно: Достиг он величья, хранитель закона! И вот с кауравами вместе пандавы Вкруг ложа из стрел, где лежал белоглавый Воитель, прошли, о бесстрашном печалясь: Почтительно воины с Бхишмой прощались. Вкруг славного ложа расставив охрану, Тая в своем сердце тяжелую рану, Покрытые кровью, вожатые рати Неспешно вернулись в шатры на закате, И стало Юдхиштхире с братьями слышно То слово, что молвил всезнающий Кришна: «Сын Долга! Не братом твоим, не тобою Повергнут блистательный муж, а Судьбою. Иль думаешь: Бхишма, помедлив с отпором, Сожжен был твоим всесжигающим взором?» Ответил Юдхиштхира Кришне: «Ты — наше, О Кришна, прибежище, наше бесстрашье! Ты — тот, от кого храбрецов возвышенье, Чья милость — победа, чей гнев — пораженье. Не странно, что ты — для воителей благо: Где ты — там победа, где ты — там отвага. Мудрец, обособивший вечные веды, Для воинов правых ты знамя победы!» Доволен был Кришна, познаньем богатый: «Сказал ты, как должно, пандавов вожатый!»

[Последнее слово Бхишмы]

«Едва загорелся рассвет златоглавый, Явились пандавы, пришли кауравы И встали вкруг ложа из стрел, на котором Сын Ганги лежал с затуманенным взором. И люди простые пришли на рассвете — Мужчины и женщины, старцы и дети, С цветами, с сандаловой мазью [117]девицы, — Как будто молились блистанью денницы! К тому, кто из рода царей всех сильнее, Пришли музыканты, певцы, лицедеи. Оружье с доспехами сбросив на травы, Пандавы пришли и пришли кауравы. Они, о вражде позабыв и о сече, Друг с другом ведя только добрые речи, Годам прожитым сообразно и сану, Расселись вкруг сына Реки и Шантану, Расселись герои вкруг Бхишмы на поле: То солнце сверкало в своем ореоле! Расселись вкруг деда, полны состраданья, Как боги — вкруг Брахмы, творца мирозданья. А Бхишма дышал, как змея, проявляя Спокойствие, тяжкую боль подавляя. Сказал: «Я калеными стрелами мучим, Как будто охвачен я пламенем жгучим. Воды я хочу, о цари-властелины!» И воины с влагой холодной кувшины И яства ему принесли отовсюду, Но Бхишма сказал им: «Вкушать я не буду Того, чем питается род человечий: От мира людского ушел я далече, На ложе из стрел я лежу, ожидая, Чтоб солнце взошло и луна молодая». Всех воинов он опечалил отказом И Арджуну кликнул, хваля его разум. Почтительно витязь сложил свои руки, Спросил: «Как смогу облегчить твои муки?» Сказал сын Шантану, в боях поседелый: «Меня истерзали каленые стрелы. Мой рот пересох, и горит мое тело, — Воды принеси, чтоб оно охладело. Ты — лучник великий, и деду в угоду Добудешь желанную, нужную воду», «Пусть будет, как хочешь», — ответствовал деду Сей Арджуна, завоевавший победу, И на колесницу взошел, и Гандивы Натягивать стал тетиву, горделивый, И вздрогнули твари земные от звука Гудящего при напряжении лука. Неспешно свершил он затем круг почета Вкруг Бхишмы — воинственных ратей оплота, И вставил стрелу, и заклял ее властно, Чтоб молнии стала она сопричастна, И прянула эта стрела к исполину, И к югу от Бхишмы вонзилась в долину. Источник забил в этом месте, и благо Явила прохладная, чистая влага, Подобная амрите животворящей, И Бхишма припал к ней всей плотью горящей, И жажду свою утолил той водою Старик, наделенный отвагой святою. Деяние Арджуны всех поразило: Невиданной, нечеловеческой силой Исполненный, с грозным, сверкающим ликом, Он Индрой казался царям и владыкам! Цари-кауравы, дрожа, как коровы, Когда на них ветер повеет суровый, Плащами размахивали в изумленье, А гром барабанов гремел в отдаленье. «О Арджуна, — Бхишма сказал пред кончиной, — Не диво, что мужества стал ты вершиной. От На́рады знаем, что в новом обличье Святого жреца ты являешь величье. Свершишь ты такие деяния вместе С блистающим Кришной, опорою чести, Что Индра и Индре подвластные боги И трепета будут полны и тревоги! Из лучников лучший, храбрейший из смелых, Ты всех превзошел в этих бренных пределах. Гару́да — прекраснее всех быстролетных, Корова — достойнее прочих животных, Из тех, кто живет, человек всех мудрее, Из тех, кто течет, Океан всех сильнее, Из тех, кто пылает, — всех Солнце светлее, Из гор — Гималаи всех выше, белее, Всех более брахман почета достоин, А ты из могучих — достойнейший воин! Но горе: Дуръйодхана требует мщенья, Ему ни к чему от меня поученья, А также от Ви́дуры, Дроны и Рамы, Он даже Санджайе не внемлет, упрямый! Не внемлет разумным речам и наказам Сей жадный властитель, утративший разум! Но он, отошедший от веры священной, Погибнет, могучим сражен Бхимасеной!» Дуръйодхана, царь кауравов, с тоскою Взглянул, опечаленный речью такою, А Бхишма сказал: «Подвиг Арджуны чудный Увидел ли ты, властелин безрассудный? Увидел ли ты, как смельчак непоборный Родиться помог той воде животворной? Не знаю, кто Арджуне в мире подобен, Кто в мире такое содеять способен! Владеет бесстрашный тем самым оружьем, Чью сущность извечную мы обнаружим: Как боги — огня и воды властелины, [118] Бог ветра, бог солнца, бог нашей судьбины, [119] Как боги — владыки зверей и растений, [120] Как бог — повелитель всех божьих владений, [121] Как Брахма-создатель и Вишну-хранитель, — Оружьем извечным владеет воитель! Лишь Арджуне с Кришной, чья сила чудесна, Оружия этого тайна известна. В сей битве победу одержат пандавы, — Затем, что пандавы, о милый мой, правы! Пойми же — никто из людей не сравнится С тем Арджуной, чья так мощна колесница. Пока перед миром ты не опорочен, Да будет союз между вами упрочен. Пока еще Кришною ты не наказан, С пандавами ты помириться обязан. Пока твоя рать не бежит с поля брани От Арджуны — с ним помирись ты заране. Пока не легли в этом страшном сраженье Все родичи — с ним заключи соглашенье. Пока от Юдхиштхиры, полного гнева, Ты гибель не принял, пока Сахадева, И Накула, и Бхимасена в той схватке Бойцов твоих не разгромили остатки, — С пандавами ты заключи соглашенье, И это достойное будет решенье! Конец мой пришел — да настанет с ним вместе Конец этой битвы, конец этой мести! Пусть речь мою примет рассудок твой здравый На благо тебе и для счастья державы. Не ведая алчности, гнева, гордыни, Пандавам ты сделайся другом отныне. Не страшен ли Завоеватель Богатства? С кончиною Бхишмы да будет вам братство! Да будет союз этот прочно основан: Ему наилучший удел уготован. Юдхиштхире ты возврати полдержавы, В столице своей да воссядут пандавы, Не то тебя будут потомки стыдиться: «Он, — скажут, — предатель и братоубийца!» Да будет с кончиной моей — мир народам, Да род будет в добром согласии с родом, Брат — с братом, открыто и радостно глядя, И с сыном — отец, и с племянником — дядя. А если согласье отвергнешь ты сдуру, — Погибнет потомство великого Куру, Все кончится вместе с моею кончиной, И ты будешь этого горя причиной». Так Бхишма царя кауравов наставил, Так благо и братство пред смертью восславил. Он боль обуздал свою, праведник строгий, Навеки замолк, поручив себя йоге». [122]

Когда кауравы лишились непобедимого Бхишмы, им стало страшно, и они вспомнили о Карне́, сыне Кунти и Солнца: только Карна, решили они, может спасти их от поражения. Карна предложил, чтобы Дрона, наставник кауравов и пандавов в военном деле, стал предводителем войска. Юдхиштхира отправил на бой против Дроны и его соратников Абхима́нью, юного сына Арджуны. От руки молодого воина погибли на поле боя дети и внуки Дхиратараштры, но и сам Абхиманью был убит. На пятнадцатый день великой битвы пали Друпада, царь панчалов, Вирата, царь матсьев, и другие сторонники пандавов. Никто не мог нанести поражения Дроне. Тогда Кришна посоветовал пандавам обмануть Дрону, сказать ему, что погиб его сын Ашваттха́ман. «Дрона при этом известии выронит лук, перестанет сражаться, и тогда его осилит любой воин», — сказал Кришна.

Пандавы не хотели пойти на обман, но военные неудачи вынудили их последовать совету Кришны. Бхимасена убил слона по имени Ашваттхаман, а Дроне сообщили, что убит его сын. Юдхиштхира, которому Дрона верил безгранично, подтвердил слова обмана. Тогда Дрона в отчаянье выронил свой лук, перестал сражаться. Дхриштадьюмна, сын царя Друпады, обезглавил старца.

Весть о гибели Дроны поразила кауравов. Ряды их дрогнули. В это тяжкое время предводителем их войска был назначен Карна. Младший из кауравов, царевич Духша́сана, вступил в поединок с Бхимасеной.

[Книга Карны]

Карна Парва, главы 61, 66.

[Бхимасена убивает младшего из кауравов — Духшасану]

«Твой сын самый младший, — поведал Санджайя, — Отважно сражался, врагов поражая. Стрелу уподобил он режущей бритве И лук Бхимасены рассек в этой битве, Пустил и в его колесничего стрелы, И тот, окровавлен, упал, помертвелый. В ужасную ярость пришел Бхимасена, В царевича дротик направил мгновенно. Увидел твой сын, этот воин могучий, Что дротик звездою низвергся падучей, И лук натянул он в четыре обхвата, И стрелами дротик разбил супостата. Почтили царевича все кауравы: Он, подвиг свершив, удостоился славы! Тотчас же твой сын, вдохновленный хвалою, Опять поразил Бхимасену стрелою. Тогда Бхимасена разгневался снова, Сказал, на царевича глядя сурово: «Стрелою меня поразил ты со злобой, Удар моей палицы ныне попробуй!» И с ненавистью, что полна упоенья, Схватил он ту палицу для убиенья И крикнул: «Теперь трепещи ты заране: Напьюсь твоей крови на поприще брани!» Но дротик свой, смерти подобный обличьем, Царевич метнул с победительным кличем. Бхима́ раскрутил свою палицу яро И, гибельную, отпустил для удара, И палица, дротик разбив смертоликий, Низверглась на голову сына владыки. Бхима же, как слон в пору течки, ярился, [123] И пот по вискам его гневно струился. Отбросил Духша́сану на расстоянье В одиннадцать луков сей страшный в деянье! Упал твой царевич, сраженный ударом, Объятый предсмертною дрожью и жаром. Возничий и кони мертвы; колесница — Зарылась во прах, чтобы с прахом сравниться; Свалились доспехи, гирлянды, одежды; Смежил он, страданьем терзаемый, вежды. Средь воинов знатных и бранного шума Бхима на царевича глянул угрюмо, — И многое-многое было в том взгляде! Он вспомнил, — кто платье срывал с Драупади, Во дни ее месячного очищенья, [124] А братья-мужья от того поношенья Глаза отвернули, — о, где их гордыня! Со смехом Духша́сана крикнул: «Рабыня!». За волосы низкий схватил Драупади… Так нужно ль Бхиме размышлять о пощаде? Он жертвенным вспыхнул огнем, напоенным Для гневного действия маслом топленым. «Дуръйодхана, — крикнул Бхима разъяренный, — О Крипа, Карна́, Критава́рман, сын Дроны! О, как ни старайтесь, оружьем владея, — Духшасану я уничтожу, злодея!» С тем словом возмездия, страшным для слуха, Он ринулся в битву, — Бхима, Волчье Брюхо [125], — Как лев на слона. Велика его злоба! Карна и Дуръйодхана видели оба: Напал на Духшасану, мощью обильный, Потом с колесницы он спрыгнул, и пыльной Тропою пошел, и уставил он дикий Свой взгляд на поверженном сыне владыки, И, меч обнажив, наступил он на горло Духшасаны: тень свою гибель простерла! Он грудь разорвал его, местью объятый, И крови испил он его тепловатой. Он сына, о царь, твоего обезглавил, И голову ту покатиться заставил. — Исполнил он клятву, — явился с расплатой, И крови испил он его тепловатой. И пил, и смотрел он, и пил ее снова. С волненьем воинственным выкрикнул слово: «Теперь я напиток узнал настоящий! О, ты молока материнского слаще, Ты меда хмельнее, ты масла жирнее, О кровь супостата, — всего ты вкуснее! Я знаю, — ты лучше божественной влаги, О кровь, что добыта на поле отваги!» И, вновь твоего озирая потомка, Чья жизнь отошла, — рассмеялся он громко: «Что мог, то и сделал я в этом сраженье. Лежи, ибо в смерти обрел ты спасенье!» Казалось, той крови вкусил он с избытком. На мужа, довольного страшным напитком, Смотрел неприятеля стан оробелый. Иные решились метнуть свои стрелы, Другие, в смятении выронив луки, Застыли, к земле опустив свои руки, А третьи, с закрытыми стоя глазами, Кричали испуганными голосами! Бхима, напоенный напитком кровавым, Погибельный ужас внушал кауравам: «О нет, не дитя человечье, а дикий Он зверь!» — отовсюду их слышались крики. Бхима, пьющий кровь, убежать их заставил. Читра́сена, сын твой, бегущих возглавил. Кричали: «Чудовище сей Бхимасена, Он — ра́кшас, и он — трупоед, несомненно!» Юдха́манью, витязь, привыкший к победам, Пандавов умчал за Читрасеной следом. Летел он, как вихрь, за его колесницей, Пронзил его стрелами — острой седмицей. Читрасена, словно змея извиваясь, Как яд, заключенный в змее, извергаясь, Метнул три стрелы, — и летящая сила Юдха́манью вместе с возничим пронзила. Тогда-то, исполнен отважного духа, Из лука, натянутого вплоть до уха, Юдхаманью, ожесточенный бореньем, Стрелу, удивлявшую всех опереньем, О раджа, в Читрасену метко направил, Царевича острой стрелой обезглавил. Карна, потрясен этой смертью нежданной, С воинственным гневом, с отвагою бранной, Пандавов погнал, проявляя упорство, И с Накулой начал он единоборство. А тот, кому были победы не внове, Кто снова пригоршню попробовал крови, Духшасану смерти предав, — Бхимасена Сказал: «Посмотри, из презренных презренный, — Я пью твою кровь! Не забыл я и крика: «Эй, буйвол!» — кричал ты мне. Ну, повтори-ка! «Эй, буйвол!» — крича, вы плясали на нашем Позорище… Ныне мы сами попляшем! Мы ложе забудем ли в Праманако́ти, И яд, что вкушали от вас, плоть от плоти, И в кости игру, страшный проигрыш царства, И тяготы наши в лесу, и мытарства, И змей нападенье, и дым пепелища — Коварный поджог смоляного жилища, И то, как Духшасана, подлости ради, За волосы нашу хватал Драупади, И стрелы, из луков летящие сдуру, И горе пандавов, и смерть в доме Куру… Мы счастья не знали! Мы счастья не знали! А наши страданья, а наши печали — От зла Дхритараштры, с которым едина И злоба его скудоумного сына!» Над трупом врага усмехаясь надменно, Так Арджуне, Кришне сказал Бхимасена: «Исполнил я клятву на этой равнине. Духшасаны кровь я отведал отныне. Но так же я выполню клятву другую, Потом успокоюсь, потом возликую: Дуръйодхану жертвенным сделав животным, Прирежу, — и стану тогда беззаботным!» ё

[Поединок великих лучников]

Санджайя сказал: «Государь именитый, — Так были твои кауравы разбиты. Как молния мести, — достигнув накала, — Оружие Арджуны грозно сверкало, Но Арджуны лук, что был страшен и дивен, Карна уничтожил: он выпустил ливень Стремительных стрел, — оперило их злато, — И, мощный, он лук расщепил супостата. Оружье, что гибельным блеском сверкало, Что рать кауравов на смерть обрекало, Оружье, врученное Арджуне Рамой: Карна от него да погибнет упрямый, — Оружье, что мощью блистало военной, Как бога Атха́рвана лук несравненный, Оружье героя, подобное чуду, — Карна уничтожил! И вот отовсюду Твоих кауравов послышались клики: «Сей лук уничтожил Карна солнцеликий, И в Арджуну, гневным пылая гореньем, Он стрелы метнул с золотым опереньем!» Так Арджуна ринулся в битву с Карною: То было воистину страшной войною! Один — слоновидный, другой — слонотелый, Сверкали, казалось, клыки, а не стрелы! Казалось, что поле — от падавших с гневом Бесчисленных стрел — зашумело посевом. Казалось, что поле войны непрерывным Струящихся стрел заливается ливнем. Казалось, что стрелы и день побороли, Всеобщую ночь воздвигая на поле. Те двое, что всё украшали живое, Из рода людского те лучшие двое, — Почувствовали ратоборцы усталость, Но с мужеством сердце у них не рассталось! Следили за ними в небесном чертоге Святые мужи, полубоги и боги, Смотрели и праотцы, радуясь громко, Как славно сражаются два их потомка. А те, пламенея, сходились в сраженье, Постигнув могучее вооруженье, Искусно свои применяя приемы: Все тонкости битвы им были знакомы! То мнилось: Карна, сын возничего гневный, Одержит победу в борьбе многодневной, То Арджуна, мнилось, короной венчанный, Врага одолеет отвагою бранной. Той битвы жестокостям невероятным Дивились мужи в одеянии ратном. Распался весь мир в эти дни на две части: Все звезды на небе желали, чтоб счастье Досталось Карне, а земные просторы, — Леса, и поля, и долины, и горы, — Для Арджуны быстрой победы хотели. Повсюду в земном и небесном пределе И боги и люди кричали пристрастно: «Карна, превосходно!», «Сын Кунти, прекрасно!». Земля сотряслась: на истоптанном лоне Шумели слоны, колесницы и кони. Из глуби земли выползал постепенно Опасный для Арджуны змей Ашвасена. Его существо было гневом объято: Сжег Арджуна мать Ашвасены когда-то. И змей, увидав ратоборцев деянья, Подумав, что время пришло воздаянья, В стрелу превратился на поприще брани И вот у Карны оказался в колчане. Тогда потемнело вблизи, в отдаленье: Вселенную стрел закрывало скопленье. Земля из-за их густоты совокупной Для воинов сделалась труднодоступной. И со́маки, и кауравы от страха Тряслись при смешении ночи и праха, Во тьме, что возникла от стрел быстролетных, Дрожали воители ратей бессчетных. Сходясь, расходились противники снова: Устали два тигра из рода людского! Двух лучников лучших, блиставших отвагой, Обрызгали боги сандаловой влагой, Небесные девы прелестной гурьбою По тропам надмирным приблизились к бою, Повеяли пальмовыми веерами, А Индра и Сурья, восстав над горами, Простерли к воителям лотосы пальцев И вытерли потные лица страдальцев. Карна, оперенными стрелами мучим, Поняв, что не справится с мужем могучим, Решил: он метнет среди гула и воя Стрелу, что берег для последнего боя. Он вынул стрелу, что врагов устрашала И чье острие — как змеиное жало. Она обладала губительным ядом; Лежал порошок из сандала с ней рядом; Ее почитали, как страшного духа… Карна тетиву натянул вплоть до уха, [126] Прицелился в Арджуну грозной стрелою, Недавно змеей извивавшейся злою, Стрелою, чьим предком был змей Айравата. Теперь обезглавит она супостата! Весь мир засветился, всем людям открытый, И с неба посыпались метеориты. [127] Увидев змею, засверкавшую в луке, Миры вместе с Индрой заплакали в муке: Не ведал Карна то, что видели боги: Змея превратилась в стрелу силой йоги! Царь мадров [128], возничий Карны, — молвил Шалья: «Твою, мощнорукий, предвижу печаль я, Метни в сына Кунти стрелу поострее, А этой достичь не дано его шеи». Карна возразил ему, ярость являя, С огромною силой стрелу направляя: «Бесчестье — стрелу устанавливать дважды. Мне это не нужно, — да ведает каждый!» И в голову Арджуны, яростью вея, Метнул он стрелу — сокровенного змея. Сказал: «Ты погиб, о Пхальгу́на, Багряный!» Стрела, точно пламень прожорливый, рьяный, Взвилась, понеслась по небесным просторам, Как волосы, их разделила пробором, И стало везде громыхание слышно. Увидел ее, огневидную, Кришна, Ужасную, — смерти предвестье, — зарницу, И быстро ударом ноги колесницу Он в землю на локоть вдавил, и пригнулись К земле скакуны, — и на ней растянулись! Все боги, на небе следя за стрелою, Могучего Кришну почтили хвалою, Речами они огласили пространство, Цветы ниспослали [129]— героя убранство. Послышались также и львиные рыки: Он, демонских сил сокрушитель великий, Свою колесницу, — сей славный возница, — Заставил на локоть во прах погрузиться, И цели стрела не достигла желанной, Но с Арджуны сбила венец несказанный. Прославленный всюду людьми и богами, Украшенный золотом и жемчугами, Сияющий пламенем чистым и грозным, И солнечным светом, и лунным, и звездным, — Был Брахмой, создателем нашей вселенной, Для Индры венец сотворен драгоценный, А Индра, суровый глава над богами, Вручил его Арджуне, ибо с врагами Богов, — бился с бесами Арджуна юный. Ни Шивой, ни влаги владыкой Варуной, Ни богом Куберой, Богатства Таящим, Ни палицей и не трезубцем разящим, Ни воинской мощью, ни славой небесной Венец еще не был низринут чудесный, А ныне Карна его сбил при посредстве Коварного змея, желавшего бедствий. Красивый, блестящий, пылающий, сбитый Не острой стрелой, а змеей ядовитой, Свалился венец: за высокой горою Так падает солнце вечерней порою. [130] Змеи ядовитая, злобная сила Венец с головы сына Кунти свалила, — Как будто бы Индра, громами играя, С горы, многоплодной от края до края, Сбил быстрой стрелой громовою [131]вершину! И небо, и землю, и моря пучину Стрела содрогнуться заставила в муке, Казалось, что были расколоты звуки, Над миром такие гремели раскаты, Что трепетом были все люди объяты, Но Арджуна, снова готовый к деянью, Прикрыв свои волосы белою тканью, Казался горой, над которой с востока Рассвет разгорается утром широко, — И радостно мир озаряется сонный… Да, был он горой, но с вершиной снесенной! А змей Ашвасена, явивший подобье Стрелы в этом гибельном междоусобье И к Арджуне давней враждою палимый, Вернулся, венец сокрушив столь хвалимый. Он сжег, он разбил сей венец, чьи каменья И злато сверкали сверканьем уменья, И молча опять оказался в колчане, Но, спрошен Карною, нарушил молчанье: «Неузнанный, был я тобою направлен, — Поэтому не был наш враг обезглавлен. Вглядевшись в меня, ты пусти меня снова С твоей тетивы, и даю тебе слово, Что Арджуну без головы мы увидим: Недаром мы оба его ненавидим». Карна, чей отец величался возничим, Спросил: «Кто ты есть, со свирепым обличьем?» «Я змей, — молвил змей, — я возмездья желаю, Я к Арджуне давней враждою пылаю: Он сжег мою мать. Но погибнет Багряный, Хотя бы сам Индра ему был охраной. Внемли мне, Карна, и взлечу я крылато, Взлечу и убью твоего супостата!» Карна: «Не надеюсь на силу другого. В бою моя доблесть — победы основа. Пусть Арджун убить мне придется десятки, — Вторично стрелу не пущу в этой схватке. Усилья умножу и ярость утрою, Врага уничтожу другою стрелою, Другой, змеевидной, врага поражу я, — Ступай же, подмоги твоей не прошу я». Но змей-государь недоволен был речью Карны — и последовал битве навстречу. Он принял свой истинный облик змеиный, — Да гибели Арджуны станет причиной! Открылся предательский замысел Кришне. «Сын Кунти, — сказал он, — твой недруг давнишний К тебе устремился, возмездье лелея. Убей же, о мощный, огромного змея». Так Арджуне Кришна сказал справедливый. Спросил его лучник, владевший Гандивой: «О, кто этот змей, что ко мне, крепкогрудый, Спешит ныне сам, словно в когти Гаруды?» А Кришна: «Когда, богу Агни служенье Свершая, ты леса устроил сожженье, Стрелою змею поразил ты во гневе, Но сын, у нее пребывавший во чреве, Ушел из горящего леса Кхандавы. Теперь, — многоликий, жестокий, лукавый, — Летит он, пугая сжигающим взором, — Иль огненным с неба упал метеором? Смотри же, о воин, цветами увитый: Тебя уничтожить решил ядовитый». Снял воин гирлянду, сверкавшую пестро, Шесть стрел он уставил, отточенных остро, Метнул их, — и змей, ему зла не содеяв, Распался на шесть уничтоженных змеев. Так страшного змея убил Венценосный! Склонясь к колеснице своей двухколесной, Из праха извлек ее Кришна могучий, И наидостойнейший и наилучший. Тогда десять стрел, хорошо заостренных, На камне отточенных и оперенных Павлиньими перьями, в Арджуну целясь, Направил Карна, — но они разлетелись И Кришну поранили, падая глухо. Но Арджуна лук натянул вплоть до уха, Уставил стрелу, что врагу угрожала, Как сильной змеи ядовитое жало. Стрела, видно, смерти Карны не хотела: Она сквозь доспехи вошла в его тело, И, выйдя, бессильно поникла в унынье, И были в крови ее перья павлиньи. Как змей, потревоженный палкой бродячей, Карна раздосадован был неудачей. Как змей, выпускающий капельки яда, Он выпустил стрелы, — чужда им пощада! Двенадцатью Кришну пронзил он сначала, И в Арджуну сто без единой попало, Потом поразил он пандава и сотой, — И начал смеяться, довольный работой. Сын Кунти от смеха врага стал жесточе И, зная, где жизни его средоточье, Как Индра, сражавшийся с демоном Балой, Пустил в него стрелы с их мощью двужалой. Они, — девяносто и девять, — той цели Достигнув, как скипетры смерти, блестели. Когда они тело Карны поразили, Карна задрожал в разъяренном бессилье. Не так ли дрожит и гора от удара Стрелы громовой, что грозна, словно кара? Упали доспехи, что гордо блестели, — Усердных, искусных умельцев изделье, — Упали и вдруг потускнели от пыли: Их Арджуны острые стрелы пробили. Когда, среди гула, возникшего в мире, Остался Карна без доспехов, — четыре Стрелы в него Арджуна быстро направил, И Солнцем рожденного он окровавил, И тот ослабел, будто чуждый здоровью Несчастный, что харкает желчью и кровью. Сын Кунти, бесстрашный на поле сраженья, Из лука, округлого от напряженья, Прицелился в жизни его средоточье, — Да станет от стрел она сразу короче. От стрел, развивавших ужасную скорость, Карну одолела тяжелая хворость, Горой он казался, где залежи охры Дождями размыты, — и высился, мокрый От красных потоков, бегущих с вершины! Вновь Арджуна, в этих боях неповинный, Метнул в него стрелы: прожгли бы и камень Те скипетры смерти, одетые в пламень! Пронзил он Карну, кауравов опору, Как бог семипламенный — древнюю гору. [132] Карна без колчана и лука остался, Он, мучимый болью, дрожал и шатался, И вдруг застывал, неподвижный, и снова, Изранен, удара он ждал рокового. Но Арджуны ярость погасла былая. Он медлил, врага убивать не желая. Тогда ему Кришна сказал возбужденный: «Чего же ты медлишь, для битвы рожденный? Боец о пощаде к врагам забывает, Он даже и тех, кто ослаб, — убивает, А если убьет неразумных, — по праву, Разумный, и честь обретет он, и славу. Великий воитель, твой недруг давнишний, Да будет убит, а сомненья излишни, Не то к нему силы вернутся, быть может, И витязь, окрепнув, тебя уничтожит. Как Индра, небес повелитель, — Шамбару, Его ты пронзи — и сверши свою кару». «Да будет, как ты говоришь, повелитель!» — Так Арджуна Кришну почтил, и воитель Карну поразил бесподобной стрелою, Как демона — Индра, окутанный мглою, Осыпал он стрелами кары и мести Карну с лошадьми и возницею вместе. И стрелы, как облако черного цвета, Внезапно закрыли все стороны света. [133] Карна, крепкогрудый и широкоплечий, Облитый калеными стрелами в сече, Казался горой, где листва трепетала, Где тихо дрожали побеги сандала, Где шумно цвели на вершинах и скалах Деревья со множеством листиков алых, Где ветви вздымала свои карникара [134] С цветами, что были краснее пожара. Карна, сонмом стрел обладавший когда-то, Сверкал, словно солнце во время заката, Лучи его — острые стрелы, и близко Сверканье его красноватого диска. Но стрелы Карны, что, казалось, как змеи Огромные, жалили злее и злее, — Погибли от стрел сына Кунти, как тучей Закрывших весь мир своей тьмою летучей. Карна, свою боль, на мгновенье развеяв, Метнул двадцать стрел — двадцать яростных змеев: Двенадцать вонзил в сына Кунти, а восемь — В премудрого Кришну, чей ум превозносим. Из лука, что грозно гремел, потрясая Окрестность, как Индры стрела громовая, Задумал направить сын Кунти правдивый Стрелу, что сравнима с оружием Шивы. Но Кала, невидимый, сильноголосый, Воскликнул: «Твоей колесницы колеса Поглотит земля, о Карна, ибо скоро Придет твоя смерть, кауравов опора!» (Теленок жреца был Карною случайно Когда-то убит; рассердясь чрезвычайно, Карну проклял брахман: «Твоя колесница Да в землю во время войны погрузится!») И то колесо колесницы, что слева, Земля начала поглощать, ибо гнева Святого должно было слово свершиться, И стала раскачиваться колесница! Не так ли священное дерево в храме [135] Дрожит на дворе всей листвой и цветами? Карна всем своим существом удрученным Забыл об оружии, Рамой врученном. [136] Его одолела в сраженье усталость, — Меж тем колесница землей поглощалась. Оружье, врученное Рамой, забыто, Стрела со змеиною пастью разбита, Дрожит колесница, подвластна проклятью, — И вот, окруженный поникшею ратью, Карна пред соратниками и врагами Стал жаловаться, потрясая руками: «Гласят мудрецы: «Будет дхармой поддержан, Кто дхарме — Закону и Долгу — привержен». Ничто меня, верного ей, не порочит, Но дхарма в несчастье помочь мне не хочет!» Ослаблен, он так говорил о Законе. Шатались его колесничий и кони. Он стал неуверенным в каждом движенье, И дхарму — свой Долг — порицал он в сраженье! Метнул три стрелы в сына Кунти, а следом — Семь новых направил, подверженных бедам, И стал он смеяться, узрев свою меткость. Но Арджуна выбрал семнадцать на редкость Ужасных, пылающих, змееподобных, И выпустил их, уничтожить способных. Карну поразив, наземь рухнули стрелы. Карна содрогнулся, но, стойкий и смелый, Стал снова уверенным в действиях мужем, — Стал действовать Рамой врученным оружьем. Но Арджуна тоже родился для битвы! Заклял он стихами священной молитвы Свой лук, что в сраженье разил супостата, — Оружье, врученное Индрой когда-то, — И стрел своих ливень обрушил жестокий: Так Индра дождей низвергает потоки, — И пред колесницей Карны засверкали Те стрелы, соперничавшие в накале. Карна не смутился пред мощью железной, — Разбил их и сделал их мощь бесполезной. Сын Кунти услышал от Кришны-провидца: «Сын Радхи [137], — смотри, — твоих стрел не страшится. Оружие Брахмы теперь примени ты!» Священными мантрами [138]лук знаменитый Сын Кунти заклял, — и стрела за стрелою Облили Карну дождевою струею. Но скорость и стрелы Карны развивали, — И сына Панду тетиву разорвали. Потом тетиву, ударяя, как плетью, Они разорвали вторую и третью, Четвертую с пятой, шестую, седьмую, Восьмую, — летели они не вслепую, Девятую тоже с десятою вместе! Запасом в сто стрел обладая для мести, Не думал сын Радхи, презревший обманы, Что сотней тетив обладает Багряный. А тот, будто смертному радуясь бою, Одну тетиву натянув за другою, Карну обливал сонмом стрел с остриями, Одетыми в злато и мечущих пламя, Карна разбивал тетиву, но тугую Натягивал Арджуна быстро другую. Дивился Карна быстроте этой смены: Так витязь не действует обыкновенный! Но все же, воитель с отважной душою, Карна превосходства достиг над Левшою [139]. Тогда крикнул Арджуне Кришна-возничий: «Ты видишь ли, Завоеватель Добычи, Что враг превзошел тебя яростью злою? Срази же его наилучшей стрелою!» Сын Кунти решил, что врага беспощадно Сразит он стрелой, изготовленной ладно Из горной скалы, — чтобы в сердце вонзилась! Но тут, наконец, колесом погрузилась В суровую землю Карны колесница, — А смерть над Карною спешит разразиться! Тогда, со своей соскочив колесницы, Ее приподнять порешил сын возницы. Двумя колесо обхватил он руками, И землю обширную, с материками Семью [140], с родниками, с травою густою, Приподнял на уровень он, высотою В четыре перста. И, от ярости плача, Он крикнул: «Постигла меня неудача, Помедли, о Арджуна Багрянолицый, Дай вытащить мне колесо колесницы! По воле богов оно в прахе увязло, — Коварств и предательств не делай мне на́ зло! Отшельник, и брахман — блюститель науки, И воин, сложивший почтительно руки, Чьи выпали стрелы, кольчуга разбилась, Готовый противнику сдаться на милость, — Пощады, пощады достойны те трое, О Арджуна, в них не стреляют герои! Не ищет герой для убийства предлога, А ты же герой, — так помедли немного! Ослаблен, подбитой подобен я птице, А ты возвышаешься на колеснице. Меня пощади ты, покуда из праха Не вытащу я колесницу без страха. Я знаю, — ты рода великого витязь. И Кришна и ты — оба к благу стремитесь. Закона и Долга припомни веленье, — Помедли мгновенье, помедли мгновенье!»

Битва. Индийская миниатюра. Раджастханская школа, XVI в.

[Гибель Карны от руки Арджуны]

Санджайя сказал: «Кришна, мудрый вожатый, Воскликнул: «Сын Радхи, смятеньем объятый! Наказан судьбою на этой равнине, И Долг и Закон вспоминаешь ты ныне. Известно, что низкий, в злодействе повинный, Винит не себя, а напасти судьбины. Когда Драупади в одном покрывале Тащили вы, платье с безгрешной срывали С Духшасаной, с глупым Дуръйодханой вместе, — Ты думал о Долге, Законе и Чести? Когда ты советовал, чтоб кауравы Едой, что полна была страшной отравы, Кормили Бхиму, — на погибель бедняге, — Ты думал о Долге, Законе и Благе? Когда для пандавов блужданья лесного Окончился срок и ты не дал им снова Воссесть на отцовском наследственном троне, — Ты думал о Долге, Любви и Законе? Когда пятерых попытался ты братьев В жилище поджечь смоляном, честь утратив, — Их сон да вовеки не кончится долгий, — Ты думал о Правде, Законе и Долге? Когда царь Шаку́ни, столь дерзкий от злости, Игравший с огромным умением в кости, Юдхиштхиру, даже не знавшего правил, С собою играть в царском доме заставил, Когда обыграл его в грязной забаве, — Ты думал о Долге, Законе и Праве? Когда, в пору месячного очищенья, Пришла Драупади, дрожа от смущенья, А ты издевался над нею без меры, — Ты думал о святости Долга и Веры? Когда ты сказал ей, страдающей тяжко: «Другого супруга найди, о бедняжка, — В чистилище скрылись пандавы без вести», — Ты думал о Долге, Законе и Чести? Когда, благородному предан деянью, Сын Арджуны, юный герой Абхиманью, Был вами убит на истоптанном лоне, — Ты думал о Долге, Любви и Законе? А если не знаешь Закона и Долга, Зачем языком ты болтаешь без толка? Теперь-то Закону ты вспомнил служенье, Но поздно: погибнешь ты в этом сраженье! Как Нала, обыгранный в кости Пушкарой, [141] Вновь царство добыл себе доблестью ярой, Так, доблестью все уничтожив коварства, Пандавы опять обретут свое царство. Им сомаки в битве помогут всеправой, И отчей они овладеют державой, Сынов Дхритараштры они уничтожат: Их Долг поведет и Закон им поможет. Ты царство забрал, — по какому же праву Взываешь теперь о пощаде к пандаву? Когда твоя служба Дуръйодхане длилась, — Где был твой Закон? Где была Справедливость?» Так спрашивал Кришна, блюститель завета. Сын Радхи, пристыженный, не дал ответа, Но губы героя от гнева дрожали. Таким же он яростным стал, как вначале, И с Арджуной снова повел он сраженье. Сын Кунти от Кришны услышал реченье: «О мощью обильный, Закону мы служим, Срази же врага богоданным оружьем!» И Арджуна вспомнил, пылая от гнева, Все то, что Карне говорил Васудева, И огненный блеск, — небывалое дело! — Тогда излучило воителя тело. Из лука, что был им от Брахмы получен, Сын Радхи метнул в него стрелы, измучен, Поднять колесницу подбитую силясь, — Но Арджуны стрелы в героя вонзились. Из лука, что дал ему семиязыкий Огня повелитель, — сын Кунти великий Метнул в него стрелы, — и огненно-ало Оружие Агни тогда запылало, Но стрелы направил Карна солнцеликий Из лука Варуны, всей влаги владыки, И Агни оружье они усмирили, — Вселенную черные тучи закрыли! Но стрелами Вайю сын Кунти могучий Развеял, как ветром, огромные тучи, Тогда-то сын Радхи решил: непомерной, Грозящею недругам гибелью верной, Сразит сына Кунти стрелой огневою! И только он сблизил стрелу с тетивою, Как сдвинулась, ход мирозданья наруша, Земля — и кипучая влага, и суша. Нагрянула буря, песок поднимая, Вселенную тьма поглотила густая. «О, горе нам, горе!» — в небесном чертоге Кричали, о царь, потрясенные боги. Одни лишь пандавы теперь не кричали: Замолкли в смятенье, замолкли в печали. Сверкнула стрела, о возмездье взывая, Как мощного Индры стрела громовая, И в грудь сына Кунти вошла, свирепея, Как в глубь муравейника — детище змея. [142] И Арджуна вздрогнул, стрелою пробитый, Гандиву он выронил — лук знаменитый, — Иль это земля затряслась беспричинно, А с ней — и горы высочайшей вершина? Сын Радхи вселил в неприятеля ужас, И на землю спрыгнул он, и, поднатужась, Решил, напрягая усилия снова, Извлечь колесницу из праха земного, Но вновь неудачею кончилось дело, — Судьба ему, видно, помочь не хотела! Сын Кунти пришел в это время в сознанье. Он вынул стрелу, чье ужасно блистанье. Казалось ее острие заостренней Двух крепких, двух сложенных вместе ладоней, — Иль Яма всеправый свой скипетр уставил? И сына Панду Васудева наставил: «Карну обезглавь: да погибель обрящет, Пока из земли колесо свое тащит!» Внял Арджуна слову его, как приказу. Своею стрелой всегубительной сразу Он стяг сына Радхи низверг с колесницы, — Алмазом украшенный, цвета денницы, Усыпанный золотом и жемчугами, Встречаемый с ужасом всеми врагами, Войскам придававший отваги в боренье, Умельцев, художников лучших творенье, Сверкающий блеском сиянья живого, Пугающий обликом льва боевого, Стрелой сына Кунти повергнутый ныне, — Во прахе лежал этот стяг на равнине: Мечты о победе, о славе и чести Повергнуты были со знаменем вместе! Увидев повергнутый стяг величавый, «О, горе!» — вскричали твои кауравы, Уже не надеясь, что в схватке великой Одержит победу Карна солнцеликий. Сын Кунти извлек между тем из колчана Стрелу, что разила врага невозбранно, Как жезл многогневного Индры, сверкала, Как луч многодневного Солнца, сжигала, Людей, лошадей и слонов низвергала, Любое дыханье на смерть обрекала! Она, шестиперая, прямо летела, Как Индры стрела громовая, блестела, Взвивалась, насыщена кровью и мясом, Страшней становясь с каждым мигом и часом, — Не диск ли Нараяны смертоточивый? Иль это — ужасная палица Шивы? Иль это есть демон — кровавый Кравьяда, Для коего мясо сырое — отрада? Стрелу, наполнявшую страхом и дрожью Не только бесовскую рать, но и божью, Сын Кунти извлек, быстроту ее зная, — И сдвинулась разом поверхность земная Со всем, что в покое на ней находилось Иль было в движенье, росло и плодилось. Сказали святые на небе высоком: «Да мир не погубит она ненароком!» Извлек ее Арджуна славолюбивый И сблизил стрелу с тетивою Гандивы, И лук натянул, и уверенно, властно Он, сведущий в мантрах, сказал громогласно: «Да будет стрела, что сработана прочно, Дыханье врага унести правомочна! Наставникам преданный, в чащу густую Ушел я, отшельника долю святую Познал и услышал друзей наставленья. Во имя такого ко благу стремленья, Пусть эта стрела супостата низложит, Карну, всепобедная, пусть уничтожит!» Стрелу, что похожа была на творенье Того, от кого происходит горенье, Стрелу, что своею сверкающей сутью И смерть наполняла смятеньем и жутью, — Сын Кунти метнул и воскликнул, ликуя: «Да радость победы стрелой извлеку я! Как месяц — пылая, как солнце — сверкая, Карну да повергнет стрела боевая, Пусть мне над Карною победу доставит, Карну в обиталище Ямы отправит!» Владелец гирлянды и яркой короны, Огнем торжества изнутри озаренный, Метнул он, победы ища над Карною, Стрелу, что и солнцем зажглась и луною. Стрела полетела — и грозное пламя Объяло всю землю — с лесами, полями, И Арджуна, яростью гневной богатый, Карну обезглавил стрелою заклятой: Так Индра от зла все живое избавил, Он Ври́тру стрелой громовой обезглавил. Так был обезглавлен на поприще бранном Сын Солнца, Карна, — сыном Индры, Багряным! С тех плеч голова на равнину слетела, Упало затем и могучее тело. Как солнце в зените на небе осеннем, Наполнив сердца храбрецов потрясеньем, — Свалилась во прах голова: наступила Пора, чтоб за гору скатилось светило, И вот его диск, цветом крови окрашен, Горит за горой среди пастбищ и пашен… Познавшая благо, душа не хотела Покинуть красивое, мощное тело, — Вот так покидает свой дом неохотно Владелец дворца, где богатство — бессчетно. А тело лежало, безгласно, безглаво, Потоки из ран извергались кроваво, — Не горный ли кряж ниспровергнут высокий И, охрой окрашены, льются потоки? Сиянье из тела Карны излучалось, Рожденное Солнцем, к нему возвращалось, Сливалось с закатным свечением алым… Застыли пред зрелищем столь небывалым В молчании две потрясенные рати: О, так еще день не пылал на закате! Но сомаки, быстро и шумно воспрянув, Содеяли весело бой барабанов, В литавры ударили перед войсками, Плащами размахивали и руками, И в раковины затрубили пандавы: Их недруг лежал бездыханный, безглавый. Довольны и Кришна и Арджуна были И радостно в раковины затрубили. Так Солнца достигло сияние тела, А тело — в пыли — словно Солнце горело! В нем стрелы торчали, и ток непрестанный Струился из каждой зияющей раны. Восславили Арджуну воины рати, Гремели восторг и веселье объятий, Теперь для пандавов не стало печали, Плясали одни, а другие кричали: Сын Радхи, внушавший им ужас дотоле, Лежал распростертый на воинском поле! Его голова — предвечерней порою — Горела, как солнечный шар за горою. Она, словно жертву принявшее пламя, [143] Теперь отдыхала, насытясь дарами. А тело со множеством стрел красовалось, — Иль Солнцем сиянье лучей создавалось? Те стрелы-лучи, среди праха и пыли, Пандавов слегка лишь огнем опалили. Был Временем срезан Карна, и светило За кряжем закатным свой свет закатило. Был Временем-Арджуной муж обезглавлен, Судьбой венценосной за гору отправлен. Сраженного в битве узрев исполина, Узрев отсеченную голову сына, Померкло печальное Солнце в лазури, Замолкли и флейты, и трубы, и турьи [144], Поникла и войск Дхритараштры гордыня: Скончался Карна — их оплот и твердыня! Не демон ли Раху похитил светило, И тьма побежденную рать обступила?»

Ободренные гибелью Карны, пандавы ринулись на кауравов и обратили их в бегство; и тщетно пытался Дуръйодхана остановить бегущих. Шалья и Ашваттхаман, собрав уцелевших воинов, повели их на отдых на плоскогорье у подножья Гималаев. К ним присоединился Дуръйодхана. Утром, по совету царя кауравов, воины снова вступили в битву под предводительством Шальи, царя мадров. Шалья в этой битве погиб. Из ста сыновей Дхритараштры в живых осталось одиннадцать, не считая Дуръйодханы, но и они вскоре погибли от руки Бхимасены. Сахадева, младший из пандавов, обезглавил Шакуни, царя Гандхары.

От войска кауравов остался небольшой отряд, возглавляемый царем Дуръйодханой, а пандавы насчитывали две тысячи колесниц, семьсот слонов, пять тысяч всадников и десять тысяч пеших. Дуръйодхана укрылся от врагов в камышах на берегу озера Двайпаяна, к востоку от Курукшетры.

Битва при Курукшетре. Фрагмент барельефа из Ангкор-Вата. Камбоджа, XII в.

[Поединок Бхимасены с Дуръйодханой]

Шалья Парва, главы 29, 57, 61, 64.

Спросил Дхритараштра: «Скажи, о Санджайя, — Когда, сыновей моих рать поражая, Пандавы ее разгромили в той схватке, — Что сделали воинов наших остатки? Герой Критава́рман и сын Гаутамы [145], Сын Дроны [146], Дуръйодхана, в гневе упрямый, — Что сделали, бившиеся неустанно?» Санджайя: «Когда из военного стана Бежали подруги отважных и жены, И стан опечалился опустошенный, И стали слышны победителей крики, И горсть кауравов была без владыки, И к озеру вслед за царем неразумным Те трое помчались по тропам бесшумным, — Пять братьев-пандавов, кружа по равнине, Решили: «Покончим с Дуръйодханой ныне!» Но где же был сын твой, от взоров сокрытый? На раджу три витязя были сердиты: Он, с палицей мощной, своим не внимая, Бежал с поля битвы, и ложная майя [147] Ему помогла: прыгнул в озеро с ходу, Принудив к покорству озерную воду, А в стан кауравов пандавы вступили, — Уставших коней удальцы торопили. Тогда Критаварман, и славный сын Дроны, И Крипа примчались на берег зеленый, Сказали царю, что улегся на отдых В озерных, ему покорившихся водах: «О раджа, вставай, не роняй своей чести, Давай на Юдхиштхиру двинемся вместе! Живой — на земле насладись ты победой, А мертвый — на небо со славой последуй! О раджа, противник разгромлен тобою, — И много ли там приспособленных к бою? Не выдержит натиска стан поределый, Вставай же и дело сражения делай!» А царь: «Эту ночь проведу я в покое, А завтра на поле вернусь боевое…» …Охотники, мучимы жаждой, случайно С добычею к озеру вышли, и тайна Царя кауравов открылась им сразу. На витязей глядя, внимавших приказу, А также услышав неумные речи Царя, что в воде укрывался от сечи, Те люди решили: «Пандавам поможем, К Юдхиштхире мы поспешим и доложим, Что ныне Дуръйодхана, царь непоборный, Уснул, окруженный водою озерной, Расскажем воинственному Бхимасене, Что в озере прячется царь от сражений, — И нас наградит он, являя величье… Что пользы в охотничьей нашей добыче, — А сколько пришлось одолеть нам препятствий!» Охотники, с давней мечтой о богатстве, К пандавам отправились, чтоб донесенье Доставить Юдхиштхире и Бхимасене…» Санджайя сказал: «О владыкой рожденный! Когда Критаварман, и славный сын Дроны, И Крипа ушли от царя, опечалясь, — На берег озерный пандавы примчались. Царю, потрясенному рати разгромом, Двайпа́яна-озеро сделалось домом. Юдхиштхира Кришне сказал: «Чародея Дуръйодхану видишь ли? Майей владея, Врагов не страшась, воду сделав покорной, Обрел он приют среди влаги озерной. Он с помощью майи достиг своей цели, Но, лживый, живым не уйдет он отселе. Сам Индра ему пусть подмогу окажет, А все-таки мертвым Дуръйодхана ляжет!» А Кришна: «О Бхаратов сын знаменитый, Обманную майю теперь устрани ты И, более сильною силой владея, Убей чародея, низвергни злодея!» Юдхиштхира с берега крикнул с насмешкой Дуръйодхане: «Встань, многомощный, не мешкай! Зачем свое войско до битвы позорной Довел ты? Зачем убежал и в озерной Воде, полон страха, обрел ты обитель? Вставай же и с нами сразись, о властитель!» Юдхиштхиры, братьев-пандавов обидна Насмешка была, стало больно и стыдно, О царь, твоему венценосному сыну, И, силою лжи погруженный в пучину, Он шумно и долго вздыхал то и дело, А влага над ним и под ним голубела. Но радже сражаться приказывал разум. Юдхиштхире царь не ответил отказом. Он крикнул, таясь под водой от погони: «Вас много, у вас колесницы и кони, Несчастный, могу ли я с вами сразиться? Где кони мои? Где моя колесница? Как в битву вступлю я, врагом окруженный, Друзей, и коней, и оружья лишенный? Один на один я убью полководца, — Один против многих не стану бороться!» Юдхиштхира: «Вижу, тобою усвоен Закон, по которому действует воин. Великий, ты воином создан Судьбою, И ныне Судьбою направлен ты к бою. Любое ты выбери вооруженье, С любым из пандавов начни ты сраженье. Сражайся с одним, проявляя проворство, — Для нас будет зрелищем единоборство! Коль ты победишь — я даю тебе слово, Что царствовать станешь с величием снова, А будешь убит — возродишься на небе: И тот и другой многорадостен жребий!» Дуръйодхана: «Если даешь ты мне право Сразить в поединке любого пандава, Оружье избрать мне даешь разрешенье, — То с палицей в это вступлю я сраженье. Из братьев с одним буду биться, но с пешим, И палицей вооружиться успевшим. Пусть нет колесниц и пусть рати распались, — Сегодня сразимся мы с помощью палиц: Как пищу, оружие разнообразим, Кому суждено, пусть и свалится наземь. Вдвоем — я и палица — мы угрожаем Тебе, твоим братьям, панчалам, сринджайям!» Юдхиштхира: «Встань, устремившийся к бою! Один на один мы сразимся с тобою, Хоть Индру ты кликнешь на помощь, — увидишь: Сегодня из битвы живым ты не выйдешь!» Не снес этой речи твой сын превосходный, От злости шипел он змеею подводной, Его, словно лошадь тяжелые плети, Слова эти били, нуждаясь в ответе. Восстал он, озерную гладь рассекая, И ненависть в нем закипела такая, Что стал он дышать, жаждой битвы объятый, Как буйный слонового стада вожатый, А палица, перстнем из злата блистая, Была тяжела, как скала вековая. Как солнце, восстал он из вод ранней ранью, Сжимая железную палицу дланью, Восстал, расколов примиренные воды, Как будто на страны сердясь и народы, С трезубцем явился разгневанный Шива, Как будто гора поднялась горделиво, Как будто не палицу — скипетр железный Бог смерти взметнул над погибельной бездной, Как будто бы Индры стрела громовая Взлетела, всему, что живет, угрожая! Изранен, а все же не сломлен бедою, Восстал он, и кровью покрыт и водою, Казалось, что кряж низвергает высокий И крови, и влаги прозрачной потоки. Так сын твой, о раджа, восстал перед всеми В доспехах из злата, в сверкающем шлеме, — Казалось, что, золотом всех ослепляя, Из влаги восстала гора золотая! Промолвил Дуръйодхана братьям-пандавам: «Готов я сойтись в поединке кровавом С Бхимой, или с Накулой, иль с Сахадевой, Иль с Арджуной, дланью воюющим левой, Иль, может, с тобой, — среди трав этих росных, — Юдхиштхира, лучший из всех венценосных!» Как слон со слоном из-за самки, — мгновенно С Дуръйодханой биться решил Бхимасена. Как будто двух львов раззадорила львица, — Решил с Бхимасеной Дуръйодхана биться. Он вызвал Бхиму своим гласом суровым, — Так бык вызывает быка долгим ревом. Зловещие знаменья люди узрели: Такого еще не бывало доселе! Песчаных дождей началось изверженье, Бураны подули, неся разрушенье, Великие громы упали на воды, Во тьму погрузились небесные своды, Почувствовал мир, что убьет его холод, И метеоритами был он расколот, И солнце с небес устремилось ко праху, И стало добычею демона Раху, Земля, не надеясь уже на спасенье, Тряслась в непрерывном и жутком трясенье, Вершины рассыпались — груда на груду, И разные звери сошлись отовсюду, Пугая обличьем, завыли шакалы, — Несчастье сулил этот вой небывалый, От страха в колодцах вода содрогнулась И шумно повсюду наружу взметнулась, Из тел-невидимок, о раджа великий, Везде исходили ужасные крики… Страшны были знаки для взора и слуха, — Юдхиштхире молвил Бхима, Волчье Брюхо: «Дуръйодхана грозен, но духом ничтожен. Я верю, что будет он мной уничтожен. Я знаю, — сожжет его гнев мой всеправый, Как Арджуны пламя — деревья Кхандавы. О брат мой, мне вырвать судьба наказала Колючку, что сердце твое истерзала. Сегодня потомка сквернейшего Куру Рассечь попытаюсь я палицей шкуру!» Дуръйодхана, с яростной бодростью духа, Напал, закричав, на Бхиму, Волчье Брюхо. Всем ужас внушало той схватки величье, Друг друга бодали рогами по-бычьи. От шума их палиц весь мир раскололся, — Не Индра ли с бесом Прохладой боролся? На теле их рана зияла над раной, И все они рдели киншу́кой [148]багряной. Их палицы, искры взметая, сшибались, — И сто светляков отлетало от палиц! Им тяжкая битва на долю досталась, Испытывали многократно усталость, — Тогда, отдохнув, напрягаясь в усилье, Удары друг другу опять наносили. Как бы из-за самки, соития ради, Дрались два слона, наизлейшие в стаде! И жители неба, и бесов скопленье, Увидев их ярость, пришли в изумленье. Бхима, будто Индры стрелой громовою, Вращал своей палицей над головою, Была эта палица грозным орудьем, Жезлом бога смерти казалась всем людям! Твой сын, поединок ведя рукопашный, Стал тоже вращать своей палицей страшной, Он поднял ее, — и затрясся от гула Весь мир, и ужасное пламя сверкнуло. Кружась, приближаясь к врагу постепенно, Был сын твой красивее, чем Бхимасена, Чья палица грохотом землю пугала, Казалось, — и дым и огонь извергала. Дуръйодханы палица снова и снова Вращалась со скоростью ветра морского, Она как скала нависала большая, Пандавам и сомакам ужас внушая. Враги, как слоны, приближались, и ливни Их крови текли, и стучали их бивни! Ударил Дуръйодхану в бок Бхимасена, И сын твой упал на колени мгновенно. Сринджайи взревели тогда в исступленье: Глава кауравов упал на колени! Твой сын разъярился от этого рева, В глазах его пламя блеснуло багрово, И, встав, он дышал, словно змей с жутким ядом, Он сжечь Бхимасену хотел своим взглядом. Решив раздробить его голову разом, Он ринулся в битву, сверля его глазом. Бхиму он ударил в висок, но вознесся Над полем Бхима наподобье утеса, Как слон в пору течки, стоял он, могучий, А кровь из виска — словно мускус пахучий. Напряг свои силы Бхима, Волчье Брюхо, Владыку ударил он палицей глухо, Свалился твой сын, — будто буря напала И ствол повалила огромного шала. Пандавы обрадовались, возопили, Врага увидав среди праха и пыли, Но сын твой поднялся, исполнен отваги, Как слон — из озерной взволнованной влаги. Он встал и ударил пандава с размаха, И тот, обессилен, упал среди праха: Доспехи разбиты ударом великим, И сын твой рычит на него львиным рыком! И вскрикнули сонмы богов и апсары, Услышав той палицы страшной удары, И быстро извергли небесные склоны На витязей ливень цветов благовонный. Узрев, что упал Бхимасена в сраженье, Увидев железных доспехов крушенье, Губители войск задрожали от страха, Но тут Бхимасена поднялся из праха, Облитое кровью лицо утирая, — И стойкость к нему возвратилась былая. Он вывернутые вперил свои очи В того, кто сражался все жарче, жесточе. И Арджуне Кришна сказал: «Несомненно, Хоть оба отважны, — сильней Бхимасена, Но бьется Дуръйодхана с огненным пылом, И, видно, Бхиме с ним борьба не по силам. Он действовать должен хитро и лукаво, А в честном бою не убьет каурава. Мы знаем, что, а́суров рать разгоняя, Богам помогала обманная майя. Мы знаем, что Индра на поприще бранном Виро́чану-беса низвергнул обманом. Мы знаем, — он справился с демоном Вритрой При помощи майи обманной и хитрой. Припомнить нам клятву Бхимы не пора ли? Когда вы, несчастные, в кости играли, Сказал он Дуръйодхане: «Двинусь я бодро, Твои уничтожу я палицей бедра!» Пусть клятву исполнит он, майей владея, И пусть колдовством сокрушит чародея. А ежели с помощью майи обманной Врага не убьет богатырь крепкостанный, То сын Дхритараштры, чье дело — коварство, Властителем станет всего государства». Был Арджуна речью взволнован такою. Себя по бедру он ударил рукою. Бхима понял знак и, вступая в сраженье, На поле умелое начал круженье. Он то отступал от противника, ловкий, То делал, приблизившись, перестановки, Отскакивал воин то влево, то вправо, О раджа, обманывал он каурава! Но сын твой, владеющий палицей воин, Искусен и опытен, крепок и строен, К врагу продвигался легко и красиво, Убить его жаждал, исполнен порыва! Тогда смертоносная мощь заблистала Двух палиц, обсыпанных пылью сандала. Два воина, в противоборстве упрямы, — Как два повелителя смерти, два Ямы. Казалось, две птицы Гаруды взлетели, — Одну уничтожить змею захотели. Когда раздавались их палиц удары, На поле сраженья рождались пожары. Сражались два мужа, отвагою споря, Как будто два бурей волнуемых моря. Сражались, достичь убиения силясь, — Как бы два слона в пору течки взбесились!

Поединок Бхимы с Дуръйодханой. Индийская миниатюра. Могольская школа, XVIII в.

Они уставали в неслыханной схватке, Но были мгновения отдыха кратки, И снова, в смертельном кружении круга, Ударами палиц разили друг друга, Приемов обучены разнообразью, — Два буйвола буйных, измазанных грязью! Измученных, раненных, — кровь облила их: Два древа киншука в цвету в Гималаях! Владыку увидев на выгодном месте, Подумал Бхима о свершении мести, И палицу, вдруг усмехнувшись надменно, В Дуръйодхану быстро метнул Бхимасена. Но царь отскочил от угрозы смертельной, И палица наземь упала бесцельно. А сын твой, заметив противника промах, Ударил пандава, искусный в приемах. Ужасным ударом его оглушенный, С сочащейся кровью, сознанья лишенный, Застыл Бхимасена как бы в одуренье, Но сын твой не понял, что в этом боренье Ослаблен противник, сражавшийся смело, Что держит с трудом на земле свое тело. Он ждал от пандава удара второго, И, медля, его не ударил он снова. Бхима отдышался, спокоен снаружи, И ринулся в битву, вздымая оружье. Увидев могучего, полного жара, Твой сын уклониться решил от удара, Хотел он подпрыгнуть, — хитрец этот ловкий, — Хотел он обман сочетать со сноровкой, Уловку его разгадал Бхимасена, Как лев, на царя он напал дерзновенно, Сумел он противника хитрость постигнуть, И только Дуръйодхана вздумал подпрыгнуть, — Удар ниже пояса витязь направил, Ударил по бедрам царя против правил, И палица всей своей мощью тяжелой Могучие бедра царя расколола, И, землю звенеть заставляя, владыка Упал, весь в крови, без дыханья и крика. Задули губительные ураганы, Завыли стремительные океаны, Земля содрогнулась, поля завопили, А ливни полны были праха и пыли. Упал царь царей, жаркой кровью облитый, — И с неба посыпались метеориты. Великие смерчи, великие громы Низверглись на горы, леса, водоемы, И сын твой упал, — и, стремясь к их обилью, Дождил грозный Индра и кровью и пылью. И сын твой упал, не дождавшись победы, — Взревели и ракшасы и людоеды. И сын твой упал, — и тогда о потере Заплакали птицы, растения, звери. И сын твой упал, — и на поле, в печали, Слоны затрубили и кони заржали. И сын твой упал, — и вошли в прах угрюмый Литавров и раковин долгие шумы. И сын твой упал, — и во время паденья Безглавые выросли вдруг привиденья, Но все многоноги, но все многоруки, Их плясок страшны были жуткие звуки! И сын твой упал, — и утратили смелость Бойцы, у которых оружье имелось. И сын твой упал, — властелин полководцев, И хлынула кровь из озер и колодцев. И сын твой упал, он смежил свои веки, — И вспять повернули бурливые реки. И сын твой упал, — и тогда, о всевластный, Мужчины и женщины стали двуснастны! [149] Увидев те знаменья, страх небывалый Познали пандавы, а с ними — панчалы. Испуганы битвой, сокрылись в тревоге Апсары, гандхарвы и мощные боги. Восславив отважных, — за тучи густые Ушли полубоги, певцы и святые [150]. Но стан победителей стал беспечален: Дуръйодхана был, словно древо, повален! И сомаки радовались и пандавы: Слона ниспровергнул их лев гордоглавый! Приблизясь к поверженному, Бхимасена Воскликнул: «О раджа, чья участь презренна! «Эй, буйвол!» — орал ты, смеясь надо мною, При всех издевался над нашей женою, При всех оскорблял Драупади, как девку, — Теперь ты сполна получил за издевку!» Дуръйодхану речью унизив такою, Он голову раджи ударил ногою. [151] Увидев, что раджу Бхима обесславил, На голову левую ногу поставил, — Из гордых мужей благородного нрава Никто не одобрил поступка пандава. Но пляску победы плясал Волчье Брюхо, И брату, исполненный светлого духа, Юдхиштхира молвил: «Во мраке ты бродишь, А свет пред тобою! Он — царь, он — твой родич, Не смей же, безгрешный, с душою благою, Пинать его голову левой ногою! Он пал в поединке, державу утратив, А также друзей, сотоварищей, братьев. О муж справедливый, чья участь завидна, Зачем оскорбляешь царя столь постыдно?» Склонившись потом над простертым владыкой, Он слово промолвил в печали великой: «На нас ты не гневайся, раджа: Судьбою Ведомы, в борьбу мы вступили с тобою, Не наши — Судьбы ты изведал удары, За прежние вины дождался ты кары!» Подняв свои дротики, пики, трезубцы И в раковины затрубив, славолюбцы — Пандавы с весельем в шатры возвратились, Смеясь и ликуя, победой гордились…» Санджайя сказал: «От глупцов повсеместно О смерти Дуръйодханы стало известно. Тогда Критаварман, а также сын Дроны И Крипа помчались на берег зеленый. Их стрелы изранили, дротики, пики… Примчались — увидели тело владыки: Казалось, что гибелью буря дышала. Напала на ствол непомерного шала. Казалось, охотник в лесной глухомани Большого слона повалил на поляне. Дуръйодхана корчился, кровь извергая, — Иль солнечный шар, на закате сверкая, Упал среди стада и жаркою кровью Он залил внезапно стоянку коровью? Иль месяцем был он, закрытым туманом? Иль бурею вздыбленным был океаном? И, как окружает главу ратоборцев, Подачки желая, толпа царедворцев, Его окружили тогда, безголосы, Невидимые упыри-кровососы. Глаза свои выкатив в яростной злобе, Он тигром казался, что ранен в чащобе. Великие воины оцепенело Смотрели, как мощное корчилось тело. Узрев умирающего властелина, Сошли с колесниц своих три исполина. Пылал Ашваттха́ман, воитель великий, Как огнь всепогибельный, семиязыкий. Рыдая и руку сжимая рукою, Сказал он Дуръйодхане с болью, с тоскою: «Отец мой, коварством и ложью сраженный, Погиб, но не так я страдал из-за Дроны, Как я твоей мукою мучаюсь ныне! Во имя приверженности к благостыне, Во имя моих благородных деяний, И жертв приношений, и щедрых даяний, Во имя того, что всегда я сурово Свой долг исполняю, — услышь мое слово. Сегодня, в присутствии Кришны, пандавам Разгром учиню я в неистовстве правом, Да примет их грозного Ямы обитель, — На это мне дай дозволенье, властитель!» Довольный бесстрашьем таким сына Дроны, Сказал венценосец, с Судьбой примиренный: «О Крипа, наставник и жрец благородный, Кувшин принеси мне с водою холодной!» Тот брахман предстал пред своим властелином [152] С наполненным чистою влагой кувшином. И сын твой, вожатый полков побежденных, Сказал ему: «Лучший из дваждырожденных! Да будет сын Дроны, — прошу благодати, — Помазан тобой на водительство рати». И жрец окропил его влагой живою, И стал Ашваттхаман всей рати главою. О царь, твоего они обняли сына, И рыком трех львов огласилась долина».

[Месть Ашваттхамана]

Сауптика Парва, главы 1, 5, 7.

Спросил Дхритараштра: «Когда был коварством Низвергнут мой сын, обладающий царством, Что сделали тот Ашваттхаман, сын Дроны, Герой Критаварман и Крипа ученый?» Санджайя ответил: «Расставшись с владыкой, Достигли три витязя местности дикой. Там были чащобы, там были поляны, Вкруг мощных стволов извивались лианы. Помчались облитой закатом тропою, — Усталых коней привели к водопою. В лесу было множество птиц быстролетных, Диковинных, крупных зверей и животных, Везде родниковые воды кипели, И лотосы в тихих прудах голубели. Там, — с тысячью веток, с листвою густою, — Баньян изумил их своей высотою. Решили те трое: «В лесной этой сени Баньян — государь всех дерев и растений!» Коней распрягли у воды, среди листьев, И, тело, как должно, от скверны очистив, Вечернюю там сотворили молитву, Чтоб с новою силою ринуться в битву. Зашло за высокую гору светило, И вот многозвездная ночь наступила, — Явилась держательница мирозданья! И столько на небе возникло блистанья, Что высь, точно вышивка, тешила взгляды, А вышиты были миры и плеяды. Все твари ночные проснулись при звездах, Дневные — заснули в норах или в гнездах, И рыскали звери, что жрали живое, И гибель была в их рычанье и вое. Поникли три воина в горе великом Пред этим ночным устрашающим ликом. О братоубийственной думая брани, О стане пандавов, о собственном стане, Они улеглись под ветвями баньяна, — Над раной зияла у каждого рана! И вот Критаварман и Крипа на голой Заснули земле, — после битвы тяжелой. Израненных, их одолела усталость, — О, разве такая им доля мечталась! Но, мучим тоской, побуждаем возмездьем, Не спал Ашваттхаман под ярким созвездьем, Не спал он под лиственным тихим навесом, Не спал, окруженный таинственным лесом. На ветках баньяна, — увидел сын Дроны, — Спокойно бессчетные спали вороны. Внезапно, средь ночи, сова прилетела: Багрово-коричнева, и крупнотела, И зеленоглаза, и широкогруда, Она ужасала, как птица Гаруда, Когтями свирепыми, клювом огромным И, крадучись в этом безмолвии темном, Творенье, яйцо почитавшее предком, — Сова устремилась к баньяновым веткам И стала на дереве том, кровожадна, Заснувших ворон истреблять беспощадно, Вонзая в них острые когти насилья, И головы им отрывая, и крылья. Всю землю при этом ночном беззаконье Покрыли погибшие тельца вороньи. Сова ликовала: была ли виновна, Заснувших врагов истребив поголовно? Коварным деяньем совы потрясенный, Решил одинокий воитель, сын Дроны: «Сова меня учит, как следует биться. «Воспользуйся ночью!» — советует птица. Пандавов, восторгом победы объятых, Удачливых, воинской мощью богатых, Подвергнуть разгрому не в силах я ныне. Однако поклялся я при властелине, Что их уничтожу, погнав колесницу: Тем самым напомнил я самоубийцу, — Того мотылька, что врывается в пламя! Я в честном бою буду сломлен врагами, Но если с коварством я дерзко нагряну — Разгром учиню я враждебному стану. Гласит «Артха-Шастра» [153]: «Где цель благородна, Там каждое средство полезно, пригодно». И пусть я презрением буду наказан, — Как воин, отмщенье свершить я обязан: На каждом шагу совершали пандавы То низкий обман, то поступок неправый! По этому поводу шлоки пропеты, — От истинно-мудрых дошли к нам советы: «Усталых, вкушающих, раненых, сонных, — Врагов уничтожьте и пеших и конных. Лишенных вождя, погруженных в истому, — Их надо подвергнуть ночному разгрому». Сын Дроны решил: против правил-уставов, Он спящих панчалов убьет и пандавов! И он, утвердясь в этой мысли жестокой, Друзей разбудил среди ночи глубокой. Воители вздрогнули, выслушав друга, Исполнены горечи, срама, испуга. Тогда Ашваттхаман, враждой воспаленный, Напомнил убийство отца его — Дроны: «Он лук отложил среди схватки безумной И с помощью лжи был сражен Дхриштадьюмной: Сказали отцу, что убит я нежданно, Потом подтвердил это слово обмана Юдхиштхира, этот блюститель закона, — И лук свой в отчаянье выронил Дрона. Теперь, безоружен, заснул сын Друпады, Приду — и злодею не будет пощады! Деянием скверным сраженный, — от скверны Не будет избавлен панчал этот скверный! Скорее оденьтесь одеждою ратной И стойте, пока не вернусь я обратно». Сын Дроны погнал колесницу для мести, — Помчались и оба отважных с ним вместе: Три светоча грозных, чье пламя не гасло, Чью ярость питало топленое масло! [154] К становью врагов, погруженному в дрему, Они прискакали по полю ночному. Когда перед ними возникли ворота, Сын Дроны увидел, что высится кто-то, И то существо, велико, крупнотело, Как солнце и месяц, в ночи пламенело. Оно было шкурой тигровой одето, — По шкуре текла кровь багряного цвета, — Но также и шкурой оленьей покрыто, Как жертвенным вервием, змеем обвито. Мясистые, длинные, страшные руки Сжимали секиры, булаты и луки, Ручные браслеты свивались, как змеи, Гирлянды огней полыхали вкруг шеи, Огромные черные зубы торчали В распахнутом рту — и весь мир устрашали. И то существо было тысячеглазым, Оно ужасало и сердце и разум. Беспомощны были бы все описанья Его очертаний, его одеянья! И тысяча глаз его, ноздри, и уши, И рот извергали, — и влаге и суше Грозя, — всегубительный пламень, который Дрожать заставлял и раскалывал горы. Как тысячи Вишну, снабженных мечами, Оно ослепляло своими лучами! Страшилище это увидев, сын Дроны Не дрогнул, он стрел своих ливень каленый Извергнул из лука над тысячеглазым, — Но их поглотило чудовище разом: Вот так океан поглощает волнами Подземного мира свирепое пламя. [155] Тогда Ашваттхаман метнул с колесницы Свой стяг, полыхавший пыланьем зарницы. Древко полетело, древко заблестело И, крепко ударив страшилища тело, Разбилось, — подобно тому метеору, Что ринулся по мировому простору, И солнце ударил, и был уничтожен! Тогда, как змею из укрытья, — из ножен Сын Дроны извлек цвета выси небесной Кинжал с золотой рукоятью чудесной, Но в тело той твари, без звона и хруста, Кинжал погрузился, как в норку — мангуста. Метнул свою палицу воин могучий, — Иль знаменье Индры сверкнуло сквозь тучи? Иль новое с неба упало светило? Но палицу то существо поглотило? Всего боевого оружья лишенный, В смятении стал озираться сын Дроны, — Не небо узрел над собою, а бога: То Вишну смотрел на воителя строго! [156] Невиданным зрелищем тем устрашенный, Терзаясь и каясь, подумал сын Дроны: «Хотел совершить я дурное деянье, — И вот получаю за зло воздаянье. Судьбой предназначено мне пораженье, — А разве Судьбы изменю я решенье? Теперь обращаюсь я к Шиве с мольбою: «Лишь ты мне поможешь бороться с Судьбою! Гирляндою из черепов ты украшен, И всем, пребывающим в скверне, ты страшен! К стопам припадаю ревущего Рудры: Лишь ты мне поможешь, всесильный, премудрый! Я в жертву тебе отдаю свое тело, Но дай мне свершить свое трудное дело!» Сказал он — и жертвенник жарко зажегся Пред мужем, который от жизни отрекся! Возникли сиянья различного цвета, Наполнились блеском все стороны света. И твари явились, — престрашны, премноги, И все — многоруки, и все — многоноги, А те — многоморды, а те — многоглавы, А эти — плешивы, а эти — кудрявы. Порода у тех обозначилась птичья, У этих — различных животных обличья. Здесь были подобья собачьи, кабаньи, Медвежьи, верблюжьи, кошачьи, бараньи, Коровьи, тигриные и обезьяньи, Змеиные — в жутком и грозном сверканье, Шакальи, и конские, и крокодильи, И волчьи, в которых бесилось насилье! Одни — словно львы, а другие — дельфины, У тех — голубей или соек личины, Здесь — помесь акулы с китом-великаном, Там — помесь морской черепахи с бакланом. Одни — рукоухи, другие — стобрюхи, А третьи — как будто бесплотные духи, Те — раковинами казались: и морды И уши — как раковины, да и твердый Покров, как у раковин, и в изобилье Их пенье лилось, будто в них затрубили. Вон те — безголовы, безглазы и немы, На этих — тиары, на тех — диадемы, На третьих — тюрбаны, гирлянды живые И лотосы белые и голубые. Те — обликом грубы, а те — светлолики, А те — пятизубы, а те — трехъязыки, В руках у них палицы, луки и копья, И всюду — подобья, подобья, подобья! Весь мир оглушая и воплем и визгом, Один — с булавой, а другой — с грозным диском, Все с хохотом, с грохотом, с плясом и топом, — Они приближались к воителю скопом, Желая вселить в Ашваттхамана гордость, Узнать его мощь, испытать его твердость, Приблизиться к грозному Шиве вплотную, Увидеть резню или схватку ночную. Чудовищ толпа надвигалась густая, Все три мироздания в страх повергая, Сверкали их стрелы, трезубцы и пики, — Однако не дрогнул сын Дроны великий. Сей лучник, на воина-бога похожий, Чьи пальцы обтянуты ящериц кожей, Не думал о чудищах, сильных во гневе: Он сам себя в жертву принес Махадеве! Стал жертвенным пламенем лук драгоценный, А острые стрелы — травою священной, [157] А сам, всем своим существом, всем деяньем Для Шивы он жертвенным стал возлияньем! Увидев того, кто, воздев свои руки, Бестрепетно ждал с этим миром разлуки, Кто богу с трезубцем, на воинском поле, Обрек себя в жертву по собственной воле, — Сказал с еле зримой улыбкою Шива: «Мне Кришна служил хорошо, терпеливо, Свершил для меня много славных деяний, Всех честных, безгрешных мне Кришна желанней. Тебя испытал я, его почитая, Сокрытье панчалов содеяла майя, [158] Но так как безжалостно Время к панчалам, Пусть ночь эта будет их смерти началом!» Так Шива сказал, — и вошел в его тело, И меч ему дал, и земля загудела. И, Шиву приняв в свое тело, сын Дроны Тогда воссиял, изнутри озаренный. Отныне он стал всемогущим в сраженье, Приняв излученное богом свеченье. За ним устремились, рождаясь двояко, Незримые твари и детища мрака. К становью врагов приближался он смело, Как Шива, который вошел в его тело! Заснул ратный стан, от сражений усталый. Бесстрашно, доверчиво спали панчалы. Во мраке вступил Ашваттхаман бесшумно В шатер, где на ложе лежал Дхриштадьюмна, — На нем покрывало, весьма дорогое, И сладостно пахли сандал и алоэ. Тот раджа лежал, тишиной окруженный, — Ногою толкнул его грубо сын Дроны. Проснулся властитель, ударом разбужен. Могучий в сраженье, он был безоружен! Схватил его недруг, — встающего с ложа, Зажал его голову, ярость умножа. А тот и не двигался, страхом объятый, К земле с неожиданной силой прижатый. Сын Дроны с царем поступил беззаботным, Как будто бы жертвенным был он животным: На горло ему свою ногу поставил, Руками и горло и грудь окровавил, А кровь растекалась по телу струями! Воителя раджа царапал ногтями, Молил сына Дроны панчал именитый: Оружьем, прошу я, меня умертви ты! Наставника сын, не чини мне обиду, Да с честью я в мир добродетельных вниду!» Но, это невнятное выслушав слово, Сказал Ашваттхаман: «Нет мира благого, Наставников нет для тебя, Дхриштадьюмна, — Свой род опозоривший царь скудоумный! Пойми же, о ставший убийцею воин, Что пасть от оружия ты недостоин!» Сказав, растоптал он царя каблуками, Его задушил он своими руками. Услышали раджи предсмертные крики И люди, и стражи, и жены владыки. Их — сверхчеловеческая — устрашила Того неизвестного воина сила. Подумали, жуткой охвачены дрожью: «Он — ракшас, отринувший истину божью!» Душа Ашваттхамана гневом дышала. Вот так богу смерти он предал панчала. Покинул убитого раджи обитель И двинулся на колеснице как мститель, Заставив звучать и дрожать мирозданье, Решив убивать и забыв состраданье. А мертвого раджи и стражи и жены Из сердца исторгли рыданья и стоны. Проснулись воители, женщин спросили: «Что с вами?» — и женщины заголосили: «Бегите за ним, за его колесницей! Бегите за ним, за свирепым убийцей! Царя он в постели убил, а не в сече, Не знаем, — он ракшас иль сын человечий!» Тогда, окруженный и справа и слева, Сын Дроны оружьем, что сам Махадева Вручил ему, — всех удальцов обезглавил И дальше свою колесницу направил. Узрел: Уттама́уджас дремлет, — и тоже Его умертвил, как и раджу, на ложе. Юдха́манью выбежал, воспламененный, Метнул свою палицу в грудь сына Дроны, Но тот его поднял могучею дланью, Как жертву, подверг его тут же закланью. Вот так он губил, средь потемок дремотных, Врагов, словно жертвенных смирных животных. Сперва убивал колесниц властелинов, Потом обезглавливал простолюдинов. Под каждый заглядывал куст, и мгновенно Рубил он заснувшего самозабвенно, Рубил безоружных, беспомощных, сонных, Рубил и слонов, и коней потрясенных, Как будто он Времени грозный посланец — Бог смерти, одетый в кровавый багрянец! Казалось, — причислить нельзя его к людям: Он — зверь или чудище с острым орудьем! Все воины в страхе смежали ресницы: Казалось, что бес — властелин колесницы! Казалось, карающий меч надо всеми Уже занесло беспощадное Время! Нагрянул он с жаждою мести во взгляде На сомаков, на сыновей Драупади. Узнали они, что убит Дхриштадьюмна, И с луками ринулись гневно и шумно, Осыпали стрелами отпрыска Дроны. Шикхандин, услышав и крики и стоны, Доспехи надел и во мраке глубоком Облил его стрел смертоносным потоком. Сын Дроны, убийство отца вспоминая, Взревел, закипела в нем ярость живая, Сойдя с колесницы, повел он сраженье, И кровь отмечала его продвиженье. Вздымая божественный меч обнаженный И тысячелунным щитом защищенный, В живот поразил он, убил исполина — Того Пративи́ндхью, Юдхиштхиры сына. Тогда булавою, чья сила весома, Ударил его сын Бхимы Сутасома. Сын Дроны отсек ему руку и снова Ударил мечом удальца молодого, И тот, среди мраком одетой равнины, Упал, рассеченный на две половины. Тогда, обхватив колесо колесницы, Шата́ника, Накулы сын юнолицый, Бесстрашно метнул колесо в сына Дроны, Но смелого юношу дваждырожденный Мечом обезглавил в ночи многозвездной. Тогда Шрутака́рман, сын Арджуны грозный, В предплечье ударил его булавою. Сын Дроны занес над его головою Свой меч — и тогда на равнину ночную, С лицом, превратившимся в рану сплошную, Упал Шрутакарман, внезапно сраженный. Но, луком блистательным вооруженный, Взревел Шрутаки́рти — ветвь мощного древа: Родителем воина был Сахадева. Он стрелы метнул во врага, но прикрытый Щитом и стрелой ни одной не пробитый, Взмахнул Ашваттхаман мечом, и от тела С серьгами двумя голова отлетела. Шикхандин, победой врага разъяренный, Напал, многосильный, на отпрыска Дроны, Стрелою ударил его по межбровью, Лицо его залил горячею кровью. Сын Дроны чудесным мечом в миг единый Шикхандина на́ две рассек половины, Убийцу Бхимы умертвив, и, объятый Губительным гневом, на войско Вираты Напал — на владетелей копий и луков. Друпады сынов убивал он и внуков, Всех близких его, всех способных к сраженью Подверг поголовному уничтоженью. Живых в мертвецов превращая, повсюду Тела громоздил он — над грудою груду. Пандавы, которые мести алкали, Внезапно увидели черную Кали. Был рот ее кровью густою окрашен, А стан — одеяньем кровавым украшен, И крови теплее, и крови алее, Гирлянды цветов пламенели вкруг шеи, Она усмехалась на темной равнине. Силки трепетали в руках у богини: Она уносила в силках своих цепких Богатых и бедных, бессильных и крепких, И радостно смерти вручала добычу — Породу людскую, звериную, птичью. Пандавам являлась она еженощно Во сне, а за нею, воюющий мощно, Вставал Ашваттхаман в ночном сновиденье! С тех пор как вступили пандавы в сраженье С потомками Куру, — когда засыпали, Во сне они видели черную Кали, А с ней — сына Дроны, готового к бою… А ныне на них, убиенных Судьбою, Напал Ашваттхаман под звездным покровом, Весь мир ужасая воинственным ревом. Пандавы, богиню увидев, в смятенье Решили: «О, горе! Сбылось сновиденье!» Сын Дроны, как посланный Временем строгий Крушитель, — рубил им и руки, и ноги, И ягодицы, — превращались пандавы В обрубки, что были безбрюхи, безглавы. Ревели слоны, кони ржали от боли, И месивом плоти усеялось поле. «О, кто там? О, что там?» — дрожа от испуга, Бойцы и вожди вопрошали друг друга, Но меч возносил надо всеми сын Дроны, Как смерти владыка, судья непреклонный. Он трепет пандавам внушал и сринджайям, Враг падал, оружьем возмездья сражаем. Одни, ослепленные блеском оружья, Тряслись, полусонные, страх обнаружа, Другие, в безумье, в незрячем бессилье, Своих же копьем или саблей разили. Опять на свою колесницу взошедший, Сын Дроны, оружие Шивы обретший, Рубил, убивал, становясь все жесточе: Он сваливал жертвы на жертвенник Ночи. Давил он людей передком колесницы, Стонали безумцы и гибли сновидцы, А щит его тысячей лун был украшен, А меч его, синий, как небо, был страшен! Он воинский стан возмутил ночью темной, Как озеро слон возмущает огромный. В беспамятстве жалком, в забвении сонном, Воители падали с криком и стоном, А кто поднимался, — в смятенье и в спехе Не видели, где их оружье, доспехи. Они говорили беззвучно, бессвязно, И корчились в судорогах безобразно, И прятались или, рассудок утратив, Ни родичей не узнавали, ни братьев. Кто, ветры пуская, как пьяный слонялся, А этот — мочился, а тот — испражнялся. А кони, слоны, разорвав свои путы, Топтали бойцов среди мрака и смуты, И не было на́ поле счета убитым Под бивнем слона и под конским копытом. Шли ракшасы за победителем следом: Большая добыча была трупоедам! И бесы, увидев побоище это, Наполнили хохотом стороны света. Отцы в поединок вступали с сынами, А кони — с конями, слоны — со слонами, И все они ржали, ревели, вопили, И тьма уплотнялась от поднятой пыли. Живые вставали и падали снова, И мертвый раздавливал полуживого, И свой убивал своего, уповая, Быть может, что выживет он, убивая! Бежали от врат часовые, в какую Неведомо сторону, все — врассыпную, Те — к северу, эти — в отчаянье — к югу, «О, сын мой!», «Отец мой!» — кричали друг другу, Но если отцы и встречались с сынами, То перекликались они именами Родов своих, не узнавая обличий, И слышалось горе в том зове и кличе, И падал воитель, не зная, что рядом — Племянник иль шурин с безжизненным взглядом. Одни помрачились умом среди бедствий, Другие искали спасения в бегстве, — Из стана гнала их о жизни забота, Но лишь выбегали они за ворота, Гонимые горем, познавшие муки, Сложившие с робкою просьбою руки, С расширенными от испуга глазами, Без шлемов, с распущенными волосами, Без ратных доспехов, одежд и оружья, — Тотчас Критаварман и Крипа, два мужа, Не ведавших жалости, их убивали: Один из ста тысяч спасался едва ли! Чтоб сделалось поле добычей пожарищ, Чтоб этим доволен был их сотоварищ, Весь вражеский стан подожгли они оба. Огня — с трех концов — ярко вспыхнула злоба, И в стане пандавов, при свете пожара, Сын Дроны свирепствовал грозно и яро. Разил он отважных, рубил он трусливых, Как стебли сезама на землю свалив их, [159] Во прах повергал их, и до середины Мечом рассекал их на две половины. Ревущих слонов, и коней вопиющих, И воинов, с криками жизнь отдающих, Сын Дроны, разгневанный, сваливал в кучи, — И двигался дальше воитель могучий. О, сколько их было — безногих, безглавых Обрубков, плывущих в потоках кровавых! Валялись, усеяв собою становье, А бедра и ноги — как бивни слоновьи, С браслетом рука, голова молодая, И пальцы валялись, оружье сжимая. Сын Дроны у тех отсекал оба уха, У этих он вспарывал горло и брюхо, С размаха одних обезглавливал в сече, Другим же он головы вдавливал в плечи. Пред миром, раскрывшим в смятении очи, Явилось ужасное зрелище ночи, Явилось пред миром, средь мрака ночного, Ужасное зрелище праха земного. Здесь якшей и ракшасов было обилье, Слоны, увидав свою гибель, трубили, И вместе с конем от меча падал конный, Сраженный разгневанным отпрыском Дроны. Бойцы умирали в логу иль у ската И звали отца, или мать, или брата, А то говорили: «О, нам кауравы Содеяли менее зла, чем оравы Нечистых, на спящих нагрянувших ночью, — И вот свою смерть мы узрели воочью! О, если бы Кунти сыны были с нами, Не гибли б мы вместе с конями, слонами! Ни якши, ни ракшасы, ни полубоги, Ни бесы, ни боги в небесном чертоге Не властны над жизнью пандавов всеправых: Заботится Вишну о братьях-пандавах! Привержен божественной истине свято, Наш Арджуна разве убьет супостата, Который оружье сложил беззаботно, Иль просто заснул среди ночи дремотной, Иль робко скрестил на груди свои руки, Иль, видя, что гибнут и деды и внуки, Бежит без доспехов, бежит без оглядки! О нет, это ракшасов страшных повадки! Свершить преступленье такое способны Лишь бесы, которые мерзки и злобны!» Так воины жаловались перед смертью, Но тщетно взывали они к милосердью. И стихли последние вопли и стоны. Улегся и ропот, убийством рожденный, Тяжелая пыль улеглась постепенно, Остыла коней умирающих пена. Сын Дроны поверг в запредельную область Утративших стойкость, уверенность, доблесть: Так Шива, хозяин гуртов неиссчетных, [160] Во прах повергает домашних животных. Дрожавших, лежавших, встающих, бегущих, Сражавшихся храбро, скрывавшихся в кущах, Обнявшихся иль убивавших друг друга, Здоровых иль ставших добычей недуга, — Их всех истреблял Ашваттхаман, сын Дроны, Всесильный, разгневанный, ожесточенный! И вот уже ночи прошла половина, И вражьи бойцы полегли до едина. Познала нечистых толпа упоенье, А люди и лошади — гибель, гниенье. Как пьяные, ракшасы всюду шатались: Они мертвой плотью и кровью питались. Огромны, покрыты коричневой шерстью, Измазаны жиром, и грязью, и перстью, Страшны, пятиноги и великобрюхи, С короткими шеями и лопоухи, С перстами, что загнуты были неладно, С зубами, что скалились остро и жадно, С коленями, с бедрами вроде колодцев, В сообществе жен и младенцев-уродцев, Склонились над падалью ада исчадья: Устроили ракшасы пир плотоядья! Хмельные от крови, насытившись мясом, Они наслаждались уродливым плясом. «Как сытно! Как вкусно! Мы рады! Мы рады!» — Кричали в ночи кровопийцы-кравьяды. Великое множество бесов плясало, Наевшись и костного мозга, и сала. Их были мильоны, мильоны, мильоны, Их злу ужаснулся весь мир потрясенный. Они веселились, — для них не отрада ль, Что мясо живых превращается в падаль? Где поле в крови, где людей гореванье, Там силы бесовской — гульба, пированье! Сын Дроны стоял над кровавой рекою, А меч его слился с могучей рукою. Отсель он решил удалиться с рассветом. Покончив с врагом, на побоище этом Пожрал он, как пламя в конце мирозданья, Все твари земли, все живые созданья! Исполнил он клятву, свершил он расплату, За гибель отца отомстил супостату. И так же, как тихо здесь было вначале, Когда он пришел ради мести, и спали И люди, и кони, — на мертвом становье Опять воцарилось повсюду безмолвье, И вышел из вражьего стана сын Дроны, Молчаньем убитых врагов окруженный. Пришел к Критаварману, к Крипе с известьем, Что недругу страшным воздал он возмездьем. Обрадовавшись, рассказали те двое, Что тоже занятье нашли боевое, Что здесь, где проход преграждают ворота, Они истребили панчалов без счета. От горя избавившись, точно от ноши, Довольные, хлопали громко в ладоши. О ночь, истребившая бесчеловечно Панчалов и сомаков, спавших беспечно! О царь, от Судьбы никому нет защиты: Они убивали — и были убиты!» Спросил Дхритараштра: «Зачем же сын Дроны, Столь доблестный, силою столь наделенный, Для нашего сына на поприще брани Не сделал такого деяния ране, А сделал тогда лишь, — мне правду поведай! Когда наслаждались пандавы победой?» Санджайя сказал: «Он пандавов страшился. Тогда лишь на дело свое он решился, Когда он узнал, что отсутствует Кришна, Что гласа Юдхиштхиры в поле не слышно, Что нет и возничего Кришны Сатьяки, — Тогда лишь на спящих напал он во мраке. А были б они, — о, пойми, миродержец, — Врагов не разбил бы и сам Громовержец! Уснувших людей истребив столь ужасно, Три витязя крикнули великогласно: «Судьба покарала их всех без изъятья!» Затем Критаварман и Крипа в объятья Свои заключили рожденного Дроной, И молвил он, радостный и возбужденный: «Убил я бессчетных панчалов отряды, И сомаков смелых, и внуков Друпади, В ночи уничтожил я матсьев остатки, И ныне, когда не предвидится схватки, — Покуда он жив, к властелину поспешно Пойдем: наша весть ему будет утешна».

[Смерть Дуръйодханы]

Та же книга, глава 8.

Санджайя сказал: «Истребив без пощады Панчалов, и матсьев, и внуков Друпады, Три воина смелых, о царь непоборный, Поспешно помчались на берег озерный, Где раджа, твой сын, в ожиданье кончины Лежал на поверхности дальней долины. Склонились они над владыкой сраженным. Еще он дыханьем дышал затрудненным. Он мучился, собственной кровью облитый, И были два мощных бедра перебиты. Вокруг него двигалась хищников стая, И выли шакалы, еду предвкушая, И царь зарывался в траву головою, Со страхом внимая шакальему вою, И харкал он кровью, и корчился в муках, — Сраженный предательством вождь сильноруких! Он был окружен, как тремя алтарями, Тремя огненосными богатырями. И, глядя, как раджа, всесильный дотоле, Страдает, — они разрыдались от боли. Руками с лица его кровь они стерли. Сказал Ашваттхаман с рыданием в горле: «О лучший из Куру! Мы будем отныне Бродить по земле в бесконечном унынье. О, где без тебя мы отраду отыщем? Теперь небеса твоим станут жилищем. Погибших в сраженьях, отвагой богатых, Ты встретишь на небе военных вожатых. Они, услыхав мои скорбные речи, Тебя да почтут, о великий, при встрече! Наставнику мудрому слово поведай, [161] Что бой с Дхриштадьюмной я кончил победой. Карну обними, обними всех ушедших И новою жизнью на небе расцветших!» Взглянув на царя, истекавшего кровью, Припал Ашваттхаман к его изголовью. «Послушай, — сказал богатырь миродержцу, — Известье, приятное слуху и сердцу. Лишь семеро живы из вражьего стана, Из нашего — трое, о царь богоданный! Те семеро: пятеро братьев-пандавов, И Кришна, знаток и блюститель уставов, И сильный Сатьяка, — вот эти герои! А я, Критаварман и Крипа — те трое. Убиты панчалов и матсьев отряды, Сыны Дхриштадьюмны и внуки Друпады. За зло было воздано злом. Погляди ты: Все наши противники были убиты, Когда они ночью заснули на ложе. Их кони, слоны уничтожены тоже, А я Дхриштадьюмну прикончил, злодея, Животное в этом царе разумея!» В сознанье пришел государь: утешенье Обрел умирающий в том сообщенье. Сказал он: «Ни я, ни Карна солнцеликий, Ни славный отец твой, ни Кришна великий Того не свершили всей мощью усилий, Что ты, Критаварман и Крипа свершили Для славы моей и для воинской чести! И если сегодня с Шихкандином вместе Убит Дхриштадьюмна, презренный убийца, То с Индрой могу я величьем сравниться! Да счастья и блага вам выпадет жребий! Да будет нам новая встреча на небе!» Сказал — и навеки замолк, и кручина Объяла поникших друзей властелина. Они обнялись и, царя на прощанье Обняв, озираясь в печальном молчанье И глядя на мертвого снова и снова, Взошли на свои колесницы сурово».

После блистательного царствования Юдхиштхира отрекается от престола. Царем становится Пари́кшит, сын Абхиманью, внук Арджуны. Парикшита умерщвляет змей Такшака. На престол восходит сын Парикшита Джанаме́джая. Карая за смерть своего отца, Джанамеджая приказывает сжечь всех змей. Во время этого жертвоприношения и рассказывается «Махабхарата».

[СОЖЖЕНИЕ ЗМЕЙ] [162]

Ади Парва, главы 3, 8-52.

[Вступление]

О повести этой мы скажем вначале, Что люди ее в старину рассказали. Одни и поныне хранят ее слово, Другие придут и поведают снова. Вторично рожден приобщенный к познанью: Становится дваждырожденным по званью, А кто пребывает в незнанье дремотном, Среди человечества равен животным. Читайте же это старинное чтенье, И вы обретете второе рожденье! Послушайте суту, он — царский возница, [163] В душе его правда преданий хранится. Спросите у суты, у суты спросите О повести давней великих событий, Спросите о птице, спросите о змее, О том, кто сильнее, о том, кто мудрее, Спросите об А́стике дваждырожденном, В делах милосердия непревзойденном! Как масло жирнее всей пищи молочной, Как море сильнее всей влаги проточной, Как мудрый в сравнении с темным, убогим, Корова в сравнении с четвероногим, Как все превосходит, бессмертных питая, Блаженная а́мрита, влага святая, Так слово предания — лучшее слово, Источник познания, правды основа. Спросите у суты, почтенные люди, О Ва́суки-змее, о птице Гару́де, О подвигах славных, о старых законах, О Ка́шьяпе мудром, о двух его женах, О Ка́дру прекрасной, о чистой Вина́те, О том, как сражались небесные рати, Спросите у суты, — расскажет о многом Красивым, певучим, размеренным слогом.

[Проступок Индры Громовержца]

Певец и подвижник божественноликий, Был Кашьяпа мудрый всех тварей владыкой. Святому дана была свыше награда: Лекарство он знал от змеиного яда. С красавицей Кадру, с прелестной Винатой Делился он счастьем, на сестрах женатый, — На двух тонкостанных, на двух богоравных, На двух дивнобедрых, на двух благонравных. Он жаждал потомства, сгорал он от жажды, И жертву решил принести он однажды. Потребовал он от всесильных подмоги, — Пришли мудрецы, полубоги и боги. Он Индре сказал, повелителю молний: «Дрова принеси мне, приказ мой исполни». Подобно горе возвышались поленья, Но Индра, неся их, не знал утомленья. Тогда мудрецы, ростом с маленький палец, [164] Свирепому богу навстречу попались. Духовные подвиги их истощили, С трудом стебелек они вместе тащили. Преграду поставил им жребий суровый: Вошли они в след от копыта коровы, И в ямке, наполненной мутной водою, Боролись подвижники с грозной бедою. Ревущий громами, гоняющий тучи, Над ними тогда посмеялся могучий. Они показались ничтожными богу, Над ними занес он огромную ногу. Но в пламени гнева, но в муках печали Отшельники мудрые слово сказали. Они совершили огню возлиянье, Они возгласили свое заклинанье: «Во имя того, что тверды мы в законах, Суровы в обетах своих непреклонных, Пусть явится Индра второй во вселенной, Стократно сильнее, чем Индра надменный. Отважный, стремительной мысли подобный, Менять свою силу и облик способный, Пусть первого доблестью он превосходит И ужас на властного Индру наводит». Ушел Громовержец от слабых и малых В тоске, ибо гнев справедливый познал их. Он Кашьяпу, в страхе, отвлек от занятья: «Избавиться мне помоги от заклятья». О том, что случилось, всех тварей властитель Спросил у премудрых, войдя в их обитель. Они отвечали: «Как скажешь, так будет. Согласны мы с тем, что подвижник присудит». И Кашьяпа так успокоил безгрешных, Им счастья желая в деяньях успешных: «Сей Индра, исполненный молний блистанья, — Он Бра́хмою создан, творцом мирозданья. Не делайте ложным создателя слово, Не делайте, мудрые, Индру второго! Но пусть ваша дума не будет напрасной, Согласен и я с этой думой прекрасной. Пусть Индра второй средь пернатых родится — Отважная, сильная, славная птица. Даруйте же Индре, о мудрые, милость, Душа его с просьбою к вам устремилась». Сказали отшельники: «Действуй умело. Замыслили мы наше доброе дело, Чтоб Индра явился, но Индра пернатый, Чтоб цели достиг ты, потомством богатый». Вината, жена мудреца, в это время Под сердцем почуяла милое бремя. Подвижник сказал дивнобедрой богине: «Двум детям ты матерью станешь отныне. Родишь ты мне двух сыновей наилучших, Воителей смелых, счастливых, могучих. Один из них, птиц повелитель крылатый, Прославится в мире, как Индра пернатый, Отважный, стремительной мысли подобный, Менять свою силу и облик способный». И молвил он Индре: «Не бойся заклятья. Мои сыновья тебе будут как братья. Ты, Индра, на свет сотворен миродержцем, Навеки останешься ты Громовержцем. Но впредь никогда не чини ты обиду Премудрым подвижникам, крохотным с виду. Почтенны и слабые телом творенья, Никто твоего не достоин презренья». Ушел Громовержец на небо с рассветом… Главу «Махабха́раты» кончим на этом.

[Кадру обращает Винату в рабство]

Два круглых яйца от Винаты-богини В сосуды с водой положили рабыни. Смотрел и на Кадру подвижник любовно: Яиц принесла она тысячу ровно. Их тоже на пять положили столетий В сосуды с водой, чтобы вызрели дети. Пять полных столетий прошли над вселенной, И змеи родились у Кадру блаженной. Их тысяча было — и смирных, и злобных, И молниевидных, и тучеподобных, Прекрасных, блиставших жемчужным нарядом, Ужасных, грозивших губительным ядом, Прелестных, с покрытыми чернью серьгами, Уродливых, скользких, с пятью головами, Коротких и длинных, спокойных и шумных, И полных премудрости, и скудоумных, Но грозных и слабых друг с другом сближало С губительным ядом смертельное жало! Был Ше́ша сначала, шел Ва́суки следом, Стал каждому также и Та́кшака ведом. Считать их? Но всех невозможно исчислить, А сколько их стало, нельзя и помыслить! А двойни Винаты все не было видно, И сделалось будущей матери стыдно, Детей она жаждала сильно, глубоко, Яйцо, не дождавшись, разбила до срока. Разбила яйцо — и увидела сына, Но верхняя лишь развилась половина, В зачатке была половина вторая, И молвил ей первенец, гневом пылая: «О жадная мать, не достигла ты цели, Меня создала незаконченным в теле. За это рабынею станешь ты вскоре, Пять полных столетий прослужишь ты в горе. Но брат мой родится и крылья расправит, Несчастную мать от неволи избавит. Однако яйцо разбивать не спеши ты, Смиренная, жадностью впредь не греши ты, Не надобно впредь поддаваться соблазнам, Чтоб сын твой не вышел, как я, безобразным. С тем сыном никто не сравнится на свете, Но жди, чтобы пять миновало столетий». Так молвил ей, верхней созрев половиной, Сын А́руна, в горе своем неповинный. Сказал и поднялся к небесным просторам. Теперь по утрам он является взорам: Когда разгорается в небе денница, Мы Аруну видим: он — солнца возница… И стала Вината, — глаголет преданье, — Полтысячи лет проводить в ожиданье. В то время к двум сестрам приблизился белый Божественный конь, горделивый и смелый, [165] Скакун вечно юный, скакун быстроногий, — Его почитали и славили боги. А был он подобен, скакун драгоценный, Потоку нагорному с белою пеной. Он вышел из влаги молочной, из масла, Его красота не старела, не гасла. Потом вы узнаете важные вести: На свет появился он с амритой вместе… Воскликнула Кадру, вкушавшая счастье: «Скажи мне, какой он, по-твоему, масти?» «Он — белый, — Вината промолвила слово, — С тобой об заклад я побиться готова». «О, мило смеющаяся, дорогая Сестра, ошибаешься ты, полагая, Что масти он белой. Ответ мой бесспорен: Я вижу, я знаю, что хвост его — черен. Давай об заклад мы побьемся с тобою, А кто проиграет, пусть будет рабою У той госпожи, что окажется правой!» — Воскликнула Кадру с улыбкой лукавой. Они разошлись по домам со словами: «Мы завтра увидим, исследуем сами». Но Кадру, сказав: «Победить мы сумеем!» — Велела тогда сыновьям своим — змеям: «О дети, должна я прибегнуть к обману, Не то у Винаты рабынею стану. Сейчас предо мной волосками предстаньте, К хвосту скакуна черной краской пристаньте». Но змеи не приняли слов криводушных, И мать прокляла сыновей непослушных: «Придет Джанаме́джая, змей уничтожит, Змеиному роду конец он положит. Придет властелин в заповедное время, Предаст он огню ядовитое племя». Такой приговор, и жестокий и строгий, Одобрили Брахма-создатель и боги: Воистину, всем существам угрожало Губительным ядом змеиное жало! Вот солнце явилось, проснулись Вината И Кадру-красавица, гневом объята. Они полетели быстрей урагана Взглянуть на коня посреди океана. Увидели тот океан необъятный, Ужасный для смертных, бессмертным приятный, Чудесный, бушующий, неукротимый, И неизмеримый, и непостижимый; То солнцу подвластный, то мраку покорный, Он амритой — влагой владел животворной. Колеблемый ветром, метался он дико, Подземного пламени вечный владыка; Вместилище вод многошумных, священных, И всяких щедрот, и камней драгоценных; Вместилище змей и подводных чудовищ, И демонов черных, и светлых сокровищ; В нем были киты, крокодилы и рыбы, В нем воды рождались и рушились глыбы; Порою, веселья безумного полный, Плясал он: как руки, он вскидывал волны; Порою был мрачен и страшен от рева, От хохота, воя всего водяного; Его приводило всегда в исступленье Луны прибавленье, луны убавленье; Он смертью грозил и растеньям и тварям, Над реками был он царем-государем; Обширный, подобно небесному своду, Вздымал он и гнал он извечную воду! Над влагой безмерною Кадру с Винатой Промчались, исполнены силы крылатой. Пред ними божественный конь показался, Рожденный из пены, он пены касался. Взглянули на хвост и увидели сами, Что черными он испещрен волосами: То змеи, страшась материнского гнева, Чернели в средине, и справа, и слева. И, Кадру-сестрой побежденная в споре, Ей стала Вината рабыней. О, горе! Настала пора и тоски и терзанья… На этом главу мы кончаем сказанья.

[О том, как добыли а́мриту]

Теперь поведем стародавние были, Расскажем, как амриту боги добыли. Есть в мире гора, крутохолмная Меру, Нельзя ей найти ни сравненье, ни меру. В надмирной красе, в недоступном пространстве, Сверкает она в золотистом убранстве. Блистанием солнца горят ее главы. Живут на ней звери, цветут на ней травы. Там древо соседствует с лиственным древом, Там птицы звенят многозвучным напевом. Повсюду озера и светлые реки, Кто грешен, горы не достигнет вовеки. Презревшие совесть, забывшие веру, И в мыслях своих не взберутся на Меру! Одета вершина ее жемчугами. Сокрыта вершина ее облаками. На этой вершине, в жемчужном чертоге, Уселись однажды небесные боги. Беседу о важном вели они деле: Напиток бессмертья добыть захотели. Нара́яна молвил: «Начнем неустанно Сбивать многоводный простор океана, Пусть боги и демоны, движимы к благу, Как сливки, собьют океанскую влагу. Мы амриту, этот напиток волшебный, Получим совместно с травою лечебной.

Боги, пахтающие океан. Фрагмент барельефа из Ангкор-Вата. Камбоджа, XII в.

Давайте же пахтать волну океана!» — Нараяна молвил, вселенной охрана. Есть в мире гора, над горами царица. С ее высотою ничто не сравнится. На Ма́ндаре птицы живут и растенья, На Мандаре — диких животных владенья. Ее оглашает напев стоголосый, Зубчатым венцом украшают утесы. И вырвать хотели в начальную пору Небесные боги великую гору, Чтоб Мандарой гордой сбивать неустанно Безмерную синюю ширь океана. Но гору не вырвали, как ни трудились. К Нараяне, к вечному Брахме явились: «Хотя домогаемся амриты чудной, Одни мы с работой не справимся трудной». Всесущие боги, к добру тяготея, Тут кликнули Шешу, могучего змея. И встал он, и вырвал он гору из лона С цветами, зверями, травою зеленой. Направились боги с горою великой И речь повели с океаном-владыкой: «Сбивать твою воду горою мы будем, Мы амриту, влагу бессмертья, добудем». Сказал океан: «Не страшусь я тревоги, Но дайте мне амриты долю, о боги!» Тогда-то к царю черепах, на котором Стоит мирозданье [166], пришли с разговором И боги и демоны: «Сделай нам милость, Чтоб эта гора на тебе утвердилась». Тогда черепаха подставила спину, Подняв и подножье горы и вершину. Могучие сделали гору мутовкой, А Васуки, длинного змея, — веревкой, И стали, желая воды животворной, Сбивать океан, беспредельно просторный. Сбивали, как масло хозяйки-подружки Из сливок отменных сбивают в кадушке. И стали совместно растягивать змея, Конец у премудрых, у демонов — шея, Вздымал его голову бог непрестанно И вновь опускал в глубину океана. Из пасти змеиной, шумя над волнами, Взметались и ветры, и дымы, и пламя, И делались дымы громадой летучей, Обширной, пронизанной молнией, тучей. На демонов, мучимых жаром жестоким, Она низвергалась кипящим потоком, Из горной вершины, во время вращенья, Как ливень, струились цветы и растенья, Сплетались цветы в вышине лепестками, На светлых богов ниспадали венками. Вращалась гора, — обреченные смерти, Тонули насельники вод в круговерти, Земля сотрясалась, и влага, и воздух, Валились деревья с пернатыми в гнездах, И древо о древо, и камень о камень, Столкнувшись, рождали неистовый пламень. Как синее облако — молнийным жаром, Он искрами прыскал, он мчался пожаром. В том пламени гибли неправый и правый, И хищные звери, и кроткие травы. Но Индра, играя громами, с отвагой Огонь погасил бурнохлещущей влагой. Тогда в океан устремились глубокий И трав и деревьев душистые соки. Вода в молоко превратилась сначала, Затем благодатные соки впитала И в сбитое масло затем превратилась, — На время работа богов прекратилась.

Пахтание океана. Фрагмент барельефа из Ангкор-Вата. Камбоджа, XII в.

Взмолились премудрые: «Дароподатель, Смотри, как устали мы, Брахма-создатель! Мы силы лишились, нам больно, обидно, Что все еще амриты дивной не видно!» Нараяне Брахма сказал первозданный: «Дай силу свершающим труд неустанный». В них силу вдохнул небожитель безгневный, И месяц возник, словно друг задушевный. Излил он лучи над простором безбрежным, Он светом зажегся прохладным и нежным. Явилась богиня вина [167]в океане, Затем, в белоснежном своем одеянье, Любви, красоты появилась богиня, [168] За чудной богиней, могуч, как твердыня, Божественно белый скакун показался, Рожденный из пены, он пены касался. Явился врачующий бог [169], поднимая Сосуд: это — амрита, влага живая! Все демоны ринулись жадно к сосуду. «Мое!», «Нет, мое!» — раздавалось повсюду. Тогда-то Нараяна, вечный, всевластный. Предстал перед ними женою прекрасной. Увидев красавицу, демоны разом От вспыхнувшей страсти утратили разум. Вручили сосуд появившейся чудом — Нараяна скрылся с желанным сосудом, И амриты дивной испили впервые Премудрые боги, созданья благие, Испили впервые — и стали бессмертны, А демоны двинулись, грозны, несметны, Рубили мечами, дрались кулаками, — Так начали демоны битву с богами. И в гуле проклятий, вблизи океана, Столкнулись две рати, боролись два стана, О палицу меч и копье о дубину Сгибались, и падала кровь на долину. Тела без голов на долине скоплялись, А мертвые головы рядом валялись. Пусть не было демонской рати предела, Нечистые гибли, их войско редело, И падали наземь в крови исполины, Как яркие, красные кряжей вершины. Багровое солнце меж тем восходило, Скопления демонов таяла сила, Но бой продолжался ужасный, великий, Повсюду гремели свирепые клики: «Руби! Нападай! Бей наотмашь и в спину! Коли! Налетай! Заходи в середину!» И демоны злые, теснимы богами, Построили воинство за облаками, Бросали с небес и утесы и кручи, — Казалось, что дождь низвергался из тучи, — Громадные горы бросали в смятенье, Вершины срывались при этом паденье. Земля содрогалась: такого обвала, С тех пор как возникла, она не знавала! Встал к месту сраженья Нараяна близко, В небесные своды из грозного диска Метнул заостренные золотом стрелы, [170] Огонь охватил небосвода пределы, Вершины, дробясь, исчезали во прахе, И полчище демонов ринулось в страхе, С протяжными воплями, с криком и стоном, Сокрылись в земле, в океане соленом. А боги, когда торжество засияло, Поставили Мандару там, где стояла, И, амриту спрятав в надежном сосуде, Пошли, говоря о неслыханном чуде. Пошли они, силы познав преизбыток, Хвалили бессмертья волшебный напиток. Пошли они, преданы твердым обетам… Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[ГАРУДА РЕШАЕТ ПОХИТИТЬ АМРИТУ]

Пять полных столетий с тех пор миновало. Вината рабыней сестры пребывала. Но срок наступил, и родился Гаруда, Разбил он яйцо и взлетел из сосуда. Сверкал он, исполненный силы великой, Громадою пламени многоязыкой. Казалось, он рос без предела и края, Пылая и ужас в живое вселяя. Все твари пред Агни предстали с мольбою: «Владыка огня, мы сгорим под тобою! Ты в каждом земном существе обитаешь, Миров разрушитель, ты всех очищаешь. Чего ты огнем ни коснешься лучистым, Становится светлым, становится чистым. О жертв пожиратель, всевидящим взглядом Следишь ты за жертвенным каждым обрядом. О бог семипламенный, силы ты множишь, — Ужели ты все существа уничтожишь? Расширилось тело твое огневое, — Ужели ты хочешь пожрать все живое?» Ответил им Агни: «Ошиблись вы, твари, Не я виноват в этом грозном пожаре. Есть новое в мире, мне равное чудо — Отважная, сильная птица Гаруда». Собранье богов, мудрецы-ясновидцы Явились тогда к обиталищу птицы, Сказали Гаруде: «Владеешь ты славой. Душою премудрый и видом кудрявый. Пернатого царства ты царь благородный, Ты — света источник, от мрака свободный. Ты — мысли паренье, ты — мысли пыланье, Причина и действие, подвиг и знанье. Ты — длительность мира, его быстротечность, Мгновенье и тленье, нетленность и вечность! Ты — ужас вселенной, ты — жизни защита, Гаруда, тебе наше сердце открыто!» Так мир потрясенный пернатого славил, И мощь свою гордый Гаруда убавил. Гаруда, стремительной мысли подобный, Менять свою силу и облик способный, Помчался над влагой безмерной и синей Туда, где Вината служила рабыней… Однажды Винате, покорной всецело, Чтоб слышал Гаруда, сестра повелела: «Среди океана, во чреве пучины, Есть остров прекрасный, есть остров змеиный. Неси меня к змеям, сестра дорогая!» — Воскликнула Кадру, глазами сверкая. Вината взяла себе Кадру на плечи И с матерью змей полетела далече, А тысячу змей, по приказу Винаты, Гаруда понес, повелитель пернатый, И к солнцу поднялся он, мысли быстрее, И впали от жара в бесчувствие змеи. Но Кадру к властителю грома взмолилась: «О Индра, даруй мне великую милость! Ты — лето и осень, ты — зимы и вёсны, Ты — ливень свирепый, ты — дождь плодоносный. Ты — горькая участь, ты — радостный жребий, Ты — молния в тучах, ты — радуга в небе. То громом бушуешь, то ветром холодным, — Пролейся же, Индра, дождем полноводным!» Мгновенно разверзлись небесные своды, На землю низверглись несметные воды. Казалось: неслись по всему мирозданью, Друг друга осыпав отборною бранью, Гремящие тучи одна за другою; Как чаша, земля наполнялась водою, Дождил Громовержец из неба-громады, А змеи смеялись, довольны и рады. На остров прекрасный Гаруда принес их, Где слышалось пение птиц стоголосых, Где травы цвели на широких просторах, Где лотосы были в прудах и озерах, Деревья водой упивались проточной И змей обдавали струею цветочной. Воскликнули змеи: «Неси нас отсюда На более дивное место, Гаруда! Неси нас на остров другой, сокровенный, Ты сам насладишься красою вселенной!» Подумав, Гаруда спросил у Винаты: «О милая мать, объяснить мне должна ты, Скажи, почему отказаться не смеем, Во всем подчиняться обязаны змеям?» «О сын мой, — сказала Гаруде Вината, — Я в нашей неволе сама виновата. Обманом сестрой побежденная в споре, У Кадру живу я рабыней в позоре». И стала Гаруды печаль тяжелее. Он молвил: «Всю правду скажите мне, змеи! Разведать мне тверди, разведать мне воды Иль подвиг свершить, чтоб добиться свободы?» Сказали: «От рабства себя ты избавишь, Как только ты амриту змеям доставишь». «О мать, — услыхала Вината Гаруду, — Я голоден. Амриту ныне добуду». Уверившись в силе его исполинской, Но все же тревоги полна материнской, Вината, взволнована в это мгновенье, Гаруде промолвила благословенье: «Лети по пути многотрудному смело, Лети и сверши благородное дело. Возьми себе Солнце и Месяц в охрану, Тебя ожидать я с надеждою стану». На небо, где темные тучи нависли, Поднялся Гаруда со скоростью мысли, Поднялся и вспыхнул невиданным светом. Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Гаруда освобождает Винату от рабства]

В то время, исполнены смутной тревоги, Увидели страшные знаменья боги: Громов громыханье, и веянье бури, И пламя таинственных молний в лазури; Кровавые ливни и рек наводненье, Средь ясного дня метеоров паденье; Величье богов приходило в упадок, Венки их поблекли, настал беспорядок, И сам Громовержец, с душевною раной, Дождил не дождями, а кровью багряной. Явился он к Брахме, сказал властелину: «Внезапной беды назови мне причину». Ответствовал Брахма: «Причина смятенья — Подвижников малых дела и моленья. Над кроткими ты посмеялся в гордыне, — Отсюда явились и бедствия ныне. От Кашьяпы мудрого, чистой Винаты Рожден исполин, повелитель пернатый, Отважный, стремительной мысли подобный, Менять свою силу и облик способный, Он взял себе Солнце и Месяц в охрану, Задумал он: «Амриту ныне достану». Отвагой с Гарудой никто не сравнится. Свершит невозможное мощная птица!» К богам, охранявшим напиток, с приказом Пришел Громовержец, и мудрые разом, С мечами из остро отточенной стали. В кольчугах, готовые к битве, предстали. Огнем пламенели их светлые лики, Рождали огонь их трезубцы и пики. Железные копья прижались к секирам. Крылатые стрелы сверкали над миром, И поле сражения сделалось тесным. И плавилось, мнилось, на своде небесном. На войско бессмертных, что высилось и латах, Нагрянул внезапно владыка пернатых. Гаруда могучие крылья расправил И крыльями ветер подняться заставил. Вселенную черною пылью одел он, Незримый во тьме, над богами взлетел он. Когтями терзал он богов без пощады. Он клювом долбил их, ломая преграды. Обрушились ливнем и копья и стрелы. Но грозный Гаруда, могучий и смелый, Ударов не чувствовал копий железных. А боги бежали и падали в безднах. Бежали премудрые, страхом объяты. — Волшебной воды домогался пернатый. Увидел он: пламя неслось отовсюду, Казалось, — сожжет оно мир и Гаруду! Гаруде служили крыла колесницей. Он стал восьмитысячеклювою птицей. На реки текучие взор обратил он, И восемь раз тысячу рек поглотил он. Он реками залил огромное пламя, Свой путь продолжая, взмахнул он крылами, За труд принимаясь великий и тяжкий. Помчался он в облике маленькой пташки. Живая вода колесом охранялась, И то колесо непрестанно вращалось, Могуче, как пламя, ужасно, как битва, А каждая спица — двуострая бритва. Меж грозными спицами был промежуток, А вход в промежуток и труден и жуток. Но где тут преграда для маленькой птицы? Ее не задели двуострые спицы! На страже сосуда, в глубинах подводных, Увидел Гаруда двух змей превосходных. Они подчинялись божественной власти. Огонь извергали их жадные пасти. Глаза их, наполнены гневом и ядом, Смотрели на всех немигающим взглядом: Такая змея на кого-нибудь взглянет. — И пеплом несчастный немедленно станет! Гаруда расправил могучие крылья, Змеиные очи засыпал он пылью. Незримый для змей, он рассек их на части, Сомкнулись огонь извергавшие пасти. Тогда колеса́ прекратилось вращенье, Разрушилось крепкое сооруженье. Похитил он амриту, взмыл он оттуда, И блеском соперничал с солнцем Гаруда. Настиг его Индра за тучей широкой, Стрелою пронзил его, тысячеокий. Но тот улыбнулся властителю грома: «Мне боль от стрелы громовой незнакома. С почтеньем к тебе обращаюсь теперь я, Но грома и молний сильней мои перья». Пришла Громовержцу пора убедиться, Что это великая, мощная птица! «Но в чем твоя сила? — спросил он Гаруду, — Скажи мне, и другом твоим я пребуду». Гаруда ответил: «Да будем дружны мы. Отвага и мощь моя — неодолимы. Хотя похвальбы добронравному чужды И речь о себе не заводят без нужды, Но если ты друг мне, то другу я внемлю. Узнай же: вот эту обширную землю, Со всеми живыми ее существами, С морями, горами, лугами, лесами, На каждом из перьев своих пронесу я, Усталости в теле своем не почуя». Сказал Громовержец Гаруде с испугом: «Похитивший амриту, будь моим другом, Но влагу бессмертья верни мне скорее, Чтоб недруги наши не стали сильнее». Воскликнул Гаруда: «Желанную влагу Теперь уношу я, к всеобщему благу. Вовеки ее никому не отдам я, Верну ее скоро премудрым богам я». Сказал Громовержец: «Я рад нашей встрече, Твои принимаю разумные речи. За амриту дам все, что хочешь, о птица!» Гаруда промолвил: «Хотя не годится На то соглашаться владыке пернатых, Но знай, что я змей ненавижу проклятых, Да станут мне змеи отныне едою!» Ответствовал бог: «Я согласен с тобою». Помчался Гаруда к Винате-рабыне, И змеям сказал он: «Принес я вам ныне Напиток бессмертья, что радует душу, Сосуд на траву я поставлю, на кушу. Вкушайте же, змеи, желанную воду, Но бедной Винате верните свободу!» «Согласны!» — ответили змеи Гаруде, Они устремились, ликуя, к запруде, Хотели они совершить омовенье, Но Индра низринулся в это мгновенье, Схватил он бессмертья напиток чудесный И сразу в обители скрылся небесной. Увидели змеи, исполнив обряды: Похищена амрита, нет им отрады! Но куша-трава стала чище, светлее, Лизать ее начали тихие змеи, И змеи, траву облизав, поразились, Тогда-то у них языки раздвоились. А куша травою священною стала, А слава Гаруды росла и блистала. Винату он радовал, змей пожирая, Свободу вернула ей влага живая. Блаженны познавшие волю созданья… На этом главу мы кончаем сказанья.

[Юноша Шринги́н проклинает царя Пари́кшита]

В то время был царь, повелитель державы, Чьи жители так назывались: пандавы. Пари́кшитом звали царя над царями, Любил он охоту, борьбу со зверями. Когда он в лесные заглядывал дебри, Боялись его антилопы и вепри. Однажды, пронзив антилопу стрелою, За жертвой помчался он чащей лесною, Забрел на глухие звериные тропы, Но в темной глуши не нашел антилопы. Еще не бывало, чтоб грозный и дикий, Чтоб раненый зверь ускользал от владыки, И царь, неудачей своей огорченный, Блуждал, антилопою в лес увлеченный. Страдая от жажды и долгих блужданий, Отшельника царь увидал на поляне. Отшельник сидел, молчаливый, суровый, В загоне, в котором стояли коровы. Сидел он, облитый сияньем заката; К сосцам материнским припали телята. Властитель приблизился к мужу седому. Свой лук подымая, сказал он святому: «Я — царь, я — Парикшит, я правлю страною. Охотясь, пронзил антилопу стрелою. Ищу я добычу, усталый, голодный. Ее ты не видел ли, муж превосходный?» Но старец в ответ не промолвил ни слова, Молчанья обет соблюдая сурово. Молчальник привел повелителя в ярость. Презрел повелитель почтенную старость. Отшельника мудрого предал он мукам: Змею, что издохла, приподнял он луком, Ее положил он святому на плечи, Но царь не услышал от мудрого речи, Отшельник царю не промолвил ни слова, Ни доброго слова, ни слова дурного. И выбрался царь пристыженный из чащи, Сидел неподвижно отшельник молчащий. Был сын у святого, он звался Шрингином. Он был добронравным, почтительным сыном. Могучею силой, умом наделенный, Добра и любви соблюдал он законы, Но, в гневе неистов, он вспыхивал разом, И долго не мог успокоиться разум. К познанию блага питая влеченье, Он в доме жреца проходил обученье. Трудясь неустанно, себя просвещал он. Отца с позволенья жреца посещал он. Учась, обретал он покой наивысший. Вот слышит он речь от ровесника, Криши: «Как ты, от жрецов родились мы сынами, Так чем же гордиться тебе перед нами? Мы знаньем священным, как ты, овладели, Исполнив обеты, достигли мы цели. Не смей говорить нам, безгрешным, ни слова, Ведь ты от отца происходишь такого, Который питается пищей лесною, Увенчан издохшей, зловонной змеею. Ужели себя ты причислишь к мужчинам, Ты, отпрыск отшельника с трупом змеиным! Не смей перед нами кичиться отныне, У жалкого поводов нет для гордыни!» Смеялся над юношей друг и ровесник, Нежданного горя ликующий вестник. Шрингин от обиды пришел в исступленье, Вскипела душа, услыхав оскорбленье, Но все же сдержал себя, глянул на Кришу И молвил: «Впервые об этом я слышу! Змея, говоришь ты, издохла, скончалась? Но как же она у отца оказалась? Кто старца решился подвергнуть мытарствам?» Ответствовал Криша: «Владеющий царством Подвижника предал неслыханным мукам, Змею, что издохла, приподнял он луком, Змеиное тело, при первой же встрече, Седому жрецу положил он на плечи». «О друг мой! — Шрингин произнес негодуя, — Чтоб выслушать истину, силы найду я. Открой мне всю правду, поведай мне слово: Что сделал царю мой родитель дурного?» И Криша поведал о трупе змеином, О старце, что был оскорблен властелином. Ровесника слушая повествованье, Как бы превратился Шрингин в изваянье, Стоял он, как бы небеса подпирая, В глазах его ярость пылала живая. Стоял он, поступком царя оскорбленный, Обидой разгневанный и воспаленный. Коснувшись воды посредине дубравы, Он предал проклятью владыку державы: «Владыка преступный, владыка греховный, Повинный в злодействе, в коварстве виновный! Владыка, не смыслящий в правых законах, Владыка, позорящий дваждырожденных! За то, что жреца оскорбил ты святого, За то, что отца ты унизил седого, За то, что, о царь, тяжело согрешил ты, За то, что на плечи отца положил ты Издохшей змеи непотребное тело, Чтоб старца душа молчаливо скорбела, — Пусть Такшака-змей властелина отравит, Тебя в обиталище смерти отправит. Ослушаться слов моих вещих не смея, Придет он, — и гибель найдешь ты от змея!» Так проклял владыку он в гневе и в горе, Пошел — и с родителем встретился вскоре. Отца он увидел в коровьем загоне: Сидел он, смиренно сложивши ладони. Сидел он, облитый сияньем заката. К сосцам матерей прижимались телята. На слабых плечах у святого темнело Змеиное тело, издохшее тело! Несчастье отца есть несчастье для сына… Вновь яростью вспыхнуло сердце Шрингина. Заплакал он в гневе, воскликнул он в горе: «Когда о твоем услыхал я позоре, Я проклял Парикшита, словом владея, — Да гибель найдет он от гнусного змея! Пусть Такшака мощный, для злобы рожденный, Могучим заклятьем моим побужденный, Придет и змеиную хитрость проявит, Царя в обиталище смерти отправит!» Отшельник Шрингину ответил печально: «О сын мой, деянье твое не похвально. Парикшит для нас — и закон и защита. Пусть грубость его будет нами забыта! Не нравится мне, что ты предал проклятью Того, кто к державному склонен занятью. Прощать мы обязаны без промедленья Царей, стерегущих людские селенья. Закон, если попран, виновных карает. Сильнее он тех, кто его попирает. Без царской защиты, без царской охраны Мы знали бы горе и страх непрестанный. Когда охраняет нас царь просвещенный, Легко мы свои исполняем законы. Народы закон созидают великий, Участвуют в этом труде и владыки. А мудрый Парикшит, как сам прародитель, — Наш ревностный страж, неусыпный хранитель. Меня он увидел в коровьем загоне, Усталый, свое совершил беззаконье. Молчал я, а путник нуждался в ответе: Не знал о моем он суровом обете. О сын мой, по младости лет согрешил ты, Поступок дурной сотворить поспешил ты. Твой нынешний грех не могу оправдать я, Поступок царя не достоин проклятья!» Ответил Шрингин: «Что свершил, то свершил я. Пускай поспешил я, пускай согрешил я, Одобришь ли гнев мой, отвергнешь ли властно, Но то, что сказал я, сказал не напрасно. Я молод? Согласен. Горяч я? Возможно. Но то, что сказал я, сказал я не ложно!» «О сын мой, — промолвил отшельник Шрингину, — Я слово твое никогда не отрину. Я знаю, ты правду во всем соблюдаешь, Великим могуществом ты обладаешь, Я знаю, что слово твое непреложно, И если ты проклял — проклятье не ложно. Отца наставленья в любую годину Полезны и зрелому, взрослому сыну, А ты еще горя не видел на свете, Нуждаешься ты, о могучий, в совете! От гнева и мудрость бывает незрячей, А ты еще мальчик незрелый, горячий. Я должен тебя наставлять неуклонно, Хотя ты и мощный блюститель закона. Живи же и пищей питайся лесною, Беззлобно красой наслаждайся земною. Кто любит людей, тот владеет вселенной. Жестокий — силен, но сильнее — смиренный. Пребудь милосерд и обуздывай страсти, Тогда обретешь ты бессмертное счастье». Так пылкого сына отшельник наставил, К Парикшиту с вестью посланца отправил, — То был ученик его, чистый и строгий. Пришел он к царю и воскликнул в чертоге: «О царь над царями, о тигр среди смелых! В твоих, о властитель, обширных пределах Отшельник живет, добронравный, спокойный, Суровый подвижник, молчальник достойный. О царь, положил ты при первой же встрече Змею, что издохла, святому на плечи. Простил он тебя, осенен благодатью, Но сын его предал владыку проклятью. Отец его старый не слышал, не ведал, Когда он проклятью Парикшита предал: «Пусть Такшака-змей властелина отравит, Царя в обиталище смерти отправит!» Отцу не под силу препятствовать сыну, И вот он велел мне пойти к властелину. Желая добра тебе, муж светлоликий Велел мне поспешно явиться к владыке». Когда повелитель услышал об этом Подвижнике, преданном строгим обетам, В отчаянье впал он, поник он в печали, Раскаянья муки владыку терзали. Не столь ему смерти страшна была близость, Сколь мучила дела недоброго низость. Сказал он посланцу: «Душа истомилась. Иди, да подвижник дарует мне милость». Чтоб сердце свое от тревог успокоить, Дворец на столбе приказал он построить. Собрал он бойцов, поседевших в сраженьях, Собрал он жрецов, преуспевших в моленьях, Собрал во дворце и врачей и лекарства, Сидел и вершил он дела государства, Собрал мудрецов и внимал их советам… Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Преступление змея Такшаки]

А змей между тем умножалось потомство. Обычаем было у змей вероломство. Плодились они, размножались бессчетно, Хотя пожирал их Гаруда охотно. Но были и добрые, чистые змеи, А всех благонравней, сильнее, мудрее Был Шеша, в обетах своих неизменный, Усердный паломник, подвижник смиренный. Покинул он змей и молитвам предался, Одним только воздухом Шеша питался. Твердил он: «Голодная смерть мне милее, Чем жить, как живут вредоносные змеи». Рвались его мышцы, его сухожилья, И высохла кожа его от бессилья. Спросил его Брахма, великий деяньем: «Зачем ты бичуешь себя покаяньем? Чего ты желаешь? И в чем твое бремя? Зачем ты покинул змеиное племя?» «О Брахма, всю правду обязан сказать я: Противны мне змеи, противны мне братья! Жестоки, трусливы, сильны и коварны, Они ненавидят наш мир светозарный. Один перед силой другого трепещет, Один, озлобясь, на другого клевещет, И дни провожу я в посте, в покаянье. Чтоб даже в посмертном своем состоянье, Когда я покину змеиное тело, Вовек не имел я со змеями дела!» Всесущий ответствовал, выслушав Шешу: «Доволен тобою, тебя я утешу. Я знаю, о змей, каковы твои братья, Над ними нависла угроза проклятья, Но также, о Шеша, я знаю о средстве, Которое может спасти их от бедствий. Ты, лучший из змей, от коварства избавлен, Твой разум к деяниям добрым направлен. В одной справедливости ищешь отраду, — О Шеша, чего же ты хочешь в награду?» Ответствовал змей: «Ничего мне не надо, Добро и любовь — правдолюбца награда». Сказал ему Брахма: «О змей наилучший, Смиренный, себя покаяньем не мучай. Твою добродетель с любовью приемлю. Отныне поддерживай шаткую землю С ее городами, лесами, горами, С ее рудниками, полями, морями. О змей, потрудись для всеобщего блага, Да станут устойчивы суша и влага!» Был Шеша обрадован светлым уделом, И стал он поддерживать собственным телом Богиню Земли, что, на змее покоясь, Моря́ повязала вкруг стана, как пояс. Второй среди змей в государстве змеином Был Васуки признан тогда властелином, А с Такшакой, с третьим, во всем государстве Никто не сравнялся во зле и коварстве. Вот Кашьяпа, в царстве бывавший змеином, Узнал, что, к тому побужденный Шрингином, Змей Такшака ныне владыку отравит, Его в обиталище смерти отправит. Подумал подвижник, мудрец наилучший: «Владыку от смерти спасу неминучей, Царя исцелю от змеиного яда, За доброе дело мне будет награда». Он двинулся к цели, что в сердце наметил, Но Такшака-змей на пути его встретил. Постиг ядовитый и ложь и двуличье, Он бра́хмана старого принял обличье. Спросил у подвижника жрец престарелый: «О бык средь отшельников, кроткий и смелый, Куда ты спешишь? Для какого деянья?» И Кашьяпа молвил: «Спасти от страданья Парикшита мудрого: Такшака ныне Ужалит его и приблизит к кончине. Затем и спешу я, о жрец седоглавый, Чтоб ныне царя не лишились пандавы. Нависла беда. Торопиться мне надо, Царя исцелить от змеиного яда». «Я — Такшака, — змей отвечал, — я тот самый, Кто ввергнет царя в обиталище Ямы, Властителя смерти. Парикшита ныне Ужалю я жалом в его же твердыне. Сегодня владыки лишатся пандавы; Царя не спасешь от змеиной отравы!» Воскликнул подвижник: «Тобою отравлен, Он мною от гибели будет избавлен. Я верю, всесильно мое врачеванье: Могущество знанья — его основанье!» Ответствовал Кашьяпе змей непотребный: «О, если владеешь ты силой целебной, — Смоковницу, друг мой, тогда оживи ты: Сейчас я кору укушу, ядовитый. Ужалю, повергну я дерево в пламя, — Погибнет с ветвями, листами, плодами!» Подвижник сказал: «О пылающий злобой, Со мною помериться силой попробуй!» Змей Такшака мощный, блестя, пресмыкаясь, Тогда по дороге пополз, усмехаясь, Вонзил он в кору ядовитое жало, Смоковница, яда вкусив, запылала. Она отгорела и стала золою. Змей Такшака крикнул с улыбкою злою: «Ты можешь ли дерево сделать из пепла, Чтоб снова оно зеленело и крепло?» Весь пепел подвижник собрал и ответил: «От знанья — могуч я, от разума — светел. Владычицу этих лесов оживлю я, Своим врачеваньем ее исцелю я». Премудрость сильнее змеиного жала. Из пепла он создал отросток сначала, Затем деревцо, неумело, несмело, Листочками тонкими зазеленело, Затем зашумело великой листвою, Затем налилось оно силой живою, Затем заиграло густыми плодами, — Мудрец был доволен своими трудами. И, ствол увидав плодоносный, зеленый, Тем Кашьяпой, мудрым врачом, оживленный, Змей молвил: «Уменье твое мне открыло, Что знанье сильней, чем змеиная сила. Но что ты получишь, мудрец величавый, Царя исцелив от змеиной отравы? Ты знаешь, что проклят людей повелитель. Зачем обреченному нужен целитель? Достигнешь ли цели, о жалком радея? Что даст тебе царь, то получишь от змея. О мудрый, успех твой сомнителен, право, Померкнет твоя громкогласная слава. А я, чтобы сердцем познал ты отраду, Вручу тебе все, что захочешь, в награду». «Мечтаю, — подвижник сказал, — о богатстве, Иду я к царю, не чини мне препятствий». «Я дам тебе больше, чем хочешь, стократно, Но, Кашьяпа, только вернись ты обратно». Услышав подобные речи от змея, Подвижник, движение дней разумея, Постигнув, что в следствии скрыта причина, Увидел, что дни сочтены властелина. Поскольку проклятье должно совершиться, Подвижник домой порешил возвратиться, И, змеем богатством большим награжденный, Обратно отправился дваждырожденный, А змей, преисполненный злобной гордыни, Поспешно направился к царской твердыне. Узнал он, что царь, опасаясь коварства, Собрал во дворце лекарей и лекарства, Собрал храбрецов, поседевших в сраженьях, Собрал мудрецов, преуспевших в моленьях. А Такшака-змей не любил заклинаний: Отраву они обезвредят заране! Решил он: «Мне сильные средства потребны, — Обман, и коварство, и морок волшебный…» Есть в мире нетленная, мощная сила, Она-то, великая, мир сотворила. Она существует, творить продолжая. Но в мире есть также и сила другая: Обман осязанья, и выдумка зренья, И видимость мощи, и призрак творенья, Над истинной силой порой торжествует, И кажется всем, что она существует. Случается так, что и тот ее хвалит, Кого она режет, и рубит, и жалит. Влечет она многих, свой облик скрывая, Зовут ее майя, обманная майя! Смотрите на хитрость жестокого змея: Он змей своих вызвал и, майей владея, В подвижников праведных он превратил их, Плодами, листами, водою снабдил их. Потом приказал им: «К царю над царями Ступайте спокойно с благими дарами». Кто б мог догадаться, что лживы растенья, Вода — наважденье, плоды — привиденья! С плодами, листами, водой светлоликой Предстали отшельники перед владыкой. Он принял дары, мудрецам благодарный. Не знал он, что странники эти коварны. И стала душа у царя веселее. Когда удалились отшельники-змеи, Друзей и вельмож удостоил он чести, Сказал им: «Со мною отведайте вместе Плодов этих сладких, красивых, душистых. Полученных мной от подвижников чистых». И вот на плоде, что владыке достался, Чуть видный, безвредный червяк показался. Черны были узкие, томные глазки, А скользкая кожица — медной окраски. Советникам молвил властитель державы: «Теперь ни к чему опасаться отравы. День гаснет, и нечего больше страшиться. Но так как проклятье должно совершиться, То мы червяка возвеличить сумеем, То мы наречем его Такшакой-змеем. Меня он укусит, и в это мгновенье Свершится греха моего искупленье!» Советники, движимы роком всевластным, Владыке ответили словом согласным, А царь засмеялся и с вызовом змею Себе червяка положил он на шею. В беспамятство впал он, а все же смеялся, Смеялся, а к смерти меж тем приближался. Меж тем из плода, извиваясь кругами, Змей Такшака вышел, прожорлив, как пламя. Обвил он царя, смертным ужасом вея, — Советники в страхе увидели змея! Они разрыдались в безмерной печали, От шипа змеиного прочь убежали. В Парикшита жало вонзил ядовитый, И царь задохнулся, кругами обвитый. Тут на́ небо Такшака взвился могучий, Подобный живой, огнедышащей туче, И, лотос окраскою напоминая, За ним полоса протянулась прямая, Подобная женской прически пробору. И рухнул дворец, потерявший опору, Упал, словно молнией быстрой сожженный: Сожрал его пламень, из яда рожденный. А в груде развалин, с обломками рядом, Лежал повелитель, отравленный ядом. Суровей никто не видал наказанья… На этом главу мы кончаем сказанья.

[Три ученика мудрого старца]

Затем совершили обряд погребальный. Жрецы и вельможи, весь город печальный, Простились навеки с царем знаменитым, Коварной, змеиною силой убитым. Замолкли унылые звуки рыданий, — Другого избрали царя горожане. То был Джанаме́джая, отрок незрелый, Парикшита сын благородный и смелый. Вы помните матери змей предсказанье? Сказала она сыновьям в наказанье: «Придет властелин в заповедное время, Предаст он огню ядовитое племя. Придет Джанамеджая, змей уничтожит, Змеиному роду конец он положит». Не знал о заклятии отрок-властитель, И царствовал мудро державы блюститель. Однажды, питая к богам уваженье, Он жертвенное совершал приношенье. Молитвы не молкли, и пламя не гасло, Горело, шипело топлёное масло. Рожден от Сара́мы, божественной суки, Щенок прибежал на веселые звуки. Смотрел он, как масло лилось в изобилье. Тут братья царя его крепко избили. Он ринулся к матери с визгом и лаем. Сарама, — из сказа правдивого знаем, — Считалась одним из творений почетных, Являлась праматерью диких животных. Спросила: «Сынок, кто побил тебя, милый? Кто горя причина, обидчик постылый?» «Царя Джанамеджаи старшие братья Побили меня. Заслужил он проклятья!» «Но ты пред царем виноват, очевидно?» «Вины за мной нет, потому и обидно. Спокойно стоял я, не пел, не плясал я, И масла топленого там не лизал я». Сарама, разгневана горестью сына, Помчалась, предстала глазам властелина, Предстала с обидой, с такими словами: «Ни в чем не виновен мой сын перед вами, А так как, ни в чем не повинный, избит он, То будешь ты роком всевластным испытан, Узнаешь ты мощь рокового удара, Настигнет владыку нежданная кара». Впервые в печали, впервые в тревоге, Сидел Джанамеджая в царском чертоге. Он думал: «Жреца мне домашнего надо, От слов его чистых мне будет отрада, Грехов моих действие он уничтожит, Советом утешит, молитвой поможет». В то время жил некий подвижник в покое. Учились у мудрого юношей трое, Учились его совершенному знанью И Ве́да, и А́руни, и Упама́нью. Вот Аруни кликнул мудрец поседелый: «Ступай и отверстье в запруде заделай». Отправился Аруни, начал трудиться, Но это не ладится, то не годится, И что ни предпримет и что ни построит, Отверстье в запруде никак не закроет. Хорошее средство искал он, горюя, Нашел — и подумал: «Вот так поступлю я». К воде наклонился он, широкогрудый. Закрыл своим телом отверстье запруды. Так несколько суток в воде пролежал он, И собственным телом поток задержал он. Наставник давно его ждал, волновался: «Куда это Аруни верный девался?» Он юношам молвил: «Что делать нам ныне? Давайте все трое пойдемте к плотине». Пришли — и воскликнул дающий обеты: «Эй, Аруни, сын мой, мы ждем тебя, где ты? Поняв, что друзья у реки появились, Тотчас из отверстия Аруни вылез. Сказал он, представ пред учителем: «Вот я! Работал весь день и всю ночь напролет я, Не смог я заделать отверстье в плотине, И в реку вошел я по этой причине. Хотел я с порученным справиться делом. Поток задержал своим собственным телом. Услышав твой голос, я выпустил воду И встал, твоему благодарный приходу. Приказывай: видишь, стою пред тобою, Доволен я буду работой любою». Ответил учитель: «За это смиренье, За то, что исполнил мое повеленье, Ты вечное счастье получишь в награду, От гимнов священных познаешь усладу, Сердца озаришь просвещенной беседой, — Ступай же и людям закон проповедуй». …Другой ученик, молодой Упаманью, Однажды учителя внял приказанью: «Иди, Упаманью, мой сын, по долине, Смотреть за коровами будешь отныне». Весь день проведя за работою мирной, Пастух возвратился — румяный и жирный. Увидев, что, полный, веселый, стоит он, Воскликнул учитель: «Ты слишком упитан! Но где ты источник нашел пропитанья?» А тот: «Я прошу у людей подаянья». Наставник ответил: «Со мною ты связан, Ты жертвовать мне пропитанье обязан». Сказал мудрецу Упаманью: «Понятно». Послушный, он к стаду вернулся обратно. Домой на закате пришел он однажды: Ни голода, видно, не знал он, ни жажды! Опять перед старцем, румяный, стоит он. Воскликнул учитель: «Ты слишком упитан! А я-то считал, что живешь ты не сладко, Добытое — мне отдаешь без остатка! Но где ты теперь достаешь пропитанье?» А тот: «Отдаю тебе все подаянье, Но я на Судьбу не ропщу, не горюю: Я милостыню собираю вторую». Воскликнул наставник: «Ты честь попираешь, Ты жаден, мой сын, ты людей обираешь. Притом ты и мне оскорбленье наносишь, Когда подаянье вторично ты просишь». Сказал Упаманью святому: «Понятно». Послушный, он к стаду вернулся обратно. Вот вскоре на время покинул он стадо: Вручить подаянье учителю надо. Опять перед старцем, румяный, стоит он. Воскликнул наставник: «Ты слишком упитан! Ты все подаянье сполна мне приносишь, Вторично ты к людям не ходишь, не просишь, Живешь ты, моим подчиняясь условьям, — Но чем?» — «Молоком я питаюсь коровьим», — Сказал Упаманью с глубоким поклоном. А старец: «Пошел ты путем незаконным. Тебе дозволенья на это я не́ дал, Чтоб вкус моего молока ты изведал». Сказал мудрецу Упаманью: «Понятно». Послушный, он к стаду вернулся обратно. С коровами побыл их друг неразлучный, Пришел на закате по-прежнему тучный. И вот пред учителем робко стоит он. Воскликнул мудрец: «Ты все так же упитан! Ты все подаянье сполна мне приносишь. Вторично ты к людям не ходишь, не просишь, Живешь, молоком не питаясь коровьим, — Скажи, почему же ты пышешь здоровьем?» Сказал ученик: «О наставник почтенный! Теперь я питаюсь обильною пеной: Ее подают мне губами своими Телята, сося материнское вымя». Наставник сказал: «Благородны телята. Добру, состраданью верны они свято. Тебя сожалея, — узнай же им цену! — Они испускают обильную пену. Страдают они от своей благостыни. Не смей же и пеной питаться отныне!» Святому ответив послушливым словом, Опять Упаманью вернулся к коровам. Жрецу отдавал он суму с пропитаньем, А после не шел за вторым подаяньем, Не пил молока и не трогал он пены. Почувствовал голод страдалец смиренный! Однажды, унылой дорогой блуждая, Четвертые сутки в лесу голодая, Увидел он листья растения арки [171], Что были, увы, непригодны для варки, На вкус отвратительны, горьки и едки. Но листья сорвал он, в отчаянье, с ветки, Поел их — и вздрогнул от боли великой: Ослеп он, калекою стал, горемыкой. Он долго скитался, не зная удачи, И в яму внезапно свалился, незрячий… Воскликнул учитель, подвластный обетам: «Отныне для юноши — все под запретом, Он крепко теперь на меня рассердился, Надолго теперь он со мной разлучился!» Учитель пришел на дорогу лесную. Он крикнул, приблизившись к яме вплотную: «Да будет успех твоему упованью! Ответствуй мне, где ты, мой сын Упаманью?» «Я здесь! — загудело с травой и листами, — Учитель, я здесь, оказался я в яме!» Наставник спросил: «Как ты в яму свалился?» «Затем и свалился, что зренья лишился. Прельстился я листьями арки-растенья, Поел их и сразу лишился я зренья». Наставник сказал: «Помолись двуединым, Дневной и вечерней зари властелинам, Восславь близнецов — и вернешь себе зренье: Даруют они и богам исцеленье». Незрячий воскликнул, восстав на дороге: «Я славлю вас, перворожденные боги! Томительно яркие, вы лучезарны, Живое поет вам напев благодарный. Вы — светлые птицы, могучи в полете, Две ткани на дивном станке вы прядете. День белою тканью блестит мирозданью, А ночь опускается черною тканью. Есть в стойбищах ваших, обильных, прекрасных, Двенадцать раз тридцать коров ярко-красных. Все вместе приносят теленка с восходом, Теленок такой именуется годом. У вас — колесо, что вращается вечно, Окружность того колеса бесконечна, Вращается быстро, не зная износа, И в том колесе — все земные колеса. Оно обладает покоем и сменой, Двенадцатью спицами, осью бесценной, Дает оно возраст и землям и водам, И то колесо именуется годом. Вы — всадники света, вы — первые ласки, И вестники цвета, и пестрые краски. Пьют амриту боги, бессмертья напиток, Я знаю, вы — амриты этой избыток. Младенцы к груди материнской припали, Вы — то молоко, что возникло вначале. Ашви́ны, для вас облака — изголовье, Лишь вы, близнецы, мне вернете здоровье. Лишь вас почитая, мы будем здоровы. Недаром расцвечены вами коровы. И я, обездоленный, жалкий и нищий, Прошу вас: небесной подайте мне пищи!» Воспеты незрячим, отведавшим арки, Явились два бога, томительно ярки. «Лепешки поешь, — предложили с любовью, — Мы рады, слепой, твоему славословью». «Нельзя мне поесть, так как буду наказан: Наставнику пищу отдать я обязан». Владыки восхода, владыки заката Сказали: «Наставник твой тоже когда-то Вознес нам хваленья, источникам света, Лепешку от нас получил он за это, Он съел ее сам, чтобы сделаться чище, Он тоже не отдал наставнику пищи. Весьма мы довольны тобой, Упаманью, Да будет награда смиренью, страданью. И ты поступи, как наставник твой прежде, Свой путь продолжая к добру и надежде!» Поел он лепешки — и зренье обрел он. Явился к наставнику, радости полон. Наставник сказал: «Я доволен тобою. Ты будешь обласкан счастливой Судьбою». Так был он испытан большим испытаньем, Но радость пришла к нему вслед за страданьем. Учился у старца и юноша третий, Чьи силы тогда находились в расцвете. «О Веда, — наставник сказал, — поработай Ты в доме моем, послужи мне с охотой, Придут к тебе благо, и свет, и победа». «Согласен», и ответил учителю Веда. Так Веда занялся работой домашней, А также и садом, и лугом, и пашней. Сушил его зной, и терзал его холод, Изведал он жажду, познал он и голод, Но, вечно приветливый, кроткий, веселый, Влачил он без ропота жребий тяжелый, Тащил он, как вол, непомерное бремя. Провел у наставника долгое время. Сказал ему жрец: «Я доволен тобою. Пошел ты прямой, справедливой тропою. Нужна и в труде терпеливом отвага. Теперь ты достиг совершенного блага». Простился наставник с послушливым Ведой: «О Веда, ступай и закон проповедуй». Он стал проповедовать, знанью причастный. Услышал о нем Джанамеджая властный. Сказал ему: «Стань моим другом всегдашним, Жрецом и наставником стань мне домашним. Грехов моих действие ты уничтожишь, Советом утешишь, молитвой поможешь». И юноши стали учиться у Веды, К нему собираясь для мудрой беседы, Но, помня житья подневольного тягость, Он к ним проявлял снисхожденье и благость, Они познавали отраду ученья, Не зная в учительском доме лишенья, Не зная трудов ни зимою, ни летом… Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Приключения Уттанки, ученика Веды]

Учился у Веды подвижник прилежный, Утта́нка по имени, юноша нежный. Сказал ему Веда: «Пора мне в дорогу, Пойду совершать приношения богу. Останься, мой дом содержи ты в порядке, Чего недостанет, пусть будет в достатке». Тот юноша с Ведой на время расстался, Он старшим в учительском доме остался. Пришли к нему женщины, жившие в доме: «Смотри, госпожа пребывает в истоме, Супруг совершает сейчас приношенья, А месячные у нее очищенья. Чтоб не было время такое бесплодным, Утешь ее делом, семейству угодным». Ответствовал женщинам юноша чистый; «Мне Веда велел: «По хозяйству трудись ты, Уйду я, — мой дом содержи ты в порядке, Чего недостанет, пусть будет в достатке». Но мне не велел он, прощаясь приветно: «Ты сделай и то, что грешно и запретно». О том, что случилось, вернувшись обратно, Учитель узнал ото всех многократно. Восторгом душа мудреца озарилась: Сказал он: «Какую желаешь ты милость, О сын мой Уттанка? За верную службу Прими от меня задушевную дружбу. Ступай же, другим проповедуй ученье, На это тебе я даю разрешенье». Уттанка ответствовал, радость почуя: «Тебе удовольствие сделать хочу я. Постиг я ученье, что мудро и свято. За это учителю следует плата». Учитель доволен был речью прямою. Сказал: «Оставайся покуда со мною». Минуло короткое время, и снова Уттанка промолвил наставнику слово: «Приказывай мне, разуменьем богатый: Что сделать взамен, коль не хочешь ты платы?» А тот: «Видно, жаждешь со мной распроститься, Поэтому хочешь скорей расплатиться. Ну что же, мою ты послушай супругу. Какую прикажет, исполни услугу». Пришел он к супруге учителя сразу, Сказал: «Твоему подчинюсь я приказу. Твой муж мне позволил домой возвратиться, Но я за ученье хочу расплатиться. Какое желанье в душе сберегла ты И что принести тебе в качестве платы?» Ответила та госпожа: «Знаменитый Есть Па́ушья-царь; у него и возьми ты Те серьги, которые носит царица; Серьгами ты сможешь со мной расплатиться. Четыре даю тебе дня, а на пятый Вернись: я тотчас же потребую платы. Наш праздник священный мы праздновать будем. Я серьги надену, и выйду я к людям. На серьги свой взор устремив восхищенный, Исполнятся зависти брахманов жены!» Уттанка отправился в путь и нежданно Увидел быка, не быка — великана! Был всадник на нем исполинского роста. «Уттанка! — он крикнул подвижнику просто. — Испробуй быка моего испражненья!» Уттанка не принял его предложенья. Тогда обратился он к юноше снова: «Не медли. Тебе не желаю дурного. Наставник твой, Веда, отведал того же. Последуй учителю, юный прохожий!» У юноши спорить пропала охота, Испил он мочи и поел он помета. Свой путь он продолжил и прибыл, спокоен, В тот город, где царствовал Па́ушья-воин. Сказал он царю: «Благоденствуй, властитель. К тебе во дворец я пришел как проситель». А царь: «Лицезренье святого — отрада. Скажи, господин мой, что сделать мне надо?» Ответствовал Паушье гость юнолицый: «О царь, подари ты мне серьги царицы. Хочу, если ты не жалеешь утраты, Отдать их учителю в качестве платы». Царь молвил: «Войди ты к царице в покои, Быть может, исполнит желанье такое». В покои царицы ввели его слуги, Но там не увидел он царской супруги. Он Паушье крикнул: «Владыка и воин! Там нет никого, твой обман непристоен!» А царь: «Ну-ка, вспомни: ты чист? Не сердись ты, Но видеть царицу не может нечистый. Вовеки не смеет к царице в жилище Войти оскверненный остатками пищи. Погрязший в пороке ее не увидит: Жена благонравная к гостю не выйдет». Услышав ответ непреклонный и строгий, Уттанка воскликнул: «Я вспомнил: в дороге Я пищи отведал, но так утомился, Что после еды второпях я умылся». Ответствовал Паушья: «В том-то и дело! Лица омовенье, а также и тела, Нельзя совершать на ходу или стоя, Когда ты не хочешь лишаться покоя!» Греха своего ученик устыдился, Уселся, лицом на восток обратился, Он вымыл лицо свое, руки и ноги, Омылся от скверны, от пыли дороги, Затем, приближаясь к желанному благу, По грудь погрузился в беззвучную влагу, Испил ее трижды в предчувствии жажды, Лицо свое чистое вытер он дважды, В покои вошел и увидел: царица Спокойно сидит, от него не таится. Тогда поднялась она гостю навстречу, Уттанку приветствуя нежною речью: «Входи, господин. Говори: что ты просишь?» «Те серьги прошу я, которые носишь: Хочу, если ты не жалеешь утраты, Отдать их учителю в качестве платы». Был юноша чист, и прекрасен, и строен. Решила царица: «Он дара достоин. Заслужена юношей радость большая!» Сняла она серьги, сказала, вручая: «Змей Такшака жаждет их, злобный, могучий. Ты будь осторожен и спрячь их получше». Ответствовал гость: «Будь покойна, царица, Змей Такшака биться со мной побоится!» Взяв серьги, обратно пошел он без страха. Вдали он увидел святого монаха. Едва лишь возникнув, терялся он сразу, То зримый очам, то невидимый глазу. Вдруг встретился юноша с бурным потоком. Он серьги оставил на камне широком, Пошел он к воде, чтобы сделаться чище, А странник подкрался, приблизился нищий, Он серьги схватил — и умчался, но скоро Хозяин поймал двоедушного вора. Тут выскользнул нищий монах, изогнулся И Такшакой-змеем тотчас обернулся. Проворно вошел он в отверстье долины, В ту область, где род обитает змеиный. В отверстье, прорытое алчным злодеем, Спустился и юноша следом за змеем. За Такшакой долго блуждал он во прахе. Возникли пред ним две чудесные пряхи. Сидели и пряли, и снова, и снова Сливались в станке и уток и основа, И черные нити и белые нити Сплетались единою тканью событий. Шесть мальчиков около женщин сидели, Они колесо непрерывно вертели. И мужа увидел он с пряхами рядом, С челом необычным, с пронзительным взглядом. Стоял возле мужа, источника власти, Огромный скакун дымно-огненной масти. Уттанка приблизился, плечи расправил, И всех он такими стихами восславил: «Хвала и привет шестерым юнолицым, Привет колесу и двенадцати спицам! О женщины-пряхи, пребудьте в почете, Я вижу, что ткань вы все время прядете, При этом миры, существа создавая, И ткань ваша движется вечно живая! Хвала и тому, чье лицо мне знакомо, Хранителю мира, властителю грома! Хвала: ты душой обладаешь великой, Ты сделался трех мирозданий владыкой — Подземной, земной и заоблачной шири, Ты отпрыском вод почитаешься в мире. Воссев на коня, ты его возвеличил. Ты грозен, ты правду и ложь разграничил!» Ответствовал муж: «Я доволен тобою. Доволен я также твоею хвалою. Какой же ты ждешь от меня благостыни?» «Да будут мне змеи подвластны отныне!» «Ты видишь коня? На него посильнее Подуй — и тогда испугаются змеи». Тут начал он дуть на коня до отказу. Дым, смешанный с пламенем, вырвался сразу Из пасти коня, из раздутого тела. Змеиное племя, дрожа, зашипело, Кругами виясь, заметалось в испуге, Окурены были вельможи и слуги. Змей Такшака выполз, охваченный страхом, Окутанный дымом, осыпанный прахом. Казалось, что змея трясла лихоманка, Взмолился он: «Серьги возьми же, Уттанка!» Уттанка, вернув себе дар драгоценный, Подумал: «Сегодня ведь праздник священный, Конец наступает мне данного срока, А я нахожусь от хозяйки далёко!» Утешил подвижника муж величавый: «На этом коне из змеиной державы Домчишься ты мигом, достигнешь ты цели. Ступай же к супруге святого отселе». Уттанка вскочил на коня огневого, И конь, словно ветер, понес верхового. Тот прибыл к хозяйке своей во мгновенье. Жена мудреца, совершив омовенье, Причесывать влажные косы уселась. Ей серьги царицы надеть не терпелось, Но видя: подвижника нет молодого, — Сердилась, проклясть нерадивца готова. Вот прибыл Уттанка со скоростью птицы, Вошел к ней и подал ей серьги царицы. Сказала в ответ госпожа: «Мне приятно, Что вовремя ты возвратился обратно. О сын мой, тебя собиралась проклясть я, Но, славный, ты сделался спутником счастья!» К наставнику также пришел он с приветом. Тот молвил: «Я ждал тебя, сын мой, с рассветом. Скажи, по какой задержался причине?» Сказал ученик: «Я спешил по долине И Такшаку встретил. Он, полон коварства, Завел меня в пропасть, в змеиное царство. В такие завел меня дальние дали, Где пряхи, две женщины дивные, пряли, Их белые нити, их черные нити Сплетались единою тканью событий. Учитель, ты многое видел на свете, Скажи мне, кто дивные женщины эти? Шесть мальчиков около женщин сидели, Они колесо непрерывно вертели. Вращаясь, мелькала за спицею спица. Их было двенадцать, я мог убедиться. Немало дорог исходил ты на свете, Скажи мне, учитель: кто мальчики эти? Увидел я мужа с пронзительным взглядом, Увидел коня необычного рядом. Но кто этот муж? Кто скакун быстроногий? Когда еще раньше я шел по дороге, Мне встретился муж на широкой долине, Сидел он верхом на быке-исполине. Сказал он мне с лаской: «Веленью последуй, Быка моего испражненья отведай». Поел я помет, чтобы не было бедствий. Но что это значит? Учитель, ответствуй!» «Две пряхи, — учитель сказал вдохновенно, — Закон и Творенье, Недвижность и Смена. Прядут они дни, и прядут они ночи, Вовек не становятся нити короче. Шесть раз изменяется наша природа, Шесть мальчиков — шесть разновидностей года, В году — колесе — будут вечно кружиться За месяцем месяц, за спицею спица. Тот муж — это Индра, громами гремящий. Тот конь — это Агни, огнями горящий. Тот бык — первосозданный слон Айравата, Сидел на нем Индра, чья сила крылата. Не бычьим пометом, не бычьей мочою, — Нет, амритой ты подкрепился святою! От амриты дивно пришла к тебе сила, Змеиная злоба тебя не сломила! А Индра — мой друг. Он явил тебе милость, И счастьем дорога твоя осветилась. Ты Индре признателен будь за участье. Ступай же, мой милый, найди свое счастье». Уттанка отправился в путь, пламенея Враждой против Такшаки, гнусного змея. Увидел он в городе толпы народа: Пришел Джанамеджая-царь из похода. Почтил его царь-победитель беседой. Поздравив сначала владыку с победой, Уттанка сказал ему: «Царь над царями! Как мальчик, ты занят пустыми делами, Ты подвигам битвы предался всецело, Забыл про другое, про главное дело!» Сказал Джанамеджая, царь знаменитый: «Для собственных подданных стал я защитой, Я делаю все, что я сделать во власти, Храню я приверженность воинской касте, — Какого же дела не сделал иного? Хочу твоего я послушаться слова». Уттанка ответствовал прямо и смело: «Твое это дело, сыновнее дело! О царь, что над всеми царями прославлен! Отец твой был Такшакой-змеем отравлен. Душою великий, деяньем невинный, Он умер, отведав отравы змеиной. Как древо, сраженное громом в ненастье, Отец твой от яда распался на части. Всю землю подлейший из змей опечалил, Когда богоравного жалом ужалил. Заставил он Кашьяпу хитрым коварством Вернуться обратно с целебным лекарством И гнусно отца твоего уничтожил, Царя, что людей благоденствие множил! Ступай, отомсти за отца лиходею, Ступай, отомсти многомерзкому змею! О царь, ты пришел в заповедное время, Сожги же в огне ядовитое племя! Святому огню вознеси ты моленье, Змеиного рода начни истребленье. Всех змей ты сожги ради праведной мести, А Такшаку злобного — с прочими вместе. Тем самым и мне ты окажешь услугу: Мне Такшака — враг. Помоги мне как другу». От слов этих сделался царь воспаленным, Как пламя, слиянное с маслом топленым. Он крикнул советникам, крикнул вельможам: «Змеиное племя дотла уничтожим! Мы жертвенное совершим приношенье, Змеиного рода устроим сожженье! Идемте же, следуя мудрым заветам!..» Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Совет змей]

В то время владыкой змеиной державы Был Васуки, опытный, сильный, лукавый. Ему причиняло печаль и терзанье Ужасное матери змей предсказанье: «Придет властелин в заповедное время, Придет — и сожжет он змеиное племя». Чтоб как-нибудь сердце свое успокоить, Решил он совет государства устроить. Пришли на совет всевозможные змеи: Монахи, врачи, мастера, чародеи, Гуляки, ученые, стражи, вельможи И воины с пышной раскраскою кожи. Их множество было — усердных и праздных, С красивой наружностью и безобразных, Но, разных, не схожих, — друг с другом сближало С губительным ядом жестокое жало! Так Васуки начал: «Вы знаете, братья: Над нами нависла угроза проклятья. Быть может, найти избавленье сумеем От ужаса, ныне грозящего змеям. Ломая преграды, с опасностью споря, Мы средство находим от всякого горя, Но это несчастье с другим несравнимо: Проклятие матери неотвратимо! Поныне, как вспомню я слово проклятья, В испуге, в тоске начинаю дрожать я. Я слышал, как вскрикнула мать на рассвете: «Да будьте вы прокляты, злобные дети!» При этом присутствовал Брахма извечный, Творец изначальный, творец бесконечный. Одобрил он матери каждое слово, И стали мы жертвами жребия злого. Да, гибель грозит поголовная змеям, Проклятие матери мы не развеем, Но, может быть, меры предпримем поспешно, Чтоб месть властелина была безуспешна, Чтоб с нами бороться Судьба побоялась, Чтоб месть Джанамеджаи не состоялась». Так начали змеи совет многошумный. Одни зашипели, весьма скудоумны: «Мы примем подвижников мудрых обличье, Являющих кротость, добро и величье, Царю Джанамеджае скажем веленье: «Ты праведных змей отмени истребленье». Но им возразили ученые змеи: «Вы глупы. Нам действовать надо хитрее. К царю мы придем как советники, слуги. Окажем его государству услуги. От нас он захочет услышать сужденье: Как надобно змей совершить всесожженье? Тогда-то придумаем сотни препятствий. Его мудрецов обвиним в святотатстве. Царю мы свои приведем толкованья, Примеры, и доводы, и основанья, Докажем, что гибель змеиного рода Для мира — несчастье, напасть и невзгода. А если он хитрых речей не оценит, А если сожжения змей не отменит, То мы позовем остроумного змея, Который, как бы о владыке радея, Предстанет как жрец, с ним согласный во взглядах И сведущий в жертвенных сложных обрядах. Войдя к властелину в доверье сначала, Вонзит в Джанамеджаю грозное жало. Когда же царя он смертельно отравит, То змей от погибели страшной избавит». Но добрые змеи тогда возразили Ученым: «О нет, не желаем насилий! Должны мы о деле судить без пристрастья: Не даст нам убийство покоя и счастья. В опору возьмем, если беды нависли, Невинность души, целомудрие мысли! Убийство — ужаснее всех беззаконий. Чем будете жаждать его исступленней, Тем раньше погибнете смертью презренной: В убийстве заложена гибель вселенной!» «Ошиблись равно, — изрекли чародеи, — Ученые змеи и добрые змеи! Мы тучами станем и ливнем зловещим, Как молнии, мы, извиваясь, заблещем. Мы жертвенный пламень водою потушим, Тем самым и замысел царский разрушим». «О братья! — воскликнули змеи-святоши, — Давайте мы вспомним обычай хороший. Чем эти пустые вести разговоры, Пусть ловкие змеи, умелые воры, Похитят и ковш и сосуд для обряда У спящих жрецов. Так возникнет преграда. Возможна, друзья, и другая помеха, Чтоб дело царя не имело успеха. Прикажем бесчисленным двинуться змеям, Народ искусаем и ужас посеем. А то мы вползем в человечьи жилища, И змеями будет испорчена пища. Окажутся в пище моча, испражненья, — Откажется царь от обряда сожженья!» «Мы станем жрецами, — сказали вельможи, — К владыке придем, с многомудрыми схожи, Огромной потребуем жертвенной платы, И царь Джанамеджая, страхом объятый, Тогда-то в змеиной окажется власти, И змей мы избавим от страшной напасти. Услышал ты, Васуки, наши сужденья, Скажи, как избавиться нам от сожженья?» Сказал повелитель змеиной державы: «И вы, и другие, и третьи — не правы. А что предпринять — я не знаю, о змеи, От этого боль моя только острее!» Тогда Элапа́тра сказал осторожный: «Сужденья, которые сказаны, — ложны. Должно состояться огню приношенье, Судьбы отменить невозможно решенье. А так как от вечной Судьбы мы зависим, То с просьбою к ней голоса мы возвысим. Я нечто скажу вам на этом совете: Когда были прокляты матерью дети, От страха взобрался я к ней на колени. Премудрых услышал я стоны и пени. Затем они к Брахме явились в тревоге, «О бог-прародитель! — промолвили боги, — Лишь то существо, что безумно и злобно, Проклясть сыновей своих кровных способно. Зачем же ты Кадру одобрил проклятье? Скажи, прародитель, даруй нам понятье!» Ответствовал Брахма всесущий, всеправый: «Увы, изобилуют змеи отравой, Несметны, коварны, сильны и жестоки, Они, расплодясь, умножают пороки. Одобрил я Кадру слова роковые, Чтоб стали счастливее твари живые. Огонь уничтожит свирепых, кусливых, Зловредных, злокозненных, втайне трусливых, В предательстве ловких, в обмане искусных И всех ядовитых, презренных и гнусных, Но те, что правдивы, добры, справедливы, Честны и смиренны, — останутся живы. От них отвращу беспощадную кару: Родится великий мудрец Джаратка́ру, Свои обуздавший стремленья и страсти, В смиренье познавший блаженное счастье. Придет его сын, чистотой наделенный, По имени А́стика дваждырожденный. Придет он в назначенный день приношенья, Спасет добродетельных змей от сожженья». Тут боги спросили творца-властелина: «Кто матерью будет великого сына?» «Узнайте, о боги, что дваждырожденный Подвижник возьмет соименницу в жены. Возьмет он, причастный высокому дару, Супруг Джараткару — жену Джараткару. Родит ему тезка могучего сына, То будет любви, милосердья вершина». Так Брахма промолвил в небесном чертоге. Одобрили речь прародителя боги. О Васуки, есть у тебя молодая Сестра, что цветет, красотою блистая. Недаром зовется она Джараткару: Они образуют желанную пару. Как только попросит себе подаянья Мудрец, что свершает благие деянья, — Как дань милосердия, лепту простую, Отдашь ему в жены сестру молодую. Ты облик людской навсегда ей присвоишь, Змеиное царство навек успокоишь. Тем браком счастливым беду мы развеем!» Слова Элапатры понравились змеям. Они восклицали: «Прекрасно! Прекрасно!» На сердце у Васуки сделалось ясно. Сказал ему Брахма: «Не бойся напасти. Ты принял в труде благородном участье. Я помню, мы сделали гору мутовкой, А Васуки, длинного змея, — веревкой И стали, желая воды животворной, Сбивать океан, беспредельно просторный. За это сниму я с души твоей бремя. Узнай же: пришло заповедное время. Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи, Но живы останутся добрые змеи. Живет уже мудрый подвижник на свете, Безгрешный в законе, суровый в обете. Чтоб не было то наказанье жестоко, О Васуки, жди надлежащего срока, Сестру молодую подвижнику выдай. Судьба не обидит невинных обидой, Но только исполни мои приказанья!..» На этом главу мы кончаем сказанья.

[Подвижник Джаратка́ру и его предки]

В то время скитался паломник и нищий, Суровый подвижник, умеренный в пище. Томленья и страсти свои обуздал он, Обет воздержанья давно соблюдал он. Все дни проводил он в трудах покаянья, И только добра совершал он деянья. У мудрого было огромное тело, Но, предан посту и молитвам всецело, Уменьшил он тело, большое вначале, — За это его Джараткару прозвали: Ты, «Джара» услышав, — скажи: уменьшенье, А «Кару» — суровость, суровость в решенье. В обете суров, он удерживал семя. Он с радостью нес непомерное бремя. Покажется тяжким — он бремя утроит, Где вечер застигнет — там ложе устроит. В болотах лежал, по оврагам, в ухабах, Свой подвиг свершал, непосильный для слабых, В священных стихах обретал вдохновенье, В священных местах совершал омовенье, Ища совершенства, по свету скитался, Одним только воздухом странник питался, Он чахнул, сося только листики с ветки… Однажды подвижнику встретились предки. К виране-траве прикрепленные [172], в яме Висели те праотцы вниз головами. От стебля одно волокно лишь осталось, Которым спокойная крыса питалась. Приблизившись к праотцам с видом печальным, Он молвил беспомощным, многострадальным: «Вы держитесь только за слабый и рваный, Изглоданный крысою стебель вираны. Сгрызет его крыса, что сбудется с вами, О в яме висящие вниз головами? Скажите мне: кто вы? Ответьте, как другу, Какую могу оказать вам услугу? Могу ли спасти вас от бедствий, от бездны? Да будут молитвы мои вам полезны! Чтоб вызволить вас — мне поверьте, как сыну, — Отдам своих подвигов треть, половину!» Ответили предки: «Подвижник блаженный, Быть может, поступки твои совершенны, Быть может, спасенье несчастным несешь ты, Но с помощью подвигов нас не спасешь ты, На поприще этом и мы подвизались, Но мы без потомства, увы, оказались, Поэтому горя познали мы жгучесть, О мудрый, чья блещет великая участь! С тех пор как над бездною адской повисли, Утратили мы озарение мысли, Тебя мы не можем узнать, но недаром Скорбящим сочувствуешь с болью и жаром: Достоин ты славы, любви, почитанья За то, что исполнился к нам состраданья. Услышь угнетенных мученья и стоны, Узнай же ты, кто мы, о дваждырожденный! Когда-то монахи, святые скитальцы, Ты видишь, мы жалкие ныне страдальцы. Умеренны в пище, не ведая крова, Мы строгий обет соблюдали сурово, Но так как мы не дали миру потомства, То с бездною адской свели мы знакомство. Добро мы творили, забыв о досуге, Не полностью наши иссякли заслуги, Осталось у нас лишь одно волоконце, Еще не совсем нас покинуло солнце, Но стебель порвется — мы рухнем в потемки, Затем что от нас не родились потомки. У нашего рода, что прежде был громок, Есть, правда, единственный в мире потомок, Мудрец Джараткару, великий подвижник, Хранитель преданий, отшельник и книжник. Несчастный живет, не питая желанья, Усердно блюдет он обет воздержанья, Не зная любви, наслаждений взаимных, Зато разбираясь в молитвах и гимнах. Великий душою, бичует он тело, Духовным делам предаваясь всецело. Хотя и огромны святого заслуги, У жалкого нет ни детей, ни супруги. Он к подвигам, он к воздержанию жаден, Поэтому жребий отцов безотраден. В его голове — только глупые бредни, Поэтому он в нашем роде — последний. А мы, из-за глупого родича, в яме Повисли, унылые, вниз головами. Быть может, ты встретишь его на дороге, Тогда ты скажи ему: «Праведник строгий, Отшельник, мудрец, чьи достоинства редки! На стебле вираны висят твои предки. От стебля осталась им самая малость, И ты — эта малость, что предкам осталась. Как можешь ты предкам являть вероломство? Супругу возьми, чтоб оставить потомство!» На стебле вираны висим, не виновны. Тот стебель непрочный — наш ствол родословный. Изгрызана крысой вирана-растенье, То — временем съедено все поколенье. Висим на одном волоконце до срока, — На сыне висим, что живет одиноко. А крыса, которую видишь ты в яме, То — время, что властно от века над нами. Оно Джараткару съедает неспешно, А тот, возомнив, что живет он безгрешно, Гордясь, что обет соблюдает сурово, Идет, отрешенный от горя людского. Смотри, как бесчувственен, как малодушен Мудрец, что одним лишь уставам послушен! Нам подвигов мужа святого не надо, Не ими спасемся от страшного ада! О путник, услышал ты наше стенанье. Разрушено временем наше сознанье, Мы терпим душевные муки, болезни, Как грешники, мы устремляемся к бездне. Но будет и правнук наш временем скошен, Как праотцы, в бездну мучения брошен. Пойми ты, что подвиги, жертв приношенье, Преданий, молений святых изученье, Твое устремленье к делам превосходным — Ничто, если ты оказался бесплодным! Тебе говорим, как надежному другу: Скажи Джараткару, чтоб взял он супругу, Чтоб нам он помог, сострадания полон, Чтоб с милой женой сыновей произвел он!» Сказал Джараткару в тоске безутешной: «Я — сам Джараткару, я правнук ваш грешный. Я делал дурное, умом недалекий. Меня вы подвергните каре жестокой!» Воскликнули праотцы: «Славой богатый, Скажи, почему ты живешь неженатый?» Сказал Джараткару: «Я думал, о деды, Путем воздержанья добиться победы. Грехов уменьшенье, суровость в решенье — Вот имя мое, вот мое назначенье. Не мне, у которого нет достоянья, Жену содержать — и просить подаянья. В душе моей мысль утвердилась такая: Невинности твердый обет соблюдая, Себя от греха наслажденья избавлю И тело свое в небеса переправлю. Но ваши увидел я тяжкие беды, Теперь прекращу воздержанье, о деды. Угодное вам совершу, без сомненья: Женюсь я для вашего, деды, спасенья. Но знайте: для подвигов трудных рожденный, Возьму лишь одну соименницу в жены. Да будет мне имя ее в утешенье: Грехов уменьшенье, суровость в решенье. Пускай мне дадут ее как подаянье, Я сам содержать ее не в состоянье. Как только найдется такая девица, Что лептою стать для меня согласится, — Возьму ее в жены, но только такую, И знайте: отвергну любую другую». Промолвил он праотцам твердое слово, Простился, и начал он странствовать снова. Не мог отыскать себе девушку в жены Затем, что состарился дваждырожденный. В отчаянье впал он от долгих блужданий. Он в лес удалился для громких рыданий: «О вы, что недвижны, о вы, что подвижны, И те, что сокрыты, уму непостижны, И те, что увидели солнце впервые, — Услышьте мой голос, о твари живые! Я — бедный отшельник, суровый в обете, Скитаясь, давно пребываю на свете. Себе воздержанье избрал я оплотом, Но предки мои, истомленные гнетом, Велят мне: «Женись, чтобы чистая дева Продлила с тобой родословное древо». Скитаньям не зная предела и края, Приятное праотцам сделать желая, Брожу я по свету, надеясь жениться, Но только такая нужна мне девица, Что будет мне выдана как подаянье, Затем, что живу я в посте, в покаянье. Подвижные твари, недвижные твари! Когда о подобном услышите даре, О девушке, стать подаяньем готовой Несчастному нищему с долей суровой, Которому брак против воли навязан, Который ее содержать не обязан, О той, что моей назовется женою, Что носит единое имя со мною, — Живет она в близкой ли, в дальней округе, — Отдайте мне девушку эту в супруги!» О том, что подвижник задумал жениться, Услышали зверь, насекомое, птица, Каменья, и рыбы, и реки, и травы, А также и племя змеиной державы. За брахманом Васуки вслед их отправил, Своих соглядатаев всюду расставил. Услышав подвижника стоны и клики, Те змеи с известьем примчались к владыке, А тот повелел, возбужденный и бодрый, Послать за сестрою своей дивнобедрой. Невесту-змею, незнакомую с ядом, Украсили ярким, веселым нарядом, И в лес, где блуждал Джараткару с тоскою, Отправился Васуки с юной сестрою. Встречали их ветви плодами и цветом… Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Джараткару-подвижник и Джараткару-змея]

Подвижнику Васуки молвил при встрече: «Твои услыхал я призывные речи. О странник, не шел ты по странам впустую: Прими подаянье — жену молодую». Спросил его праведник, радуясь дару: «Как звать ее?» Змей отвечал: «Джараткару». Но праведник, все еще не убежденный, Колеблясь, не взял дивнобедрую в жены. Сказал: «Содержать я супругу не стану». Ответствовал Васуки, чуждый обману: «Красавица эта — сестра мне родная. Стезей добродетели твердо ступая, Подвижнику сделаться хочет супругой, Возлюбленной чистой и верной подругой. Свою соименницу в жены возьми ты, О славный отшельник, мудрец знаменитый, А я содержать ее стану и всюду Ей твердой защитой, охраной пребуду!» Услышав слова: «Содержать ее стану, Я дам ей защиту, я дам ей охрану», — Взял за руку мудрый подвижник невесту, Отправились оба к священному месту. Пришлась ему девушка эта по нраву, Они поженились согласно уставу. Змеиный властитель отвел им покои, Где странник убранство нашел дорогое, Где были ковры в жемчугах, покрывала, Которыми дивное ложе сверкало. Супруге промолвил подвижник женатый: «Лишь то, что угодно мне, делать должна ты, А будет мне дело твое неприятно — Уйду я, покину твой дом безвозвратно. Коль хочешь ты быть мне хорошей женою, Запомни слова, изреченные мною». Услышав приказ, непреклонный и мрачный, Затмилась печалью душа новобрачной. Супруга, чтоб горе не вышло наружу, «Да будет по-твоему», — молвила мужу. И стала — стыдлива, нежна, величава — Прислуживать мужу столь тяжкого нрава. Пред ним трепетала жена молодая, Малейшую прихоть его исполняя. Свои продолжал он святые занятья. Вот время благое пришло для зачатья. Тогда, совершив омовенье заране, К супругу приблизилась тонкая в стане. Зародыш возник в ее чреве мгновенно, Зажегся, как луч, засверкал сокровенно. Как пламя, блестящий, как пламя, всесильный, Он вспыхнул, духовною мощью обильный. Как месяц в его полнолунное время, Блистая, росло благородное семя. А муж становился суровей и строже. Однажды, с женой пребывая на ложе, Он голову ей положил на колени, Заснул, утомлен от трудов и молений. Заснул величайший подвижник в ту пору, Как солнце уже заходило за гору. Жена, с мудрецом возлежавшая рядом, С младенчества верная чистым обрядам, Подумала: «Мужу, согласно обету, Пора поклониться вечернему свету. Будить мне его или будет пристойно Но трогать его, чтобы спал он спокойно? Будить? Но тогда его сон я нарушу! Не трогать? Заставлю страдать его душу! Так что же мне делать? Не ведаю, право: Супруг мой крутого, сурового нрава! Будить? На меня он обрушится гневно! Не трогать? Но будет скорбеть он душевно: Не видя, как солнце сошло с небосклона, Допустит мой муж нарушенье закона! Я знаю, что гнев мудреца — прегрешенье, Но все же закона страшней нарушенье!» Змея Джараткару, жена молодая, Так мудро о благе и зле рассуждая, Решилась — и мужу сказала учтиво, Пленительно, ласково, сладкоречиво: «Безгрешный в законе, могучий в ученье, Услышь, господин мой, служанки реченье! Как бог семипламенный, семиязыкий, Ты спишь, наделенный судьбою великой. О, встань, господин, ибо день на исходе И скоро стемнеет на всем небосводе. К воде прикоснувшись и верен уставу, Воздай ты вечернему сумраку славу! Есть в этом мгновенье и страх и отрада. Начни, господин, совершенье обряда. Пора приниматься за доброе дело, На западе, муж мой, уже потемнело!» Подвижник ответил супруге сурово, — От гнева дрожали уста у святого: «Жена, про свое ты забыла служенье, Ко мне проявила ты пренебреженье. Я верил, я черпал в той вере опору, Что солнце не сможет в обычную пору Зайти, если сплю я: сильней моя сила! Меня разбудив, ты меня оскорбила. Змея дивнобедрая, тонкая в стане! Отныне уйду я для новых скитаний Затем, что мудрец покидает обитель, Где с ним обитает его оскорбитель!» Змея Джараткару, дрожа от испуга, Сказала, покорная воле супруга: «К тебе не явила я пренебреженье, Невольное ты мне прости прегрешенье. К тому я стремилась, о верный обету, Чтоб ты поклонился вечернему свету». Сказал Джараткару, смягчившись немного: «Я слово изрек непреложно и строго. Уйду, как пришел я. Тебе это трудно, Но так мы решили с тобой обоюдно: Свершишь неугодное мне, господину, — Уйду я, твой дом безвозвратно покину. О милая, жил я счастливо с тобою, Скитальческой снова пойду я тропою. Служила ты мне терпеливым служеньем, Прощай, о змея с безупречным сложеньем! Ты брату скажи, что ушел я отныне. Иди, не скорби о своем господине». Лицо у жены потемнело от муки. С мольбою сложила бессильные руки. На мужа она посмотрела глазами, Омытыми нежного сердца слезами. Душа у стыдливой жены загорелась. Не зная, откуда взялась ее смелость, Прелестная, робкая, тонкая в стане, Ответила голосом, полным рыданий: «Супруг, соблюдающий свято законы, Яви милосердие мне, благосклонный! Я тоже закон исповедую свято, Пред мужем возлюбленным не виновата. О благе твоем я пекусь каждодневно, Взгляни ж на меня, господин мой, безгневно. Ужели, великий, уйдешь ты отселе, Покинув меня, не достигшую цели? Что скажет мне Васуки, жалкой, несчастной, Чья брачная жизнь оказалась напрасной? Я стала твоей, домогаясь зачатья Во имя спасения змей от проклятья. Еще не созрело желанное семя, Которым спасется змеиное племя, Оно еще только зародыш безликий, А ты меня хочешь покинуть, великий! Прошу я для блага породы змеиной: Останься со мной, пред тобой неповинной!» Ответил подвижник супруге стыдливой: «Отныне себя почитай ты счастливой. Зародыш, который в тебе возрастает, Умом и великой душой заблистает. Как бог вековечный, как пламя и влага, Он явится в мир для всеобщего блага. Он будет подвижником, мудрым ученым, В преданьях, в священных стихах искушенным. Могуч, как гроза, и, как воздух, целебен, Всему человечеству будет потребен. Он есть! — Джараткару сказал на прощанье. — Исполнит он Брахмы-творца обещанье!» Сказав, удалился подвижник блаженный, Душой справедливый, умом совершенный. Забыл о дворце, о блестящем убранстве, Ушел он для нищенства, подвигов, странствий. Жена молодая, грустна, безутешна, Отправилась к Васуки-змею поспешно. О том, что случилось, поведала брату, Оплакала горько живую утрату. Сказал он, печалью сестры огорченный И сам еще больше судьбой удрученный: «Ты с детства услышала вещие речи. Ты облик навек приняла человечий. Была в твоем браке и цель и причина. Должна ты родить несравненного сына. Вершины постигнув законоученья, Избавит он родичей-змей от сожженья. Не должен твой брак с мудрецом благородным, Пойми же, сестра, оказаться бесплодным. Скажи мне всю правду: могучий ученый, Подвижник и праведник дваждырожденный, Тебя одарил ли зародышем сына? Я знаю, об этом не смеет мужчина Расспрашивать, — мне же нужда повелела; Спросил только вследствие важности дела! Теперь Джараткару блуждает повсюду. Преследовать мужа сестры я не буду: Он может проклясть меня, в гневе горячий, И нашему делу не будет удачи. Но что нам до мужа, сурового в гневе? Поведай, сестра: есть дитя в твоем чреве?» Тогда, повелителя змей утешая, Сказала сестра: «Ждет нас радость большая. Сказал мне супруг, разуменьем богатый: «Теперь, о змея, тосковать не должна ты. Подобный палящему солнцу блистаньем, Твой сын удивительным будет созданьем, Чей жар будет равен полдневному жару. Он есть! — на прощанье сказал Джараткару. — Он есть!» — удаляясь, промолвил он снова, А слово подвижника — верное слово!» И змей, осчастливлен подобным ответом, Сестру подношеньем почтил и приветом. И все исполняли ее указанья… На этом главу мы кончаем сказанья.

[А́стика дваждырожденный]

Как месяц в свое полнолунное время, Блистая, росло драгоценное семя. Росло, чтоб исполнить свое назначенье, От солнца в нем были и мощь и свеченье. Пылал и сверкал он, безликий покуда, — Зародыш той силы, что сделает чудо. Змея дождалась надлежащего срока, Чтоб сын засиял и вблизи и далёко. Младенец как солнечный отблеск явился, — Казалось, божественный отпрыск родился. От блага рождения принял он бремя: Избавить от страха змеиное племя. Он рос, изучая закон многоправый, В чертоге владыки змеиной державы. Изведал он гимны, узнал он преданья, Которые были древней мирозданья. От знанья он сделался дваждырожденным, Святым правдолюбцем, премудрым ученым. Он понял, что есть у творений бессчетных, У птиц, у людей, у растений, животных, — Единый язык и закон соучастья В деяниях правды, сочувствия, счастья. Он понял, великим умом озаренный, Что все подчиняются наши законы Закону тому, что рожден в человеке: Живущему зла ты не делай вовеки, Живи, никому не внушая боязни, Исполненный к тварям добра и приязни, Не смей убивать ни растенье, ни зверя, Единою мерой себя с ними меря. Отмеченный кротостью и бескорыстьем, Будь милостив к людям, и птицам, и листьям, Прощенье и правда в деянье и в речи, — Вот высший закон, вот закон человечий! Он рос, величайший закон постигая, Дорога пред ним открывалась благая. О нем, что в утробе лежал, не рожденный, «Он есть!» — Джараткару сказал убежденный, «Он есть! — повторяли все твари сердечно, — Он — Астика, он — Существующий Вечно, Затем, что всегда существует познанье!» Прославленным сделалось это прозванье, Оно прославлялось, подобное чуду, И рос мальчуган, почитаем повсюду. Возмездье меж тем приближалось к виновным, Грозя истреблением змей поголовным. Змей Васуки молвил сестре Джараткару: «Предчувствую, милая, грозную кару. Но сын твой мужает, растет мой племянник, В грядущем — великий подвижник и странник. Открой мальчугану его назначенье: Несчастных спасти, отвратить всесожженье». Послушалась добрая женщина змея И молвила Астике, близких жалея: «Мой сын, не стремясь к наслажденью, к веселью, Я замуж пошла с предначертанной целью. Узнай же замужества цель и причину, Змеиного племени страх и кручину. Решила красавица Кадру когда-то, — Об этом, о сын, я узнала от брата, — «Он черный!» — сказать о коне беломастном, Как свежее, сбитое масло, прекрасном. Промолвила змеям: «Коня перекрасим», — Надеясь, что дети ответят согласьем. Но змеи не приняли слов криводушных, И мать прокляла сыновей непослушных: «Придет Джанаме́джая, змей уничтожит, Змеиному роду конец он положит. Придет властелин в заповедное время, Придет и сожжет он змеиное племя». Но Брахма, создавший творенья живые, Ответил на эти слова роковые: «Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи, Спасутся невинные, добрые змеи. Лишенные жала останутся живы. Придет Джараткару, безгрешный, правдивый, Придет и возьмет соименницу в жены. Родится их сын, чистотой наделенный, По имени Астика, правды блюститель, — То будет змеиного рода спаситель». Теперь ты узнал, о взлелеянный мною, Зачем я подвижнику стала женою. Тебя родила я с великою целью. О сын мой, нельзя предаваться безделью, К царю Джанамеджае двинуться надо: Готовы уже и алтарь для обряда, И жертвенный ковш, и сосуд, и поленья, — Вот-вот загорится огонь истребленья! О сын мой, рожденный для нашего блага, В чьем сердце — добро, справедливость, отвага, Скажи мне, могу ли спасения ждать я, Скажи мне, избавишь ли змей от проклятья?» Ответствовал Астика: «Правду восславлю, Живые творенья от смерти избавлю». Чтоб чудо свершить, порешил он сначала О змеях узнать, не имеющих жала, Узнал он подъявшего море и сушу, — Он Шеши узнал справедливую душу, Узнал он о змеях, лишенных отравы, Узнал их поступки, и мысли, и нравы, Услышал в правдивом преданье старинном О добрых подвижниках в царстве змеином, Стремящихся к благу, не склонных к наветам… Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[О добрых змеях]

Так сказано в древнем преданье известном: Есть разные твари на своде небесном, Там есть полудемоны, есть полубоги, Проходят порой по земле их дороги. Там есть песнопевцы, чьи звонки напевы, Там есть дивнобедрые, стройные девы. Однажды с небесною девой прекрасной Сошелся один полубог сладкогласный. От бремени срок наступил разрешиться, Дитя подарила земле чаровница. В прибрежных кустарниках, в месте безлюдном, Оставила девочку с обликом чудным. К реке приближался подвижник в ту пору. Предстало дитя изумленному взору. Увидев прелестное это созданье, Почувствовал странник любовь, состраданье. Он девочку взял, и взрастил, и взлелеял, В душе у нее добродетель посеял. Она ему дочерью стала приемной, Росла, расцветая, в обители скромной. Красавица лучшей из девушек стала, И прелестью и благочестьем блистала. Однажды чудесную, как сновиденье, Подобную лотосу в нежном цветенье, Увидел красавицу брахман красивый, По имени Руру, подвижник правдивый. Посватался к девушке дваждырожденный, Стремительным богом любви побежденный. Приемный родитель ответил согласьем, Воскликнул: «Мы свадьбою землю украсим!» Назначил он день по особенным знакам, Который счастливым способствует бракам. За несколько суток до свадьбы невеста, С подругами выбрав прелестное место, Играла, плясала в одежде блестящей, Играя, змеи не заметила спящей, Которая в скользкие кольца свернулась, От песен и смеха подруг не проснулась. Как вдруг наступила, влекомая роком, Невеста на эту змею ненароком. Змея, в состоянье еще полусонном, К тому побужденная властным законом, Вонзила в красавицу гнусное жало, — Невеста, отравлена ядом, упала. Но даже мертва, холодна, бездыханна, Была она взору мила и желанна, Лежала на теплой земле без движенья, Подобная лотосу в пору цветенья. От яда змеиного, ярко блистая, Сильней расцвела красота молодая. Взглянув на нее, испугались подруги, И стон по лесной покатился округе. Приемный отец и жених закричали, Друзья зарыдали в безмерной печали, Отшельники, чуждые горю доселе, Подвижники, странники, плача, сидели Вокруг бездыханного юного тела, И все, что цвело, об усопшей скорбело, И Руру смотрел обезумевшим взглядом На юность, убитую мерзостным ядом. Снедаемый скорбью великой и жгучей, Оттуда он в лес удалился дремучий. Он жалобно сетовал, горем палимый. Он плакал о ней, он рыдал о любимой: «Лежит без движенья жена дорогая, Безмолвно страданье мое умножая, Лежит на земле бездыханною тенью, Как лотос, который стремился к цветенью. Но все возрастает ее обаянье, И если я всем раздавал подаянье, И если обет исполнял я сурово, И если трудился для блага людского, И если познал я духовное счастье, Затем, что с рожденья обуздывал страсти, И если не тщетно мое благочестье, То жизнь да вернется к любимой невесте, И если дана моим подвигам сила, — Хочу, чтоб невесту она оживила!» Внезапно богов появился посланник. Сказал он: «О Руру, подвижник и странник! К чему твои речи? От бренного слова Нельзя мертвецу превратиться в живого, И если от смертного жизнь отлетела, — Не слово ему помогает, а дело!» «Какое же дело судили мне боги? Поведай, о путник с небесной дороги!» «Змеею отравленной в злую годину Ты собственной жизни отдай половину. Зачтется подвижнику эта заслуга, Отдашь — и воспрянет из мертвых подруга!» Ответствовал Руру небесному сыну: «Я жизни своей отдаю половину! Пускай же, змеиным отравлена ядом, Украшена прелести юной нарядом, Любовью увенчана, счастьем сверкая, Воспрянет невеста моя дорогая!» Небесный посол, снаряженный богами, Явился тогда к правосудному Яме, К властителю, смерти, к владыке закона. Сказал ему: «Просьбе внемли благосклонно! Есть Руру, подвижник, познавший кручину, Он жизни своей отдает половину, Чтоб жизнь ты вернул его мертвой невесте. Какие страдальцу поведать мне вести?» Ответствовал вестнику бог правосудный: «Да жизнь возвратится к красавице чудной! Пусть тот, кто сильнее отравы змеиной, Пожертвует жизни своей половиной. Воспрянет красавица этой ценою, Подвижнику доброму станет женою». Так сказано было владыкой закона, И мертвая дева, без боли, без стона, Как будто от сна для блаженного бденья, Как лотос, взлелеянный силой цветенья, Воспрянула, заново жить начиная, И сделалась ярче краса молодая. Так праведной жизни своей половиной Пожертвовал Руру подруге невинной. Счастливый жених устремился к невесте, И свадьбу сыграли, и зажили вместе Две жизни, — супруг, отыскавший супругу, — Добра и отрады желая друг другу. А Руру поклялся, исполненный гнева: «Пойду ли я вправо, пойду ли я влево, В лесу или в поле, вблизи иль далёко, Но змей истреблю я повсюду жестоко!» Он палицей змей убивал повсеместно: Святому пощада была неизвестна. Однажды в лесу, у прогнившей колоды, Он змея узрел незнакомой породы: На солнышке грелся он, вытянув тело, Бессильная старость его одолела. Как будто орудьем Судьбы, свирепея, Подвижник ударил дубиною змея. Тот молвил: «Отшельник, услышь мое слово! Тебе я вреда не нанес никакого, Зачем же пришел ты, о праведник, в ярость? Ты бьешь меня палкой, презрев мою старость!» «О змей, я не внемлю твоей укоризне! Супругу мою, что милее мне жизни, Змея отравила смертельной отравой. Поклялся я клятвою грозной и правой: «Куда ни пойду я, всегда и повсюду Я змей убивать многомерзостных буду». Поэтому я и тебя уничтожу, Убью, разорву непотребную кожу!» Ответствовал змей: «О мудрец знаменитый! Не все мы свирепы, не все ядовиты, Не все мы жестоки и втайне трусливы, Не все мы коварны и алчно кусливы, Не все мы злодействуем, жалим, клевещем, Не все мы в сообществе слиты зловещем! Вот наша порода — людей не кусает И даже порою от яда спасает. Мы многих творений добрее, честнее, О странник, мы только по запаху змеи, Мы обликом схожи, окраскою кожи, — Зато мы душою и сердцем не схожи. Мы связаны с ними названием общим, Но разное любим, по-разному ропщем. Мы связаны с ними несчастьем единым, Но счастьем не схожи со счастьем змеиным. Не схожи по нашим делам и стремленьям, Хоть нас презирают единым презреньем. Иного мы жаждем, иное провидим, И змей мы не меньше, чем вы, ненавидим». Смутился, подумал испуганный Руру: «На жизнь мудреца покусился я сдуру». Сказал он тому необычному змею: «Тебя убивать не желаю, не смею. Но кто ты, кому даровал я прощенье? Ты, может быть, змей, испытал превращенье?» Ответствовал змей: «Был я праведник строгий, Известный под именем Тысяченогий. Но, проклятый брахманом, злом обуянным, Стал змеем неведомым и безымянным». Подвижник спросил: «По какой же причине Ты проклят и ползаешь змеем поныне? Ты в облике этом пребудешь доколе? Ответь мне, причастный страдальческой доле!» Сказал ему змей незлобивой породы: «Был дружен я с брахманом в давние годы. Однажды, огню исполняя служенье, Он жертвенное совершал приношенье, А я развлекался, как мальчик лукавый, — Я сделал змею из травы для забавы. Увидев змею, что ползла среди праха, Подвижник сознанья лишился от страха. Богатый молитвами, правдоречивый, Взыскующий истины, благочестивый, Обетам и подвигам предан сурово, Не сразу пришел он в сознание снова. Сказал он, меня точно гневом сжигая: «Твоя ненавистна мне выдумка злая! Змею из травы ты сработал недаром: Решил посмеяться над брахманом старым! Подобие сделал ты — мне в устрашенье, Когда я огню совершал приношенье. Ты был образцом, но подобием станешь, Ты был мудрецом, — ныне к змеям пристанешь, Ты будешь змеею, такой же бессильной!» — Он крикнул, духовною мощью обильный. Склонившись пред мужем, могучим в законе, Смущенный, смиренно сложил я ладони, Сказал я, свой жребий предчувствуя жуткий: «Мой друг, я змею сотворил ради шутки, Поверь же, мудрец, что совсем не по злобе Я создал одно из противных подобий. Ты строг, но для друга ты сделай изъятье. Прости же меня, отмени ты проклятье!» Так плакал, молил я, Судьбой удрученный. Подвижник, раскаяньем чистым смягченный, Ко мне обратился с таким заклинаньем, — Дышал он горячим и частым дыханьем: «Я слово сказал, и оно — непреложно. Проклятье мое отменить невозможно. Но так как с тобою дружили мы прежде, То в сердце ты выбери место надежде. Ты жди, о мудрец, надлежащего срока. Родится подвижник, мудрец без порока. Придет он к тебе, милосердье проявит, Тебя от проклятия Руру избавит». Жреца поразив этой мудрою речью, Он принял и облик и стать человечью, Подобьем он был — в образец превратился, Исчезла змея, и мудрец возродился! Сказал он: «Ты видишь, о твердый в обете, Что есть и хорошие змеи на свете. Поведал нам тот, кто творения множит: «Придет Джанамеджая, змей уничтожит, Сгорят нечестивцы, погибнут злодеи, Спасутся невинные, честные змеи, Которые жаждут добра и познанья!..» На этом главу мы кончаем сказанья.

[Великое жертвоприношение]

Сказал Джанамеджая, твердый в решенье: «Устрою великое жертв приношенье, Но прежде чем род уничтожу змеиный, Хочу я узнать злодеяний причины, Хочу я узнать о царе-государе, В чьей смерти повинны коварные твари, — За что он убит, незнакомый с пороком? Каков его путь, предначертанный роком? Узнав обо всем, предприму я отмщенье, Иначе свершить откажусь я сожженье». В ответ он услышал от мудрых ученых, Суровых в обетах, безгрешных в законах: «Отец твой, властитель с душою открытой, Народу служил справедливой защитой. Не знал он таких, кто б его ненавидел, Он сам никого никогда не обидел. Он царствовал правильно, радостно, властно, Богиню Земли охранял ежечасно. Стремился он к благу, чтоб зажили в мире, Закон соблюдая, все касты четыре. Хвалили его и слуга и владелец; И жрец, и боец, и купец, и умелец Трудились, блюдя вековые законы, И царствовал царь, как закон воплощенный. Любили его бедняки и калеки, О каждом заботился он человеке, Великий деянием, праведный словом, Защитником был он сиротам и вдовам. Луной, что плывет по небесному своду, Он людям казался, любезный народу. Сражался Парикшит, ведомый богами, С шестью обитавшими в сердце врагами: То были Гордыня, Стяжание, Чванство, Алкание, Гнев и Безумие Пьянства. Он жил, побеждая презренные страсти, Он жил, утверждая бесценное счастье, Пока не достиг рокового предела И змей не свершил беззаконного дела. Царя не спасли ни мольбы, ни ограда, Отец твой погиб от змеиного яда, И ты воцарился на этом престоле, Защитник народного блага и воли». Ответил им царь, над царями поставлен: «Был Такшакой-змеем отец мой отравлен. Но Кашьяпа, знавший от яда лекарство, На помощь спешил к повелителю царства, Я знаю, что, змеем к тому побужденный, Обратно отправился дваждырожденный. А было в лесу и безлюдно и глухо. Так кто же, скажите, до вашего слуха Довел о беседе святого со змеем? Ответьте, и в сердце отмщенье взлелеем». Советники молвили мудрые речи: «Узнай же, о царь справедливый, о встрече Коварного змея с подвижником славным, С великим жрецом, с мудрецом богоравным. Сказал исцелителю змей непотребный: «О, если ты силой владеешь целебной, То дерево, друг мой, тогда оживи ты: Сейчас я кору укушу, ядовитый». Не знали ни лекарь, ни змей пестрокожий, Что был на смоковнице некий прохожий. Он сучья ломал, на верхушку забрался: Он жертвенным топливом там запасался. Сожженный отравой змеиною, злою, Он сделался с деревом вместе золою, Но с деревом вместе его оживила Премудрого Кашьяпы светлая сила. Сей пепел, и тело и душу обретший, Как дерево, снова для жизни расцветший, В наш город пришел и поведал нам слово О том, что от змея узнал и святого. О царь, опечаленный этим рассказом, Ты действуй теперь, как велит тебе разум». Познал Джанамеджая горькие муки, Снедаемый скорбью, ломал себе руки, А лотосы — очи — росой заблистали… Советникам славным сказал он в печали: «Предам я сожжению Такшаку-змея, За гибель отца уничтожу злодея. Змеиного рода начну истребленье: Я вижу, что змей велико преступленье. Сгорел мой отец, повелитель державы, Сожгло его пламя змеиной отравы. Врагам уготовлю такую ж кончину: Я в пламя змеиное племя низрину. Теперь совершу я земли очищенье, Теперь принесу я огню приношенье, Согласно заветам, что мира древнее, Огню будут преданы злобные змеи». Сказал он жрецам: «Для такого обряда Все то, что потребно, устроить вам надо». Тогда-то пришли, как велел повелитель, И жрец-охранитель, и жрец-исполнитель. Избрали равнину под радостным небом, Обильную солнцем, плодами и хлебом. Воздвигли, чтоб род уничтожить змеиный, Огромный алтарь посредине равнины. Затем, после долгих трудов и усилий, Они Джанамеджаю благословили: «Да будет угодно твое приношенье — Змеиного, злобного рода сожженье». Явились в числе неисчетном святые, Подвижники мудрые, старцы седые, Они разместились удобно, в прохладе, И речь повели о великом обряде. Приблизился день, для него наилучший. Случился тогда непредвиденный случай. От главного зодчего, старца благого, Услышал властитель правдивое слово: «То место, что выбрано вами, прекрасно, Но жертвенник здесь возвели вы напрасно. Такое назначив ему положенье, Не сможете змей завершить всесожженье. Подвижник придет, неизвестный доселе, Не даст вам достигнуть задуманной цели». Сказал Джанамеджая в сильной тревоге: «О стражи, приказ мой исполните строгий, Сюда, к мудрецам, искушенным в законе, Не должен пройти ни один посторонний». Меж тем, в одеяниях черного цвета, Жрецы приготовились к делу обета. Явились прислужники с маслом топленым. Тотчас на равнине запахло паленым. Пылание вспыхнуло неотвратимо. Глаза у жрецов покраснели от дыма. Они совершили огню возлиянье, Они возгласили свое заклинанье: «Летите, как ветер, ползите, как тучи, Как яркие молнии, станьте летучи, Сюда, на алтарь, устремитесь быстрее, О злобные змеи, кусливые змеи! Спешите лесами, лугами, полями, Сегодня сожрет вас великое пламя. Вы будете пожраны Агни-владыкой, Он — бог семипламенный, семиязыкий!» В садах, где возвысился жертвенник дымный, Тогда зазвенели молитвы и гимны. Жрецы повторяли свои заклинанья, Подняв в государстве змеином стенанья, Заставив спокойно дремавших проснуться, А самых жестоких и злых — содрогнуться. И змеи, своим побужденные роком, На гибель, на смерть устремились потоком. Ползли, не желая, ползли они в страхе, Вельможи, ученые, стражи, монахи, Врачи, палачи, песнопевцы, гуляки, Творившие зло на свету и во мраке. Единые в счастье, различные в горе, Добычею пламени сделались вскоре. Одни, умирая, тоскливо взвывали, Иные друг друга хвостом обвивали, Одни извивались и падали с треском, Другие исполнились молнийным блеском, Там с телом сплеталось горящее тело, Казалось, что в пламени пламя горело. Пугаясь, они издавали шипенье, А те низвергались в огонь в нетерпенье, Одни уцепиться за камень старались, Другие растеньями там притворялись, А третьи как нить растянулись тугая, Беспомощных, дряхлых вперед пропуская. Четвертые в скользкие кольца скрутились, От зла отрешились, в длине сократились, А пятые, страхом объятые жгучим, Самих себя жалили жалом могучим. Шестые бороться хотели с Судьбою, Но были не властны уже над собою. Огонь полыхал, становился суровей, Иные белели, как хобот слоновий, Другие, как черные крысы, чернели, Как молнии, третьи, блестя, пламенели. Различные силой, окраскою кожи, Одни — со слонами безумными схожи, А те оказались породою мелкой, А те — как дубины с железной наделкой, А те, еле видные, в травке сокрыты, Но все двоедушны, но все ядовиты! Так двигались к пламени змеи любые, Зеленые, черные и голубые, Их множество было — усердных и праздных, С красивой наружностью и безобразных, Но сильных и слабых друг с другом сближало С губительным ядом смертельное жало! Ползли, и ползли, и ползли миллионы, — Поток бесконечный, огнем поглощенный. Они, материнскою прокляты властью, Ползли, пожираемы огненной пастью. Что было для чистого сердца страшнее, Чем гнусные змеи, коварные змеи? А ныне смотрели живые творенья, Как топливом стали они для горенья. Те самые змеи, сообщество злое, Что ужас на все наводило живое, — Бессильны, безвольны, покорны, трусливы, Теперь устремлялись в огонь справедливый. А пламя забыло про отдых и роздых, Наполнился запахом тления воздух, И реки змеиного мозга и жира Текли по дорогам смятенного мира, И змеи стонали, и твари живые Преступников плач услыхали впервые. Огонь бушевал, полный силы смертельной. Почувствовал Такшака страх беспредельный. Стонал он, метался, покоя не зная. Он думал: «Как прежде, поможет мне майя. Я брахманом стану, прибегнув к обману. О нет, червяком я безвредным предстану!» Но Такшаки сила ушла без остатка. Уже душегуба трясла лихорадка. Беспомощным он становился в обмане, Как раб, он внимал голосам заклинаний, Он видел, что скоро утратит он волю И сам изберет себе страшную долю. Тогда поднатужился змей ядовитый И двинулся к Индре, желая защиты. «О Индра, — сказал он властителю влаги, — Прошу я, прибежище дай мне, бедняге, От Агни спаси меня, Индра великий, — Он хочет пожрать меня, многоязыкий!» Сказал Громовержец дрожащему змею: «Не бойся, тебя защитить я сумею. В чертоге моем, в многовлажном тумане, Спасешься от пламени и заклинаний!» Был змей осчастливлен подобным ответом. Главу «Махабхараты» кончим на этом.

[Подвиг Астики]

Меж тем не смолкали заклятья, моленья, Так жертвы стремились в огонь истребленья. Алтарь справедливое пламя возвысил, Чтоб змей сосчитать, не хватило бы чисел, Ползли, и ползли, и ползли миллионы, — Сменялся потоком поток истребленный. Он корчился в пламени, род ядовитый, И Васуки вскоре остался без свиты. Унынье змеиным царем овладело. «Сестра! — застонал он. — Горит мое тело, Трепещет душа, и колеблется разум, Я гибну, покорный священным приказам, Весь мир говорит о конце моем скором, Не вижу я света блуждающим взором, Уже разрывается сердце на части, И сам над собою не чувствую власти, Готов я, с моими подвластными вместе, Низринуться в пламя пылающей мести. Ты видишь, я гасну, дрожа и стеная. Поведай же милому сыну, родная, Что он упованье мое и спасенье, Что он, только он прекратит всесожженье!» И сыну сказала тогда Джараткару: «Иди, отврати беспощадную кару». Воззвал к нему Васуки: «Астика милый, Ты видишь, лишился я воли и силы, Не вижу, не знаю, где стороны света, Молюсь я творцу — и не слышу ответа». Племянник ответил несчастному змею: «Теперь успокойся. Твой страх я развею. Спасу я от пламени пышущей мести Творенья, что преданы правде и чести. Да будет погибель одним лишь виновным, Не должно возмездию быть поголовным. Иду я, борьбу объявляя насилью, Огонь задушу я водою и пылью». Отправился Астика, юный годами, Туда, где огонь пламенел над садами. Увидел он дивное место обряда, Вокруг широко простиралась ограда, Увидел жрецов и скопленье народа, Увидел он издали, стоя у входа, Как змей обреченных ползли миллионы, — Алтарь привлекал их, огнем озаренный, Единые в счастье, различны в несчастье, Ползли и в огне распадались на части. Впилось в его сердце страдания жало, Но мальчика стража тогда задержала. Стремясь Джанамеджаи дело исправить, Решил он сожженье стихами восславить. Дошел до народа, жрецов и владыки, Услышал алтарь и огонь грозноликий, Который горел средь равнины безбрежной, Мальчишеский голос, могучий и нежный: «О царь, чья прославлена всюду отвага, Жрецы, что живут для всемирного блага, Огонь, что блестит, как луна и созвездья, — Творите вы славное дело возмездья. Но знайте, существ совершая сожженье, Что жизнь есть несчастье, что жизнь есть мученье. Возможно ль злодейство убить самовластьем? Возможно ли горем бороться с несчастьем?» «Сей мальчик, — сказал властелин удивленный, — Умен, как мудрец, сединой убеленный. Быть может, не мальчика слышим призывы, Быть может, то старец пришел прозорливый. У брахманов ныне прошу разрешенья: Его допустите к обряду сожженья. Он мальчик, но знанием равен он старым. Его одарю я каким-нибудь даром». Ответили брахманы словом единым: «Жрецов почитать надлежит властелинам. Хотя он и мальчик, познал он законы. Почета и славы достоин ученый. За мудрость его мы допустим к обряду. Пусть примет, какую захочет, награду. Чудесного мальчика, царь, одари ты, Лишь явится Такшака, змей ядовитый». Хотел было царь молвить мальчику слово: «Не жаль для тебя мне подарка любого», — Но жрец-возглашатель, в душе недовольный, Сказал: «Не спеши ты, о царь своевольный! Еще в наше пламя, живому враждебный, Не ринулся Такшака, змей непотребный». Сказал Джанамеджая: «Гимны возвысьте, К погибели Такшаку-змея приблизьте». Жрецы отвечали: «Открылось нам в гимнах, В сверкании пламени, в угольях дымных, Что прячется Такшака гнусный вне дома, В обители Индры, властителя грома». И брахманы, сильные мощью познанья, Усилили гимны, мольбы, заклинанья, И пламя, хранимое вечным законом, Почтили, насытили маслом топленым. Внезапно увидели: по́ небу мчится, Сверкая, громами гремя, колесница. То Индра летел, окружен облаками, Небесными девами, полубогами. Летел он, жрецов услыхав призыванья, Летел он, а в складках его одеянья, Где тучи простерлись могучим размахом, Змей Такшака прятался, мучимый страхом. Сказал повелитель, о правде радея: «Жрецы, если Индра скрывает злодея, То в чистое пламя пылающей мести Вы Индру низвергните с Такшакой вместе». Жрецы отвечали: «О царь, погляди-ка, Внимает нам грома и молний владыка. Святых заклинаний и он побоится! Смотри, удалилась его колесница, Он выпустил змея, тобой устрашенный. Ты слышишь ли Такшаки вздохи и стоны? Лишился он силы от наших заклятий, Он в пламя летит, что гудит о расплате. Ты видишь ли змея предсмертные корчи? Он крутится в воздухе, будто от порчи, По тучам он катится, как по ступеням, Шипит он могучим и страшным шипеньем, Сейчас он погибнет, сгорит в униженье, — Как должно, проходит злодеев сожженье, Теперь, повелитель, сдержи свое слово И брахмана ты одари молодого». Сказал Джанамеджая: «Гость безобидный, По-детски невинен твой лик миловидный! Чего ты желаешь? Мне будет нетрудно Отдать даже то, что отдать безрассудно. Что выбрал ты сердцем, мудрец несравненный? Скажи мне, я дам тебе дар вожделенный». Над жертвенным пламенем Такшаки тело, Как пламя, уже извивалось, блестело, Уже нечестивец, покинут сознаньем, Готов был упасть, побежден заклинаньем, Но Астика вскрикнул с мальчишеским жаром: «О царь, лишь одним одари меня даром, — Сожженья обряд прекрати поскорее, И пусть в это пламя не падают змеи!» Сказал повелитель, весьма огорченный: «Огонь да не гаснет, для блага зажженный! О праведник, просьба твоя тяжела мне. Возьми серебро, драгоценные камни, Тебе, может, золота множество надо, Священных коров я отдам тебе стадо, Но только для змей ты не требуй прощенья, Не требуй святого огня прекращенья!» Слова мальчугана в ответ зазвенели: «О царь, золотых не хочу я изделий, Камней, серебра и коров мне не надо, Хочу одного: прекращенья обряда. Ты видишь: заклятьям всесильным подвластны, Уже устремляются в пламень ужасный Не только убийцы, лжецы, лиходеи, Но также и добрые, честные змеи». Взглянули жрецы и властитель державы, Увидели: змеи — двуглавы, треглавы, Одни — о семи головах, а другие — Безглавые, пестрые кольца тугие, Одни — словно гордые горные цепи, А те — словно долгие, душные степи, Свиваясь хвостами, сплетаясь телами, Шипя, низвергались в безгрешное пламя. Различны они становились в несчастье, Пылающий яд источали их пасти, Пылал он, вливаясь в огонь справедливый, Где меркли горящего яда извивы. За этими гнусными змеями следом, За сыном отец и внучонок за дедом — Невинные змеи стекались в печали, Лишенные жала, гореть начинали! А в воздухе ясном над жаркой равниной, Над этой великою смертью змеиной, Змей Такшака, мучимый страхом сожженья, Не падая в пламя, повис без движенья. Хотя беспрерывно лилось возлиянье, Хотя бушевало святое пыланье, Хотя он и был у заклятья во власти, Хотя и стремился он к огненной пасти, — Застыл он без воли, застыл он в безумье, И вот властелин погрузился в раздумье. Спросил он, могучий в деяниях битвы: «Ужель недостаточны ваши молитвы, «Ужель недостаточны ваши стремленья, Чтоб Такшаку ввергнуть в огонь истребленья?» Сказали жрецы. «Это Астики сила Падение Такшаки остановила, «Стой, стой!» — он сказал, повторив троекратно: Заклятье жреца стало Такшаке внятно. Боязнь охватила безумного змея, Он в воздухе ясном застыл, каменея, Как путник, которому всюду преграда, Когда он стоит средь коровьего стада. Сказал Джанамеджая, царства блюститель: «Друзья мои, местью насытился мститель. Да будет исполнено Астики слово, Оно — милосердного дела основа. Отныне мы змеям даруем прощенье, Великое мы прекращаем сожженье. Но в память о пламени, нами зажженном, Но в память об Астике дваждырожденном, Который нам путь указал к милосердью, — Пусть в воздухе ясном, под синею твердью, Змей Такшака злобный до сумрака стынет, Пока его ветер полночный не сдвинет!» Когда раздалось повеленье владыки, Восторга и счастья послышались клики, Послышались громкие рукоплесканья Всего озаренного благом собранья. Жрецы, насладившись деянием правым, Огонь прекратили согласно уставам. Сказали: «Ты, Астика, твердый в решенье, Свершил величайшее в мире свершенье, Свершенье любви, милосердия, блага, И в этом и сила твоя и отвага, Ты — Астика, ты — Существующий Вечно, Затем, что свершенье твое — человечно!» Все были довольны: жрецы, и правитель, И Астика праведный, змей избавитель. Пришел он домой, завершив свое дело. Змеиное племя теперь поредело. Объятые страхом легли, цепенея, Вкруг Васуки — скорбного, дряхлого змея. Пришел избавитель, настало волненье, И радость разрушила оцепененье. Подвижника Васуки мудрый восславил: «О ты, кто от гибели близких избавил, О ты, кто пришел, чтобы кончилась кара, — Скажи нам, какого желаешь ты дара?» Подвижник ответил такими словами: «Хочу я, чтоб страха не знали пред вами. Хочу, чтобы в память о радостном чуде Познали веселье великое люди. Да будет в сердцах человечьих отрада И пусть не боятся змеиного яда!» Ответили Астике змеи согласно: «О праведник, то, что сказал ты, прекрасно. Пусть люди запомнят одно изреченье И скажут потомкам своим в поученье. Кто скажет заклятье, тот станет сильнее, Чем самые злые, кусливые змеи: «Подвижник с душою, для блага раскрытой, Да будет мне Астика верной защитой, Несчастных, страдающих друг постоянный, Да будет мне Астика верной охраной, Он — Астика, он — Существующий Вечно, Затем, что деянье его — человечно!» О добрые люди, пусть этим рассказом Насытятся чистое сердце и разум. Кто выслушал этот рассказ от начала, Не будет бояться змеиного жала. Начнем его снова рассказывать людям И страха пред змеями ведать не будем. Сожжения змей вы прочли описанье, На этом кончается наше сказанье.

РАМАЯНА

Перевод с санскрита Веры Потаповой.

Подстрочный перевод и прозаические введения в тексте перевода Б. Захарьина.

КНИГА ПЕРВАЯ

ДЕТСТВО

Святой подвижник Вальмики, красноречивейший из людей, просит всеведущего Нараду назвать безупречного мужа, самого отважного и добродетельного, прекрасного ликом, стройного статью и умудренного знаньями.

Нарада рассказывает ему о сыне царя Дашаратхи, доблестном Раме из рода Икшваку. Он призывает Вальмики восславить жизнь и подвиги витязя в мерных стихах песнопения, смысл которого был бы внятен всем живущим.

Они расстаются. Задумавшийся Вальмики медленно прогуливается, сопутствуемый учеником. Внезапно он замечает двух куликов-краунча. Они предаются любви и не видят, что к ним подкрался охотник. Краунча-самец падает наземь, убитый стрелой. Его подруга горестно кричит. Вальмики потрясен. Он проклинает охотника, и… слова проклятия оказываются мерными строками стихов.

Немного спустя Вальмики сознает, что случай исторг из его сердца неведомый прежде размер песнопения — шлоку.

Неожиданно Вальмики является бог-творец Брахма. По его слову, песнопенье о Раме должно быть создано размером шлоки.

Следуя веленью Брахмы и разуменью собственного сердца, Вальмики слагает эту прекраснейшую из поэм.

[Царство и столица Дашаратхи]

(Часть 5)

Сарайю-рекой омываясь, довольством дышала Держава обширная — славное царство Кошала, Где выстроил некогда Ману, людей прародитель, Свой город престольный, Айодхью, величья обитель. Двенадцати йо́джанам [173]был протяженностью равен Тот город, и улиц разбивкой божественной славен. На Царском Пути, увлажненном, чтоб не было пыли, Охапки цветов ароматных разбросаны были. И царь Дашаратха, владетель столицы чудесной, Ее возвеличил, как Индра — свой город небесный. Порталы ворот городских, защищенных оружьем, Украшены были снаружи резным полукружьем. Какие искусники здесь пребывали, умельцы! На шумных базарах народ зазывали сидельцы. В том граде величия жили певцы из Магадхи, Возничие жили в том граде царя Дашаратхи. И были на башнях твердыни развешаны стяги, Ее защищали глубокие рвы и овраги. А если пришельцы недоброе в мыслях держали, Им ядра булыжные в острых шипах угрожали! Столица, средь манговых рощ безмятежно покоясь, Блистала, как дева, из листьев надевшая пояс. Там были несчетные кони, слоны и верблюды. Там были заморских товаров навалены груды. С дарами к царю Дашаратхе соседние раджи Съезжались — ему поклониться, как старшему младший. Дворцы и палаты искрились, подобно алмазам, Как в райской столице, построенной Тысячеглазым. Был сходен отчасти с узорчатой, восьмиугольной Доской для метанья костей этот город престольный. [174] Казалось, небесного царства единодержавец Воздвигнул дворцы, где блистали созвездья красавиц. Сплошными рядами, согласья и стройности ради, На улицах ровных стояли дома в этом граде. Хранился у жителей города рис превосходный, Что «шали» [175]зовется и собран порою холодной. Амбары Айодхьи ломились от белого шали! Там сахарный сок тростника в изобилье вкушали. Мриданги [176], литавры и вины в том граде прекрасном Ценителей слух услаждали звучаньем согласным. Так божьего рая святые насельники жили, За то, что они на земле, как отшельники, жили! В столице достойнейшие из мужей обитали. Они в безоружного недруга стрел не метали. Отважные лучники, в цель попадая по звуку, [177] Зазорным считали поднять на бессильного руку. Им были добычей могучие тигры и вепри, Что яростным ревом будили дремучие дебри. Зверей убивали оружьем иль крепкой десницей, И каждый воитель владел боевой колесницей. Властитель Кошалы свой блеск увеличил сторицей, Гордясь многотысячным войском и царства столицей! Там были обители брахманов, знающих веды, Наставников мудрых, ведущих с богами беседы. Там лучшие жили из дваждырожденных, послушных Велению долга, мыслителей великодушных, Радевших о жертвенном пламени, [178]чтоб не угасло, — В него черпаком подливавших священное масло.

[Город Айодхья]

(Часть 6)

Айодхьи достойные жители — вед достиженьем Свой ум возвышали и пользовались уваженьем. Их царь Дашаратха, священного долга блюститель, Из рода Икшваку великоблестящий властитель, Исполненный доблести муж, незнакомый с боязнью, Для недругов грозный, за дружбу платящий приязнью, Был чувствам своим господин [179], и могущества мерой Он с Индрой всесильным сравнялся, богатством с Куберой. Преславный Айодхьи владыка был мира хранитель, Как Ману, мудрец богоравный, людей прародитель. И град многолюдный, где властвовал царь правосудный, Был Индры столице под стать, — Амара́вати чудной. От века не ведали зависти, лжи и коварства Счастливые и беспорочные жители царства. Не знали в Айодхье корысти, обмана, злорадства. Охотников не было там до чужого богатства. Любой, кто главенствовал в доме, не мог нахвалиться, Как род благоденствовал и процветала столица! Исполненных алчности, не признающих святыни, Невежд и безбожников не было там и в помине. Владел горожанин зерном, лошадьми и рогатым Скотом в изобилье, живя в государстве богатом. Снискали мужчины и женщины добрую славу, И этим обязаны были безгрешному нраву. Привержены дхарме, в поступках не двойственны были, [180] Души красота и веселость им свойственны были, И сердцем чисты, как святые отшельники, были, И перстни у них, и златые начельники были, Никто не ходил без пахучих венков и запястий, И не было там над собой не имеющих власти, И тех, что вкушают еду, не очистив от грязи, Что без омовений живут [181]и сандаловой мази, Без масла душистого, без украшений нагрудных, И не было там безрассудных иль разумом скудных. А жертвы богам приносить не желавших исправно [182] И пламень священный блюсти — не встречалось подавно! И не было там ни воров, ни глупцов, ни любовной Четы, беззаконно вступающей в брак межсословный. [183] Мыслители и мудрецы, постигавшие веды, Ученые брахманы, предотвращавшие беды, Дары принимая, о благе радетели были, [184] Собою владели, полны добродетели были. Не знали в Айодхье мучителей и нечестивцев, Уродов, лжецов, ненавистников и несчастливцев. Вовек не встречались на улицах дивной столицы Злодеи, глупцы, богохульники или тупицы. Шесть мудрых порядков мышленья усвоены были Мужами Айодхьи [185], что храбрые воины были. Притом отличались они благородства печатью, А женщины — редкой красой и пленительной статью. Отважный, радушный, за гостя богам благодарный, Делился народ на четыре достойные варны. Держались дома́ долговечных и благосердечных Мужей, окруженных потомством от жен безупречных. Над воинством — брахманов славных стояло сословье. Ему подчинялись с достоинством, без прекословья. Отважных воителей чтили всегда земледельцы, Торговцы, потомственные мастера и умельцы. Купец ли, ремесленник, воин ли, брахман ли мудрый, — Трем варнам служили с отменным усердием шудры. Пещерой со львами был город, наполненный войском, Готовым его защищать в нетерпенье геройском. Свой род из Камбоджи вели жеребцы, кобылицы. Бахлийские лошади [186]были красою столицы. Слонов боевых поставляли ей горные кряжи: Встречались в Айодхье слоны гималайские даже! И это божественное поголовье слоновье От А́нджаны, от Айрава́ты вело родословье, От Ва́маны, от Махапа́дмы, что был исполином И в царстве змеином подземным служил властелинам. Бхадрийской, мандрийской, бригийской породы был каждый Из буйных самцов, называемых «Пьющими Дважды». [187] Айодхьи врагов устрашали их мощь и свирепость. Слоны украшали ее неприступную крепость. И, йо́джаны на́ две свое изливая сиянье, Столица являлась очам на большом расстоянье. Айодхьи властителю — недругов грозное войско Сдавалось, как месяцу ясному — звездное войско. Счастливой столицей своей управлял градодержец, Как тысячеглазый владыка богов, Громовержец!

Дашаратха, престарелый царь Кошалы, бездетен. Он молит богов о потомстве. Боги отвечают согласием: не потому только, что с давних пор были добры к Дашаратхе, но и оттого, что могут наконец сокрушить всевластие Раваны, предводителя ракшасов-демонов, царя Ланки.

Когда-то Равана был подвижником. Его подвиги славились во всех трех мирах — среди богов, демонов и людей. Сам Брахма, потрясенный силою духа Раваны, предложил ему любой дар. Равана выбрал могущество перед богами и ракшасами; людей он считал недостойными противниками. С тех пор в трех мирах нет покоя. Равана истребляет добро и творит зло.