Перунъ

ИВ. НАЖИВИНЪ

ПЕРУНЪ

Лѣсной романъ

К читателям

Администрацией библиотеки было неоднократно замечено, что некоторые из клиентов (нток) позволяют себе кроме положенных трех книг брать лишние книги без записи.

Такое положение совершенно недопустимо в нашем общественном деле.

Кроме того мы обращаемся к нашим читателям с убедительной просьбой бережно обращаться с книгами, являющимися нашим общим достоянием.

Многие книги приведены в так плохое состояние, что их приходится изъять из обращения, отчего количество книг в библиотеке заметно уменьшается.

Надо помнить, что хорошая книга это наш лучший и верный друг.

Она нас научает и утешает в нашей тяжелой эмигрантской жизни.

Мы должны ее любить и, следовательно, беречь.

ПРОЛОГЪ

Было это на Руси лѣтъ тысячу тому назадъ, почитай. Зачатки такъ называемой государственности были замѣтны только на великомъ водномъ пути «изъ варягъ въ греки», по Днѣпру и Волхову, а остальная Русь, къ украинамъ, была Русью деревенской, гдѣ лѣсной, гдѣ степной, дикой и вольной. Жила Русь родами и старшій въ родѣ правилъ всѣми дѣлами и назывался гдѣ княземъ, а гдѣ — святъ-царемъ. Жили селяки въ плохенькихъ, наскоро сколоченныхъ избенкахъ въ лѣсахъ глухихъ, среди болотъ гиблыхъ, по берегамъ свѣтлыхъ озеръ и рѣкъ многоводныхъ и многорыбныхъ. И такъ какъ былъ въ тѣ времена человѣкъ окруженъ злыми ворогами со всѣхъ сторонъ, то и привыкли селяки не имѣть ничего лишняго, довольствоваться малымъ и были каждую минуту готовы покинуть свое жилище и итти дальше — куда глаза глядятъ. И они очень цѣнили эту свою свободу, питали отвращеніе ко всякому игу и даже просто порядку, никогда ни въ чемъ не были согласны между собой, никакъ не хотѣли одинъ другому повиноваться, про все спорили и очень часто доходили въ спорахъ своихъ до рукопашной. Но столкновенія ихъ между собой такъ же скоро потухали, какъ и возгорались и они, оставивъ свои короткія копья, щиты тяжелые деревянные и луки со стрѣлами малыми, омоченными въ яду смертельномъ, снова брались за свои лютни осьмиструнныя, за гусли яровчатыя и за свирѣли звонкія длиною въ два локтя, и круговая чаша меду пѣннаго туманила имъ головы сладкимъ туманомъ, и широкая вольная пѣсня ладно плыла по холмамъ и по доламъ: они любили пѣть и говорили, что «пѣвца добра милуютъ боги»…

Селяки-славяне любили ласковый свѣтъ и благодатное тепло земной жизни и не вѣрили въ смерть. Покойниковъ своихъ они хоронили по гранямъ родныхъ полей, на путяхъ, на розстаняхъ: тамъ, на столбахъ, стоялъ въ глиняныхъ сосудахъ прахъ ихъ и весной свѣтлой, на Радуницу, и лѣтомъ, въ Семикъ, когда вся земля изнемогала въ яру любовномъ, въ жаркій праздникъ Ярилы, шли селяки къ своимъ покойничкамъ и закликали весну пѣснями веселыми, и праздновали полноту жизни радостной, земное царство свѣта, и призывали къ совмѣстной радости и мертвыхъ своихъ.

И, склонившись къ роднымъ могилкамъ, причитали они: «ужъ ты, солнце, солнце ясное, ты взойди, взойди со полуночи, ты освѣти свѣтомъ радостнымъ всѣ могилушки, чтобы нашимъ покойничкамъ не во тьмѣ сидѣть, не съ бѣдой горевать, не съ тоской вѣковать. Ужъ ты, мѣсяцъ, мѣсяцъ ясный, ты взойди, взойди съ вечера, ты освѣти свѣтомъ радостнымъ всѣ могилушки, чтобы нашимъ покойничкамъ не крушить во тьмѣ своего сердца ретиваго, не скорбѣть во тьмѣ по свѣту бѣлому, не проливать во тьмѣ горючихъ слезъ…»

Они постоянно видѣли, какъ въ природѣ изъ смерти неудержимо возникаетъ все новая и новая, молодая, радостная жизнь, и понимали, что изъ міра человѣку уйти просто некуда, и потому, когда кто-нибудь изъ близкихъ умиралъ, они устраивали по немъ веселую и шумную страву или тризну и давали ему на дорогу въ новую жизнь гдѣ ладью, гдѣ коня, и припасовъ всякихъ, и гривну на переправы возможныя, а иногда даже и жену и рабовъ. И, когда отправлялись они на ловлю звѣровую, въ путь далекій, они слушали, гдѣ играетъ птица лѣсная, справа или слѣва, и если птица играла по мысли имъ, они благодарны были ей, а противъ сердца — опасались, ибо знали они, что и въ птицѣ этой какъ-то таинственно живетъ духъ ихъ близкихъ, уже отошедшихъ отъ нихъ. И во всемъ чувствовали они бытіе божіе: и въ небѣ, и въ водѣ, и въ горахъ, и въ камняхъ, и въ деревьяхъ старыхъ, и въ звѣздахъ. И, гадая о судьбѣ своей, вопрошали они все это о будущемъ и покорно и мудро предоставляли силамъ божественнымъ то, что выше воли человѣческой. И дикой душой своей чуяли они вѣяніе силъ жизни таинственной во всемъ: и въ шорохахъ ночи, и въ шелестѣ листвы, и въ вѣщихъ крикахъ птицъ, и въ травѣ архилинъ, и во всесильной разрывъ-травѣ, и въ жуткомъ папоротникѣ. И небо — въ немъ царилъ благостный Сварогъ, Отецъ всего, — ласково улыбалось имъ, простымъ дѣтямъ своимъ, и они, полные благодарности къ богамъ за волшебный даръ жизни, «приносили имъ требы, короваи ломили, ставили брашна котѣйныя и моленое брашно то давали другимъ и сами ѣли».

И вотъ вдругъ изъ за моря, изъ далекаго Цареграда, появилась въ зеленой, безкрайной землѣ русской новая вѣра, новый богъ непонятный, странный богъ, рожденный какъ-то отъ дѣвы, а потомъ погибшій страшной смертью отъ руки жидовиновъ въ землѣ ихъ. Противны были радости людскія этому новому богу и прежде всего требовалъ онъ отъ человѣка отказа отъ той жизни, отъ того теплаго, привольнаго и веселаго міра, который онъ же самъ со старымъ отцомъ своимъ создалъ для нихъ! И многіе на Руси, запуганные разсказами о мученіяхъ нестерпимыхъ, которыя заготовилъ этотъ новый, иноземный богъ людямъ, послушались его велѣній и неподалеку отъ Кіева стольнаго, въ зеленыхъ горахъ, надъ свѣтлымъ Днѣпромъ, еще во времена князя Владиміра Красна Солнышка, стали они, спасаясь отъ міра и жизни, рыть себѣ глубокія пещеры…

Цѣлые они и ночи напролетъ, освѣщаемые тусклымъ свѣтомъ свѣтильниковъ скудныхъ, рыли они, какъ кроты, подземные ходы, уходя все дальше и дальше въ глубь земли отъ коварныхъ прелестей солнечнаго міра. Ужъ не одинъ изъ нихъ умеръ въ этой тяжкой работѣ, въ этихъ лишеніяхъ тяжелыхъ, но это не останавливало другихъ: похоронивъ подъ скорбное пѣніе павшаго въ борьбѣ за непонятное, они все рыли, все рыли, уходя въ землю все дальше и дальше, точно надѣясь, что вотъ еще одинъ ударъ тяжелой лопаты и предъ ними раскроются врата въ какой-то новый, имъ невѣдомый, міръ. А внизу Днѣпръ сѣдой шепчетъ что-то солнечнымъ берегамъ, и разливаются по поймѣ зеленой пѣсни соловьиныя, и съ хриплыми криками вьются надъ водой вольныя чайки бѣлыя. Изъ-за горы ломаными линіями выступаютъ на солнечномъ небѣ зубчатые палисады города стольнаго съ толстыми, приземистыми башнями и слышна перекличка дозорныхъ, день и ночь наблюдающихъ за страшнымъ Полемъ: не нагрянули бы часомъ степняки… По рѣкѣ сверху слышны трубы звонкія: то идетъ караванъ ладей острогрудыхъ съ товарами изъ варягъ въ греки и привѣтствуетъ стольный городъ звуками трубными…

Обливаясь горячимъ потомъ и изнемогая, усердно рылъ наряду съ другими пустынножителями и Добрынко, рыбакъ, звѣроловъ и бортникъ, нареченный жрецами новаго бога во святомъ крещеніи Андріемъ. Безъ устали выносилъ онъ изъ черной дыры и золотой песокъ, и тяжелую глину, и холодные, какъ мертвецы, камни къ устью пещеры, откуда открывался такой захватывающій душу видъ на окаянный міръ. Онъ боялся смотрѣть въ эти зовущія солнечныя дали, онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ пугливой женской тѣни, которая тоскливо бродила иногда вокругъ келій: то чернокудрая, знойная Ганна-полонянка все пыталась отнять его у его новаго бога. Но напрасно!

Онъ все рылъ, все рылъ, все рылъ, все молился, все постился, все изнурялъ себя бдѣніемъ всенощнымъ…

Но сядетъ онъ, усталый, отдохнуть и — вдругъ потеряется въ мечтѣ о томъ, что было: и видитъ онъ жаркія ночи звѣздныя въ степи безкрайной, и слышитъ онъ свои унывныя пѣсни вольныя, которыя распѣвалъ онъ, бывало, разъѣзжая на своемъ челночкѣ-душегубкѣ по тихимъ днѣпровскимъ заводямъ, и шумныя стогна городскія… Очнется онъ, встряхнется отъ мечтаній грѣшныхъ и снова до поздней ночи за работу, отъ которой темнѣетъ въ глазахъ. И бросится онъ, изнеможденный, на жесткій одръ свой и вотъ вдругъ зазвучитъ колдовской, полный сладкой отравы, смѣхъ Ганны. Онъ вскочитъ, бросится съ молитвой отъ навожденія лукаваго на холодную жесткую землю и вотъ изъ темнаго угла тянутся къ нему бѣлыя, полныя, зовущія руки ея, онъ слышитъ даже тихое позвякиваніе ожерелья серебрянаго, онъ вдыхаетъ запахъ степныхъ травъ и росы, который идетъ отъ ея волосъ, отъ всего ея стройнаго, знойнаго тѣла… И въ отчаяніи бьется онъ кудлатой головой своей о сырую, нѣмую землю и изъ голубыхъ, когда-то дѣтски-ясныхъ глазъ его, теперь горячихъ и страшныхъ, катятся ядовитыя, жгучія слезы… Если новый богъ держалъ его крѣпко и не уступалъ Ганнѣ-полонянкѣ, то и Ганна-полонянка держала его не менѣе крѣпко и никакъ не хотѣла уступить его новому богу…

И старецъ Ѳеодосій замѣтилъ муку великана и кротко увѣщевалъ его оставить пещерное житіе и итти въ міръ — съ проповѣдью спасенія пребывающимъ во тьмѣ сѣни смертной.

— Тамъ, чадо мое, отдашь ты силу свою на дѣло Божіе… — говорилъ ему старецъ, когда съ первыхъ проталинокъ улыбнулись свѣтлому Хорсу-Дажьбогу первые нѣжные подснѣжники и съ островерхихъ кровель протянулись къ землѣ, какъ нити жемчуговъ перекатныхъ, сверкающія завѣсы капелей. — А у насъ тебѣ еще тѣсно, чадо мое…

И вотъ, выждавъ, когда подсохнутъ степныя тропы, Андрей, получивъ благословеніе игумена, попрощавшись съ братіей и вскинувъ на плечи сумку съ черными сухарями, оставилъ свое узкое и скорбное скитское житіе и, вооруженный только длиннымъ посохомъ и словомъ божіимъ, вышелъ на вольную волюшку окаяннаго міра. И какъ только увидѣлъ онъ эти родные холмы, убѣгавшіе вдоль широко, какъ море, разлившагося Днѣпра въ голубую даль, какъ услышалъ онъ въ безднѣ неба, гдѣ блисталъ во всемъ своемъ величіи и красѣ Дажьбогъ лучезарный, трубные звуки каравановъ журавлиныхъ и журчаніе жаворонковъ невидимыхъ, какъ пахнуло ему въ душу сладкимъ запахомъ отходящей матери-земли, кормилицы, — палъ онъ на эту землю, весь обливаясь слезами радости несказанной. Онъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать въ эти минуты, хорошо это или плохо, что такъ радуется онъ радостью молодой земли, отъ бога это или отъ прелестника-дьявола: хотя и не было съ нимъ Ганны-полонянки, въ эту минуту онъ былъ счастливъ…

И онъ шелъ и шелъ, узнавая съ радостью тѣ мѣста, гдѣ онъ нѣкогда бортничалъ, гдѣ ставилъ онъ западни на звѣрей дикихъ, гдѣ жилъ онъ жизнью привольной и тихой, какъ звѣрь лѣсной. И въ попутныхъ поселкахъ, гдѣ гремѣли уже старинныя колдовскія пѣсни сперва въ честь чаровницы-весны, а потомъ Лада свѣтлаго и жаркаго Ярилы, и носили стройныя дикія дѣвушки по солнечнымъ дорогамъ разукрашенную лентами пестрыми нѣжную, бѣленькую березку, символъ матери-природы и матери вообще, и заводили игрища «межю селы», на которыхъ парни «умыкаху у воды дѣвиця» въ жены себѣ, — онъ всячески избѣгалъ того, что было страшнѣе всего: женщины. И это не было трудно: онъ внушалъ имъ, робкимъ, страхъ, этотъ большой, сильный человѣкъ въ странной, черной одеждѣ, съ сумрачно горѣвшими глазами. Онъ пробовалъ говорить имъ о Богѣ цареградскомъ, единственно истинномъ и онѣ охотно слушали его, и кормили его, и поили, но — сторонились его. А когда кончалъ онъ странныя рѣчи свои, въ тихомъ сіяніи молодого мѣсяца, свѣтлой чаровницы Мокошь, снова гремѣли старыя, колдовскія, грѣшныя пѣсни. И горько ему было, что онъ одинъ среди этого гомона и радости земли, и душа его томилась больно, и тоска о Ганнѣ мучила его, и бѣжалъ онъ отъ Ганны все дальше и дальше лѣсами дикими, держа путь свой къ той украинѣ земли Кіевской, гдѣ «по Оцѣ-рѣкѣ», смѣшавшись съ кроткою чудью бѣлоглазой, жили вятичи…

И вотъ разъ, подъ вечеръ, когда надъ старымъ, звенящимъ въ вышинѣ боромъ сіяла свѣтлая Мокошь, покровительница родовъ и богиня женщинъ, и мавки-русалки длиннымъ бѣлымъ хороводомъ поднялись съ темнаго дна Ужвы-рѣки, что въ Оку пала, и покатилъ по водѣ верхомъ на сомѣ старый, добродушный толстякъ Водяной, недавно, на Никитинъ день, съ шумомъ проснувшійся отъ долгой зимней спячки своей, и кружился, веселясь и качаясь на длинныхъ вѣтвяхъ по лѣсу озорникъ Лѣшій, и защелкалъ въ душистой уремѣ колдунъ-соловей, онъ пришелъ въ небольшое селеніе, затерявшееся въ лѣсной пустынѣ. Тамъ, на широкой, зеленой полянѣ, полыхалъ огромный костеръ, — «пожаромъ» звали его въ тѣ времена, — а вокругъ него, въ однѣхъ холщевыхъ рубахахъ, искуссно вышитыхъ по вороту и по подолу, въ вѣнкахъ изъ молодыхъ цвѣтовъ на головѣ и съ бусами изъ зеленой глины на шеѣ, бѣшенымъ хороводомъ, изгибаясь стройными, горячими тѣлами, неслись дѣвушки съ пьяными глазами, съ жарко дышащими устами и «перескакаху чрезъ огнь по нѣкоему древлему обычаю». И снова кружились онѣ въ пестромъ хороводѣ, и пѣли жаркія пѣсни, и взвизгивали страстно отъ избытка жизни и любви. А вокругъ сидѣли вятичи-поселяне и глаза ихъ горѣли зеленымъ, пьянымъ огнемъ. И большой каменный Перунъ, сжимая въ десницѣ своей пучекъ ярыхъ молній, стоялъ на холмѣ, надъ дымящеюся рѣкой и, весь отъ луны серебряный, благосклонно взиралъ на эти игры дѣтей своихъ, и золотился въ серебряномъ сумракѣ у подножія его огонь священный неугасимый, поддерживаемый старымъ волхвомъ полѣньями дубовыми…

И Андрей не зналъ, была ли это ревность о Господѣ или просто зависть къ этимъ, хотя и мимолетнымъ, но жгучимъ радостямъ земли, въ которыхъ ему уже нѣтъ доли, заговорила въ немъ, но, внутренно яростный, выступилъ онъ на поляну изъ чаши лѣсной и съ испуганнымъ визгомъ разбѣжались опьяненныя дѣвушки, и схватились за свои короткіе копья и ножи вятичи. Но не устрашился ихъ Андрей и съ крестомъ распятаго жидовинами бога въ высоко подъятой рукѣ вышелъ къ костру. И, видя, что онъ безоруженъ и одинъ, селяки успокоились, а такъ какъ всегда славились они гостепріимствомъ, то и встрѣтили они дальняго гостя привѣтствіями…

И у догорающаго священнаго огня сгрудилась толпа лѣсныхъ Селяковъ и жадно слушала чудныя рѣчи странника о томъ, какъ сначала все было неустроено и духъ Божій носился надъ бездной, и какъ въ первый день грозный Богъ сотворилъ для человѣка эту вотъ землю, а во второй — твердь или видимое небо, чтобы днемъ согрѣвало людей солнышко, а ночью чтобы яркія звѣзды служили ему спутниками надежными въ лѣсныхъ пустыняхъ, какъ потомъ создалъ этотъ Богъ на потребу человѣкамъ птицъ, рыбъ и звѣрей всякихъ, а потомъ, когда все такимъ образомъ было готово, создалъ и самого человѣка, какъ люди размножились и прегрѣшили и Господь перетопилъ ихъ всѣхъ, какъ потомъ, долгое время спустя, у него родился сынъ, какъ сынъ этотъ старался обрезонить жидовиновъ жить по совѣсти и какъ тѣ не послушались его и распяли на крестѣ, и какъ онъ воскресъ и улетѣлъ на небо, и какъ надо вѣровать въ него и исполнять все, что приказалъ онъ: нельзя жрать нечисть всякую безъ разбору, нельзя срамословить предъ отьци и передъ снохами, и баловаться съ дѣвками на игрищахъ межю селы у священныхъ водъ, и не приносить идоламъ поганымъ никакой «жаризны», и многое другое…

И долго, долго говорилъ онъ, а селяки слушали: они любили такія замысловатыя сказки до страсти… Уже черкнула на востокѣ, надъ зубчатою стѣною лѣсовъ, золотисто-зеленая полоска зари, а онъ все говорилъ и успокоившіяся дѣвушки смотрѣли ему въ глаза очарованными глазами изъ толпы поселянъ, сидѣвшей вкругъ него тѣснымъ кольцомъ… И вотъ отъ рѣки поднялся туманъ, бѣлый и мягкій, и свернулся легкими облачками розовыми и потянулся ввысь, и изъ-подъ густой пелены его вдругъ, весь озолоченный солнышкомъ, всталъ на крутомъ берегу Ужвы-рѣки Перунъ, сіяющій, и радостный, и многомилостивый…

И возгорѣлось сердце Андрея великою ревностію о Господѣ истинномъ и сталъ яростно обличать онъ идола Перуна. Онъ говорилъ, что это лишь простой, обтесанный руками человѣческими камень, а не богъ, но селяки не вѣрили ему и въ сердцахъ ихъ поднялась темная туча. Андрей не устрашился и, грозный, предложилъ имъ великое испытаніе: вотъ онъ сброситъ Перуна съ берега въ рѣку и, если онъ богъ, пусть поразитъ его онъ своими золотыми стрѣлами, а если онъ только камень безчувственный, то пусть поклонятся вятичи богу истинному.

Селяки приняли его предложеніе, хотя и не безъ великаго страха. И вотъ впереди смущенной толпы ихъ Андрей подошелъ къ берегу и съ замирающимъ сердцемъ — онъ не былъ все же такъ ужъ совсѣмъ увѣренъ, что этотъ Перунъ, благосклонно царившій надъ безбрежной пустыней лѣсовъ вятскихъ и надъ сердцами этихъ добродушныхъ и гостепріимныхъ людей, только камень, — и охватилъ его холодное, могучее тѣло своими узловатыми, могучими руками, и покачнулъ, и повалилъ, и, неуклюже переваливаясь съ боку на бокъ, Перунъ покатился къ краю обрыва, и сорвался съ берега, и среди тучи брилліантовыхъ брызгъ исчезъ въ водѣ.

Толпа лѣсовиковъ ахнула и замерла, но — не было грома, не было молній, не потряслась въ ужасѣ земля и на холмѣ вмѣсто величаво-неподвижнаго бога стоялъ величаво-неподвижный съ горящими, изступленными глазами апостолъ новаго бога.

И тотчасъ же многіе увѣровали въ бога истиннаго, и Андрей тутъ же крестилъ ихъ во имя Отца, Сына и святаго Духа въ изстари языческой Ужвѣ-рѣкѣ. Однако, къ вечеру того же дня вспыхнула въ селеніи тяжкая болѣзнь: въ жестокихъ корчахъ съ быстротой невѣроятной погибалъ одинъ селякъ за другимъ. И тотчасъ же, по обычаю, вспыхнулъ среди нихъ разладъ и жестокое недовольство: тѣ, которые остались вѣрны Перуну, объясняли все это местью поруганнаго бога, тѣ же, которые приняли новую вѣру, хотя и испугались, хотя и поколебалась втайнѣ, утверждали, что въ бѣдствіи виноваты непринявшіе новой вѣры, что это не Перунъ, а Богъ истинный караетъ ихъ, а, можетъ, и просто старый волхвъ нарочно, чтобы вызвать эти распри, отравилъ воду въ Гремячемъ Ключѣ. И отъ словъ лѣсовики перешли къ дракѣ, а отъ драки къ копьямъ и дубинамъ…

И вотъ на холмѣ, съ котораго еще только вчера вечеромъ въ сіяніи луны благосклонно взиралъ Перунъ на игры и пляски дѣтей своихъ и на которомъ теперь уже водруженъ былъ Андреемъ огромный сосновый крестъ, началась кровавая свалка. Андрей и хотѣлъ бы остановить ее, но не могъ, и, безсильный, стоялъ онъ надъ толпой у креста, и ждалъ, когда все это кончится, и было ему скорбно: стало ему вдругъ жалко и своей молодой, изуродованной чѣмъ-то жизни, и ярымъ полымемъ полыхала въ сердцѣ его тоска о брошенной имъ Ганнѣ-полонянкѣ. И вдругъ на шумъ боя выбѣжала изъ лѣса женщина молодая и съ крикомъ бросилась къ нему. Въ одинъ мигъ узнало ее его сердце и поняло все: она бѣжала за нимъ со своей грѣшной любовью. И, сраженный неожиданностью, онъ отдѣлился отъ креста и призывно раскрылъ ей навстрѣчу руки. И въ то же мгновеніе каленая стрѣла, пущенная изъ-за кустовъ старымъ волхвомъ, звеня, впилась въ его сердце и онъ, истекая кровью, упалъ подъ ноги сражающимся, а на него, сраженная нечаяннымъ ударомъ копья, упала оборванная, окровавленная, изстрадавшаяся, но теперь совершенно счастливая Ганна-полонянка…

И такъ какъ нововѣровъ было больше, чѣмъ сторонниковъ Перуна, они побѣдили и, побѣдивъ, сперва справили они по Андрею славную тризну съ игрой во свирѣли и лютни, съ пѣніемъ, съ примѣрными боями воиновъ, съ медомъ хмельнымъ, а затѣмъ съ великимъ торжествомъ погребли въ зеленомъ лонѣ матери-земли тѣло его и приказали уцѣлѣвшимъ поклонникамъ Перуна подъ страхомъ смерти немедленно креститься, что тѣ съ охотою великою и исполнили, ибо на дѣлѣ увидѣли превосходство новой вѣры надъ старою. И общими усиліями селяковъ старый волхвъ былъ сожженъ на огнѣ великомъ живьемъ во славу Бога истиннаго…

И за павшимъ Андреемъ со стороны Кіева шли еще и еще проповѣдники новаго бога, а съ ними и дружинники князя кіевскаго, которые, ежели селяки гдѣ упрямились признать бога истиннаго, легонько эдакъ поторапливали ихъ по загривкамъ познать истинную вѣру и пріять царство небесное. И такъ «монастыреве на горахъ сташя и черноризцы явишася» и князь стольный кіевскій любилъ ихъ даже «до излиха» и всячески помогалъ имъ…

И вскорѣ былъ основанъ монастырь на крутомъ берегу Ужвы-рѣки, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда, встрѣчая солнце, стоялъ Перунъ и гдѣ палъ Андрей, и назвали люди монастырь тотъ непыратый: Спасъ-на-Крови.

И стали въ тѣхъ монастыряхъ черноризцы книги непонятныя списывать одну съ другой для просвѣщенія людей, и иконы писали красками яркими и раздавали ихъ селякамъ на мѣсто прежнихъ идоловъ поганыхъ, преходящаго творенія рукъ человѣческихъ, и шли въ тѣхъ монастырькахъ великіе споры о томъ, можно ли ѣсть кровь рыбью, и можно ли ѣсть бѣлку давленую, и что надо сдѣлать съ человѣкомъ тѣмъ, который передъ обѣдней постучитъ себѣ о зубы яйцомъ куринымъ, и можно ли попу обѣдню пѣть, ежели онъ у себя въ карманѣ платокъ женскій обнаружитъ, и слѣдуетъ ли носить бороду человѣку крещеному. И особенно любили почему-то черноризцы размышлять на тему: что есть жена? И, отвѣчая себѣ, они мудро говорили, что жена есть «сѣть утворена прельшающи человѣка во властяхъ свѣтлымъ лицомъ убо и высокими очима налидающи, ногами играющи, дѣлы убивающи, многы бо уязвиша низложи, тѣмъ же въ доброти женстѣй мнози прельщаются и отъ того любы яко огнь возгорается. Жена есть святымъ обложница, покоище змѣино, діяволь увѣтъ, безъ увѣта болѣзнь, поднѣчающая сковорода, спасаемымъ соблазнъ, безъисцѣльная злоба, купница бѣсовская…» И увѣряли всѣхъ чернецы смиренно, что тотъ, кто «не имѣ жены и кромѣ міра пребывая, заповѣди Господни исправити можетъ, а съ женою и съ чады живуще не можетъ спастися», и находились люди, которые поэтому бросали женъ и дѣтей безъ пристанища, и шли въ монастырь, и опять и опять разсуждали дружно о путяхъ спасенія, и увеличивали казну свою, и заводили холоповъ многихъ и пріобрѣтали вотчины необозримыя… И мудро постановляли: «въ говѣнье дѣтяти молоду коровьяго молока не ясти: два говѣнья матерь ссетъ, а во третье не дати ему ясти; въ говѣнье не достоитъ сидѣти нога на ногу взложивше; чеснокъ достоитъ ясти въ Благочѣщеньевъ день и сорокъ мученикъ; аще кто помочится на востокъ, да поклонится 300. Попъ, аще хощетъ литургисати, да не ястъ луку преже за единъ день…» и т. п.

И такъ распространялось просвѣщеніе это и вѣра христіанская изъ монастырьковъ тѣхъ. И люди положительные, уставя брады своя, говорили степенно: кабы вѣра эта была плохая, князь съ боярами не приняли бы ея. Но были, конечно, и вольнодумцы, которыхъ это просвѣщеніе не удовлетворяло. И многіе селяки-вятичи считали встрѣчу съ монахомъ недобрымъ знакомъ — какъ и со свиньей, — и возвращались немедленно послѣ такой встрѣчи домой. И жаловались черноризцы, что церкви ихъ стоятъ пусты, а на игрищахъ всегда полно людей, такъ, что одинъ толкаетъ другого. И простые люди думали, что вѣнчаніе въ церкви новаго бога нужно только боярамъ и людямъ именитымъ, а сами брали себѣ женъ съ плясаніемъ и гудѣніемъ и этимъ плясаніемъ и гудѣніемъ только и ограничивались. Волхвы, загнанные въ дебри лѣсныя, смучали простыхъ селяковъ всякими побасками нелѣпыми и иногда дерзость ихъ была во истину изумительна: такъ въ 1071 г. «приде волхвъ прельщенъ бѣсомъ, пришелъ бо Кіеву глаголаше сице, повѣдая людямъ яко на пятое лѣто Днѣпру потещи вспять и землямъ преступати на ина мѣста, яко стати Гречьски земли на Руской, а Русьскѣй на Гречьской, и прочимъ землямъ измѣнитися; его же невѣгласи послушаху, а вѣрніе же насмѣхаются, глаголюше ему: бѣсъ тобою играетъ на пагубу тебѣ.» И вѣрніи оказались, конечно, правы: злой кудесникъ погибъ въ одну ночь отъ бѣса.

Многіе же селяки-вятичи и другіе уходили отъ монаховъ и дружинниковъ въ лѣса темные и образовывали разбойничьи шайки. И епископы христіанскіе сказали Владиміру Красну Солнышку: пошто не казнишь ихъ? И отвѣчалъ добрый князь: боюся грѣха. И разъяснили епископы бога добраго: ты поставленъ отъ Бога на казнь злымъ и добрымъ на милованіе. И послушался ихъ Владиміръ Красно Солнышко и сталъ казнить селяковъ непокорныхъ богу новому, и тѣмъ укрѣпилъ вѣру христіанскую въ землѣ русской отъ края и до края…

Монастырь Спаса-на-Крови скоро прославился и, прославившись, разбогатѣлъ. И надѣли черноризцы мантіи широкія и, кушая золотистыхъ осетровъ и уху янтарную изъ стерляди востроносой, говорили людямъ о гибельности міра и спасеніи души… Но — не умерли и не умираютъ древніе славянскіе боги Земли Русской: такъ же роскошно сіяетъ надъ землей Сварогъ таинственный, отецъ всѣхъ боговъ, и восходитъ каждое утро, все радуя, Дажь-Богъ или Хорсъ сверкающій, и гремитъ и блистаетъ своей тяжкой палицей Перунъ-жизнедавецъ, и шумитъ вѣтрами своими Стрибогъ, и пасетъ в раздольныхъ долинахъ небесныхъ свои сіяющія стада Волосъ, и ворожитъ свѣтлая Мокошь, и озорной Лѣшій носится по лѣсамъ, и шумитъ въ рѣкѣ добродушный Водяной, и мавки-русалки играютъ съ жемчугомъ луннымъ, и таится въ хлѣбахъ дѣдъ Полевикъ, и хозяйничаетъ на дворѣ тихій заботникъ Домовой: нѣтъ, нѣтъ, не все, что было, прошло да быльемъ поросло!..

I. — «КОЛОКОЛА»

Андрей Ипполитовичъ, только годъ назадъ окончившій университетъ, филологъ и артистъ въ душѣ, съ какою-то толстой, хорошо изданной книгой, вошелъ въ старенькую, сѣренькую бесѣдку, висѣвшую надъ широкой, сонной, сплошь заросшей всякими водорослями и бѣлыми лиліями Старицей, и сѣлъ у раскрытаго окошка съ цвѣтными стеклами, чтобы почитать. Но не читалось ему: слишкомъ хорошо было это раннее вешнее утро, слишкомъ пьянилъ сладкій духъ черемухи, и косые золотые лучи солнца, которые прорѣзывали тамъ и сямъ высокія, стрѣльчатыя аллеи стараго парка, наполняли душу свѣтлой, безграничной радостью. Андрей былъ очень чутокъ къ красотамъ природы и ко всякой красотѣ, онъ страстно любилъ всѣ искусства и, скрывая это, какъ тяжкій грѣхъ, и самъ писалъ недурные стихи…

Онъ снова раскрылъ книгу и попробовалъ читать. Эти были трагедіи Эсхила. Не самыя трагедіи были нужны ему — онъ ихъ зналъ уже давно. Ему хотѣлось открыть въ нихъ ту тайну очарованія, которая, какъ медъ, истекаетъ изъ нихъ вотъ уже тысячелѣтія: онъ и самъ трудился надъ большой философской поэмой, въ которой онъ хотѣлъ излить все, что онъ нашелъ въ жизни за свои двадцать четыре года. Но чтеніе опять не пошло и онъ, глядя на красивую трагическую маску на обложкѣ книги, задумался и его красивое лицо съ золотистыми усиками и бородкой, какъ у Ванъ-Дейка, и голубыми глазами, изъ тѣхъ, которые рѣдко смѣются, стало торжественно и мягко. И тихій вѣтерокъ, влетѣвшій въ раскрытое окно, мягко шевелилъ его длинными золотистыми волосами — онъ любилъ ласку солнца и всегда ходилъ въ деревнѣ безъ шляпы…

И сладко дремалъ въ сіяніи утра старинный паркъ, и спала тихая, почти черная вода Старицы съ неподвижными, точно заколдованными камышами и водорослями, и въ мозгу Андрея ярко развертывались прекрасные образы его философской поэмы «Колокола». Его мало интересовала суетливая современность; онъ былъ по преимуществу созерцателемъ; внутренняя жизнь его шла какими-то и для него совершенно неожиданными, таинственными путями и чѣмъ неожиданнѣе были эти изломы жизни въ его душѣ, тѣмъ ярче и глубже ощущалъ онъ пьянящую сладость бытія…

Сюжетъ его поэмы былъ изъ не совсѣмъ обычныхъ. Это была тема, надъ которой онъ усердно работалъ прежде всего для самого себя. Съ одной стороны его съ дѣтства какъ-то тяготили люди, онъ не любилъ ихъ за творимую ими тѣсноту жизни, за ихъ шумъ и кровавую суетливость, а съ другой стороны — возможно ли счастье безъ людей? И онъ, отвѣчая себѣ на этотъ вопросъ, медленно, вдумчиво, любовно воздвигалъ стройное, нарядно-звучащее зданіе своей свѣтлой поэмы «Колокола».

Въ 2687 г., послѣ страшной и опустошительной войны между Европейскими и Американскими Соединенными Штатами съ одной стороны и великими республиками Азіи, на сторону которыхъ сталъ почти весь черный континентъ, — съ другой, жизнь людей, оправившись послѣ страшныхъ потрясеній, забила съ особенною яркостью и силой. Ломались старыя, уже изжитыя формы общежитія и создавались новыя, въ искусствахъ и наукахъ расцвѣли такія достиженія, что головы людей восторженно кружились отъ радостнаго сознанія мощи человѣческаго интеллекта и отъ жажды новыхъ радостныхъ возможностей; людскія страсти били особенно горячими ключами и вся жизнь казалась людямъ волшебной и пестрой сказкой, торжественнымъ и веселымъ праздникомъ. И какъ разъ въ это время надвинулась на землю изъ безднъ вселенной гигантская комета. Одни астрономы говорили, что она спалитъ всю жизнь земли въ огневыхъ вихряхъ несказанной ярости, другіе утверждали, что комета сорветъ съ земли ея атмосферный покровъ и люди въ мукахъ погибнутъ отъ недостатка воздуха, третьи увѣряли, что никакой опасности комета для земли не представляетъ: это будетъ такъ что-то вродѣ свѣтовой ванны. Предсказанія астрономовъ пугали людей нѣсколько, но споры ихъ смѣшили своей противорѣчивостью и въ концѣ концовъ они не вѣрили ученымъ и жизнь текла, какъ широкая, полноводная рѣка, величавая и прекрасная…

А комета охватывала по ночамъ уже полнеба…

И жилъ въ это время на землѣ одинъ юноша, философъ и поэтъ, который, томясь людской суетой, ушелъ высоко въ горы и жилъ тамъ среди прекрасныхъ вершинъ, слагая звучныя строфы о жизни земли, которая лежала у его ногъ въ голубомъ туманѣ, далекая, манящая и прекрасная. И вдругъ въ одинъ яркій день отшельникъ-поэтъ замѣтилъ, что вся земля внизу одѣлась въ какую-то мутную пелену, тяжелую и зловѣщую. И странно: замолкли вдругъ всѣ колокола земли, которыя онъ такъ любилъ слушать со своихъ высотъ… И постепенно зловѣще-мутные газы разсѣялись, уползая вдаль тяжелыми гигантскими змѣями, и предъ юношей открылась ужасающая картина черной, совершенно соженной земли. Томимый тяжелыми предчувствіями, онъ спустился со своихъ горъ и увидѣлъ, что комета какимъ-то ядомъ отравила все живое на землѣ. Всюду, въ селеніяхъ и городахъ, по лѣсамъ и на моряхъ валялись и плавали тысячи, милліоны труповъ животныхъ и людей, захваченныхъ внезапной смертью за своими повседневными занятіями. Съ ужасомъ нашелъ онъ своего стараго отца, который, склонившись надъ древними текстами, казалось, былъ погруженъ въ глубокую думу, но на самомъ дѣлѣ былъ мертвъ; онъ видѣлъ тысячи прекрасныхъ дѣвушекъ, которыя валялись повсюду и съ невыразимой кротостью смотрѣли въ небо остеклянѣвшими глазами; онъ видѣлъ астрономовъ, умершихъ подъ своими могучими телескопами, видѣлъ тысячи милыхъ дѣтей, какъ цвѣты скошенныхъ хвостомъ страшной кометы. Юноша-поэтъ раньше и самъ въ тайныхъ грезахъ своихъ видѣлъ освобожденную отъ суетливыхъ людей землю, зеленую и солнечную, на которой онъ, поэтъ, живетъ одинъ, вольный и счастливый. Но теперь, когда все это дѣйствительно случилось, онъ прямо окаменѣлъ отъ ужаса и волосы на головѣ его становились дыбомъ. Эта опустошенная, тихая, какъ кладбище, земля съ почернѣвшими лугами и лѣсами была такъ ужасна, что его умъ мутился и душа его мучилась нестерпимо и не тѣмъ, что вотъ умерли милліоны живыхъ существъ, — смерть удѣлъ всего земного, — а тѣмъ, что вотъ онъ остался одинъ во вселенной…

Но человѣкъ ко всему привыкаетъ — въ этомъ спасеніе его и ужасъ его. Привыкъ и онъ понемногу къ своему тяжелому одиночеству и, грустный, день за днемъ жилъ на опустошенной землѣ, на которой праздничнымъ утромъ не звонили уже въ голубой вышинѣ колокола. Травы и деревья оживали понемногу, щебетали въ перелѣскахъ какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшія и очень еще рѣдкія птички, и плясали въ золотыхъ лучахъ солнца тихими вечерами свою пляску веселыя мошки, и необыкновенно пышной красой сіяла пустынная земля въ то время, какъ горѣли и играли въ небѣ вечернія облака, на которыя теперь уже не было кому, кромѣ него, любоваться. И слагались въ душѣ его печальные гимны. Но странно: живой родникъ поэзіи, такъ горячо бившій нѣкогда въ его душѣ, сталъ точно слабѣть, священный огонекъ едва теплился, готовый вотъ-вотъ угаснуть. И онъ понялъ, почему: главный предметъ человѣческой поэзіи это человѣческая душа, зеркало міра, съ ея страстями и нѣжными переливами чувствъ, но человѣка на землѣ уже не было и не о комъ было слагать звучныя поэмы и не для кого…

И грустный, прощаясь со своими послѣдними воспоминаніями о человѣчествѣ, ходилъ онъ — и годъ, и два, и три… — изъ края въ край по безбрежной землѣ и нестерпимо тосковалъ о человѣкѣ, который нѣкогда такъ тѣснилъ его, такъ тяготилъ, и о встрѣчѣ съ которымъ онъ только и мечталъ теперь. И тѣмъ болѣе казалась ему такая встрѣча вѣроятной, что все чаще и чаще стали ему встрѣчаться въ его скитаніяхъ животныя — такія довѣрчивыя теперь и кроткія, — которыя быстро размножались отъ немногихъ уцѣлѣвшихъ, видимо, на большихъ высотахъ особей. И съ мукой тяжкой, съ палящей жаждой неустанно мечталъ онъ о женщинѣ, златокудрой, какъ солнце, и стройной, какъ молодая березка, съ милыми, нѣжными, зовущими глазами…

И вотъ вдругъ разъ, когда онъ тихимъ золотымъ вечеромъ, печальный, подходилъ къ бѣлѣющему среди горъ тихому городку, вотъ вдругъ навстрѣчу ему понеслись бурно-радостные звоны колоколовъ… Обезумѣвъ отъ радости, задыхаясь, онъ бросился къ городу. Въ своемъ воображеніи онъ уже видѣлъ людей, видѣлъ ту, златокудрую и нѣжную, по которой такъ мучительно томилась его душа длинными темными ночами, видѣлъ, какъ по заросшей дикими травами и цвѣтами площади она спѣшитъ ему навстрѣчу, радостная и смущенная, и — бѣжалъ, бѣжалъ, блѣдный отъ волненія, задыхаясь, на звуки колоколовъ, которыхъ онъ столько времени не слыхалъ…

А колокола все гудѣли — бурно, радостно, торжественно, точно привѣтствуя возрожденіе человѣческой жизни на землѣ со всѣми ея человѣческими скорбями и радостями. Онъ уже бѣжитъ, спотыкаясь отъ волненія и радости, заросшими улицами и площадями, онъ шаритъ жадно глазами по окнамъ, переулкамъ и площадямъ, онъ летитъ… Вотъ онъ уже подъ порталомъ бѣлаго собора, вотъ онъ несется уже по каменнымъ ступенямъ на гудящую колокольню. Еще только нѣсколько ступеней… одна ступень… одинъ шагъ… Онъ съ силой отбрасываетъ тяжелую дверь — то, рѣзвясь, наполняетъ всю землю ликующимъ шумомъ омертвѣвшихъ-было колоколовъ цѣлая семья… медвѣжатъ!..

— Все одинъ, все одинъ!.. — раздался надъ нимъ мелодичный, немножко насмѣшливый голосъ. — Упиваетесь мечтами?

Онъ такъ и затрепеталъ весь: предъ нимъ златокудрая, стройная, нѣжная, почти такая, какою онъ видѣлъ въ грезахъ своихъ желанную, ожидающую его въ пустынѣ, подъ ликуюшіе звуки колоколовъ, стояла въ мягкомъ сіяніи утра Ксенія Федоровна, жена его пріемнаго отца. Она съ улыбкой осмотрѣла его помятую, вышитую по воротнику косоворотку и влажные сапоги, къ которымъ пристали былинки и лепестки цвѣтовъ, — по обыкновенію пробродилъ, вѣроятно, все утро…

— Ну, не смотрите же такъ на меня! — проговорила она съ улыбкой. — Развѣ вы хотите съѣсть меня? И скажите: почему вы всегда смотрите исподлобья и почти никогда не улыбаетесь?

— Не замѣчалъ… Не знаю… — какъ всегда, смутившись, отвѣчалъ онъ.

— Всегда исподлобья… Иногда мнѣ даже страшно дѣлается…

И она засмѣялась своимъ серебристымъ смѣхомъ.

— Ну, идемте чай пить… А то дѣдушкѣ одному скучно…

Дѣдушкой она звала своего мужа и это было всегда непріятно Андрею почему-то…

Онъ всталъ и стрѣльчатыми аллеями, полными трепетанія теплыхъ солнечныхъ зайчиковъ, молча пошелъ за Ксеніей Федоровной. И сердце его тревожно билось… А она шла впереди, что-то напѣвая, и, повидимому, не обращала на него ни малѣйшаго вниманія.

Андрей зналъ ее еще дѣвушкой, когда она была учительницей въ селѣ Егорьевскомъ, неподалеку. И тогда, при первой встрѣчѣ его съ ней — тогда совсѣмъ не была она такъ хороша, какъ теперь — забилось его сердце сладкимъ волненіемъ. Но было въ ней что-то такое, что пугало его и тогда, и теперь. Иногда казалась она ему похожей на чутко дремлющую кошку съ этимъ ея стройнымъ, гибкимъ тѣломъ и точно зелеными, хищно мерцающими иногда глазами. И всегда издѣвалась она надъ всѣмъ «идеальнымъ», какъ говорила она. И тогда около нея чрезвычайно увивался одинъ изъ молодыхъ сосѣдей, кирасиръ-корнетъ князь Судогодскій… Андрей всегда робѣлъ съ женщинами, боязливо сторонился ихъ и онъ отошелъ отъ нея, а когда въ прошломъ году вернулся онъ на лѣто въ «Угоръ», онъ нашелъ Ксенію Федоровну уже хозяйкой старой усадьбы и Левъ Аполлоновичъ, пріемный отецъ его, смущенно шутя, просилъ его дружно жить съ молодой хозяйкой, которая, надѣялся онъ, тоже не будетъ обижать его пріемнаго сына. И всѣ были точно смущены… Въ то лѣто онъ не долго пробылъ въ «Угорѣ» и уѣхалъ со своимъ учителемъ и другомъ профессоромъ Максимомъ Максимовичемъ Сорокопутовымъ на крайній сѣверъ, куда его тянуло безлюдье и старина, сѣдыя легенды и былины, и эти удивительныя, многоглавыя старинныя церковки, доживавшія свои послѣдніе годы надъ свѣтлой гладью водъ, среди угрюмыхъ лѣсовъ и болотъ, уѣхалъ, унося въ сердцѣ, въ самыхъ отдаленныхъ тайникахъ его, златокудрый образъ съ томно зелеными глазами…

Не прошла тяжелая неловкость и въ этомъ году, когда онъ, какъ всегда, пріѣхалъ отдохнуть въ «Угоръ». И не узналъ Андрей Ксеніи Федоровны: въ этой изящной, прекрасно одѣтой женщинѣ совсѣмъ потонула та прежняя захудалая земская учительница. Казалось, что она такъ и выросла въ этой обстановкѣ и совсѣмъ никогда и не знала заботы о завтрашнемъ днѣ. И онъ думалъ о ней и днями и ночами, и мучительно тянулся къ ней, и боялся этого страшно…

Они вышли на широкую луговину передъ старымъ, темнымъ домомъ, гдѣ на огромныхъ, старинныхъ куртинахъ уже распушились недавно посаженные цвѣты. За потемнѣвшимъ палисадникомъ виднѣлся широкій залитый солнцемъ дворъ, гдѣ въ теплой пахучей пыли возились куры, утки, индѣйки и пѣтухи, поджавъ одну ногу и скашивая на бокъ голову, строго оглядывали синій небосклонъ: не видно ли гдѣ хищной тѣни ястреба? Среди нихъ, подъ молодой кудрявой рябинкой, съ корзиной крупной и душистой клубники въ рукахъ стояла бывшая нянька, маленькая, старая горбунья Варвара, жившая въ «Угорѣ» съ незапамятныхъ временъ. Варвара видѣла все всегда въ самомъ мрачномъ видѣ, всегда ожидала всяческихъ бѣдствій и всячески отравляла жизнь своей племянницѣ-сиротѣ, Наташѣ, которая служила въ «Угорѣ» горничной и все стремилась уйти въ монастырь…

Варвара обратила на Ксенію Федоровну и Андрея свое старое сморщенное лицо, долго смотрѣла имъ вслѣдъ своими увядшими глазами и, маленькая, сухенькая, зловѣще покачала своей облѣзлой, повязанной чернымъ платкомъ головой и тяжело вздохнула:

— О-хо-хо-хо-хо…

И носились надъ усадьбой пьяныя солнцемъ ласточки, и звенѣли совсѣмъ обезумѣвшія отъ радости жить мухи, и гудѣли пчелы среди бѣло-розовыхъ шатровъ старыхъ яблонь, и бѣжали куда-то бѣлыя, пушистыя облака въ синевѣ неба и, казалось, было все счастливо такъ, что больше ужъ и нельзя было быть…

II. — СТАРЫЙ МОРЯКЪ

На широкой, тѣнистой террасѣ, сплошь затканной дикимъ виноградомъ, въ просторной, чесучовой парѣ сидѣлъ за дымившимся стаканомъ чая Левъ Аполлоновичъ Столпинъ, отставной капитанъ черноморскаго флота, владѣлецъ «Угора», крѣпкій, бѣлоголовый старикъ средняго роста, широкоплечій, съ некрасивымъ, обвисшимъ, но умнымъ, на-чисто бритымъ лицомъ и твердыми, прямыми глазами.

Въ молодые годы жизнепониманіе Льва Аполлоновича было чрезвычайно просто, ясно и твердо: есть Россія, домъ нашихъ предковъ, нашъ домъ и домъ дѣтей нашихъ, и есть другія, ей, большей частью, враждебныя страны. Если Россія хочетъ существовать, она должна, какъ и все, бороться за свое существованіе. Для этого нужно прежде всего, чтобы армія ея и флотъ стояли на должной высотѣ, а для этого, въ свою очередь, нужно, чтобы всѣ люди арміи и флота честно и сурово исполняли свой долгъ до конца, а въ особенности тѣ, кто занимаетъ командные посты. Левъ Аполлоновичъ думалъ, что буря и бой это нормальное состояніе моряка, а штиль, портъ, миръ — исключеніе, временный отдыхъ, подарокъ судьбы. И матросовъ своихъ, и офицеровъ онъ «тянулъ» такъ, что на его крейсеръ «Пантера» даже съ берега всѣ смотрѣли съ замираніемъ сердца. Но онъ отдавалъ себѣ ясный отчетъ въ томъ, что среди морского офицерства, среди всѣхъ этихъ береговыхъ франтовъ съ кортикомъ и карьеристовъ такихъ людей, какъ онъ, очень немного, и тѣмъ суровѣе былъ онъ къ себѣ.

Грянула японская война. Самый близкій другъ его, Ипполитъ Лукоморинъ, командиръ крейсера «Память Чесмы», вмѣстѣ съ эскадрой адмирала Рождественскаго пошелъ на Дальній Востокъ, поручивъ его заботамъ своего единственнаго сына Андрея, тогда молоденькаго гардемарина, и простился съ нимъ на-вѣки: всѣ хорошіе моряки понимали, что безумными правителями эскадра Рождественскаго посылается на гибель, что японцы разстрѣляютъ ее съ безопаснаго для себя разстоянія и что только чудо можетъ спасти обреченныхъ на безславную и безсмысленную гибель. Чуда не случилось и эскадра страшно погибла, а вмѣстѣ съ ней погибъ Лукоморинъ, одинъ изъ лучшихъ моряковъ балтійскаго флота. И тутъ впервые — онъ посѣдѣлъ за время японской войны, — Левъ Аполлоновичъ призадумался и еще смутно понялъ, что если всѣ они исполнятъ свой долгъ до конца, а Петербургъ останется Петербургомъ, то жертва ихъ будетъ жертвой безплодной.

Война закончилась революціей. Возмущенной душой Левъ Аполлоновичъ былъ на сторонѣ потерявшаго терпѣніе народа, но и прирожденная лойяльность, и боязнь революціи въ условіяхъ русской дикости заставили его твердо остаться на своемъ посту. Зашумѣлъ и черноморскій флотъ, почувствовалось броженіе и на борту «Пантеры». Левъ Аполлоновичъ вызвалъ къ себѣ своего единственнаго сына, Володю, служившаго мичманомъ на его кораблѣ. Онъ любилъ сына всей душой и потому «тянулъ» его такъ, какъ не «тянулъ» ни одного изъ своихъ офицеровъ, и сынъ понималъ его, и смотрѣлъ на него преданными и влюбленными глазами. И когда сынъ переступилъ порогъ его каюты, онъ обернулся къ нему, долго, молча, любовно смотрѣлъ въ его красивое, мужественное лицо и, наконецъ, тихо сказалъ:

— Володя, у насъ на борту неблагополучно. Не сегодня, такъ завтра вспыхнетъ бунтъ. Сейчасъ же иди въ минные погреба и будь тамъ безвыходно: по моему первому слову ты взорвешь корабль. Ты понялъ меня?

— Понялъ, папа. Все будетъ исполнено.

Отецъ крѣпко сжалъ ему руку и сказалъ:

— Иди!

Онъ не ошибся: на другое же утро, когда крейсеръ шелъ къ кавказскимъ берегамъ, — тамъ волновались горцы, — и когда капитанъ былъ на командирскомъ мостикѣ, матросы вдругъ высыпали всѣ на палубу и, тревожно и злобно шумя, придвинулись къ мостику со всѣхъ сторонъ. Въ поведеніи ихъ чувствовалась нерѣшительность: они знали своего командира. Ярко вспыхнулъ на палубѣ красный флагъ.

— Смирно! — рѣшительно крикнулъ съ мостика Левъ Аполлоновичъ. — Слушай всѣ!

И, обратившись къ телефону въ минные погреба, онъ громко сказалъ:

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть! — отвѣчалъ молодой голосъ изъ нѣдръ корабля.

— Приготовьтесь! Если точно черезъ десять минутъ не послѣдуетъ личной отмѣны моего приказанія, вы взорвете корабль…

— Есть, г. капитанъ!

И, выпрямившись, капитанъ крикнулъ въ разомъ смутившуюся толпу:

— Если въ теченіе десяти минутъ вы не выдадите мнѣ всѣхъ зачинщиковъ бунта, корабль будетъ взорванъ… Слышали? — онъ вынулъ часы. — Итакъ, десять минутъ на размышленіе…

Матросы отлично знали и его и молодого мичмана Столпина, и тревожно загалдѣли: они уже искали виноватаго. Капитанъ съ часами въ рукахъ стоялъ на мостикѣ. Стрѣлка медленно ползла впередъ. Въ минномъ погребѣ, рѣшительный и торжественный, стоялъ молодой мичманъ и не спускалъ глазъ съ циферблата: шесть минутъ… пять минуть… три минуты…

Двѣ минуты…

Предъ командирскимъ мостикомъ стояло восемь человѣкъ связанныхъ матросовъ и вся команда, тихая, смущенная, побѣжденная. И слышенъ былъ только плескъ волны, взрѣзаемой острымъ носомъ быстро бѣгущаго крейсера.

— Мичманъ Столпинъ!

— Есть, г. капитанъ!

— Вамъ приказано взорвать крейсеръ…

— Такъ точно, г. капитанъ…

— Отставить! — внятно произнесъ командиръ.

— Есть, г. капитанъ! — дрогнулъ голосъ мичмана и изъ молодыхъ глазъ неудержимо брызнули слезы.

— И вы будете безсмѣнно въ минномъ погребѣ до моего личнаго распоряженія…

— Есть, г. капитанъ…

Уже чрезъ часъ было вынесено постановленіе военно-морского суда и въ солнечномъ просторѣ моря рѣзко рванулъ залпъ. А чрезъ три дня въ Сухумѣ, гдѣ «Пантера» бросила якорь и гдѣ для демонстраціи былъ высаженъ дессантъ, изъ засады въ колючкѣ пулей былъ убитъ неизвѣстко кѣмъ мичманъ Столпинъ.

Гибель стараго друга подъ Цусимой и гибель единственнаго любимаго сына, убитаго своей же, русской рукой за исполненіе своего воинскаго долга, потрясли Льва Аполлоновича до дна его прямой, честной души. Его старое, стройное, но немного наивное жизнепониманіе разомъ развалилось: онъ окончательно понялъ, что, пока Петербургъ останется Петербургомъ, жертва честныхъ слугъ родины останется жертвой безплодной, онъ понялъ, что самый страшный врагъ Россіи это русское правительство. Онъ выждалъ на своемъ посту, пока кончилась революція, а затѣмъ вышелъ въ отставку и, взявъ изъ морского училища сына-сироту своего друга, Андрея, который тяготился военной карьерой, уѣхалъ въ свое запущенное и почти бездоходное имѣніе «Угоръ».

Онъ энергично взялся за хозяйство, быстро привелъ въ порядокъ то, что можно было въ условіяхъ дикаго, лѣсного края, и принялъ участіе въ земской работѣ: если земля сама себѣ не поможетъ, то кто же еще ей поможетъ? Человѣкъ много видѣвшій, осторожный, онъ не далъ говорунамъ завлечь себя въ политическую игру, въ которой было много легкомысленнаго, онъ хотѣлъ серьознаго дѣла, но и тутъ скоро онъ увидѣлъ то же, что и во флотѣ: было много карьеристовъ, было много ко всему равнодушныхъ, была жажда денегъ и популярности, но очень, очень мало было сознанія Россіи, жажды ея пользы, ея преуспѣянія. И все болѣе и болѣе хмурился старый морякъ…

Разъ какъ-то, заскучавъ среди своихъ лѣсовъ, поѣхалъ онъ на югъ, повидать голубое море, Севастополь, солнечные берега, родной флотъ. И по дорогі изъ Байдаръ въ Алупку пришлось ему ѣхать въ коляскѣ съ незнакомымъ морякомъ, вылощеннымъ лейтенантомъ, который былъ похожъ на все, что угодно, только не на моряка. Заговорили о флотѣ.

— Но почему же вы торчите все въ порту? — сказало Левъ Аполлоновичъ. — Почему не крейсирует вы, напримѣръ, у кавказскихъ береговъ? Это было бы не вредно…

— У кавказскихъ береговъ? — лѣниво переспросилъ дэнди съ кортикомъ. — Ахъ, тамъ всегда такъ качаетъ!..

Старикъ промолчалъ. Въ сердцѣ темной тучей поднялось предчувствіе какой-то смутной, но грозной катастрофы. И всталъ вопросъ: что жъ дѣлать? Какъ спастись? Что весь этотъ страшный развалъ значитъ?

Онъ скоро вернулся, хмурый, домой и въ тишинѣ родового гнѣзда безъ конца передумывалъ свои новыя, тяжелыя, неотвязныя думы. И газеты, и мѣстные говоруны со всѣхъ сторонъ подсказывали ему разгадку русской загадки, — стоитъ только передать власть имъ, — но онъ прямымъ, недовѣрчивымъ умомъ своимъ очень скоро раскусилъ всю мелочность этихъ трафаретныхъ выкриковъ.

И чувство гражданской отвѣтственности въ немъ не только не затихло, но, наоборотъ, все болѣе и болѣе крѣпло: надо кричать, надо будить спящихъ, беззаботныхъ, легкомысленныхъ! И онъ посылалъ въ Петербургъ большой, обстоятельный докладъ по морскому дѣлу: оно поставлено въ Россіи на совершенно ложныхъ основаніяхъ, ибо, если сильный флотъ нуженъ островной Англіи съ ея далекими колоніями, то огромной континентальной Россіи онъ совершенно не нуженъ. Знаменитая теорія, что лучшая защита есть нападеніе, есть теорія безсмысленная и лживая, придуманная профессіоналами войны для оправданія всякихъ авантюръ. Расточать потъ и кровь народа на безконечныя вооруженія, даже не задумываясь, нужно ли это, есть преступленіе. Никакія завоеванія Россіи не нужны: ей достаточно дѣла съ устроеніемъ того, что уже пріобрѣтено. А разъ завоеванія ей не нужны, то не нуженъ ей и громадный флотъ, который она теперь содержитъ: для защиты береговъ нужны лишь небольшія, хорошо поставленныя минныя и подводныя эскадры… Докладъ его читали, пожимали плечами и — клали подъ сукно: помилуйте, если не совершенно красный, то во всякомъ случаѣ опасный и безпокойный человѣкъ… Левъ Аполлоновичъ тѣмъ временемъ велъ компанію въ земствѣ, чтобы для зарѣчныхъ деревень открыли хоть одну больницу: онъ предлагаетъ безплатно флигель у себя на усадьбѣ, отопленіе и освѣщеніе — земство должно дать только средства на персоналъ. Но онъ не принадлежалъ къ командующей въ древлянскомъ земствѣ либеральной партіи и его дѣло тянули и тянули безъ конца. И онъ выступилъ съ предложеніемъ о томъ, чтобы земство пришло на помощь правительству въ дѣлѣ насажденія хуторовъ: реформа громаднаго значенія, въ ней спасеніе крестьянской Росссіи отъ нищеты, а Россіи правящей — отъ революціи. Такъ какъ это было явно нелиберально, то послѣ долгихъ и горячихъ дебатовъ проэктъ его провалили. И такъ и шло… И Левъ Аполлоновичъ сталъ все больше и больше уходить въ свое хозяйство: самъ ухаживалъ за садомъ, водилъ пчелъ, а то уходилъ просто въ лѣса или на рѣку, подальше отъ людей…

И неожиданно для всѣхъ — да и для себя, пожалуй, — онъ женился на Ксеніи Федоровнѣ. Онъ старался не думать, не анализировать своего чувства къ ней, которое заставило его рѣшиться на этотъ рискованный и немножко въ его возрастѣ смѣшной шагъ: была тутъ и тоска одиночества, и жалость къ этой красивой, одинокой дѣвушкѣ, которая неизбѣжно опустилась бы и заглохла въ страшной нуждѣ и тяжелой атмосферѣ народной школы, задыхавшейся подъ тупымъ и ревнивымъ надзоромъ батюшекъ, становыхъ и другихъ блюстителей блага народнаго. Было въ этомъ чувствѣ — и въ этомъ было совѣстно признаться самому себѣ, — и простое, послѣднее влеченіе къ женщинѣ, къ этому прекрасному, стройному тѣлу, которое такъ обидно было видѣть въ затрапезномъ ситцевомъ платьишкѣ… И даже глухая молва о назойливомъ и, какъ говорили сплетники, успѣшномъ ухаживаніи молодого князя Судогодскаго не остановили его…