Помоги проекту - поделись книгой:
– В печати идет дискуссия о биологии. Я слежу за ней с интересом. Вы тоже можете принять в ней участие.
Но без поддержки свыше Лысенко дискутировать не умел.
Вскоре Институт генетики Академии наук, возглавлявшийся Лысенко с 1940 года, то есть со времени ареста Вавилова, был закрыт. Вместо него был создан Институт общей генетики имени Н.И.Вавилова во главе с крупным генетиком Н.П.Дубининым. Было принято решение о пересмотре программ обучения биологии в школах и вузах. Было сделано и многое другое.
Падение Лысенко поставило меня в очень своеобразное положение: моя будущая книга, с первых страниц рассказывавшая правду о Менделе, Моргане, основных законах генетики, и уже по одному этому совершенно непроходимая, вдруг превратилась в конъюнктурно выигрышную! Велик был соблазн форсировать ее окончание, тем более что в воздухе ощущалось: весь этот «либерализм» ненадолго!
Поразмыслив над сложившейся ситуацией, я решил продолжать работу как будто ничего не случилось. Однако сознание того, что книга может быть опубликована, автоматически включило внутреннего цензора. Впереди было самое главное – описание биологических дискуссий. Я понимал, что если в печати дозволяется критиковать
В 1966 году в двух номерах алма-атинского журнала «Простор» (№№ 7–8) появилась документальная повесть Марка Поповского «1000 дней академика Вавилова». В ней эта трудность была ловко обойдена: автор изобразил дело так, будто в возвышении Лысенко был повинен не советский строй и не лично товарищ Сталин, а сам Николай Иванович Вавилов. Концепция подтверждалась селективно подобранными цитатами, но это была неправда, для меня такой подход был неприемлем.
Материал, имевшийся у меня в руках, оставался взрывоопасным, и это касалось не только биологических дискуссий. От учеников Вавилова, с которыми я входил во все более тесный контакт, ко мне стекались документы и воспоминания, касавшиеся и более ранних периодов его жизни. Так, профессор Николай Родионович Иванов передал мне фотокопию обширной переписки Вавилова с его учителем и другом Робертом Эдуардовичем Регелем, который возглавлял в Петрограде Отдел прикладной ботаники – тот самый Отдел, который после смерти Регеля (в 1920 году) возглавил Вавилов и превратил во Всесоюзный институт растениеводства – всемирно известный ВИР.
Все письма из этой пачки оказались интересными, но одно из них особенно поразило меня. Это письмо, написанное через несколько дней после большевистского переворота. Регель называл большевиков «даже не политической партией», а «группой сектантов», и негодовал против «цвета нашей интеллигенции кадетов», которые позволили «сектантам» совершить этот переворот.
То же касалось некоторых писем самого Вавилова, в частности, из Палестины, которую он исследовал в рамках Средиземноморской экспедиции 1926 года. Я привел из этих писем только отрывки, касавшиеся сбора растений, и полностью опустил восторженные высказывания о еврейском «национальном очаге» и о еврействе, которое «с сумасшедшим энтузиазмом», как он выразился, строило жизнь на своей исторической родине. При той ненависти к Израилю, какой были нашпигованы газеты, цитировать эти высказывания было невозможно: они бы все равно шли под нож, а заодно могли разбудить антисемитские эмоции будущих рецензентов и цензоров.
Надо было быть предельно осмотрительным при цитировании и моем собственном комментировании подобного материала. Всё, что можно было убрать в подтекст, надо было убрать в подтекст. Приводя, например, письма Вавилова к выдающемуся генетику Ф.Г.Добржанскому, в которых Николай Иванович убеждал этого «невозвращенца» вернуться в СССР, обещая блестящие перспективы научной работы, я демонстрировал «советский патриотизм» Вавилова, предоставляя самому читателю решать, кто был прав в этом споре: затравленный и погибший в тюрьме Вавилов или оставшийся в США Добржанский, которого, в случае возвращения, ожидала бы такая же участь…
И, конечно, наиболее строгой самоцензуре была подвергнута заключительная часть книги – начиная с ее названия. Первоначальное – «Дорога на эшафот» – было заменено более нейтральным: «Битва в пути». Из материалов и документов о биологических дискуссиях, которыми я располагал, использовано было лишь самое необходимое для правильной обрисовки картины.
Я закончил рукопись в ноябре 1966 года.
И как раз в это время было принято решение ЦК о «подготовке к празднованию 50-летия Великой Октябрьской Революции». Предстоявший год объявлялся
В «Правде», где регулярно печатались статьи о деятелях партии, погибших в период «культа личности Сталина», исчезли упоминания о политических репрессиях. Практически полностью пропали со страниц печати упоминания о преступлениях Сталина, зато стали подчеркиваться его
Президиума Верховного Совета) Николай Викторович Подгорный, его земляк.
Учитывая всё это, завредакцией Коротков сказал мне, что не считает возможным «соваться к начальству» с моей рукописью; нужно выждать более благоприятного момента.
Выжидание длилось весь юбилейный год. Когда, наконец, он миновал, оказалось, что власти не намерены поворачивать к доюбилейному либерализму. Замораживание приняло необратимый характер. Стало ясно, что подходящего момента не будет. И тогда Коротков решил двинуть мою рукопись, к тому времени уже полностью доработанную.
В первую очередь, нужен был хотя бы один положительный и более или менее официальный отзыв. Это не представлялось сложным. Обязанности председателя Комиссии Академии наук по сохранению и разработке научного наследия Н.И.Вавилова исполнял профессор Фатих Хафизович Бахтеев, один из самых преданных его учеников. На протяжении всей моей работы над книгой он деятельно помогал мне, горячо одобрял мою работу и относился ко мне с такой симпатией, что, несмотря на разницу в возрасте, мы стали друзьями. Он охотно написал рецензию на мою рукопись, заверив ее не только своей подписью и титулом доктора наук, и.о. председателя Вавиловской комиссии, но и печатью. Рецензия Бахтеева послужила основанием для заключения издательского договора и одобрения рукописи.
Коротков, только теперь прочитав рукопись и поняв всю меру опасности, которая от нее исходит, решил не поручать ее редактирование кому-либо из штатных работников редакции, чтобы не ставить их под удар. Он заключил соглашение на внештатное редактирование с недавно уволившейся сотрудницей Татьяной Ивановой (она перешла в издательство «Наука»). Это означало, что всю полноту ответственности за мою книгу Коротков брал на себя.
Вместе с редактором мы прошлись по тексту. Заключительная часть книги делала ее совершенно непроходимой в новых условиях. Это понимала Татьяна, понимал Коротков и отлично понимал я сам. Чем-то надо было жертвовать!
Мера жертвы, с моей точки зрения, должна была быть меньшей, чем с точки зрения редактора, но мы находили общий язык. Заключительная часть рукописи усохла почти вдвое, изымались, естественно, наиболее острые места.
Отовсюду было удалено имя Сталина – даже из лысенковских цитат. Был выброшен большой кусок о травле академика Н.К.Кольцова. Изъяты заключительные главы – об «окончательном» разгроме генетики на Августовской сессии ВАСХНИЛ1948 года.
От большого фрагмента об аресте Вавилова осталось, в качестве иллюстрации, факсимиле последней записки Николая Ивановича В.С.Лехновичу – участнику его последней экспедиции, которого он просил выдать свои вещи «подателю сего… ввиду срочного вызова в Москву». Мы надеялись, что вне контекста записка выглядит невинной и не обратит на себя внимания. Не тут-то было. Позднее, уже из корректуры, ее изъял Главлит.
Вся интонация рассказа о генетических дискуссиях была по возможности смягчена.
Рукопись ушла в типографию, но это не означало, что ей обеспечена дорога к читателю.
Позднее в издательстве ввели такой порядок, что все рукописи читались кем-либо из руководства: директором, главным редактором или его заместителем – для этого число начальников удвоили. До таких нововведений последней инстанцией, читавшей рукопись, был завредакцией, но директор или главный редактор мог заглянуть в верстку. Коротков посчитал нужным заручиться рецензией более сильного человека, чем Бахтеев.
После долгих раздумий и колебаний мы решили обратиться к профессору В.Н.Столетову, заведующему кафедрой генетики МГУ и, что было особенно важно, министру высшего и среднего специального образования РСФСР, то есть высокопоставленному представителю власти.
Обращаться к Столетову было рискованно: он сам еще недавно был активным лысенковцем – благодаря этому и занимал высокие посты. Однако он стал поддерживать опальную генетику еще до падения Лысенко, потому сохранил эти посты в новой ситуации. Словом, риск выглядел оправданным.
…Секретарша без долгих расспросов соединила меня с министром. В ответ на мою просьбу он сразу же согласился прочитать рукопись и предложил привезти ему ее на следующий день в МГУ, где предстояло заседание кафедры: там мне следовало его «поймать».
Я приехал заблаговременно, а сам Столетов опоздал ровно на час. Вся кафедра нервничала, и как только он появился, его обступили с разными вопросами. Я с трудом протиснулся сквозь толпу и назвал себя. Столетов бегло взглянул на меня поверх очков светлыми водянистыми глазами, сунул под мышку увесистую папку и заговорил с кем-то другим. Я ушел в уверенности, что он, скорее всего, забудет где-нибудь рукопись, а если не забудет, то будет читать ее месяца четыре – шутка ли: такой занятой человек!
Однако уже через неделю мне позвонили из секретариата Столетова и сказали, что Всеволод Николаевич просит меня прийти к нему в министерство такого-то числа в такое-то время – если мне это удобно.
Мне было удобно!
…Разговор со Столетовым продолжался около двух часов. У него был отключен телефон, и никто в кабинет не входил, за исключением секретарши, которая время от времени, по звонку, приносила жиденький чай в тяжелом граненом стакане. (Мне чай предложен не был.) Прихлебывая чай, Столетов вел разговор.
Он похвалил мою работу, высказал несколько незначительных замечаний и стал предаваться воспоминаниям о «том трудном времени», которое у меня, по его словам, было изображено верно. Беседу он вел неторопливо, по-доброму, по-стариковски. Ему нравилось, что книга написана «без лишнего нажима». Единственное, что он хотел бы, чтобы я имел в виду – не для исправления рукописи, а для личного сведения, – это то, что академик Н.М.Тулайков (который у меня лишь несколько раз упоминался, поэтому и исправлять ничего не требовалось) сыграл отрицательную роль в науке. Он был наделен большой властью, был вхож в ЦК партии и пользовался этим для расправы со своими противниками.
То, что я знал о Тулайкове, свидетельствовало о другом. Однако я вспомнил: о Столетове говорили, что он сыграл в свое время какую-то роль в дискредитации Тулайкова и, если не прямо, то косвенно, был повинен в его аресте в 1937 году[2]. Поскольку всё это не касалось моей рукописи, я возражать не стал.
Разговор кончился тем, что Столетов обещал в ближайшие дни написать рецензию; как только она будет готова, мне позвонят.
Попрощавшись, я, словно на крыльях, полетел в редакцию. Поддержка министра кое-что значила! Кажется, только теперь я стал всерьез верить, что книга может увидеть свет.
Однако прошла неделя, вторая, третья, а никаких сигналов от Столетова не поступало. Коротков, которого я успел обнадежить, стал нервничать. Со дня на день могла поступить из типографии корректура, в которую надо было внести те мелкие поправки, о которых мне говорил Столетов: они были отмечены в оставшейся у него рукописи.
Я сам позвонил Столетову. Он объяснил, что был очень занят, но в ближайшую неделю непременно напишет рецензию.
Через две недели я позвонил снова.
Потом стал звонить каждую неделю…
Надо сказать, что Столетов не избегал разговоров со мной: стоило мне назвать себя, и секретарша тотчас с ним соединяла. Однако дело не двигалось, и это было неспроста.
Буквально дня через два после столь окрылившей меня долгой беседы со Столетовым состоялся апрельский пленум ЦК партии, посвященный «идеологической борьбе на современном этапе». Это был сигнал к резкому закручиванию гаек: первая внутриполитическая реакция на события в Чехословакии – ведь шел 1968 год![3]
Столетов оказался в затруднительном положении.
С одной стороны, он понимал, что я тесно связан с десятками крупных генетиков, все они ждут эту книгу, и если он, особенно после того, как одобрил ее на словах, зарубит рукопись, это станет известно всему ученому миру, в котором его репутация и так стояла невысоко. С другой стороны, если книга выйдет и разразится скандал, издательство будет прикрываться его рецензией, и у него могут возникнуть куда более серьезные неприятности, нежели пересуды в среде генетиков. Он, очевидно, решил заволынить дело.
Однако я был настойчив, и в конце концов мне было сказано, что я могу приехать за рукописью и рецензией.
Когда я вошел в приемную, моя толстая папка лежала на столе секретарши. Я взял ее и хотел уйти, но она спросила:
– Вы разве не хотите прочитать отзыв?
Я развязал тесемки и быстро пробежал глазами страничку текста, которую Столетову «некогда» было написать несколько месяцев, после того как ему же хватило недели, чтобы прочитать пятисотстраничную рукопись!
В рецензии было четыре абзаца – три за здравие и один за упокой. В нем говорилось, что я «форсирую драматизм событий» и «заживо хороню живого человека»!
Что касается последнего, то тут, по крайней мере, было ясно, что делать. В конце книги говорилось, что Лысенко пережил свой бесславный конец, тогда как Вавилов продолжает жить после смерти. Жалко убирать этот заключительный аккорд, да ведь стольким уже пожертвовано!.. Но как быть с
Завязывая тесемки папки, я уже твердо решил, что рецензия не появится в издательстве. Лучше скажу, что Столетов надул и вернул рукопись без рецензии. Тоже радости мало, но оставляет хоть какой-то шанс. А с такой рецензией книга не выйдет ни при каких обстоятельствах…
Я уже взялся за ручку двери, когда услышал голос секретарши, многое понявшей по моему лицу:
– А вы не хотите поговорить с Всеволодом Николаевичем?
У меня и мысли не было говорить с ним после того, как я прочитал его иезуитский отзыв! Но тут вдруг решил: а почему – нет? Терять мне нечего!
…Пока я пересекал обширный министерский кабинет, Столетов широко улыбался мне ртом, а его светлые водянистые глаза смотрели поверх очков настороженно и воровато.
– Всеволод Николаевич! – я сразу пошел в атаку. – Что же вы написали? Ведь вы рубите книгу!
– Почему? Почему – рублю? – Руки его суетливо перебирали бумаги на столе. – Я дал положительный отзыв.
– Но вы же пишете, что я форсирую драматизм!
– Да, знаете, в конце там у вас… Как-никак Лысенко жив. Нельзя заживо хоронить человека.
– Хорошо, это место можно исключить. Но ведь у меня потребуют снять всю дискуссию.
– Нет, нет. Я имею в виду только последние страницы. Там как-то мрачно. Вообще у вас тон хороший, правильный, но на последних страницах мрачно. Я понимаю: арест, смерть… Но надо бы как-то помягче.
– Но тогда так и напишите, что речь идет о последних четырех страницах!
– Хорошо, хорошо, – закивал головой Столетов. – Давайте исправим… Где тут исправить? – И он, щурясь сквозь очки, почти под мою диктовку исправил последний абзац.
Через пять минут бумага была перепечатана и заново им подписана. (Второй экземпляр первого варианта рецензии я сохранил на память.)
На следующий день вся правка была внесена в корректуру, которая уже два или три месяца лежала без движения в редакции, однако проволочки Столетова обошлись слишком дорого. Уже стояло лето 1968 года. Пока корректура проходила сверку, наступило роковое 21 августа. Советские танки вошли в Прагу.
Вместе с оккупацией Чехословакии «бдительность» внутри страны была доведена до предела, и редакция захотела получить более надежный заслон, нежели слишком короткая и все же не лишенная двусмысленности рецензия Столетова.
Решили пробиваться к академику Н.Н.Семенову, нобелевскому лауреату, вице-президенту Академии наук, известному тем, что он в трудное время поддерживал генетиков. Однако прямого хода к Семенову найти не удалось. Пришлось действовать через Владимира Владимировича Сахарова, крупного генетика, с чьим мнением, как говорили, считался Семенов.
Сахаров прочитал корректуру и в разговоре со мной сказал много приятного. Он обещал показать верстку Семенову и попытаться убедить его прочитать ее или поставить свою подпись под отзывом, который напишет сам Сахаров.
Но влияние Сахарова оказалось недостаточным. Семенов поручил ознакомиться с корректурой своему заместителю по Президиуму Академии наук, члену-корреспонденту В.А.Ковде.
И снова начались проволочки, как со Столетовым, но с той разницей, что к Ковде дозвониться было невозможно. Когда я называл свое имя, оказывалось, что Виктора Абрамовича нет на месте или что у него совещание.
Потеряв всякую надежду поймать его в Президиуме Академии, я воспользовался академическим справочником и позвонил ему по домашнему номеру. На мое счастье, он сам подошел к телефону. Как только я назвал себя, он сказал:
– Я прочитал вашу книгу. Она не может быть издана. Сейчас, в свете чехословацких событий, это невозможно.
– Простите! – возразил я. – Но в книге ни слова не говорится о чехословацких событиях!
На это последовал ответ, который нельзя забыть:
– А вот это неправильное заявление. Это полемическое заявление!
Я положил трубку, не попрощавшись.
Пришлось удовлетвориться теми рецензиями, которые были.
Вторая корректура была уже подписана редакцией в печать, когда книгу захотел прочитать директор издательства В.Н.Ганичев, а прочитав, понял, что от нее исходит немалая опасность. Рецензии Бахтеева и Столетова отчасти успокоили его, но он сказал, что корректуру надо показать в ЦК партии. Хорошо еще, что Ганичев был слишком ленив, чтобы самому заниматься этим делом, и у нас с Коротковым, как нам казалось, была некоторая свобода маневра.
Мы полагали, что надо держаться как можно дальше от Отдела пропаганды. Не лучше был и Сельскохозяйственный отдел ЦК, где сидели бывшие лысенковцы. Единственная надежда оставалась на Отдел науки. В нем биологию курировали два инструктора: один – со странной фамилией то ли Ожипа, то ли Ожажа – в прошлом тоже лысенковец, а другой – Лев Николаевич Андреев, сравнительно молодой, не отягощенный лысенковским грузом (впоследствии – президент ВАСХНИЛ, председатель Вавиловской комиссии Академии наук).
Бахтеев имел с Андреевым какие-то контакты и говорил, что тот производит благоприятное впечатление. Он и позвонил Андрееву. Объяснил, что речь идет о книге, которую он читал и одобрил. Бахтеев тогда жил и работал в подмосковном поселке Снегири, встретились мы с ним на улице, он позвонил Андрееву из уличного телефона-автомата, я стоял рядом, разговор был при мне.
Корректуру Андреев продержал около месяца, после чего принял меня, и мы имели продолжительную беседу. Он был приветлив и предельно доброжелателен. Книгу хвалил, высказал несколько второстепенных замечаний. У меня сохранилась копия моего письма директору издательства Ганичеву, в котором я точно, по пунктам, излагал все замечания, высказанные мне Андреевым. Вот отрывок из этого письма: «…Хочу напомнить, что верстка моей книги по Вашему указанию была направлена на консультацию в ЦК КПСС, где в Отделе науки ее рассматривал тов. Л.Н.Андреев, после чего передал ее на рассмотрение в Сельскохозяйственный отдел ЦК (как же наивно было наше намерение, отдавая верстку в один цековский отдел, обойти другой! –
1. Изъять из текста приводимые мною косвенные данные об участии Н.И.Вавилова в декабрьском восстании на Пресне в 1905 году, так как в пользу этого факта нет неопровержимых доказательств.
2. Сократить сведения интимного характера в переписке Н.И.Вавилова.
3. Несколько расширить рассказ о его организаторской государственной деятельности.
4. В последней части снять упоминание факта о том, что И.В.Мичурин палкой выгнал Лысенко из своего кабинета, ибо этот факт приводится по свидетельству очевидцев, а не на основе документов, а также смягчить некоторые резкие выражения в адрес Лысенко, ибо некоторые работники на местах продолжают придерживаться его взглядов и перевоспитывать их надо постепенно.
Все эти замечания, а также мелкие замечания, о которых мне не говорил тов. Л.Н.Андреев, но которые есть на полях корректуры, были мною учтены».
И это ВСЁ?
ВСЁ!
И такова цензура самого ЦК? Да не слишком ли я боюсь собственной смелости? Может быть, в моей книге вообще ничего ТАКОГО
С такими мыслями я покидал здание ЦК.
Меня почти не беспокоило, что письменного отзыва Андреев не дал, сказав, что у них это «не принято». И я не обратил особого внимания на то, что он подчеркивал несколько раз: он высказывает лишь свое личное мнение и мнение товарищей из Сельскохозяйственного отдела. Замечания я могу принимать или не принимать. Это только пожелания, а не директивы. Я слишком хорошо знал, что у работников ЦК личного мнения не бывает: они говорят только «от имени и по поручению».
Вся правка была внесена, дописаны страницы две про организаторскую деятельность Вавилова (а об одном этом можно было бы написать книгу!), корректура отправлена на вторую сверку.
Обычно вторая сверка для редакции если не ЧП, то большая неприятность, так как с ней связаны сверхплановые расходы. Но в данном случае это была такая мелочь, на которую не стоило обращать внимания.
Я ликовал, Коротков был доволен, а Ганичев окончательно успокоился.
Корректуру подписали в печать. С Главлитом я приготовился драться, опираясь на авторитет ЦК, однако и там всё прошло гладко: сняли только факсимиле записки Вавилова Вадиму Степановичу Лехновичу, написанной в момент ареста, о чем я уже упоминал, а также в разделе «Основные даты жизни и деятельности Н.И.Вавилова» – последнее остававшееся упоминание о том, что он умер
Поделиться книгой: