По следам преступления

Итак, подлинный Шерлок Холмс был не детективом, а врачом. А романы-детективы — будь то плохие или хорошие — выделяются не содержащимися в них криминалистическими научными сведениями, а своей логикой, тем, что они ведут читателя через увлекательную загадку. Они приобщают читателя к логическому образу мышления. Но если писатели не искали связи между криминалистикой и литературой, то криминалисты только радовались этому.

Труды Ганса Гросса всегда характеризует сухая точность. Он писал в сдержанном научном стиле своей эпохи. От этого Гросс отступил только в одном месте: при объяснении следственной тайны. Здесь педантичный профессор привел для доказательства своей правоты один анекдот.

Дамы салона окружили молодого симпатичного священника и попросили его рассказать, в каком грехе покаялся человек, которого он впервые исповедовал. Некоторое время аббат упрямился, но потом подумал, что может раскрыть тайну исповеди, не называя имени человека. Он заставил еще поупрашивать себя и в конце концов рассказал, что его первая посетительница изменила своему мужу. Некоторое время спустя в салон вошла молодая супружеская пара — маркиз и его молодая красавица-жена. Они оба поприветствовали аббата и упрекнули его в том, что он давно забыл о них, не навещает.

— Это некрасиво, господин аббат, — сказала маркиза, — вы, вероятно, забыли, что я была вашим первым „грешным барашком”.

Криминалисты долгое время помнили поучение Ганса Гросса: все то, что связано с методами раскрытия преступления, является тайной. И действительно, в обществе, где существует организованная преступность, методы расследования, даже самая незначительная следственная тайна, легко могут дойти до преступника и осложнить следствие.

Непосредственно после освобождения, когда еще в Будапеште существовала организованная преступность, обвиняемый по одному делу показал, что он и его шайка могли долго вести свои дела безнаказанно, в частности потому, что день и ночь вблизи здания управления милиции они следили за тем, когда милиционеры выезжают на облаву.

Сегодня у нас уже нет преступности такого рода. Изменились и методы следствия население оказывает помощь и поддерживает деятельность следственных органов. Мы показываем, как „работают” преступники, для того чтобы честные люди могли оказывать большую помощь в их разоблачении.

Описанные в этой книге преступления действительно имели место. Герои разыгравшихся в далеком прошлом историй и те, кто был приговорен к смертной казни, названы подлинными именами. Однако все остальные имена и названия мест мы изменили.

СЛЕДЫ В ПАМЯТИ

„Царица доказательств”

„Привидения могут весьма облегчить проведение допроса, особенно при расследовании убийств, поскольку привидения тех людей, которые умерли насильственной смертью, настойчиво заявляют о своем существовании в отличие от привидений людей, умерших естественной смертью. Убитый человек уже в момент своей смерти стремится разоблачить убийцу, и у него возникает мысль реконструировать обстоятельства убийства. Он возвращается на место преступления до тех пор, пока люди не поймут значения созданного им привидения и не передадут преступника в руки правосудия”.

Это цитата не из какой-нибудь средневековой книги, а из американского полицейского журнала за октябрь-декабрь 1954 года.

Пожалуй, у человечества нет другого такого юридического института, с которым связано столько пыток, страданий, суеверий, вероломства, как допрос. С древнейших времен люди знали, что след преступления наверняка остается в памяти свидетелей, но знали также и то, что этот след легче всего фальсифицировать. Уже законы Хаммурапи, дошедшие до нас из 18 века до н. э., упоминали о допросе и угрожали наказанием лицам, дающим ложные показания. „Если человек обвиняет человека, бросает ему обвинение в убийстве и не может доказать это, то обвинителя убейте”, — гласит этот свод законов.

Согласно сборнику моральных и юридических правил, известному под названием Законов Ману — памятнику древнеиндийской юридической и философской литературы, перед началом допроса судья обращается к свидетелю с длинной речью, обещая, что в награду за рассказанную истину „он получит самый прекрасный мир после смерти, а здесь, на этой земле, высшее доброе имя; тот же, кто лжесвидетельствует, напрасно со дня своего рождения совершил какое-либо полезное дело, все это переходит на собак, и в земной жизни он будет существовать не лучшим образом; голым, остриженным, страдая от жажды и голода, слепым пусть идет с миской в руке попрошайничать к дому врага своего тот, кто дает лжесвидетельские показания”.

Вместе с тем закон предписывает лжесвидетельствовать всякий раз, когда в результате дачи правдивого показания должен выноситься смертный приговор лицу, принадлежащему к более высокой касте, так как „эта ложь стоит дороже правды”. Так находила свое выражение в законе, стоящем на религиозных основах брахманизма, идеология кастовой системы.

В древнегреческом судопроизводстве мы впервые встречаем упоминание о допросе с пытками. Свободный человек, прежде чем дать свидетельские показания, приносил клятву перед жертвенным алтарем. Этого не мог делать раб. Если все же необходимо было получить свидетельские показания раба, то сначала его пытали самым жестоким, самым изощренным способом. Считалось, что раб может сказать правду только тогда, когда он находится в полусознательном состоянии; в таких случаях пытки отделяют показания от воли и, таким образом, страдания могут придать убедительную силу словам раба.

В римском судопроизводстве фигурировало два типа свидетелей: один — действительный свидетель преступления, а второй — давал показания о моральной стороне личности человека, пригласившего его в суд. Рабы в Риме давали показания также только после пыток. Если кто-либо настаивал на допросе раба, то брал обязательство возместить владельцу раба ущерб, если последний умрет либо станет калекой в результате пыток. Часто раб покупался с целью свидетельствовать в пользу своего хозяина. Можно представить искренность и объективность таких свидетельских показаний!

В IV веке допросу пытками обвиняемого подвергали даже в том случае, если он был свободным человеком. Позднее пытки были распространены на колеблющихся свидетелей и всех тех, кого суд желал подвергнуть такому допросу. Все большее значение стало придаваться признанию преступника, и все более жестокими и грубыми средствами вырывали у него признание.

При допросе обвиняемого не было недопустимых средств: можно лгать, обещать прощение, награду, угрожать и в конечном счете применять всякие методы допроса пытками. Обычно юридические нормы придавали доказательную силу не допросу под пыткой, а присяге. Поэтому признание, сделанное под пыткой, необходимо было повторить под присягой перед судьей. Тот, кто не был согласен на это, вновь подвергался пытке. Если он трижды подряд выдерживал пытки и не признавался в совершении преступления, то у него брали клятву в том, что он не будет мстить за обвинение и пытки, и отпускали его на свободу. По свидетельству одного документа, испанский сапог врезался не только в мышцы, но и в кости обвиняемого, причем был выдавлен костный мозг, и обвиняемый вытерпел все это. Была и такая „ведьма”, которая даже после троекратного подвешивания на крюк, пытки испанским сапогом и дробления пальцев в тисках не признала своей вины и была отпущена на свободу. Но спустя год она вновь была обвинена в колдовстве. Ей снова пришлось выдержать все пытки, но теперь уже именно это посчитали отягчающим обстоятельством, ибо если она не зналась бы с дьяволом, то не смогла бы выдержать столько страданий.

Допрос под пыткой имел свои строгие правила и даже свои „научные” книги. Сборники законов содержали технические чертежи орудий пыток, выполненные с инженерной точностью.

На основании постановления суда обвиняемый имел право приглашать друзей для дачи присяги в доказательство своей „порядочности”. При совершении различных преступлений необходимо было собрать 12, 72 и даже 300 таких свидетелей. Естественно, что бедный человек не мог выставить большое количество свидетелей. Для их вызова давался очень короткий срок. Ответчик делал все возможное, чтобы необходимое число свидетелей представить на заседании суда и тем самым спасти свою жизнь. А его противник по процессу стремился воспрепятствовать этому. Данное постановление было источником всевозможных злоупотреблений.

Известный историк права, профессор Экхардт описывает характерный случай.

В 1629 году Андраш Сабо обвинил свою жену Каталин в нарушении супружеской верности и просил о наказании жены и разрушившего брак мужчины. Обвиненная женщина отрицала свою вину и „давала голову на отсечение”; суд вынес решение о принесении ею и еще 19 лицами присяги на 15-й день. Женщина содержалась под стражей, и поэтому искать свидетелей нужно было другим. Ее муж, однако, ходил из села в село и старался отговорить людей, да так успешно, что в установленный срок Каталин вместо 19 смогла выставить на заседании только 12 свидетелей перед исправником и тюремщиком. Судья из города Папа, получив жалобу женщины, передал дело в помещичий суд. На нем женщина пыталась доказать свою невиновность, а ее муж ссылался на то, что он не препятствовал вызову свидетелей „ни оружием, ни дубинкой” и, несмотря на это, его жена не смогла собрать их достаточное количество. Свидетели же показали, что защитник обвиняемой занимался подкупом, чтобы заполучить присягающих.

Особенно в тяжелом положении были те, кто обвинялся в колдовстве. Их содержали в заключении, и если к сроку они не могли собрать готовых присягнуть свидетелей, то никто и не рисковал выступить в их защиту, потому что не хотел разделить отнюдь не достойную зависти их судьбу по обвинению в сношении с дьяволом.

Доказывание с помощью свидетелей заключалось лишь в доказательстве „порядочности”; обстоятельства преступления менее всего интересовали судей. Часто приносили присягу по поводу очень странных вещей.

В „Варадском регеструме о пытках раскаленным железом” описывается случай, когда человека лишили зрения. В этом процессе свидетели присягали тому — как гласит протокол, — что стороны можно примирить. В процессе в конце концов бедный, ослепленный человек под святой присягой взял обязательство в том, что он отказывается от всех претензий и из-за своего ослепления никогда не будет больше беспокоить обидчика жалобами.

Эти формы дачи свидетельских показаний оставались неизменными на протяжении всего средневековья. С XVI века выкристаллизовывается сложная математика формальной системы доказательства, краеугольным камнем которой являлось следующее положение: полным доказательством считаются показания двух пригодных, достоверных свидетелей, одно достоверное свидетельское показание — полудоказательство, которое может быть дополнено другими доказательствами. Большинство кодексов делило свидетелей на различные группы по достоверности и ценности их показаний. Задача судьи была очень легкой: ему не нужно было анализировать, что является правдой, нужно было только сопоставить „ценность” свидетелей двух сторон.

Однако долгое время свидетельские показания были отодвинуты на задний план: божественный приговор, дуэль, присяга и признание обвиняемого — вот что являлось настоящим доказательством.

Из венгерского процессуального права божественный приговор был вытеснен в XII веке, а дуэль в XV веке.

В конце XVII века в Венгрии окрепло господство Габсбургов и все больше чувствовалось влияние немецкого права. Судья спрашивал обвиняемого на основании заранее составленного вопросника — анкеты „Артикулатума” и в так называемом промежуточном приговоре решал, имеются ли перечисленные в уголовном кодексе улики и обоснованно ли применение пытки.

После этого приводилась в исполнение пытка; в Венгрии — если учесть условия той эпохи — с поразительной снисходительностью. Согласно записям, пытка редко вызывала смерть преступника, не очень-то часто применяли инструменты более мучительные, чем испанский сапог и тиски для пальцев.

На основании добытого под пыткой признания — как царицы доказательств — суд выносил окончательный приговор. Обычно для раскрытия возможно утаенного сообщника перед исполнением приговора вновь применялась пытка.

Однако с конца XVII века стали раздаваться голоса протеста против пыток. Против произвола судов боролись Монтескье, Руссо, Вольтер, Беккариа, Сечени и Кошут. Особенно большое влияние оказали идеи Беккариа: „Применение пытки приводит к тому, что невинный находится в худших условиях, чем виновный… Преступление доказано или не доказано. Если доказано, то за него можно назначить только то наказание, которое установлено законом, и пытка является бесполезной, потому что признание преступника излишне. Если же преступление не доказано, то нельзя истязать невинного, которым по закону должен считаться всякий, чье преступление не доказано”. В 1790 году в Венгрии пытки были упразднены законом. Параллельно с официальной отменой пыток ликвидируется и „система формальных доказательств”.

Теория формальных доказательств — составленные в этом духе законы — строго по ранжиру перечисляла доказательства. Были совершенные и несовершенные, полные и неполные, больше половины и меньше половины, заслуживающие внимания и не заслуживающие такового, убедительные, выразительные, указывающие доказательства и пр. Несколько несовершенных доказательств могли дать одно совершенное, из многих неполных доказательств выходило одно полное. Наиболее убедительным доказательством считалось собственное признание обвиняемого или признание им обвиняющих его письменных доказательств. Большую ценность представляло показание мужчины, чем женщины, дворянина, чем крепостного, священника, чем светского человека. Судья лишь подытоживал значимость определенных таким образом доказательств и согласно им выносил решение даже в том случае, если и был убежден, что его приговор не соответствует истине. Один из лучших сатириков мировой литературы Салтыков-Щедрин в своих „Губернских очерках” следующим образом характеризует образ мыслей судьи в процессе формального доказательства: „Я не схожу в свою совесть, я не советуюсь с моими личными убеждениями; я смотрю на то только, соблюдены ли все формальности, и в этом отношении строг до педантизма. Если есть у меня в руках два свидетельские показания, надлежащим порядком оформленные, я доволен и пишу: есть; если нет их — я тоже доволен и пишу: нет. Какое мне дело до того, совершено ли преступление в действительности или нет. Я хочу знать доказано ли оно или не доказано — и больше ничего”.

Ко второй половине XVIII века доверие к теории формальных доказательств было уже полностью утрачено. Смертельный удар был нанесен ей Французской буржуазной революцией 1789 года, в ходе которой место теории формальных доказательств заняла система улик, оцениваемых на основании внутреннего убеждения судьи.

Открывается новая глава в истории процесса доказывания и, естественно, в истории учения о допросе. Сразу же привлекают внимание вопросы доказательственной ценности признания.

Нельзя было вести речь о научной обоснованности допроса там, где его методами были раскаленное железо, кнут и скамья пыток; научная теория доказательств не могла родиться там, где исход процесса решал божественный приговор и дуэль, где ценность показания определялась законом не по его содержанию, а по происхождению свидетеля, где свидетели давали показания не о факте, а о моральном облике их родственника, друга. Только на основании принципа свободной, основывающейся на внутреннем убеждении оценки доказательств могла зайти речь о необходимости разработки тактики допроса в действительном значении этого слова и только тогда могла родиться и теория допроса.

Пытки остаются

Законы отменили пытку, но в действительности пытка продолжала оставаться важным средством в руках жандармско-полицейского аппарата эксплуататорского государства. В 1861 году комитат Бихар составил такое распоряжение, одна часть которого запрещала жестокость и допрос под пыткой, но предписывала, что „подозреваемого или виновного в целях выяснения сообщников или преступления можно подвергнуть краткому, но действенному допросу”.

О том, что означал этот „краткий, но действенный допрос”, пишет жандармский пристав Паль Ошват в своей книге „Прошлое нашей общественной безопасности и воспоминания о жандармской работе”: „Встречался, например, такой пристав, который вел каждый допрос, отдавая следующие приказы:

1-й приказ: „Одежда этого человека невиновна, поэтому ее необходимо с него снять, поскольку на нем она может порваться”. И поскольку за спиной раздетого по пояс пленника стоял стражник и по знаку жандарма обрушивал плеть на спину допрашиваемого, то после команды жандарма „Стой!” стражник выслушивал

2-й приказ, который звучал следующим образом: „Я не хочу, чтобы белая печь запачкалась брызгами крови этого негодяя”. После этого следовало заслонить чем-нибудь печку, а когда это было сделано и если пленник не давал показаний после следующих двух-трех ударов, то следовал

3-й приказ: „Этот плохой человек может потерять сознание и, чтобы привести его в чувство, следует принести побольше воды”.

В случае, если избиение плетью не давало результатов, следовало связывание (правую руку — к левой ноге, левую руку — к правой ноге)”.

Были и такие жандармские приставы, которые, для того чтобы избежать ответственности, возлагали ведение всего допроса на стражника. Естественно, что после таких истязаний часто невинно пострадавший человек признавался даже в том, чего он никогда не совершал. Закоренелые же и привычные к такому обращению преступники хладнокровно выдерживали допрос и не давали показаний.

Чуть ли не легенды рассказывали о закаленных разбойниках пусты[2], которые не давали показаний, даже несмотря на самые жестокие пытки и обращение. Жандармы применяли к ним психологические ловушки и часто того, чего не могли достичь пыткой и побоями, достигали хитростью.

Негр, художник, заячье семейство и прочие

В начале нашего века казалось, что ученые-криминалисты только и стремились восполнить тысячелетнее отставание. Полки книжных магазинов были забиты разнообразными учебниками по тактике допросов, начались и эксперименты в этой области. 4 февраля 1903 года на заседании геттингенского судебно-психологического общества профессор Детмольд рассказывал о достижениях криминальной психологии первых лет нашего столетия. Но внезапно серьезный доклад был прерван шумом. В зал неожиданно ворвался клоун, размахивая пузырем, надутым воздухом, и турецкой феской. За ним с револьвером в руке гнался негр, одетый в пеструю одежду. Клоун упал посредине зала, и пузырь в его руках лопнул. Негр налетел на него, отобрал феску, но выронил револьвер. Клоун схватил оружие, вскочил и выбежал в дверь зала. Негр последовал за ним. Все это сопровождалось криками:

— Вот твоя феска, отвратительный черномазый!

— Я застрелю тебя, проклятая собака!

Вся сцена заняла 15–20 секунд. Ошеломленные слушатели еще не опомнились, когда профессор заявил, что речь идет о заранее организованном эксперименте. Спустя час присутствовавшим роздали анкеты. Вопросы в них относились к обстоятельствам происшедшего действия.

Сцена была настолько неожиданной, что многие не могли дать правильные ответы и начали выдумывать невесть что.

Эксперимент Детмольда сегодня предан забвению, о нем не помнят даже в кругу специалистов. Мы приводим его потому, что он, вероятно, ярче других демонстрирует главную ошибку психологических экспериментов допроса той эпохи — у них было очень мало общего со следственной практикой, с жизнью. Можно ли представить себе такое преступление, в связи с которым свидетеля просят, чтобы он вспомнил о клоуне, размахивающем феской и пузырем во время научного доклада?

Пионером психологических экспериментов в области допроса начала века был Вильям Штерн. В своих экспериментах он на сорок пять секунд показывал своим испытуемым картину, о содержанки которой они потом должны были рассказать. Какими были эти картины?

Один рисунок изображал переезд на новую квартиру художника. Художник идет перед четырехколесной повозкой, на повозке стоит диван, а на нем сидит хорошо одетая женщина. Повозку тащит лошадь, но за вожжи никто не держится, так как у художника и у женщины обе руки заняты. Едва можно различить детали мебели на рисунке. На другом рисунке был изображен воскресный день заячьей семьи. Маленькие зайчата играют в мяч, бабушка зайчиха вяжет, дедушка — что он может делать еще! — читает „Фрайе пресс”. Рассказы об этих картинках получаются чрезвычайно бессвязными, поскольку в памяти свидетелей картинки ни с чем не ассоциируются.

Отсутствие связи с жизнью в подобных экспериментах привело к выводу, что свидетели либо заблуждаются, либо лгут и в редком случае говорят правду.

Однако уже среди современников Штерна и его последователей были и такие, кто ставил подобные эксперименты на более практической основе. Так, например, два исследователя разыграли со своими студентами судебный процесс. Не обошлось без того, что какой-либо студент не помнил мелких деталей, но тем не менее студенческий суд смог верно реконструировать на „заседании” деяние, созданное в искусственных экспериментальных условиях, и вынести правильный приговор.

В экспериментах широкообразованного венгерского психиатра Змила Моравчика психически больные люди показали примеры большей способности к запоминанию, чем здоровые люди в экспериментах Штерна. Моравчик указал, что данные, связанные с наблюдениями, весьма ошибочны, и обратил внимание на то, что оценка таких данных требует большой осторожности. Он указал и на то, что судья, „который может сделать любое доказательство предметом свободной оценки в силу своей способности к оценке, отточенной профессиональными знаниями и опытом, может найти верный путь, который ведет к правде”.

По его мнению, люди, страдающие некоторыми психическими расстройствами, обладают довольно хорошей памятью и даже есть параноики, воспоминания которых отличаются большей точностью, чем у психически нормальных людей.

Многие дети — участники экспериментов — дали свидетельства своей очень острой наблюдательности и полноты воспроизведения виденного, но вместе с тем у них была очень высокой внушаемость я действительность легко искажалась их живой фантазией. Моравчик обратил внимание венгерских криминалистов на то, что, исключая индивидуумов с исключительно хорошей памятью, со временем ошибки восстановления в памяти увеличиваются и, таким образом, важно, чтобы свидетели по возможности скорее давали подробные показания. Метод и форма заданных вопросов оказывают сильное воздействие на качество ответов, и зачастую так называемые перекрестные допросы ведут к усложнению следствия.

Он показал, что при определении пространственных параметров по возможности необходимо допрашивать специалистов (например, строителей, плотников и пр.).

Сегодня считается естественным, что человеку свойственно забывать, что обычно более достоверными являются данные, полученные во время беседы в непринужденной обстановке. Даже уголовно-процессуальный кодекс предписывает, чтобы в начале допроса обвиняемому и свидетелю была предоставлена возможность свободного рассказа. Но в начале века это было еще новым для науки.

Удивление вызвал, например, и тот факт, остроумным способом доказанный одним экспериментатором, что так называемые производные свидетельские показания имеют весьма незначительную доказательственную ценность. Экспериментатор рассказал одному студенту о некоем событии; этот рассказ тому необходимо было передать дальше; когда же спросили десятого, то уже почти невозможно было узнать первоначальный рассказ.

Расскажем об одном современном эксперименте, условия которого были весьма близки к действительности.

Эксперимент на рыбном рынке

22 июля 1955 года утром на одном из бухарестских крытых рынков среди домохозяек распространился слух, что можно купить пеламиду. В то время эта вкусная морская рыба была дефицитом, поэтому неудивительно, что за ней выстроилась очередь в 40–50 человек. Стоящие в очереди не подозревали, что вольно или невольно они являются участниками криминально-психологического эксперимента.

В толпе стоял один молодой человек с сеткой в руке (им был один актер). Актер разговорился со стоящими в очереди, а затем в соответствии с полученной инструкцией стал проталкиваться к прилавку. Выбрав пару рыбин, он бросил их в корзину. Когда ему указали на неправильное поведение, он грубо крикнул:

— Я плачу, а значит, имею право и выбирать!

Продавщица попросила мелкие деньги, но актер мог заплатить только 25-леевым банкнотом. Тогда женщина попросила еще 50 баней. Молодой человек отдал ей 50 баней, после чего, как и полагалось, получил сдачу 23 лея. Однако он сказал, что этого мало, и требовал 98 лей. Он утверждал, что заплатил столеевым банкнотом. Актер стал спорить с продавщицей, чуть не ударил ее. Женщина оттолкнула его, а он схватил ее за блузку, и в ответ на это продавщица дала бессовестному молодому человеку пощечину.

В этот момент вмешалась милиция, но молодой человек, пользуясь замешательством, исчез. Милиционеры смогли записать только имена свидетелей.

Эксперимент был организован очень осмотрительно. В непосредственной близости от места действия незаметно установили скрытую камеру, которой вели съемку. На третьем этаже здания была установлена еще одна кинокамера, с помощью которой съемка очереди производилась сверху. Возле толпы стояли два звукооператора со спрятанными в рюкзаках магнитофонами.

Стоит упомянуть, что даже допрашивавшие свидетелей милиционеры не знали, что они являются участниками эксперимента. Свидетельские показания можно было сравнить с подробностями происшествия, зафиксированными на кино и магнитофонную пленку.

Проведенный эксперимент позволил сделать вывод, что свидетельские показания, как правило, являются достоверными. На основании свидетельских показаний было точно установлено, что же произошло на рынке. Выяснилось, что человеческое ухо зачастую чувствительнее самого совершенного магнитофона. При прослушивании магнитофонной записи иногда невозможно было понять, что кричали друг другу спорящие. Но отдельные свидетели, которые стояли дальше от места происшествия, чем был расположен микрофон магнитофона, хорошо понимали суть спора, поскольку следили только за ним, могли как бы выключить в своем мозгу мешающие раздражители и делать выводы по движению губ.

Из результатов эксперимента можно было сделать очень много и тактических выводов, например о методе постановки вопросов. Вновь было доказано, что если следователь устанавливает правильные отношения со свидетелем и внимательно выслушивает его показания, то получает ценный материал.

Свидетели все видели

Бывает даже, что свидетельские показания рассказывают о каждой минуте, каждом шаге преступника. Так было и в деле танцовщицы Евы Лигети. Посмотрим, как это дело отражено в протоколах допросов. Элемерне[3] Пинцеши — мать Евы Лигети показала:

„Приблизительно неделю тому назад Ева рассказала, что встретилась со своим старым знакомым. После освобождения Венгрии моя дочь танцевала в „Ревю Руаяль”, а этот мужчина был там завсегдатаем, его знали как богатого дельца черного рынка. Дочь описала его как высокого, симпатичного человека, с ослепительной улыбкой. Добавила, что ее знакомый уже не выглядит так хорошо, как раньше. Когда-то он работал на строительстве подземки, но его по неизвестной причине уволили. Сейчас этот мужчина живет в Сегеде, где работает подмастерьем в одной из парикмахерских. Его жена тоже парикмахер, но они живут порознь. У них есть красивая дочка, и он даже показывал моей дочери ее фотографию. Сейчас он приехал в Пешт, потому что продал кому-то свою квартиру незаконным путем и возникли какие-то трудности.

Мужчина предложил Еве помыть окна. Дочь якобы не могла сама мыть окна, потому что однажды упала с лестницы и с тех пор боится высоты.

Во вторник, 25 августа, я ждала Еву к обеду, но она приехала намного позже, около трех, объяснив, что задержалась из-за мытья окон. Она упомянула и имя мужчины, но я не могу его вспомнить”.

Показания Марии Палотаи — машинистки-стенографистки:

„Я познакомилась с Евой Лигети месяца три назад в Совете 14 района. Она искала работу, хотела стать машинисткой. Мы договорились, что я регулярно буду приходить к ней и давать уроки машинописи. Последний раз занятие состоялось 25 августа в половине пятого. Как только я пришла к ней на квартиру, она спросила меня, не замечаю ли я чего-нибудь. Я ответила, что нет. Она шутливо обратила мое внимание на окна, выходящие на улицу. Окна были вымыты. Позднее приехал муж Евы, живущий отдельно. Она и к нему обратилась с тем же вопросом. Позднее рассказала, что окна ей вымыл ее знакомый. Из разговора выяснилось, что этот мужчина, имя которого она мне не назвала, приехал недавно из провинции. Вероятно, она его могла знать с очень давних пор, так как упомянула, что мужчина приветствовал ее словами: „Ты такая же красивая, как и 10 лет назад”. Пока он мыл окна, Ева спускалась к парикмахеру и занималась хозяйственными делами, то есть мужчина оставался в квартире один”.

Янош Марк — печник:

„25 августа я спустился к Еве Лигети поговорить об условиях перекладки печи. В комнате я видел мужчину, сидевшего за столом. Он поздоровался со мной. Его имени я не помню. Он чувствовал себя как дома, и я подумал, что это муж Евы. Его рост приблизительно 175 сантиметров, овальное лицо, волосы зачесаны назад, гладкие, темно-каштановые, почти черные. У него был сильный загар. Усы подбритые. Твердо уверен, что если бы я встретился с этим мужчиной или если бы его поставили передо мной, то я бы узнал его”.

Янош Тенкеш — подмастерье парикмахера:

„С 1937 года я работаю в парикмахерской моего старшего брата — Ференца Тенкеша, на улице Дембиньского, 31. Сегодня утром я видел, как перед домом № 29 остановилось такси серого цвета. Из него вышел мужчина и почти бегом вошел в дом № 29. Когда я прошел мимо такси, то увидел, что на заднем сиденье стоят два чемодана”.

Яношне Мак — консьержка:

„Я работаю консьержкой в доме № 29 по улице Дембиньского уже два года. 26 августа, в среду, утром, приблизительно в четверть восьмого, мое внимание привлекло то, что перед воротами дома стоит такси. Я выглянула и увидела, что женщина — водитель такси ставит на заднее сиденье чемодан, затем из дома вышел мужчина тоже с чемоданом. Лица мужчины я не видела, так как он повернулся ко мне спиной. У него были темно-каштановые волосы и, как только он немного обернулся, я увидела, что его лицо выглядело несколько худым. Он был в коричневом костюме. Я не помню, чтобы я его видела когда-либо раньше”.

Лайошне Немеш — водитель такси:

„Сегодня утром на стоянке такси без четверти семь я получила заказ подать машину к дому № 29 по улице Дембиньского. Время заказа я называю точно, так как именно в этот момент я посмотрела на часы. Приблизительно через пять минут я подъехала к дому. Мне сообщили имя и фамилию заказчика, но я их забыла. Подъезжая к воротам дома, я увидела, что из него вышел высокий мужчина, который нес на левом плече два связанных чемодана. Я открыла заднюю дверцу машины, и мой пассажир поставил чемоданы на заднее сиденье. Я спросила, сколько еще будет пассажиров, на что он ответил, что только он один, но вещи еще будут. Затем заказчик почти бегом вернулся в дом. Спустя некоторое время он вышел, держа в одной руке папку и пишущую машинку в черном футляре, а в другой — большой чемодан. По мужчине было видно, что он спешит, так как его лоб покрывала испарина и на него ниспадали темно-каштановые волосы. Волосы спускались почти до носа. Когда мы сели в машину, мужчина выдохнул только: „На Южный”. Я видела, что ему жарко, и спросила, с какого этажа он нес чемоданы. Он ответил, что с третьего. Он постоянно вытирал лицо носовым платком. Когда мы достигли площади Левелде, он внезапно изменил свое намерение и захотел поехать на Восточный вокзал. На вокзале он позвал носильщика, и я слышала, как он попросил отнести вещи в камеру хранения.

Рост мужчины приблизительно 170–175 сантиметров, худой, выглядит высоким, мешковатый, но не сутулый. Волосы темно-каштановые, скорее черные, прямые, легко спадают на лицо. Лицо узкое, удлиненное, кожа смуглая. На нем были очки в черной роговой оправе и гладкий коричневый длинный пиджак с покатыми плечами, хорошо сшитый. Брюки гораздо темнее, чем пиджак, — коричневые или серые — я не помню. Его пальцы были длинными, тонкими, не похожими на пальцы работника физического труда. Говорил он скороговоркой, голос довольно глубокий. Если бы мне его показали, то я бы его узнала”.

Михай Бенке — носильщик:

„Пока неизвестный мужчина расплачивался за такси, я уложил чемоданы на тележку, а затем спросил у пассажира, к какому поезду надо везти вещи. Машина еще стояла, когда он ответил, что вещи надо отвезти в камеру хранения”.

Анталь Мохаи — приемщик камеры хранения:

„26 августа, в половине восьмого утра, неизвестный мужчина сдал багаж. Я спросил его имя, так как его нужно было занести в карточку хранения. Он ответил: — „Калина”, — на это я обратил внимание, так как у меня есть знакомые по фамилии Калина”.

Карой Тандари — заведующий магазином:

„Только мой магазин имеет право скупать бриллианты, драгоценные камни и платину. Я точно помню, а также проверил на всякий случай по приходной книге, что 26 августа за 1000 форинтов я приобрел золотые женские часы с браслетом, украшенным бриллиантами. Продавший часы посетитель предъявил документы на имя Иштвана Катоны, по профессии кессонщик, проживает в 8 районе на улице Белы Шомоди, дом 6. Он предъявил удостоверение кессонщика и справку о прописке. Насколько я помню, ему приблизительно 32 года, немного ниже меня (мой рост 180 сантиметров), атлетического телосложения. Если бы я его увидел, то определенно бы узнал”.

Мать Евы Лигети:

„Я со всей определенностью заявляю, что узнаю женские золотые часы с бриллиантами. Они принадлежали моей умершей дочери”.

Паль Надь из отдела кадров строительства подземки:

„Иштван Катона проживает по улице Белы Шомоди, 6, у нас не работает, но Иштван Калина, проживающий по улице Белы Шомоди, 10, — да, такой есть”.