Вольные упражнения

Николай помялся немного и вдруг, глядя через толстые линзы прямо мне в глаза и заливаясь краской, выпалил:

– Он не мой отец. Он – отец Анны, понимаете? Я бы никогда к вам не пришёл, но он сказал по телефону, что ничем Анне помочь не может. Он – предатель, понимаете?!

Да… Вот так история… Насколько всё-таки дети лучше нас, взрослых. Девчонка совсем запуталась, а я, вместо того чтобы домой к ней сходить, в школу заглянуть, собственные обиды считаю…

Я пожала ему руку.

– Ты – настоящий человек, Николай. Я тебя уважаю. Спасибо, что пришёл. Я постараюсь помочь Анне.

Он встал и, опустив голову, пошёл к выходу, но в дверях остановился и сказал:

– Вы не думайте… Я им сразу сказал, что слышал этот телефонный разговор, – и ему, и маме… Я ему сказал, что он предатель и что если он не вмешается в эту историю, то я под одной крышей с ним жить не буду, я уйду из дома!

– Ты погоди, Коля, не горячись… Там всё не так просто. В отношениях с отцом Анна тоже виновата, ты ведь знаешь, какой у неё характер? Я обязательно разберусь, авось всё уладится…

Я помогла ему открыть на улицу тяжёлую, разбухшую за зиму дверь вестибюля, но не успела отойти, как Николай влетел обратно.

– Она там!

– Кто?

– Анька.

– Идёт сюда?

– Не… Она там… Тренируется…

Я опять ничего не поняла. Притянула Кольку за плечо и затолкала за колонну.

– Не высовывайся!

И, как была в спортивном костюме и лёгких тапочках, выскочила на улицу.

Двор нашей спортшколы – общий с детским садом. Прямо под окнами зала – детская площадка и спортивный городок для малышей, всякие там лесенки, качели и стенки. И на круглом детском бревне, сбросив дешёвенькую курточку прямо в снег, Анна делала фляки. Я спрыгнула с крыльца в сугроб, сгребла в охапку этого вредного, наглого, самого дорогого мне ребёнка и потащила в тепло.

От неожиданности она так растерялась, что не проронила ни слова, уже в вестибюле набычилась и отвернулась от меня. Я всё поворачивала и поворачивала её к себе, но она так вывернула голову, что заглянуть ей в глаза было невозможно. И вдруг я почувствовала, что её прилично накачанное плечо затряслось мелкой дрожью, и она вдруг заревела, заревела впервые за наши совместно прожитые годы, низким смешным басом. Я прижала её к себе и, вспомнив про Кольку, осторожно покосилась в его сторону. Он тихонько пятился к двери. Незаметно махнув ему рукой, я потянула Анну в раздевалку.

Наш хореограф и мой преданный друг Нина Захаровна Василькова, а по-нашему Нинон, вот уже битый час мучила с моими младшими вольные упражнения. Что делать – ума не приложу: у обеих никаких данных к хореографии. И Нинон бьётся, и я, книжки им о балеринах носим, на балетные спектакли водим – эффект нулевой. Что ни вольные, то поперёк музыки.

Нинуля замоталась окончательно и в изнеможении плюхнулась посреди ковра. Чижик, только что закончив упражнение, стояла перед ней и отдувалась, а Нинон сидела, совершенно невероятным образом завернув свои балетные ноги, и, тоже отдуваясь, объясняла ошибки. Наконец Чижик, облегчённо вздохнув, отошла в сторону на свой заслуженный пятиминутный отдых, а на ковёр вышла Петрова. Я даже не заметила, как Нинон вскочила с места. Как только Петрова начала первую прыжковую диагональ, Нина оказалась рядом с ней. Петрова прыгала, а она бежала рядом только для того, чтобы в конце сильно шлёпнуть девочку по уродливо согнутым коленям… Пошла вторая диагональ, и опять они бегут рядом. А ведь впереди ещё последняя, третья… Хочешь не хочешь, а с такими детками будешь в форме.

Я страховала Анну на брусьях, а сама следила за тем, что делается на ковре. Нина кричала раскрасневшейся, взмокшей Петровой:

– Не заворачивай бедро! Повиси, повиси в воздухе! Ах ты… Опять мимо музыки…

Тут и я крикнула со своего места:

– Все вольные выполнила в полугруппировке! Плечи совсем к ушам прижала…

Анна, конечно, более способна к хореографии, но нервы трепать хорошо умеет. На тренировках Нинуле преданно в глаза смотрит, безукоризненно всё выполняет, а на соревнованиях такие номера откалывает, что дурно делается. Например, встанет в угол ковра перед диагональю и, вместо того чтобы Нинулины хореографические премудрости выполнять, начинает какие-то змееподобные движения руками делать. В воображении – Плисецкая, не меньше… Нинка чуть не в обмороке, а это «чудовище», «летающий ящик», «крокодил» отпрыгает прилично свою акробатику и получит за вольные самую высокую оценку.

– Петрова! – кричу из-под брусьев. – Ты думаешь носки тянуть?! Я вот здесь стою и тяну их вместо тебя!

Совсем другая была Майка. Та просто рождена для хореографии. Сколько раз пытались её у нас сманить то в хореографическое училище, то в художественную гимнастику… Но Майка – человечек надёжный с детства, никогда я не боялась, что она предаст, уйдёт куда-нибудь или к кому-нибудь. Как я осторожничала с ней: физически слабовата, уставала очень. Жалко мне её было, но в нашем деле выносливость тренируется только занятиями через усталость, через не могу. И никогда она не жаловалась. Ни одной жалобы за все десять лет. Падает от усталости, плачет, но, если я скажу, снова полезет на снаряд. И провалы у нас были: ведь это была моя самая первая ученица. Но ссорились мы очень редко. Я, бывало, только голос повышу, она уже виновато смотрит. И в школе умудрялась прилично учиться, никаких конфликтов с учителями. В общем, Майка – ангел во плоти на нашем гимнастическом небосклоне. Куда же она пропала? И с днём рождения меня не поздравила, совсем на неё не похоже…

Есть у нас с Нинон маленькая тайна. Мы никогда не говорим на эту тему, какая-то неловкость существует всё-таки в этой истории. Но мы тогда действовали интуитивно, не сговариваясь: цель оправдывала средства… Это было в тот год, когда Майка готовилась к Олимпийским играм. Нина ставила ей новые вольные. Начались обязательные в этом случае мучения с музыкой. И кто-то нам порекомендовал молодого композитора, по слухам очень талантливого. Мы быстро его разыскали. Это был неожиданно смешной и неуклюжий молодой человек: огненно-рыжий и конопатый до такой степени, что казалось, будто он весь обсыпан красной крупой. Рыжий пух и конопушки выбивались даже из-за ворота наглухо застёгнутой рубашки, из-под тщательно отглаженных манжет. Он очень долго и комично усаживался за рояль, ёрзал, менял стулья, то придвигался к инструменту, то вдруг резко отталкивался от него, забавно пристраивал длинные ноги, то подвигая их к педалям, то поджимая под себя… Тонкий горбатый нос и нежно-розовые уши окончательно добивали нас. Мы давились от смеха, наблюдая его пассажи перед роялем. Но едва его пальцы прикасались к клавишам, едва он начинал раскачиваться в такт своей музыке, мы все мгновенно впадали в какое-то гипнотическое состояние… С первых аккордов этот рыжий музыкант переставал быть для нас нелепым и смешным. И не потому, что действительно писал хорошую музыку, – что и как надо писать для Майки, он понял мгновенно. Здесь было что-то другое. Здесь было то, что называется обаянием таланта. Мы облепляли рояль, как муравьи, в зале останавливались тренировки, все готовы были слушать его бесконечно. Завораживало всё: и быстрые тонкие пальцы, на которых теперь никто не замечал веснушек, и какая-то странная, неожиданная музыка, и её сиюминутное рождение…

И в общем, произошло то, чего никто предположить не мог: Майка влюбилась в этого композитора. Кажется, его звали Эрик. Ну да – Эрик. Майка тогда училась в одиннадцатом классе, он был старше её лет на семь-восемь. Майка так верила нам с Нинулей, что сообщила нам раньше, чем родителям, что Эрик сделал ей предложение. Как только она окончит школу, они поженятся. Майка была слепа, глуха и счастлива, а мы с Нинон потеряли дар речи. Всю ночь не спали, сидели в моей комнате, глушили кофе и решали, что нам делать.

Сначала мы попытались объясниться с ним. Задержав его после тренировки, мы подробно объяснили этому чудику, что такое гимнастика, что такое Олимпийские игры, которые будут через год, что должна делать Майка сейчас, как жить, о чём думать и как поступать… Он слушал молча и только удивлённо смотрел на нас, хлопая рыжими ресницами. Мы ненавидели его. Выслушав нас, он только и сказал:

– Но ведь мы любим…

Мы с Нинулей переглянулись и начали сначала. Майка ещё ребёнок, горячо объясняли мы, она сейчас не понимает, что важнее для её будущего. Она талантлива, ей надо сейчас помочь, а не сбивать с пути в самый ответственный период её жизни.

Эрик опять терпеливо и вежливо нас выслушал и недоумённо повторил:

– Но мы любим…

Мы поняли, что он безнадёжен, и оставили его в покое. Мы взялись за Майку. Осторожно, исподволь мы старались её убедить. Словно случайно, в короткие перерывы во время тренировки мы сажали её между собой на гимнастическую скамейку. Майка слушала нас и всё ниже и ниже опускала голову. Я видела только её пунцовое ухо. Потом на пол у наших ног начинали падать её редкие прозрачные слёзы…

Мне было бесконечно жаль её в этот момент, но ведь мы мучили её ради будущего, в которое верили, и, как показала жизнь, верили не зря.

– Майка, послушай меня… – говорила я, поглядывая через её опущенную голову на Нинон. – Ты только взгляни на него! Разве ты в него влюбилась? Ты ведь не в человека влюбилась, а в его талант, и это не одно и то же…. Мы все влюблены в его талант…

Мы откровенно спекулировали на её юношеском стремлении к гармонии.

– Ты только подумай, – подхватывала Нинуля, – вам придётся бывать вместе на людях, тебе захочется, чтобы все твои друзья его узнали и полюбили. Но ведь это невозможно! Вспомни, какое впечатление произвёл он на тебя в первый раз… Ведь ты в раздевалке тогда так хохотала, что мы тебя еле угомонили, чтобы вас познакомить. Над ним всегда будут посмеиваться. А тебе это будет больно, тебе всегда будет неловко за него, понимаешь?..

Тут Майка начинала откровенно хлюпать, и кто-нибудь из нас добивал её – увы! – запрещённым приёмом:

– Маечка… Ты подумай… У него такой пух… Он ведь будет обнимать тебя… Бр-р-р…

К нашему великому счастью, эти манёвры увенчались успехом. Разговор о замужестве не возобновлялся, композитор как-то незаметно исчез и в зале больше никогда не появлялся. Музыка к вольным была написана давно, Нина превзошла себя – Майка выиграла вольные на Олимпиаде.

Ну и потаскала я сегодня своих – как грузчик… Плечи, руки, спина – всё болит. Девчонки растут, становятся тяжёленькими, а вся начальная гимнастика на руках тренера: каждую надо на подкачке в стойку выдернуть, удержать, подправить, поднять, опустить… Устала.

Есть не хотелось. Я выпила чаю и включила телевизор. Последнее, что успеваю захватить, – это спортивные новости и погоду. Снова хоккей, немного лыжи. Гимнастика нынче не в почёте. Завтра в наших краях опять оттепель, мокрый снег… Пообещали какой-то старый фильм, но не было сил даже на него. Выключив телевизор, я завернулась в плед и вытянулась на диване.

Я давно привыкла к одиночеству и редко страдаю от него. Наоборот. После шумного многолюдного зала я наслаждаюсь покоем своего дома и поэтому особенно люблю его. Закрыв дверь на ключ, я словно отгораживаюсь от всего мира и на несколько часов остаюсь наедине с собой. Мне очень много приходится ездить, а когда много странствуешь, постепенно втягиваешься в быт гостиниц и отелей, смиряешься с необходимостью жить с кем-то в одном номере, к полуночной болтовне с коллегами, к маленьким и большим проблемам походного бытия. На сборах дневная жизнь идёт по строгому распорядку, всё отмеряется в часах, а то и в минутах, поэтому, когда на две-три недели вырываешься домой, особенно ценишь покой и одиночество. Родственников у нас с мамой не осталось, ходить в гости я не любитель, ко мне тоже редко ходят – живу в самой глубине спального района, да и работу мы кончаем поздно.

Я лежала на диване, даже читать не хотелось. Я лежала и смотрела на портрет мамы на стене. Портрет я сделала уже после её смерти, увеличила одну старую фотографию, которую любила с детства. Отец мой рано умер, и я его плохо помню. Мы всегда жили с мамой вдвоём. Сначала в шумной, пропахшей газом и мокрым бельём коммуналке, потом я получила эту квартиру. Мама всегда была для меня верным и самоотверженным другом. Она жила моей жизнью, о спорте и гимнастике знала всё, никогда меня не осуждала, всегда старалась мне помочь. Никогда и никто не сможет меня понять так, как понимала она. Даже Павел.

Но четыре года назад мама заболела. Очень скоро мне жёстко сказали: рак. От меня ничего не скрыли, меня подготовили к самому страшному, к тому, что страшнее смерти, – мучительному существованию, к невыносимым страданиям дорогого человека, к стонам и крикам от боли, к просьбам, мольбам избавить от мучений, помочь умереть…

Это был страшный год, страшнее ничего быть не может. Майка готовилась к Олимпиаде, тренировки шли на пределе человеческих возможностей. Я вцеплялась в неё мёртвой хваткой. Я не только готовила её к Олимпиаде – я старалась уйти с головой в работу, чтобы отвлечься, не думать об умирающей от истощения матери, уйти от её вопросительного взгляда. Чем больше мама худела, тем огромнее становились её глаза. Перед самой смертью ничего не осталось на её лице, кроме этих вопросительных глаз. Она стала такой лёгкой, что, перестилая постель, я поднимала её на одной руке…

Но мне нужно было ездить на сборы. Там, в Москве, меня понимали, мне сочувствовали, осторожно расспрашивали, предлагали на время передать Майку другому тренеру… Мне так и сказали: «на время»… То есть, когда мама умрёт, я снова буду работать со своей ученицей. Я согласилась на всё. Я осталась с мамой. Но от неё ничего невозможно было скрыть. Как только она поняла, что Майка уехала на сбор без меня, она стала плакать и твердить, что умрёт не от мучений, а от сознания, что испортила мне будущее. Она просила меня уехать, уговаривала, упрашивала… Что мне оставалось делать? И тут от маленькой Анютки я узнала, что её соседка, Бабаня, как она её зовёт, – медсестра. А маме тогда был нужен только уход. С работой Бабани всё уладилось быстро, я оставила маму в надёжных руках…

Но на сборах в Москве я столько раз вдруг совершенно отключалась от зала, от тренировки. Мне начинало казаться, что мама вот сейчас, вот сию минуту умирает, а меня нет рядом… Мои руки начинали дрожать, я боялась страховать Майку – моя слабость могла стоить ей не только здоровья, но и жизни: её комбинации были очень сложными и рискованными. Я звонила Бабане по ночам, она подробно рассказывала мне о том, как прошёл день, я ненадолго успокаивалась, но уже через несколько минут страх и вина начинали терзать меня снова…

Мама уже не вставала. Приезжая домой, я получала в аптеке какие-то порошки с наркотиками. Сначала их нужно было давать по одному разу в день, потом по два, по три… Потом и этого стало мало – боли не проходили.

Но я побыла дома несколько дней и снова должна была уезжать. Мне было безумно тяжело, я не хотела, я не могла никуда ехать, но мама настаивала, плакала, а я не могла видеть её слёз.

Как я не сошла с ума в тот год, не знаю.

Когда я прилетела в аэропорт с последнего сбора, мамы уже не было. Она умерла за несколько минут до приземления моего самолёта. Я не попрощалась с ней, я не успела поцеловать её, и не я закрыла её глаза.

Я не плакала на похоронах. Я ещё очень долго не могла плакать о ней. Во мне словно что-то замкнулось, защёлкнулось навсегда. Я ненавижу себя за то, что не была рядом с ней в последние минуты, и это не проходит с годами. Чувство вины перед матерью – это, видимо, на всю жизнь. Я осталась наедине со своими переживаниями. Конечно, первое время после её смерти Павел не отходил от меня, провожал после работы, иногда встречал утром возле подъезда, и мы вместе шли в спортшколу. Но он был семейным человеком, и эта чрезмерная опека в конце концов стала тяготить меня. Я сказала ему об этом. Павел понял, и всё вернулось на круги своя – мы по-прежнему только друзья. Только коллеги.

Позвонили в дверь – я даже вздрогнула. Так поздно ко мне редко приходят. Посмотрела в глазок и открыла дверь – на пороге стояла молодая женщина. Я скорее догадалась, чем вспомнила её: приходила она в нашу спортшколу всего несколько раз.

– Заходите.

Она потопталась у порога, не решаясь зайти.

– Я…

– Я знаю, кто вы… Будете раздеваться? Проходите.

Она сняла пальто и прошла за мной в комнату. Я аккуратно, не торопясь сложила плед, села напротив. У неё было милое, совсем юное лицо и усталые голубые глаза. Даже не верилось, что её курносые двойняшки учатся в шестом классе.

Это была жена Павла, и я никак не могла понять, почему она пришла.

Я перехватила её быстрый тоскливый взгляд, которым она оглядела мою комнату, и оценила её мужество. Добровольно на такую пытку я бы не пошла. Я знала, о чём она думала сейчас.

– Я вас слушаю… – прервала я затянувшееся молчание.

– Вот, решилась… – Она подкупающе искренно улыбнулась, и её бледное лицо слегка порозовело. – Я, конечно, могла бы позвонить, но так лучше, честнее, да?

Я промолчала.

– Дело в том, что Павлу предложили работу в Череповце… Старшим тренером в том же обществе… И вот я пришла попросить… Я вас очень прошу, не отговаривайте его…

Так… Значит, Павел принял решение, а мне ни слова.

– Видимо, вы плохо знаете своего мужа, – сдерживая досаду, сказала я. – Он всегда всё решает сам, и только сам.

– Я очень хорошо знаю своего мужа, – с вызовом ответила она. – Настолько хорошо, что прекрасно понимаю: он вас любит. И ни вы, ни я, ни он сам не можем знать, что он решит, если вы начнёте его отговаривать. Я понимаю: Череповец не спасение… Но всё-таки…

– Хорошо… – Я не могла больше сидеть, встала и начала ходить перед ней, как маятник. – Я обещаю вам, что никак не буду влиять на его решение…

Я внимательно посмотрела на неё. Как мне жалко всегда таких женщин! И у меня невольно вырвалось:

– Как вы можете жить с ним?.. Вот так?..

Она взглянула на меня грустным голубым взглядом и поднялась.

– Вам никогда этого не понять.

Только я закрыла за ней дверь, позвонил Павел из Москвы со сбора. Почувствовал, что ли? Я готова была задушить его, никак не могла найти нужный тон, совсем растерялась.

– Ты не одна?

– Одна, одна… Как у тебя?

Павел рассказывал о своей Светке долго и подробно. Постепенно я успокоилась. Я слушала его голос, чувствовала улыбку, угадывала взгляд… Несколько раз связь прерывалась, и мы снова о чём-то говорили и говорили.

И, возбуждённая этим разговором, я забыла об усталости, забыла о его жене. Я обнимала подушку и в который раз шептала ей какие-то глупые наивные слова, задыхаясь от любви и нежности, так, как это делают тысячи русских женщин, познавших зрелую взаимную любовь…

И уже под самое утро, засыпая, я подумала, что опять забыла позвонить Майке.

Позвонила я ей только через неделю. К телефону подошла её старшая сестра и неожиданно холодно, как чужой, сообщила, что Майка вот уже месяц в больнице. Я, конечно, забеспокоилась, спросила, что случилось… Сестра долго молчала, потом неохотно объяснила: что-то с нервами. И добавила, опять помолчав:

– Не надо её сейчас беспокоить. Врачи к ней никого, кроме родных, не пускают.

Конечно, меня сильно озадачил и тон такой приветливой всегда Майкиной сестры, и эта загадочная болезнь нервов. У Майки – нервы? Странно… Выдержала такую бешеную эмоциональную нагрузку, занимаясь гимнастикой, а уйдя из спорта, вдруг оказалась в больнице?

Но так много на меня навалилось: и возможный отъезд Павла, и приход его жены, и бесконечные конфликты с Анной… Отложив встречу с Майкой до её выздоровления, я на время позабыла о ней.

Анюта

Сегодня по-честному отпахала всю тренировку. Пока Ирина провела со мной подкачку, футболка совсем промокла от пота. Устала. Вечером будут болеть все мышцы. Вот что значит просачковать неделю. Подошла Ирина и сказала, что меня в вестибюле спрашивает незнакомая женщина. Я удивилась и побежала к двери, но Ирина загородила мне дорогу:

– Обуйся. Простудишься…

В вестибюле – кафельный пол, а мы занимаемся босиком. Я зацепила стопами первые попавшиеся чешки, сваленные в кучу при входе в зал (как ни борются с нами наши тренеры, заставляя ставить обувь аккуратно, никаких перемен не ощущается), и, шаркая, засеменила в пустой в такое время вестибюль.

– Ты Анна Дружинина? – сразу подошла ко мне какая-то женщина.

Она была в модном меховом пальто и в мохнатой, наверно, очень дорогой шапке. Вот бы маме такую!

Я кивнула и вопросительно уставилась на неё.

– Давай сядем, – сказала она и первой села на банкетку.

Я подошла и встала рядом.