Тотырбек Джатиев
Пламя над Тереком
Пламя над Тереком
Через двадцать пять лет после начала
Не пешком, не на коне — на вездеходе ездил Тахохов по памятным местам, но все же утомился. Особенно он почувствовал это, когда поздно ночью вернулся из поездки в Эльхотово. День был напряженным. У Эльхотовских ворот состоялся большой митинг. Сюда съехались люди со всего Кировского района — закладывали фундамент будущего монумента. А потом ветераны войны собрались у памятника Неизвестному солдату, что стоит в самом селении, там, где горит вечный огонь. Потом Тахохов присутствовал на торжественной пионерской линейке — отказать ребятам было невозможно. А к вечеру эльхотовцы пригласили гостей к праздничному столу.
Ведь это здесь, осенью 1942 года, у Эльхотовских ворот неприступной скалой вросли в землю наши воины. И фашистские орды не прошли к Грозному и Орджоникидзе, не смогли завладеть ключами Кавказа.
Четверть века назад из легендарного Эльхотова, как и со всей Северной Осетии, к наступлению Нового года наши войска вышибли последних оккупантов.
Габати Тахохов помнил, хорошо все это помнил.
На его глазах совершались подвиги, каких и в сказках не услышишь.
В сердце его застыло горе, какого не видели века.
И того же села Эльхотово семьсот воинов, семьсот отцов и братьев не вернулись к родным очагам. Так или почти так было всюду, по всей Осетии. Немало и таких селений, где страшное пламя войны унесло все живое.
Неделю назад, проезжая по шоссе Алагир — Орджоникидзе, Габати, как всегда, остановился на северной окраине Дзуарикау, у возвышающегося над дорогой четырехугольного серого камня, увенчанного семью красными железными флажками и обнесенного аккуратной изгородью. Это скромная память о семи братьях Газдановых. Молодые, здоровые парни, они славились в селе трудолюбием и честностью. На свадьбе старшего Габати повеселился от души и тосты за счастье каждого брата произносил. И вот ни одной свадьбы больше не сыграли в том крепком, дружном доме — в Одессе и Севастополе, под Москвой и Ленинградом, на берегах Балтики сложили семь братьев головы…
Недалеко от Дзуарикау, на окраине селения Кадгарон, у дороги на Ардон стоит другой памятник с пятью флажками с красными звездочками. Это — братьям Калаговым. Такая же судьба у них, как у братьев Газдановых. И славная и горькая…
…Утомленный Габати уткнулся в подушку — спать, спать, пока не отхлынут такие воспоминания…
Разбудил стук в дверь. Одновременно донесся глухой бас:
— Эй, Юлтузка ты старая, чего молчишь?
Габати по голосу узнал своего соседа Гамбола — сторожа сельсовета. «С ума спятил! Ни свет ни заря беспокоит людей! Может, беда какая приключилась?» Он откинул теплое одеяло и поднялся. Начал лениво натягивать брюки, а потом и сапоги.
— Открой же, говорю! Никто тебя, дряхлого, не собирается от могилы отводить! — торопил сосед.
Вместе с холодным воздухом в комнату ввалился грузный старик в овчинной шубе и папахе, гремя по полу палкой и каблуками грубых сапог. С порога начал сыпать:
— А-а-а! Ты живой еще? И здоров тоже? Черт меня побери, а я-то подумал, что отпевать пора… Чего же ты дрыхнешь? Настоящие мужчины в лес съездили и с полными возами дров домой возвращаются…
— Моего часа тебе не дождаться, — проворчал в тон ему Габати. — Говори, отчего покой потерял?
— Да вот все думал, как тебе ездилось, — сбрасывая с себя тяжелую шубу, сказал Гамбол.
— Долго рассказывать, — отмахнулся Габати. — Неужто в такую рань только затем и пришел, чтобы узнать, как мне ездилось?
— Зол я, вот и пришел, — прокряхтел Гамбол. — Веришь ли, всю ночь донимала проклятая…
— Опять желудок? — Габати скрыл улыбку. — Принял бы слезу Чермена[1]… Теплую… с перцем… Сам говорил: от ста хворей помогает…
— Не понимаешь ты, сосед, душу мою, — опустил голову Гамбол. Прижав коленями палку, он крепко ухватил ее двумя руками. — Сколько раз я говорил: село наше в большую историю попало… А нет у нас ни одного Героя со Звездой… Вот вчера вечером телебизор смотрел…
— Может, те-ле-ви-и-зор? — поправил его Габати.
— Может быть. Только я не о том говорю. Кругом, куда ни глянешь, свои Герои…
— Да есть и у нас свои Герои!.. Чего ты мелешь?
— Не мелю я, — Гамбол встал, подошел к стене напротив и протянул руку к висевшей черкеске Габати, потрогал наградные знаки, приклепленные поверх газырей. — Все вижу, не слепой, а Звезды-то Золотой тут нету? Не-ету! Не-ету ее ни у кого в нашем селе. А меня внуки и внучки теребят: «Брешут, что дед Габати Герой? Почему тогда Звезду не носит?» Вот и отвечай им! Куда ни поедешь, везде могут спросить: «А сколько, мил человек, в вашем селе Героев?» Что сказать?
— Судьба, вот и весь тут сказ, — растерянно и смущенно сказал Габати. — Всех золотым знаком не пометишь. Пускай ты и достойный… Золота не хватит, если на то пошло… Или, опять же, закрутились командиры, упустили из виду…
— Это не ответ, Габати, — не согласился Гамбол. — Вот в Христиановском, что сейчас Дигорой прозывается, шесть Героев. Шесть! Ты это знаешь. В других наших селах где четыре, где два…
— Сам знаю. Героев в нашей маленькой Осетии полно, — прервал его Габати. — А двое даже дважды Герои! А сколько у нас боевых генералов? Почитай, целых сорок! И кто с какого села, не все ли равно.
— То-то и оно, что не все равно, — вскипел Гамбол. — Был бы ты с Золотой Звездой — совсем другой разговор. А так какой ты Герой!.. Вот что обидно…
Гамбол вынул из кармана ватника голубой конверт и бросил его на стол, потом натянул шубу и, гремя палкой, бросил на ходу:
— А тут ему пишут. Куда-то приглашают… По телефону из обкома спрашивают. Где там наш Герой?.. Ха!
Габати был растерян таким исходом их, казалось бы, мирной беседы, попытался было задержать соседа, угостить его. Но поздно: Гамбол вышел и захлопнул за собой дверь.
— Постой! Куда ты? — крикнул Габати. Но Гамбол уже был на полутемной улице и злыми шагами топал в сторону сельсовета.
Празднично разукрашенный автобус не спеша катился по гладкому сухому асфальту. И ехал Габати по персональному приглашению в Орджоникидзе на большой праздник — двадцатипятилетие разгрома немцев. Вот в этих предгорьях — у северных отрогов Казбека, похожих на лапы чудовища, небрежно выкинутых к долинам Терека и обросших густым лесом, — решалась тогда судьба Кавказа. И судьбу эту вместе со всеми решал также Габати — Герой не Герой, без Звезды солдат, но солдат…
— Люди добрые, а знаете ли вы, что такое есть таран? — вдруг заговорил Габати, смотревший в окно на молодые сады предгорья, пробегавшие мимо автобуса.
— Не лесные поди, знаем: таран все равно что таранка — сухая рыба, вобла, с пивом она хороша, стерва! — неуместно загоготал элегантно одетый парень лет двадцати.
В автобусе стало тихо, совсем тихо. Так что парень даже съежился, словно ожидал удара. Габати посмотрел на него, как смотрит генерал на нерадивого солдата.
— Так вот, — Габати передохнул и поправил усы. — Таран на флотском, скажу я вам, на военно-морском языке значит, — он снова взглянул на съежившегося парня, — не сухая и не мокрая рыба. А как бы вам сказать попроще? — Он обвел взглядом пассажиров и, убедившись, что его все внимательно слушают, продолжал: — Сразились, допустим, два корабля в самой середине моря. Дерутся, дерутся, а победить никто не может. Тогда, значит, один идет прямо на другого и таранит его. Стальным носищем бьет по борту, пробивает броню, разрезает словно острым кинжалом корабль и топит… Вот что такое таран! — Габати, довольный своими знаниями «тонкостей» морского боя, костлявыми пальцами провел по щетинистым усам и посмотрел на свою старуху, будто спрашивая: «Ну как, складно я говорю?»
— К чему ты про эти свои тараны толкуешь, эка невидаль, — недовольно проворчала на мужа старая Чаба, никогда в жизни не видевшая ни моря, ни корабля.
— А вот к чему, ахсин, княжна моя, — Габати показал рукой на пробегающие мимо предгорья. — В ясный день, в тот страшный год, гремел тут гром, земля ходуном ходила. Немецкие, значит, танки протаранили наш фронт по этой долине, по этой дороге, к нашей столице помчались шакалы бесхвостые. Вон видите Гизельдон-реку? На ее левом берегу Новая Саниба стоит, на правом — село Гизель растянулось… Вот сюда и таран ихний дошел. Триста танков разом! Один скачок — и могли в столице нашей быть. Только таран этот тогда Гитлеру боком вышел. Тут, значит, и солнце его поганое начало заходить. Кровушкой нашей захлебнулся он… — Габати ладонями прикрыл лицо и замолк, словно тяжелый комок застрял в его горле…
Голубой автобус пересек трамвайную линию и завернул на площадь с молодым парком, остановившись недалеко от монумента Коста Хетагурова.
По праву старейших первыми из автобуса вышли Тахохов и его «ахсин» Чабахан. Над цепью горных вершин, с юга нависающих над городом, ярко светило солнце, щедро заливая лучами улицы и крыши домов. Пора снежная, быть бы морозу, — как-никак пятое января. Но тепло, сухо. О наступившем Новом годе напоминала только наряженная елка посреди площади. Стройная и зеленая, она, казалось, прятала под пышными ветвями от жары деда-мороза в белой шубе и папахе с красным верхом. В веселом хороводе кружилась беззаботная детвора.
— Видишь, ахсин, — возбужденно заговорил Габати, — и горы, и небо, и улицы, и люди — всем сегодня праздник.
— И то правда, — согласно кивнула Чаба, довольная и мужем и поездкой. Она все еще не верила тому, что он взял ее с собой в город. Чаба хорошо знала старинный обычай осетин — пожилому мужчине не полагается идти в гости с женой. Габати впервые отступился от такого обычая. Видно, и впрямь торжество предстояло необычное.
Проходя мимо памятника, Тахохов поклонился бронзовому Коста и что-то хотел сказать своей старухе. Но в этот момент она толкнула его в бок и удивленно сказала:
— Смотри, мужики обнимаются и целуются, слезы вытирают… Чудеса!..
— Не знаю, как с чудесами, — Габати поскреб в бороде и задумчиво продолжал, — а когда сходятся после стольких лет солдаты, бывают и слезы и целуются тоже и в обнимку ходят… Ничего в том удивительного нет.
И действительно, только и слышались возгласы: «Это ты? Живой?..» За этим следовали хлопки по плечу, хруст костей, чмоканье — казаха с татарином или балкарцем, узбека с грузином, таджика с армянином или азербайджанцем, осетина с эстонцем или латышом, русского с дагестанцем или кабардинца с украинцем… И в самом деле, разве в смертельные минуты минувшей битвы кто-либо задумывался о том, какой кто национальности? Было и есть братство, фронтовая дружба простых честных людей.
И Габати заметили. Первым к нему обернулся пожилой генерал. Перебирая осетинские слова, он пробасил:
— А-а-а, хуцауштан, Уастырджи[2], гвардии матрос Тахохов, живой! — И, обняв, начал целовать: — Здравствуй, здравствуй, хуцауштан!
От генерала Габати попал в объятия другого, еще более здорового и плотного моряка с коротко постриженными черными усами. Чаба услышала, как они обменялись восклицаниями: «Габати, это ты?» — «Я, это я, комбат! Бета, дорогой!» А потом они оба исчезли в волнующемся потоке людей. Деревенская старуха почувствовала себя одинокой среди колыхавшейся толпы и растерялась. Оставалось одно: подняться по гранитной лестнице и стоять у входных дверей.
Вскоре по этой лестнице поднялась худощавая женщина — Председатель Президиума Верховного Совета республики — в сопровождении строго одетых мужчин. Перед ними распахнулись широкие стеклянные двери нового прекрасного здания. Вход преградила красная шелковая лента. Кто-то подал худощавой женщине ножницы, и она обернулась к публике, торжественно произнесла по-русски какие-то слова, которые Чаба не поняла. Перерезанная лепта сверкнула и разлетелась в стороны. Люди хлынули в театр, на ходу показывая контролеру пригласительные билеты.
Войдя в фойе — просторное, солнечное и блестевшее, как зеркало, Чаба забыла о своих волнениях…
«И в церкви не увидишь такую красоту!» — повторяла она про себя, стесняясь ходить в запыленной обуви по зеркальному паркету. И завидовала молодым и пожилым женщинам, ступавшим по паркету в блестящих лакированных туфлях на высоких каблуках и шуршавших праздничными нарядами. Гордилась теми, на чьей груди лучились ленты орденов и медалей, сверкала эмаль депутатских значков. Чаба узнала Веру Салбиеву, которая в войну командовала пехотным батальоном. Тут же с Чабой и Габати поздоровалась боевая летчица Плита Даурова — Дика… А вот и Саламова! Осетинка-профессор, доктор медицинских наук — в погонах полковника, на груди ордена… Женщины-горянки — матери прославленных Героев и сами Герои Труда. Супруги Тахоховы поравнялись с подругами — Еленой Битиевой и Поли Болоевой, — одна из них держала под руку мать пятерых погибших в войне братьев Калаговых, другая поддерживала мать Героя Советского Союза. Сзади, сгорбившись, шла щупленькая старая женщина, родившая и воспитавшая семерых сынов, семерых воинов Газдановых, оставшихся на поле брани. Шла столетняя осетинка Аминат, мать Плиева — дважды Героя, генерала армии, чьи легендарные рейды под Сталинградом и на полях Украины, в Белоруссии, Румынии и Чехословакии во главе с бесстрашными казаками вошли в славную историю Отечественной войны…
…Взор переполненного зала, в середине которого сидели супруги Тахоховы, был устремлен на сцену. На фоне белоснежных гор меч, рассекавший фашистскую свастику, на алом кумаче гвардейская лента — знак немеркнущей доблести и славы. У кумачовых знамен застыли курсанты в парадной форме и с автоматами. Знамена трудовой и боевой славы… Одно из них венчает орден Ленина, которым отмечен подвиг Осетии.
— Звездный президиум! — прошептал Тахохов, на секунду оторвавшись от сцены и посмотрев на свою старуху.
— И ты всех знаешь, кто там сидит? — не без гордости спросила Чаба.
— Не соврать бы, ахсин. А может, и всех знал. Двадцать пять лет назад все были молодыми и живыми…
На трибуну поднялся чернявый, средних лет докладчик.
— В памяти грядущих поколений останется тревожное утро двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, когда немецко-фашистские захватчики вероломно напали на нашу Родину, — говорил он спокойно и деловито.
— Издалека он завел, — неодобрительно заметила Чаба.
— Нет, дорогая, с самого начала, — вздохнул Габати…
Начало
Древний Моздок в эти жаркие и душные дни августа 1942 года походил на бушующий вулкан: дрожала и гудела сухая, потрескавшаяся земля, рушились и горели дома, черный дым и пыль закрыли небо над городом, от взрывов бомб и гула снарядов немело все живое.
Люди покинули свое жилье и уходили на восток, присоединившись к нескончаемому потоку беженцев. Разрозненные подразделения воинской части тоже отступали через Моздок на правый берег Терека, чтобы перегруппироваться и снова вступить в бой.
Комендант, его помощники и оставшиеся в их распоряжении бойцы старались навести порядок — «пробки» на дорогах и улицах быстро рассасывались, подбирались трупы, раненых отвозили в полевые санчасти, быстро отправляли эшелоны. Отставшие от своих подразделений солдаты и офицеры обеспечивались питанием, одеждой и обувью. И их тут же направляли на пункты сбора.
И вдруг:
— В очереди за продуктами — подозрительная личность, — доложил коменданту его помощник лейтенант Михалев.
— Не может быть! — усомнился комендант. — Сомнительные личности обычно обходят нас. Чепуха какая-то, лейтенант.
— Посудите сами, товарищ старший лейтенант, — настаивал Михалев. — Высокий такой, в плечах — во! Стоит в очереди с солдатами и прислушивается, чем они дышат… Под мышкой держит полбуханки черного хлеба, грязного-прегрязного…
— А в чем одет?
— Странно как-то… В одном белье — тоже грязном и изорванном…
— Посади его на гауптвахту, а там разберемся, — приказал комендант и занялся своими делами.
— Есть посадить! — повторил Михалев, повернулся и вышел.
После отбоя воздушной тревоги лейтенант снова зашел к своему начальнику.
— Чокнутый он какой-то! Знаете, что несет! Твердит, что он генерал… Да еще Герой Советского Союза…
Комендант молча выслушал помощника, а потом спросил:
— Документы проверил?
— Нет у него ничего… Голая болтовня, — махнул рукой лейтенант.
— А ну веди его сюда. Сейчас мы его разгенералим, — приказал он.
Вскоре Михалев привел задержанного.
— Ну, гражданин? — спросил комендант вошедшего, который по-прежнему держал под мышкой полбуханки черного хлеба.
— Не гражданин, а генерал-майор, — поправил тот.
— О-о-о! Вроде бы не видно… — старший лейтенант измерил его взглядом острых глаз.
Мужчина в белье разломал хлеб на две части. К удивлению коменданта и его помощника, он вынул из хлеба Золотую Звезду и партбилет.
Комендант просмотрел партбилет, потом сверил фотографию с личностью и встал.
— Извините, товарищ генерал-майор, — козырнул старший лейтенант. — Но почему вы сразу к нам не обратились?
— В двух словах не объяснишь всего, товарищ старший лейтенант. — Генерал присел. — Может, найдется, во что обмундировать меня?
— Попробуем, товарищ генерал, — отчеканил комендант. — Размеры только…
— До тонкостей ли сейчас? Несите что есть.
— Лейтенант, одеть товарища генерала, — приказал комендант.
— Есть одеть! — повторил Михалев и быстро вышел. После ухода Михалева наступило неловкое молчание. Коменданту хотелось узнать, что заставило генерала оказаться в исподнем. Может, струхнул и бросил свою часть, снял форму и спасает свою душу? Тысячи сомнений сверлили коменданту голову.