Рис. 17. Испанская империя через 100 лет – захвачена почти вся Латинская Америка и совсем чуть-чуть европейских стран
Отметим, из этого определения следует, что в рамках произвольно взятых границ экономической системы (например, в рамках политических границ конкретного государства) воспроизводственный контур может вообще отсутствовать, что означает, что эта система включена в какую-то большую, несамостоятельной частью которой она является. Теоретически даже очень слабая в экономическом плане страна может накопить ресурс и в рамках чрезвычайного положения существовать достаточно долго, в том числе без внешней помощи. Однако такая ситуация вряд ли может считаться нормальной, не говоря уже о том, что выживать – это не значит воспроизводиться.
Далее, очень многие экономические системы, у которых был или есть такой воспроизводственный контур, используют внешние для нее источники для того, чтобы повышать жизненный уровень населения и/или ускорять развитие. Типичный пример – США, которые могут производить и нефть, и разный ширпотреб, но предпочитают закупать его в других странах для снижения издержек (сейчас, впрочем, их политика меняется), тем самым увеличивая реальный уровень жизни населения. Кроме того, эта страна предпочитает покупать специалистов из-за пределов своего воспроизводственного контура (включающего в современных условиях и систему образования).
Можно представить себе ситуацию, при которой каждое конкретное импортное заимствование некоторого воспроизводственного контура может быть компенсировано за счет внутренних ресурсов, однако общий их объем при этом превысит возможности экономики самовоспроизводиться без внешнего участия – так что воспроизводственный контур фактически ликвидируется. Есть варианты, при которых технологическая часть воспроизводственного контура существует, а вот природных ресурсов не хватает (типичный пример – Германия 30-х годов ХХ в.). В общем, говорить о том, каков воспроизводственный контур в той или иной экономической системе, априори сложно, необходимо ее тщательно исследовать. Но несколько примеров привести можно.
Например, современная Россия. В ней воспроизводственный контур отсутствует – даже сложное технологическое производство, которое еще существует (например, строительство атомных станций или космические полеты), использует и станки иностранного производства, и электронную элементную базу и т. д., причем собственное производство по целому ряду направлений принципиально отсутствует. В СССР все было иначе – приблизительно с 50-х годов прошлого века до конца 80-х, хотя доля импорта была зачастую велика, он мог быть компенсирован за счет внутреннего производства, замещение производилось либо ради повышения уровня жизни населения, либо для повышения эффективности и ускорения технологического развития предприятий.
Очень интересный вопрос – есть ли воспроизводственный контур в современных экономиках ряда стран, например Японии и Германии, и каков его масштаб. Сложность здесь связана как раз с упомянутым выше фактором, большой долей экспортных доходов. Какая их часть категорически необходима для нормального внутреннего воспроизводства – большой вопрос, который требует серьезного изучения. Кроме того, эти страны явно зависят от импорта природных ресурсов и, как показал опыт Второй мировой войны, в случае серьезных изменений в режиме мировой торговли их воспроизводственный контур может серьезно пострадать. Отсюда, кстати, еще одно важное следствие: масштабы и параметры воспроизводственного контура могут существенно зависеть от состояния дел в мировой экономике. Но сам факт его существования от нее зависеть не должен.
Есть еще один очень важный экономический вопрос, существующий уже более 200 лет и так и не получивший удовлетворительного объяснения, который легко находит объяснение в рамках понятия воспроизводственного контура. Это вопрос о стоимости товаров. Есть теория стоимости, построенная на полезности, есть трудовая теория стоимости, есть объединяющая их в локальной точке теория Маршалла… И все они одинаково неубедительны… Но только в рамках локального подхода, при котором стоимость соотносится с одним-единственным товаром.
Концепция воспроизводственного контура эту проблему решает. Правильный ответ состоит в том, что вопрос о стоимости в приложении к конкретному товару не имеет смысла, говорить о нем можно только в рамках того места, которое занимает товар (услуга, рынок) в рамках конкретного воспроизводственного контура. При этом чем большее значение в рамках этого контура играет соответствующий товар, тем меньше тот люфт, в пределах которого может колебаться его стоимость.
Стоимость и цена (как и базовый спрос на товары или услуги) определяется в рамках возникновения и развития соответствующего воспроизводственного контура, и говорить о них вне этого контура бессмысленно! При этом один и тот же товар и даже технология могут иметь совершенно разные стоимости в разных воспроизводственных контурах. Типичный пример – разница в стоимости в американской и советской технологических зонах в 60-70-х годах прошлого века. И исходя из этого понимания, изучать отдельные локальные рынки для определения стоимости конкретных товаров или услуг осмысленно примерно так же, как пытаться понять свойства матрицы (например, знак ее определителя), изучая отдельную ее строчку или столбец!
Отметим, что это очень хорошо понимали специалисты, которые в СССР балансировали межотраслевой баланс (я еще их застал и с ними разговаривал на эти темы). Статистические данные от разных отраслей довольно сильно разнились (мне запомнилась цифра в 18 % – отличия такого масштаба иногда возникали при первичной прикидке МОБ для одного и того же показателя, полученного из разных источников), но специалисты точно знали, что для балансировки всей модели МОБ он должен быть где-то в окрестности некой конкретной цифры. И те, кто эти цифры знал, выполняли соответствующую работу быстро и без проблем. А все остальные страшно мучились…
Примерно такая же ситуация со стоимостью того или иного товара. Это только кажется, что некая цифра возникла как баланс спроса и предложения. А если попытаться ее изменить на практике, то будет запущен сложный механизм обратных связей (взаимодействия отраслей внутри воспроизводственного контура) и все-таки прежняя цифра, пусть и за счет других механизмов, будет достигнута вновь. В полном соответствии с концепцией равновесия.
Тем не менее понимание формирования стоимости как комплексного и системного процесса в рамках воспроизводственного комплекса позволяет влиять на конкретную стоимость в рамках конкретной отрасли. Для этого нужно посмотреть на динамику основных отраслевых групп и попытаться немножко перераспределить структуру их взаимодействия и относительных объемов. Только так можно добиться устойчивого изменения ценовых пропорций.
В качестве примера можно привести экономическую реформу Обамы, смысл которой был в снижении энергетических издержек американских компаний. Казалось бы, результат по итогам должен был дать явный прирост ВВП страны, поскольку издержки действительно сократились. Но оказалось, что с учетом внутреннего мультипликатора в рамках межотраслевого баланса не меньший вклад в ВВП вносили инвестиционные программы самих энергетических компаний! Как следствие, сокращение их доходов снизило инвестиционные бюджеты – и совокупный рост ВВП не состоялся.
Добавим еще, что из сказанного следует, что чем менее тот или иной товар встроен в воспроизводственный контур (не межотраслевой баланс!), тем легче влиять на его стоимость и цену. Бриллианты (поскольку по большому счету они никому не нужны) можно поднять в цене в два раза и опустить в пять, и экономика этого даже не заметит. Для металла или зерна такие операции куда сложнее. А если еще добавить, что есть базовый спрос (на то же зерно), который соответствует его минимально необходимому объему в воспроизводственном контуре, а есть дополнительный, который можно направить на экспорт или еще куда, то картина становится еще более сложной…
Отметим, что с точки зрения такого подхода структура воспроизводственного контура является базовой по отношению к отдельным ресурсам. Я как-то исследовал вопрос, как изменится современная мировая экономика, если стоимость нефти станет сравнима со стоимостью воды. Ответ: принципиально никак. Одни отрасли исчезнут, другие – станут более весомыми в рамках воспроизводственного контура, одни люди разорятся, другие станут богаче, но если речь пойдет только о нефти, то принципиальных изменений не произойдет.
Отдельно нужно сказать о частном спросе. Он составляет важную часть воспроизводственного контура, поскольку замыкает финансовые потоки, возвращает их в реальный сектор экономики. При этом часть спроса реализуется в рамках тех товаров и услуг, которые относятся к собственному воспроизводственному контуру, а часть – нет. Например, в нашей стране значительная часть доходов населения получается за счет перераспределения экспортных доходов от продажи нефти и в этом смысле они не могут быть учтены для расчета воспроизводственного контура для России. Впрочем, мы уже отмечали, что у нас он фактически не существует.
Продолжу объяснение смысла понятия «воспроизводственный контур». Дело в том, что валовый внутренний продукт (ВВП), как и все его аналоги, – это фактически добавленная стоимость, произведенная в экономике. А вот вопрос о том, кто эту стоимость потребляет, точнее, откуда берутся доходы, за счет которых происходит потребление, задается обычно сильно реже. Но если эти доходы имеют какие-то внесистемные источники, т. е. они создаются вне рамок внутренней экономической деятельности (как этой было в Римской империи), если они не создаются в рамках воспроизводственного контура, то в случае их исчерпания экономическая система может быстро рухнуть. И по этой причине понятие воспроизводственного контура я ввел для того, чтобы показать, насколько принципиально важно понимать, в какой мере та или иная экономическая система самодостаточна.
Забегая намного вперед, отметим, например, что нынешняя политика президента США Д. Трампа направлена как раз на то, чтобы восстановить воспроизводственный контур в рамках США. Как будет видно из дальнейшего, это возможно только в случае существенного сокращения масштаба американской экономики, но поскольку сокращение все равно практически неизбежно, данная цель, с точки зрения патриотов США, вполне осмысленна.
Так вот, если посмотреть на экономическую империю нашего феодала с точки зрения этого понятия, то можно отметить, что на первом этапе истории у каждой из деревень имелся свой собственный воспроизводственный контур, а затем, по мере углубления разделения труда, они объединились в единый контур, причем каждая конкретная деревня его лишилась. И теперь мы можем сформулировать проблемы углубления разделения труда в новых терминах: они не просто требуют расширения рынка и разрушения экономики в других регионах, они приводят к постоянному процессу объединения нескольких воспроизводственных контуров или же к захвату более крупным более мелких, с разрушением последних.
Вопрос: почему никто не сопротивляется? Это связано с тем, что, как отмечено выше, чем больше воспроизводственный контур, тем глубже может зайти углубление разделения труда, а значит, общее богатство системы. В этом смысле очень показателен пример с индийскими ткачами, поскольку после того, как англичане стали туда завозить ткани, они включили Индию в свой воспроизводственный контур. При этом, используя специфику логистики, просто начали вывозить прибыль, полученную на новых рынках, в метрополию. То есть фактически присваивали себе сверхприбыль, эффект от увеличения рынков и технологического рывка. А Индия лишилась ряда важных производств – и нескольких миллионов человек. Но в Англии произошел очередной этап промышленной революции.
Кроме того, более мощная экономика (более производительный воспроизводственный контур) диктует свою ценовую политику и разрушает альтернативную стоимостную систему. Те товары, стоимость которых ниже, начинают уходить на рынки более мощной системы, а те, которые дороже, вытесняются импортными. Отсюда, кстати, непреодолимое желание представителей более сильных воспроизводственных контуров вводить принцип свободной торговли.
Вообще распределение прибыли в рамках воспроизводственного контура составляет очень важную роль для понимания экономических отношений, но регулирование этого процесса зачастую находится за пределами экономики. После того как расширяющиеся воспроизводственные контуры стали выходить за пределы государств (а это произошло сильно позже формирования Вестфальской системы в 1643 г.), это вопрос решался, скорее, в рамках политических процессов, а значит, для чисто экономического исследования он является внешним фактором.
А вот в рамках феодального расширения такой проблемы еще не было, там роль политики была весьма и весьма ограничена.
Хотя другие сложности, например социальные, все равно имели место. В качестве примера можно привести английское огораживание – отметим, что в экономическом смысле его жертвы являются полным, хотя и чуть более ранним аналогом индийских ткачей. Впрочем, огораживание – это уже XVI в., зарождение капитализма.
Теперь, после описания понятия «воспроизводственный контур», можно вернуться к разговору о разделении труда уже на более глубоком уровне. Прежде всего, нужно отметить, что углубление разделения труда не следует путать с научно-техническим прогрессом. Условно говоря, углубление разделения труда, о котором мы скажем ниже, есть некоторый процесс, характеризующий развитие экономической системы. А НТП – это общепринятое название модели экономического развития, в которой этот процесс играет главную, хотя и не единственную роль. Углубление разделения труда было и в доисторические времена, и в Античности, и при феодализме; другое дело, что модель экономического развития на него не опиралась. Точнее, он не был главным, доминирующим фактором.
Что касается инноваций, то тут тоже есть проблемы. Например, представим себе маньяка-изобретателя, он изобрел способ продлить жизнь до 200 лет, причем этот способ никак не зависит от экономики той страны, в которой он живет. Ну, скажем, он придумал какой-то уникальный набор довольно простых трав и стал его продавать за очень большие деньги.
Это, безусловно, инновация. А вот как она соотносится с разделением труда и НТП? Это большой вопрос. В частности, можно предположить, что в результате деятельности этого персонажа очень много людей станут покупать его чудодейственный бальзам вместо того, чтобы покупать товары и услуги, что вызовет серьезную стагнацию экономики. Не говоря уже о том, что рост продолжительности жизни замедлит оборот рабочей силы, что также может оказать серьезное негативное влияние на экономику. Разумеется, этот пример носит достаточно абстрактный характер, но проблемы с инновациями он описывает достаточно четко.
Можно привести и еще один пример. Представим себе некую крупную корпорацию, которая для получения прибыли использует некую технологию, время от времени немножко модернизируя ее. И вдруг появляется изобретатель, который придумывает альтернативную, принципиально более простую и экономную технологию. Теоретически в случае свободного рынка (который, правда, еще нужно найти) он должен на него выйти и вытеснить конкурента. На практике ему нужны деньги, ресурсы, и все это в конкуренции с крупной корпорацией ему получить, скорее всего, не удастся.
Да и банки (в советы директоров которых, кстати, входят бенефициары упомянутой корпорации), желающие получить обратно свои займы, выданные этой корпорации, будут весьма и весьма осторожны в части финансирования такой альтернативы… Или предложат изобретателю за копейки продать свое изобретение этой самой корпорации. А ведь нашего изобретателя еще можно запугать, купить, посадить (можно, например, вспомнить, как Роберт Пири боролся с реальным открывателем Северного полюса Фредериком Куком; а если кто считает, что «это было давно», то вспомним дела Элиота Спитцера и Доминика Стросс-Кана, которые, конечно, не изобретатели, а политики, иначе мы бы про них вряд ли узнали; хотя мне, например, известны два-три случая начала 90-х, когда реальных, еще советских изобретателей обобрали и выкинули на улицу), наконец, просто запутать в патентных спорах, поскольку выигрыш в суде в капиталистическом обществе при соотношении финансов участвующих сторон, различающемся на порядки, предопределен.
А ведь есть еще и общественные эффекты! У корпорации миллиардные доходы, которые так или иначе попадают тем или иным людям. Если на рынок выходит принципиальный конкурент, то эти люди перестают получать свои доходы, т. е. сокращают свое потребление. А резкое сокращение цены в рамках новой технологии на первых порах невозможно, поскольку нужно отбивать затраты, которые при развитии очень высоки. Значит, выигрыша для потребителя на первом этапе развития технологии практически не будет. Иными словами, внедрение принципиально новых технологий на какое-то время может существенно сократить частный спрос, т. е. уменьшить масштаб воспроизводственного контура. И если в экономике все хорошо, то можно и потерпеть, а если нет…
Кто-то может сказать, что и это достаточно абстрактное рассуждение. Но можно снова привести пример энергетической реформы Обамы. Напомню, что логика ее состояла в том, чтобы снизить энергетические издержки компаний и стимулировать возврат производителей обратно в США. Но структура экономики США довольно специфическая, и выигрыш одних компаний от снижения издержек компенсировался проигрышем других, которые получали инвестиции от компаний энергетического сектора. И, судя по некоторым оценкам, потери экономики от уменьшения инвестиций превысили выигрыш от сокращения издержек. Так что инновации инновациям рознь.
Дальше посмотрим на определения из, так сказать, авторитетных источников. Первый – Большая советская энциклопедия:
А вот Википедия (я, уж простите, не стал смотреть, откуда они это определение стянули):
–
–
–
Это хорошие определения, но они очень общие, т. е. существуют моменты, которые они не проясняют. Например, чем отличается экономика феодализма (натурального хозяйства) от экономики капитализма? Мы, в рамках нашего обсуждения вопроса, уже начинаем нащупывать ответ на этот вопрос: они отличаются масштабом воспроизводственного контура, его устойчивостью и, главное, отношением к инновациям. При феодализме свой воспроизводственный контур есть у каждой деревни. Тем более у города – с близлежащими деревнями. И он практически не меняется во времени, во всяком случае, эти изменения крайне медленные, для того, чтобы они достаточно явно проявились в жизни, нужны поколения.
Кстати, технологический прогресс, развитие инноваций, который, конечно, во времена феодализма есть, в частности, в сфере военной, в этот период идет практически независимо от чисто экономического воспроизводственного контура. Пример – Россия времен раннего Петра I. Он, помнится, перелил колокола на пушки – но не потому, что был антихрист, а потому, что технологии производства пушек (которые в России тогда были вполне на мировом уровне) существовали независимо от воспроизводственного контура, в котором необходимое для войны количество металла просто не могло быть произведено в рамках регулярного экономического процесса.
Кстати, аналогичная ситуация в сегодняшней России. У нас еще есть технологии производства широкофюзеляжных самолетов типа Ил-96, который до сих пор вполне конкурентен на мировых рынках. Но воссоздать массовое производство этих самолетов мы в рамках нашего воспроизводственного контура не можем, можем лишь строить один-два самолета в год, которые на рынок влияют слабо.
Эти примеры позволяют нам, наконец, дать описание того, чем отличается модель развития, в которой мы живем сегодня, от той, которая была до нее (при феодализме, например). Итак, современная (капиталистическая) модель развития характеризуется тем, что углубление разделения труда (т. е. появление новых технологий, трудовых навыков и прочих элементов дифференциации трудовой деятельности) активно используется для расширения воспроизводственного контура в рамках экономической системы. Или, иначе, в которой разработка и внедрение инноваций является имманентной (неотчуждаемой) частью любого воспроизводственного контура.
Сразу же возникает естественный вопрос: а при феодализме что? Инновации же были? Ответ тут довольно простой, и он вытекает из сущности того традиционного общества и цеховой модели хозяйствования, которую мы уже обсуждали. При феодализме инновации, конечно, были, но финансировались они из тех ресурсов, которые сегодня относятся к сбережениям. Стоимость продукции (если она продавалась за деньги, а не определялась косвенным образом в результате бартерных обменов, пропорции которых теряются в веках) не включала эти инновации, она формировалась с учетом себестоимости, необходимости поддерживать традиционный уровень жизни мастеров.
Кстати, не исключено, что именно по этой причине одна из первых теорий стоимости была трудовая. Ее авторы еще помнили логику феодализма, натурального хозяйства, они не чувствовали идеи рынка, который может как существенно повысить стоимость того или иного товара, так и занизить настолько, что его производство просто прекратится. Тем более они не понимали сути логики выстраивания воспроизводственного контура, до нее нужно было ждать еще пару сотен лет.
При капитализме ситуация меняется принципиально: хотя стоимость товара определяется (с точностью до модели воспроизводственного контура) на рынке, но необходимость все время поддерживать свою долю рынка, не допустить вытеснение своего товара, требует постоянного инновационного процесса. И не только технологического, но и, например, маркетингового, который тоже увеличивает затраты. И это означает, что стоимость этих инноваций (хотя бы частично) должна быть включена в себестоимость продукции. Это принципиальное изменение хозяйственного механизма, при котором производитель практически автоматически отправляет часть полученного дохода на модернизацию и разработку новых технологий той продукции, которую он продает!
Это место нужно повторить еще раз, поскольку такое понимание капитализма является достаточно необычным в рамках классических его определений. Если мы допускаем разрушение цехового хозяйства и ставим главную задачу – обеспечить повышение добавленной стоимости, то необходимо идти на риск и брать кредит (денежный или товарный) на развитие новых технологий и захват рынков. Если ты этого не сделаешь, то можешь проиграть конкуренцию (которая появляется, как только начинают разрушаться традиционные воспроизводственные контуры) и уже не восстановиться никогда. И лучший вариант тут – идти наемным работником к более удачному конкуренту, а худший – разделить участь индийских ткачей или жертв огораживания. Современная экономика России тому пример.
Но если ты тратишь на инновации деньги или ресурсы, которые в рамках старой системы являлись необходимой частью сохранения экономической системы (например, запасы, которые должны храниться на случай неурожая или слишком холодной зимы), то так или иначе эти ресурсы должны быть возвращены. И это автоматически нарушает систему традиционного ценоопределения, поскольку заранее совершенно неизвестно, какие же ресурсы пойдут на разработку и производства той или иной инновации. Но в стоимость конечной продукции они должны быть включены обязательно!
Возвращаясь к нашему примеру с деревнями, отмечаем, что описанная выше (пусть и гипотетическая) работа феодала по улучшению технологий как раз и является включением углубления разделения труда в воспроизводственный контур! И при этом начинает происходить объединение экономических систем, существующих до того в рамках самостоятельных воспроизводственных контуров, с потерей их независимости. Это тот процесс, который мы до того называли «расширением рынков».
Более того, поскольку углубление разделения труда ведет к повышению производительности (см. приведенные выше определения), то процесс масштабирования воспроизводственных контуров практически неизбежен. Тут, впрочем, есть одна принципиальная тонкость, которую мы еще опишем в следующей главе.
Теперь, коли уж мы объяснили, что такое углубление разделения труда (появление новых технологий, трудовых навыков и прочих элементов дифференциации трудовой деятельности) и чем парадигма научно-технического прогресса (НТП) отличается от других моделей развития (углубление разделения труда сознательно и активно используется для расширения воспроизводственного контура экономики), нужно поговорить о разных типах разделения труда в экономической системе.
Приведем такой пример. Пусть у нас есть булавочная фабрика (последуем тут Адаму Смиту), в которой происходит производственный процесс. Вместо отдельных мастеров, которые делают булавки от начала до конца, появляются отдельные операции, на каждой из них сидят не очень квалифицированные люди и делают много простых и однообразных операций. То есть имеет место углубление разделения труда. Внешний рынок этого разделения может даже не заметить – только обнаружится, что владелец нашей фабрики стал несколько более богатым, чем все ожидали (за счет увеличения прибыли в условиях снижения себестоимости), да еще эта фабрика стала захватывать рынки и ликвидировать конкурентов, поскольку стала немножко снижать цены. Впрочем, если она стала монополистом, то цены снова выросли. Но, опять-таки, для внешних наблюдателей, которые на саму фабрику не заглядывают, ничего не изменилось.
Однако есть еще один вариант действий, который уже принципиально меняет всю систему внешних рынков и экономических отношений. Например, владелец фабрики может решить, что ему выгоднее не продолжать делать булавки для рынка конечных их потребителей, а поставлять булавочные заготовки для других производителей булавок. То есть совершенствовать не вертикальную производственную систему, а выстраивать горизонтальные связи. Тогда он может за счет предложения более дешевой заготовки снова стать монополистом и начать куда более интересный процесс, изменение себестоимости самой булавки.
Если раньше добавленная стоимость была разделена между операциями на одной фабрике и определялась исходя из затрат (стоимости станков и оборудования) и стоимости рабочей силы, то теперь ситуация меняется: производитель заготовок может несколько повысить или понизить стоимость этих самых заготовок, исходя из, условно говоря, рыночной конъюнктуры. А представим себе, что он продает свои заготовки еще кому-то, для совершенно других целей, причем объем таких продаж существенно превышает масштаб продаж в рамках булавочной продукции? Тогда их стоимость для булавочной промышленности может вообще перестать зависеть от состояния дел в ней, от реального спроса. Грубо говоря, производитель заготовок просто делает оферту – и булавочники, в силу его монополии, обязаны согласиться. Либо же кто-то из них должен вложить серьезные деньги в восстановление производства, для себя и, возможно, для других.
Классический пример сегодняшнего дня – политика Китая в рамках работы на рынках редкоземельных металлов. Они есть в разных странах мира, но Китай, пользуясь дешевизной рабочей силы, практически монополизировал рынок. А потом стал вытеснять с него альтернативных производителей конечной продукции, подняв цены на сырье и одновременно предложив конечную продукцию своего производства! Да, она (на первом этапе) ниже качеством, но зато существенно дешевле – и как бороться с такой политикой? А ведь она существенно меняет отношения в рамках разделения труда!
Еще один вариант: может оказаться, что самый главный элемент добавленной стоимости для булавок – это красивая пимпочка, которая прилепляется к головке. Дальше в дело вступают маркетинговые технологии, отдельно развивается дизайнерская промышленность, которая разрабатывает и продает эти самые пимпочки (отдельно от чисто булавочной промышленности), и в конечную стоимость булавки начинают включаться рекламные расходы, превышающие стоимость производства самой булавки. Это уже, можно сказать, постиндустриальные технологии. При этом, поскольку для потребителя разница в стоимости даже в несколько раз особого значения не имеет в связи с дешевизной продукции (при Адаме Смите, кстати, это было не совсем так), пимпочка может увеличивать продажную стоимость в разы!
А потом появятся компьютерные игры, и в них вероятность перехода на следующий уровень сильно зависит от продвинутости тех пимпочек, которые можно повесить на булавки, выступающие в качестве оружия… А затем на рынок выйдет новая услуга – продажа виртуальных пимпочек (с целью более быстрого прохода уровней) за специальную виртуальную валюту (назовем ее, например, биткоин), которую, соответственно, кто-то начнет менять на реальные деньги.
Точнее, для того чтобы сделать отношения в процессе продажи и производства окончательно постиндустриальными, нужно включить в дело кредит. Кредитовать булавочную фабрику легко, но не интересно: все считается, расходы и издержки, объемы малы и прибыль низкая. В конце концов некто делает булавочный станок, и никто не запрещает его производить, поскольку себестоимость производства булавок в их стоимости на рынке составляет уже копейки, основная цена зависит от пимпочек. Но станок делает ненужным большое количество работников, которые становятся безработными, больше не могут покупать булавки с пимпочками, в результате серьезные кредиты, выданные под разработку дизайна новых пимпочек и их рекламные кампании, не возвращаются, начинается кризис.
Так вот, главная проблема НТП как модели развития состоит в следующем: углубление разделения труда и использование кредитования все время меняет структуру себестоимости производства, перенося основные центры прибыли с базовых на второстепенные процессы. Это увеличивает риски производителей (поскольку не позволяет на значительный срок прогнозировать прибыль), а значит, стоимость кредита. Отказаться от этого процесса невозможно, поскольку внедрение любой инновации стоит денег – и кто-то должен за нее платить.
В некотором смысле феодальная система с цеховым хозяйством решала задачу создания стационарной экономической системы, которая со временем (с учетом, разумеется, годового цикла) не меняется. Конечно, какие-то вариации неизбежны (хотя бы потому, что меняется численность населения), но происходят они относительно медленно, и система их как-то компенсирует. До тех пор, пока отклонение не станет слишком большим и глобальным.
Собственно, именно таким отклонением и стал «малый ледниковый период» для Северной Европы. Так вот, в такой устойчиво стационарной экономической системе инновации крайне затруднены: даже если кто-то найдет ресурс для создания соответствующего продукта, его будет крайне сложно продать, вспомните проблемы античного Рима. А значит, возврата вложенных денег не будет. То есть в такой системе есть деньги, есть производство, есть продажи – но нет инвестиций в инновации! В том смысле, что никто не станет вкладывать свои деньги с целью их возврата с прибылью в создание нового продукта! Поскольку очень велика вероятность, что не будет не только прибыли, но даже и возврата вложенных средств.
В лучшем случае это будет эксклюзивный продукт, проходящий по разделу «роскошь», т. е. он будет покупаться очень богатыми людьми на деньги, которые в нашей, привычной, экономике идут в сбережения. То есть в терминологии настоящей книги эти вложения не будут влиять на воспроизводственный контур в экономике, хотя формально технология будет существовать, как многие военные технологии в Средние века. В худшем – он просто будет проигнорирован, тому есть тьма примеров, от паровоза Черепановых до парохода Фултона (который довольно долго не мог впарить свое изобретение кому бы то ни было, в том числе Наполеону).
Для того чтобы инновация включилась в воспроизводственный контур, нужен дополнительный ресурс, который кто-то должен вбросить в экономику. Причем со стороны спроса, а не со стороны предложения! Откуда-то в системе должен взяться более или менее устойчивый дополнительный спрос!
В любом случае капитализм, как ранний, так и современный, представляет собой экономическую систему, главным элементом развития которой является углубление разделения труда.
И поэтому любая остановка этого развития (или даже существенная его приостановка) вызывает ощущение кризиса, поскольку важной (и достаточно крупной) частью воспроизводственного контура является система разработки и внедрения инноваций. Описанная выше энергетическая реформа Обамы тому пример: сокращение затрат на инновации может вызвать серьезные затруднения в экономической системе. Здесь лежит принципиальный момент, базовая причина возникновения серьезных кризисов, но об этом мы поговорим в следующих главах, пока же просто поставим зарубку на память!
Для развития же нужен ресурс, причем заранее, еще до того, как это самое развитие состоялось, – и именно из этой необходимости и возник феномен кредита как источника инноваций в условиях необходимости решения задачи выживания, как описано в предыдущей главе. Еще одна принципиально важная задача кредита будет описана в следующей главе, мы же пока обсудим некоторые новые проблемы, возникающие в рамках такой системы.
Представим себе, что у нас есть идеальная стационарная феодальная система, в которой изменений год от года вообще нет, доходы полностью сбалансированы с расходами, сбережения не меняются, климат постоянный, численность населения стабильна. Могут ли там возникнуть инновации?
Теоретически да. Поскольку ничто не мешает одному из крупных феодалов взять у ростовщика займ («не погрешишь – не покаешься!»), разработать на эти деньги новое вооружение, поскольку фантазии у мастеров есть всегда, нанять дополнительные войска и пойти войной на соседнего феодала.
В силу полученного преимущества он, скорее всего, выиграет и сможет направить те богатства, которые накопил проигравший феодал, на возврат займа. А вот если другой окажется слишком сильным, то нужно будет либо возвращать кредит из своих сбережений, либо не возвращать вообще. Есть примеры – Эдуард III Английский, который начал войну с Францией, но так и не смог ее сокрушить, объявил в конце концов дефолт и обрушил финансовую империю Барди. Или, по крайней мере, создал ему некоторые затруднения, я точно в этой истории и не разбирался.
Но в этом варианте у финансистов хоть есть надежды, а вот если займ возьмут оба конкурирующих феодала, то финансовая система в целом точно проиграет. В такой ситуации начинать массовое кредитование людей, у которых и сбережений-то особых нет… Смелое было бы решение… И как понять, что делать, если займы взяли слишком много мастеров, которые произведут слишком много продукции?
И вот здесь можно отметить одно очень интересное место.
Принципиальная смена модели экономического развития в истории Европы дело нечастое, но и не уникальное. Как минимум дважды это происходило на протяжении писаной истории (и, возможно, во всяком случае, как это будет видно по итогам этой книжки, сейчас подобная ситуация наступает в третий раз), в IV–VI вв. н. э. (позднеантичная модель сменилась на феодальную) и в XVI–XVII вв. (феодальная на капиталистическую). Но если мы посмотрим на европейские элиты, то увидим, что в первый раз они сменились почти полностью – к Х в. старых римских элит не осталось вообще. А сегодня – у нас старой аристократии в элите полно. А уж в XVII–XVIII вв. и говорить нечего.
Разумеется, какую-то роль сыграла Вестфальская политическая система, которая резко укрепила государственные элиты, однако возникла она все-таки почти через 150 лет после появления капитализма, так что если бы у аристократических элит не было ресурса, ничего бы у них не получилось с защитой своих позиций. И вывод из этого можно сделать только один.
Скорее всего, в отличие от ситуации распада Западной Римской империи распад хозяйственной системы феодализма (в том числе внедрение кредита как системного элемента экономической модели развития) происходил под контролем той самой феодальной элиты, которая теоретически могла бы стать жертвой этого процесса. Его детали мы оставляем историкам, но вывод здесь практически однозначен.
В этом месте, кстати, появляется масса поводов для различных конспирологических теорий. Я принципиальный противник конспирологии, так что обсуждать их не буду, тем более что есть и сугубо объективные объяснения соответствующих процессов. Единство интересов и инструментов неминуемо ведет к тому, что многие формально независимые процессы протекают очень похоже, а близкое родство аристократических элит дает возможность согласования планов и действий. Конкуренция при этом никуда не девается, но конкуренция бывает системная (когда речь идет о разных моделях развития) и внутренняя, когда единство целей не оспаривается и речь идет только о месте конкретных фигур в процессе их достижения. Впрочем, тут я опять с чистой совестью передаю бразды историкам и элитологам.
Даже если предположить, что на севере Европы была во времена феодализма стационарная экономическая система, после Великой чумы и начала «малого ледникового периода» ситуация изменилась. И уж коли машинка НТП была запущена и еще ускорена кредитом, возникает вопрос, а возможно ли сочетание старой и новой систем? Ведь в конце концов, в античном Риме вполне сочеталась городская цивилизация и сельская, построенная на совсем других принципах? Выше я уже сослался на Олега Григорьева, который в своей книге очень подробно ответил на этот вопрос, однако некоторые моменты стоит рассмотреть подробнее.
Делать это имеет смысл именно с точки зрения того феодала, который берет процесс экономической трансформации своего феода в собственные руки. Я ни в коем случае не настаиваю, что так делали все или хотя бы большинство, но приведенный выше аргумент, связанный с составом элит, показывает, что так делали очень многие. И для них одним из самых главных вопросов, стоявших на повестке дня, был вопрос о том, куда девать тот избыток продукции, который образуется от внедрения новых способов хозяйствования (например, кредитования собственных крестьян в рамках внедрения среди них процессов углубления разделения труда).
Разумеется, продавать имеет смысл там, где могут что-то заплатить, т. е. в местах богатых и успешных. Но как раз такие места умеют свою безопасность защищать. Значит, удар нужно наносить по местам слабым. То есть наш феодал начинает пытаться продать свою продукцию соседям или их крестьянам. За деньги или натуральную продукцию, которую он может еще где-то продать, но главное – за более низкую цену, чем производит ее местный мастер.
В результате происходят сразу два принципиальных процесса: во-первых, наш феодал расширяет границы своего воспроизводственного контура, а во-вторых, возникают люди, для которых больше нет места в рамках местного производства. Эти люди готовы работать за самую низкую зарплату (как я уже отмечал, альтернатива для них – судьба огороженных крестьян в Англии или индийских ткачей, почти неизбежная смерть), т. е. возникает тот самый ресурс рабочей силы, которого при феодализме быть просто не могло (у каждого было свое место!) и который позволяет создавать конкуренцию на этом рынке.
При этом разница для Англии и Индии все-таки была: в Англии эти люди могли хотя бы попытаться найти себе место работы на возникающих промышленных предприятиях. Пусть и за еду. А вот в Индии английское законодательство запрещало развитие промышленности – так что эти люди были обречены.
Для того чтобы пояснить важность последнего обстоятельства, представим себе, что у нас есть какой-то город, в котором есть цех, производящий, например, посуду. Каждый мастер или его команда, состоящая из учеников и подмастерьев, которые к самостоятельной работе не допущены, осуществляет весь процесс от начала до конца (если посуда металлическая, то от выплавки металла до штамповки и гравировки, если стеклянная, то от выплавки стекла до художественного дутья), но в городе появляется какой-то диктатор, который силой сгоняет мастеров в мануфактуру.
Кто-то начинает делать только одну операцию, кто-то – другую, производительность труда растет, но все мастера знают, сколько должна стоить готовая вещь, и требуют себе единую зарплату, которая определяется объемом выпуска. С ними сложно… Но если в городе появляются голодные мастера из соседних деревень (которых разорила более дешевая посуда, выпускаемая мануфактурой), то их можно нанимать на работу по заранее договоренной плате, которая меньше, чем та, которую требовали себе старые мастера. А старых, соответственно, можно увольнять… И пусть делают, что хотят…
Именно эта конкуренция является важнейшим фактором, без которого сложно запустить реальный капитализм с углублением разделения труда. Вспомним, что в случае нашего феодала он не пытался (на первом этапе) влезать в систему отношений внутри своих деревень, поскольку это могло ему дорого обойтись. А вот в городе, где происходит естественная концентрация голодных и бесправных, ситуация иная.
Иными словами, мы проиллюстрировали крайне важное обстоятельство: уж коли процесс расширения воспроизводственных контуров начался, он по своей имманентной сути будет требовать разрушать внешние экономические системы, более слабые и архаичные воспроизводственные контуры, используя их как ресурсы для своего развития. Даже если этого очень хотеть, сохранить их не удастся, поскольку их уничтожение в рамках расширения более сильного контура есть единственный способ выживания для новой системы, с более производительными технологиями.
Более подробно мы объясним это в следующих главах, но самый главный вывод, который можно сделать по итогам уже сказанного: для того, чтобы сдвинуть экономическую систему с точки равновесия, нужен ресурс, который должен быть вброшен в воспроизводственный контур извне. Точнее, он изначально мог и существовать в этой экономической системе, но не был задействован в производстве и потреблении, тогда речь идет о его включении.
Например, в случае нашего феодала это могут быть его сбережения, которые либо явились результатом очень длительного периода накопления и в какой-то момент стали использоваться как ресурс для инновационной деятельности, либо же появились вообще из внеэкономических источников (военная добыча). Или, как это было в случае Древнего Рима, серебро, которое пошло не на сверхпотребление отдельных богачей (как в империи Габсбургов), а на увеличение регулярного спроса в рамках расширения воспроизводственного контура. Либо же – улучшение логистических возможностей, которые позволяют использовать рынки сбыта соседних территорий, до того слабо доступных.
А по мере развития системы, усложнения воспроизводственного контура, этот ресурс постепенно институционализируется и становится обязательным. То есть система начинает его требовать в рамках своей регулярной деятельности, он перестает носить уникальный характер, становится нормой. Грубо говоря, если бы раздача серебра в Древнем Риме была бы одноразовой операцией (как это было первые несколько веков его существования с военной добычей), то к повышению эффективности производства это вряд ли бы привело, деньги были бы проедены (и вывезены в Китай и Индию), ресурс бы эффекта роста не дал. А если сделать его регулярным, то необходимо иметь его постоянный источник. И этот источник должен быть предусмотрен в рамках нового, более эффективного воспроизводственного контура.
Грубо говоря, в Древнем Риме по окончании Второй Пунической войны в воспроизводственный контур вошли новые отрасли: добыча и производство серебра, механизмы его распределения и контроля за всеми этими процессами. А поскольку все перечисленные институты требуют денег, нужны и источники компенсации соответствующих расходов.
То есть получается, что расширение рынков сбыта в рамках капитализма, который в отличие от Древнего Рима требует расширения каждый день и не может ждать появления иберийских месторождений серебра, нуждается в институтах не только для сбыта продукции, но и для возврата того ресурса, который был использован для ее, продукции, производства. То есть как только инновация даже не появляется, а только задумывается, она уже включается в себестоимость (даже до продажи, даже, возможно, если ее продать вообще не получится!), уже должны быть институты, которые с ней работают!
Наличие таких институтов разительно отличает капитализм от феодализма. И, поскольку любые институты требуют для всего существования как денежных, так и людских ресурсов, раз появившись, капитализм был вынужден всю модель развития углублять и воспроизводить. Соответственно, этот факт не мог не повлиять на развитие всей мировой экономики, что мы и увидим в следующих главах.
Глава 5
Риски. Адам Смит и остановка разделения труда
Как уже было отмечено в предыдущей главе, углубление разделения труда не только повышает производительность производства (что было отмечено и объяснено многими классиками), но и увеличивает риски конкретного производителя. Совсем просто это можно объяснить тем, что он встраивается во все более и более сложную технологическую цепочку, в которой ему неизвестна ситуация ни в начале, ни в конце. А получение такой информации требует подчас довольно серьезных затрат. Но поскольку я пытаюсь посмотреть на ситуацию более глубоко, необходимо эти рассуждения конкретизировать.
Итак, вернемся к нашему мастеру, который живет в деревне и делает колеса для телег. Теоретически, ему вполне хватает на жизнь кооперации с двумя соседними мастерами, как мы описали в предыдущей главе. Однако он понимает, что у него возникли и новые проблемы по сравнению с теми, которые были, когда он за пределы своей деревни не выходил. В частности, у него есть четыре гарантированных клиента в год, они живут в его же деревне и он имеет о них полную информацию. Проблема в том, что клиенты эти хотят телеги, а мастер наш делает теперь только колеса… Да, они лучше, чем те, которые он ставил на те телеги, когда делал их целиком сам, и обходятся они ему с точки зрения затрат труда дешевле. Но что делать, если что-то случится с его партнерами или же если они откажутся брать его колеса?
А если они попытаются самостоятельно выйти на клиентов нашего мастера? Представьте, что тот, кто делает кузова, неожиданно прикатит тому соседу нашего мастера, которому полагается получить готовую продукцию первому, уже готовую телегу?
С неизвестно откуда взявшимися колесами. Теоретически, платить этот сосед должен нашему мастеру (как его коллегам платят их соседи), но вдруг ему предложат за уже готовую телегу заплатить меньше? С учетом того, что он уже отдал ранее бывшему тележному, а ныне колесному мастеру из своей деревни?
Кроме того, мы уже понимаем, что в соседнем городке цех, который делал телеги, стал мануфактурой и она постоянно наращивает и объемы производства, и качество. И свою продукцию (не обязательно готовые телеги, может быть, и их составные части) мануфактура просто обязана предлагать куда-то за пределы города… И рано или поздно они предложат тому деревенскому мастеру, делающему кузова для телег, свои колеса, которые дешевле, чем те, что делает наш мастер, живущий в соседней деревне…
Собственно, следующим этапом станет предложение крестьянам покупать городские телеги… Некоторые проблемы будут только при определении цены, поскольку исторически она была выражена не в деньгах, а в натуре, но, как показывает опыт, на практике эти проблемы быстро разрешаются (кстати, в этом месте микроэкономика вполне адекватна и эффективна). И более сильная экономическая система навязывает свои ценовые пропорции более слабой. Более старшие читатели хорошо помнят проблемы конфликта города и деревни, связанные с тем, что деревенские жители считали, что горожане всегда завышают цены на свою продукцию и занижают на продукцию сельскую.
А теперь давайте посмотрим, есть ли какие-нибудь варианты спасения для тех, кто в крупную систему (например, городскую систему разделения труда) не входит? Вариантов по большому счету два. Первый – диверсификация поставщиков, второй – диверсификация продаж. Отметим, что и тот, и другой ставят под угрозу уже постоянных партнеров нашего мастера, поскольку и в первом варианте, и во втором они могут не получить колеса для своей продукции. Но откуда наш мастер может взять кузов и передок для своих колес? Тут есть несколько вариантов.
Например, ездят по деревням некие люди, скупают детали телег и берут заказы на готовые телеги. То есть фактически мы имеем схему распределенной мануфактуры. Уже этот вариант практически полностью разрушает наш местный, локальный воспроизводственный контур, состоящий из трех деревень, поскольку такого представителя разделенной мануфактуры не интересует ежедневная поставка продуктов.