Помоги проекту - поделись книгой:
— Меня зовут Чарли Сент-Клэр. — Я отбросила мокрые волосы с лица. — В войну пропала моя французская кузина Роза Фурнье. Возможно, вы знаете, как ее найти.
В прихожей вдруг вспыхнуло бра. Я сощурилась от яркого света. Передо мной стояла рослая худая женщина в линялом ситцевом платье: растрепанные седые волосы, побитое жизнью лицо. Ей можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. В одной руке она держала пистолет, нацеленный мне в лоб, в другой зажженную сигарету. Женщина поднесла сигарету к губам и глубоко затянулась. Меня замутило, когда я увидела ее руки. Боже мой, что с ними случилось?
— Я и есть Эва Гардинер, — процедила она. — Но я ничего не знаю о твоей кузине.
— Может, все-таки знаете, — сказала я в отчаянии. — Пожалуйста, давайте поговорим.
— Вот, значит, как, америкашка? — Взгляд хищных свинцово-серых глаз под набрякшими веками полнился презрением. — С бухты-барахты и, могу спорить, без гроша в кармане ты среди ночи вламываешься в мой дом только потому, что вдруг мне что-то известно о твоей п-пропавшей подруге?
— Верно. — Даже под дулом пистолета и ее жалящей насмешкой я не сумела б объяснить, почему шанс отыскать Розу затмил все прочее в моей порушенной жизни, что за странное дикое отчаяние привело меня сюда. Оставалось лишь подтвердить: — Я не могла иначе.
— Ладно. — Эва Гардинер опустила пистолет. — Ты, н-наверное, чаю хочешь?
— Да, это было бы…
— Чаю нет. — Она двинулась по темному коридору, шагая широко и беспечно. Босые ноги ее смахивали на орлиные лапы. Ее слегка покачивало, рука с «люгером» висела вдоль тела, однако палец по-прежнему лежал на спусковом крючке.
А вот руки ее с нелепо вздувшимися изуродованными костяшками больше походили на клешни омара.
— Не отставай, — через плечо бросила Эва, и я поспешила следом.
Она открыла дверь, щелкнула выключателем, и глазам моим предстала холодная гостиная, где царил беспорядок: незажженный камин, задрапированные окна, не пропускавшие ни крохи света с улицы, повсюду старые газеты и кружки с недопитым чаем.
— Миссис Гардинер…
— Мисс. — Хозяйка плюхнулась в потрепанное кресло, развернутое к захламленной гостиной, и бросила пистолет на журнальный столик. Я сморщилась, однако «люгер» не выстрелил. — Можешь называть меня Эвой. Твое в-вторжение в мой дом перевело нас на такой уровень близости, из-за которого ты мне уже неприятна. Повтори, кого ты ищешь?
— Я не хотела вторгаться…
— Да нет, хотела. Тебе кое-что нужно, и нужно до зарезу. Что же это?
Я скинула мокрый плащ и села на пуфик, не зная, с чего начать. Целиком сосредоточившись на том, как
— Д-давай, начинай. — Эва, похоже, слегка заикалась, только я не поняла, что было тому причиной — выпивка или нечто другое. Потянувшись изуродованной рукой к хрустальному графину на столике, она неловко его откупорила; я учуяла запах виски. — Мой трезвый лимит истекает, так что не теряй времени.
Я вздохнула. Не просто чокнутая старая баба, но еще и пьяница. Под именем Эвелин Гардинер мне представлялась дама, у которой дом обнесен живой изгородью из бирючины, а на столе — плюшки, но не графин с виски и заряженный пистолет.
— Ничего, если я закурю?
Эва дернула костлявым плечом и пошарила на столике в поисках стакана. Там его не оказалась, и тогда она плеснула добрую порцию янтарной жидкости в чашку с цветочным узором.
— Невежливо так пялиться, — сказала Эва, хотя сама разглядывала меня в упор. — Господи, сколько на тебе всяких рюшек — это что ж, нынче мода такая?
— А вы на улицу-то выходите? — не сдержавшись, спросила я.
— Не часто.
— Это «Новый облик». Прямо из Парижа.
— На вид ч-чертовски неудобно.
— Так оно и есть. — Я мрачно затянулась. — Ну ладно. Я Чарли Сент-Клэр, вернее, Шарлотта, только что приехала из Нью-Йорка… — Интересно, как там сейчас мать? Наверное, в бешенстве и готова меня оскальпировать. Ну да бог-то с ней. — Отец мой — американец, а мать — француженка. До войны каждое лето мы проводили во Франции у наших родственников. Они жили в Париже, но еще владели летним домом в окрестностях Руана.
— Гляди-ка, не детство, а пикник с картины Ренуара. — Эва прихлебнула виски. — Рассказывай интереснее, а то я быстро напьюсь.
Это и впрямь напоминало живопись Ренуара. Я закрывала глаза, и перед внутренним взором возникала размытая картинка одного долгого лета: узкие извилистые улочки, огромный несуразный дом, старые номера «Фигаро» на истертых диванах, забитый хламом чердак, пылинки в солнечном луче, пробившемся сквозь мутное стекло оранжереи.
— Кузина Роза Фурнье… — я почувствовала закипавшие слезы — …была мне как родная сестра. Хоть на два года старше, она не чуралась меня. Мы всем делились, все друг другу рассказывали.
Две девочки в зазелененных травою платьях играют в пятнашки, лазают по деревьям, дерутся с кузенами. Вот они постарше: у Розы намечается грудь, я — все та же нескладеха с ободранными коленками, мы обе подпеваем джазовым пластинкам и обе смешно влюблены в Эррола Флинна. Розины проказы одна чуднее другой, но она, как львица, защищает меня, свою преданную тень, когда в результате ее затей я попадаю в неприятности. Вот и сейчас я слышу ее голос, как будто она здесь, в этой гостиной: «Спрячься в моей комнате, Чарли, я зашью твое платье, прежде чем мать обнаружит дырку. Зря я потащила тебя на эти скалы…»
— Не реви, пожалуйста, — сказала Эва Гардинер. — Терпеть не могу плакс.
— Я тоже. — За все это время я, омертвевшая, не проронила ни слезинки, но сейчас глаза пекло. — Последний раз я видела Розу летом тридцать девятого. Тогда все всполошились из-за Германии — все, кроме нас. Каждый день тайком удирать в кино для нас было гораздо важнее каких-то германских событий. Потом я вернулась в Штаты, и тут захватили Польшу. Мои родители хотели, чтобы Розина семья перебралась в Америку, но они всё мешкали… (Мать ее говорила, что слишком слаба для такого путешествия.) Пока собирались, Франция пала.
Эва снова отхлебнула виски, глаза ее под нависшими веками смотрели немигающе. Я глубоко затянулась сигаретой.
— Приходили письма. У Розиного отца, видного промышленника, были связи, поэтому иногда удавалось перекинуться весточкой. Роза ничуть не унывала, все говорила о том, когда мы снова увидимся. Но мы-то знали, что там творится: свастики над Парижем, людей увозят в грузовиках, и никто их больше не видит. В письмах я спрашивала, вправду ли с ней все хорошо, и она отвечала, да, полный порядок, однако…
Весной сорок третьего мы обменялись фотографиями — ведь столько не виделись. Семнадцатилетняя Роза, такая красивая, стояла в зазывной позе и ухмылялась в объектив. Эту фотографию, потрескавшуюся, с измятыми уголками, я носила в своем портмоне.
— В последнем письме Роза поведала, что втихомолку встречается с парнем. Это
Эва меня разглядывала, ее истрепанное жизнью лицо казалось маской, не выражавшей ни сочувствия, ни презрения, ни даже безразличия.
Сигарета моя почти догорела. Напоследок затянувшись, я загасила ее в блюдце, полном окурков.
— Я понимала, что отсутствие писем ни о чем не говорит. В военное время почта работает скверно. Нужно дождаться конца войны, и переписка возобновится. Но война закончилась и… ничего.
Молчание. Вот уж не думала, что будет так тяжело об этом говорить.
— Мы навели справки. Через целую вечность пришел ответ. Дядя погиб в сорок четвертом — его застрелили, когда на черном рынке он пытался достать лекарство для больной жены. Два Розиных брата погибли под бомбежкой в конце сорок третьего. Тетушка уцелела, мать звала ее жить с нами, но она отказалась и заточила себя в руанском доме. А Роза…
Я сглотнула. Вот она пробирается сквозь зеленое марево листвы. Бранится по-французски, расчесывает щеткой непослушные кудри. Вот она в прованском кафе в тот самый счастливый день моей жизни…
— Роза исчезла. В сорок третьем она ушла от родных. Почему, я так и не знаю. С тех пор о ней ни слуху ни духу. Мой отец делал запросы, но — ничего. Тупик.
— В войну это не редкость, — сказала Эва. Я так долго говорила одна, что уже подзабыла, какой у нее скрипучий голос. — Куча народу сгинула. Неужели ты думаешь, она жива? Уж два года, как закончилась с-сволочная война.
Я стиснула зубы. Мои родители давно решили, что военное лихолетье вычеркнуло Розу из числа живых, и, скорее всего, были правы, но…
— Мы не знаем наверняка.
Эва закатила глаза:
— Только не говори, что ты бы
— Можете не верить. Просто помогите.
— Чем? Я-то здесь каким б-боком?
— Последний запрос отец направил в Лондон — вдруг Роза перебралась сюда? Тут был отдел, занимавшийся поиском беженцев. — Я глубоко вдохнула. — Вы в нем работали.
— В сорок пятом и сорок шестом. — Эва плеснула виски в чашку. — В прошлое Рождество меня оттуда поперли.
— За что?
— Наверное, за то, что на работу приходила поддатая. Или за то, что начальницу обозвала «злобной старой мандой».
Я невольно поежилась, поскольку не привыкла к грязной брани, тем более из уст женщины.
— Вот так… — Эва погоняла виски в чашке. — Думаешь, папка с делом твоей кузины попала ко мне? Не п-помню. Говорю, на работе я часто была косая.
Пьющая женщина мне тоже была внове. Мать пила только херес, не больше двух рюмочек. У Эвы, глушившей виски как воду, уже заплетался язык. Наверное, причиной заикания была все-таки выпивка.
— У меня есть копия справки по Розе. — Я заторопилась, испугавшись, что безразличие, помноженное на виски, лишит меня внимания собеседницы окончательно. — Там стоит ваша подпись. Так я узнала ваше имя. Я позвонила в отдел, назвавшись вашей американской племянницей. Мне дали ваш адрес. Я хотела вам написать, но… (Как раз тогда в моем животе поселилась Маленькая Неурядица.) Может, вы вспомните еще какие-нибудь данные о Розе?
— Слушай, девочка, я не смогу тебе помочь.
— Хоть что-то! В сорок третьем она уехала из Парижа, следующей весной перебралась в Лимож. Вот что мы узнали от ее матери…
— Сказано же, я не сумею помочь.
—
Эва тоже встала и, высясь каланчой, изуродованным пальцем ткнула меня в грудь.
— Не ори на меня в моем доме. — Голос ее был устрашающе тих.
— …сейчас ей двадцать один, она блондинка, красивая, веселая…
— Плевать я хотела, будь она самой Жанной д’Арк! Мне дела нет до вас обеих!
— …работала в ресторане «Лета», которым владел мсье Рене, и других сведений…
И вот тут с лицом Эвы что-то произошло. Ни одна жилка в нем не дрогнула, но что-то
— Что? — Грудь моя вздымалась, словно я пробежала целую милю, щеки пылали, ребра изнемогали в тисках корсета.
— «Лета», — тихо проговорила Эва. — Знакомое название. Кто, г-говоришь, хозяин?
Я раскрыла баул и, откинув смену белья, передала ей два сложенных листка, которые достала из бокового кармашка.
Эва глянула на реквизиты в верхнем углу и свою подпись внизу листа.
— Тут ничего не сказано о ресторане.
— Я узнала о нем позже — посмотрите вторую страницу, там мои заметки. Я позвонила в отдел, надеясь поговорить с вами, но вас там уже не было. Я уговорила сотрудницу отыскать в картотеке оригинал документа, на основе которого составлялась справка. Вот тогда и появились название ресторана и имя хозяина, но без фамилии. Документ был в плачевном состоянии, оттого-то, наверное, не все его сведения вошли в справку. Но я подумала: раз вы ее подписали, значит, видели оригинал.
— Не видела. Иначе не подписала бы. — Эва рассматривала вторую страницу. — «Лета»… Я знаю этот ресторан.
Надежда резанула больнее злости.
— Откуда?
Эва налила себе виски, выпила залпом и, вновь наполнив чашку, уставилась в пустоту.
— Пошла вон.
— Но…
— Ладно, можешь переночевать, если тебе н-н-некуда идти. Но чтоб утром, америкашка, тебя здесь не было.
— Но вы что-то знаете…
Эва взяла со столика пистолет и шагнула к двери. Я ухватила ее за костлявую руку:
— Прошу вас!
Движение ее изувеченной лапы было молниеносным, и второй раз за вечер на меня уставился зрачок пистолетного дула. Я отпрянула, но Эва, сделав полшага, уперла ствол мне в переносицу. Твердый кружок холодил кожу.
— Чокнутая старая корова, — шепнула я.
— Верно, — проскрипела Эва. — И я тебя шлепну, если застану здесь утром.
Пошатываясь, она зашагала по голым половицам коридора.
Глава вторая
Эва
Шанс, появившийся в жизни Эвы Гардинер, был облачен в твидовый костюм.
В тот день Эва опоздала на работу, но хозяин не заметил, что она проскользнула в дверь юридической конторы уже четверть десятого. Сэр Фрэнсис Голборо, вечно поглощенный газетным отчетом о скачках, вообще редко что замечал.
— Вот ваши папки, дорогуша, — сказал он, когда Эва вошла в его кабинет.
Рослая шатенка, обладательница нежной кожи, обманчиво наивных глаз и красивых изящных рук, Эва приняла стопку скоросшивателей.
— Хорошо, с-с-сэр. — Одолеть трудный звук лишь с двумя осечками было удачей.
— Да еще нужно перевести на французский и отпечатать письмо для капитана Кэмерона. — Сэр Фрэнсис обратился к долговязому военному, сидевшему напротив него: — Слышали бы вы, как она стрекочет по-лягушачьи! Мисс Гардинер — наша драгоценность. Наполовину француженка. Сам-то я ни слова не проквакаю.
— Я тоже. — Капитан улыбнулся, вертя в руках трубку. — Это выше моего разумения. Спасибо, что одолжили свою работницу, Фрэнсис.
— Пустяки, пустяки.
Поделиться книгой: