Рейс в Эвенкию (путевые заметки)

С первой же шлюпкой мы поплыли на берег. Странное дело! Казалось, что крутизна склона берегов не позволит задержаться даже лужице воды. Увы! Это только казалось. Берег сочился бесчисленными струйками, нога вязла в самой настоящей топи. На Ангаре мне приходилось встречать такую мокрую тайгу; там ее называют, согрой". Типичная, согра" чавкала под нашими ногами, пока мы поднимались к фактории.

Первый же дом привлек наше внимание. Вернее не дом, а стена дома, на которой были растянуты для просушки три свежие шкуры. Две шкуры были явно медвежьи, а вокруг третьей разгорелся жаркий спор. Механик уверял, что это — лошадиная шкура. Его помощник высказывал предположение, что шкура принадлежала корове, которую задрали медведи, поплатившиеся за разбой собственными шкурами. Спор разрешил радист, здешний житель.

— Местный Маркони,[1] — бойко отрекомендовался он. — Шкурами любуетесь? Славные были медведи. Мы их тут недалеко от фактории шлепнули. А это, позвольте представить, бывший сохатый, он же лось.

Механик и его помощник сконфужено переглянулись.

Радист, видимо, был пламенным патриотом "Черного острова". С видом опытного гида, показывающего интуристу собор Василия Блаженного, он сделал широкий жест и приступил к перечислению местных достопримечательностей.

— Прямо перед собой вы видите мою резиденцию; мы не оторваны от мира и узнаем все новости в тот же день, когда их узнает Москва. Далее расположен наш "универмаг". Вот этот домик, правее — амбулатория. Здесь дом национала. Роскошный особняк в четыре окна — жилой дом № 1. Еще есть пекарня и скотный двор. Теперь все.

Фактория обстроилась солидно и хозяйственно. Около домика видны грядки: оказывается, здесь вызревают морковь, репа, огурцы. Коровы и лошади бродят по склону горы. От строения к строению проложено нечто вроде тротуаров. Неприятно поражает разве только неряшливость здешних обитателей; всюду валяются консервные банки, кости и прочий хлам. Зимой все это было похоронено под снегом, а сейчас выползло наружу и отнюдь не украшает пейзаж.

Между тем, охотники, объехавшие на быстрых "ветках", управляемых одним веслом, весь караван, вытащили свои суденышки на берег и вступили в беседу. Почти все они хорошо говорили на русском языке. Язык, кето" односложен. Революция внесла в него массу новых понятий: совет, конституция, фактория, товарищ, самолет, колхоз, стахановец, катер, избиратель, зажиточность… Слов для обозначения этих понятий в языке, кето" раньше не было; и слова дружественного русского народа вошли в него, как любимые и всем понятные.

По обычаю разговор начался с традиционного вопроса: "Ну, как промышляете?"

Последовал столь же традиционный ответ: "Ничего себе, помаленьку"…

Выяснилось, что зимой было мало белки; после нового года она почти совсем куда-то исчезла, перекочевала в неизвестном направлении. Зато рыба ловится очень хорошо, да и на весеннюю охоту жаловаться тоже нельзя: утки, гуси сами "просятся" на мушку.

Мы сидели на дне опрокинутой лодки. Солнце припекало совсем по-летнему. Дым крепчайшего листового табака из доброго десятка "канча" — здоровенных березовых трубок, обильно украшенных медью, мог защитить не только от комаров, но, пожалуй, был способен обратить в паническое бегство самого "хозяина" тайги — медведя.

— Пойдем к нам гостевать, — предложил молодой охотник.

Я охотно согласился. Мы пошли по еле заметной тропинке, вниз по реке. Вскоре показалось около десятка-чумов, защищенных от ветра зарослями тальника. Собаки — их было много — встретили нас разноголосым лаем. Выбежали ребятишки — проворные, черноглазые. Все чумы были похожи один на другой, как капля воды. Их деревянные конусообразные остовы покрыты берестой, особым образом обработанной и сшитой в длинные ленты, — "тиски". В центре чума — зола очага; закопченное отверстие в "крыше" предназначается для выхода дыма. Свежие еловые ветви, оленьи и медвежьи шкуры, разостланные на земляном полу, составляли внутреннее убранство чумов.

Зашел разговор об оседлости. Эта тема сейчас на языке у всего кочевого населения севера. Народ кето, в прошлом один из наиболее отсталых, забитых народов Крайнего Севера, начавший перед революцией вырождаться под влиянием алкоголизма и болезней, сейчас крепко встает на ноги. Братская помощь русских, построивших школы, фактории, больницы, красные чумы, безусловно велика. Но многое еще предстоит сделать.

Кето занимаются исключительно охотой и рыболовством. Побочные промыслы — изготовление "тиски" и долбленных веток — дают ничтожную продукцию. В хозяйстве кето весомой товарной продукцией является, по существу, только пушнина — главным образом белка. Оленеводством кето почти не занимаются. Совершенно очевидно, что для ускорения подъема благосостояния этого парода необходимо создание более прочной хозяйственной базы, чем зависящие от множества случайностей охота и рыболовство. У кето большое желание перейти из дымных чумов в деревянные дома. Прекрасные оленьи пастбища на большей части территории между Подкаменной и Нижней Тунгусками позволят им вести оленеводческое хозяйство. Шаги в этом направлении уже делаются. Землеустроительные экспедиции работают в Туруханском районе и Эвенкии не первый год. К сожалению, темпы их работ чрезвычайно низки, а практические результаты явно непропорциональны огромным средствам, на них затрачиваемым.

Итак, наш разговор происходил среди чумов, которые, вероятно, стояли на берегу реки Коль (так называется на языке кето Подкаменная Тунгуска) и сто и двести лет назад. Но населяют их ныне совсем другие люди.

Крепкий, смуглолицый парень вышел нам навстречу и протянул руку.

— Здорово, товарищ. Будем знакомы. Я — Толстых Яков. Однако из Красноярска приплыли?

У Яши было еще другое имя, трудное для непривычного слуха. Улыбаясь, он ловко отодрал тонкий кусок бересты и моим самопишущим пером вывел кривыми, неровными буквами: Кигтан Хоевул, кето.

Яша Толстых одет, как и все его сородичи, в черный грубошерстный кафтан с яркими нашивками и в легкие оленьи ичиги. На поясе у него висел пояс в грубых деревянных ножнах; расшитый кисет — "селей" был заткнут сзади за пояс. Только копну черных, как смоль волос, по обычаю дедов заплетенных в косички, покрывала стандартная москвошвеевская кепка, примелькавшегося неопределенного цвета и фасона, — такая самая, что встречается у нас и в Колхиде и в Архангельске. По правде сказать, она выглядела ничуть не наряднее, чем платки, которыми повязывают себе головы большинство мужчин кето.

Яша Толстых был членом местной участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет РСФСР. Он спросил, не привезли ли мы с собой газет. Узнав, что на теплоходе издается своя печатная газета, он сначала удивился, потом позавидовал. В нашей газете он разыскал прежде всего хронику о военных действиях в Испании. Не верилось, что это был представитель того самого народа кето, который до революции был отнесен к разряду, бродячих инородцев", не имел ни одного грамотного, поклонялся шаманам и считал, что земля кончается там, где Коль отдает свои воды реке Кук (Енисею).

Караван простоял у "Черного острова" целый день. Мешки с мукой, ящики и боченки с маслом оказались на берегу. Наконец, гудок, повторенный эхом трижды, нарушил таежную тишину.

До следующей фактории — Суломая — рекой было что-то около восьми километров. На этом участке мы увидели наглядное доказательство преимуществ "щетки" перед всеми прочими типами лодок. Минут за пятнадцать — двадцать до отхода каравана один из охотников сел в "ветку" и легкими ударами двухстороннего весла погнал ее в ту сторону, куда лежал и наш путь. Первым человеком, встреченным мной в Суломае, оказался именно этот охотник. Он кивнул мне, как старому знакомому:

— Однако, теплоход тихо ходит. Ветка машина нет, сам человек работает, а быстрей ходит! — и звонка расхохотался.

Оказывается, он приплыл в Суломай почти на полчаса раньше теплохода, успел навестить знакомых, обстоятельно потолковать с продавцом в магазине, купить всякой всячины и сейчас собрался в обратный путь.

Суломай расположен на красивом высоком берегу, поросшем сосной и кедром. С яра видна светлая лента Тунгуски, убегающей вдаль меж гористых берегов. Куда ни взглянь — всюду горы и тайга, тайга и горы.

И вот, стоит среди этой тайги большое деревянное здание. Красный флаг полощется на его шпиле. Кругом торчат пни столетних лиственниц и где-то под берегом глухо шумит на камнях ворчунья-река. А внутри здания, в просторном классе, сидят смуглолицые ребята, ничего кроме берегов своей реки не видевшие, и с увлечением решают задачу о том, где встретятся два поезда — один более скорый, чем олень, другой очень медлительный, вышедшие навстречу друг другу. Поезд они видели только на картинке, но мы не сомневаемся, что им придется в будущем не раз воспользоваться его услугами. Ведь поехали же недавно пять пионеров из их мест в заманчивый, как мечта, пионерский лагерь Артек, в далекий Крым.

Женщина-кето с фактории "Черный Остров".

Может быть на будущий год придет их очередь. А потом, когда они станут постарше, можно стать такими, как их учитель. Он — кето, сначала научился грамоте, потом поехал в Ленинград, окончил там институт Народов Севера и вернулся в Суломай.

В классе светло и чисто. В бутылочках, что стоят на партах, распустилась желтая верба. У многих ребят — алые пионерские косынки. Радуют тщательно вымытые руки, подстриженные ногти, аккуратно причесанные волосы.

Петр Иванович, совсем еще молодой учитель, улыбаясь рассказывает:

— Нашу школу смело можно назвать интернациональной. Вот две девочки, что сидят в углу, — Аня Сутлина и Сюен Мосейкина — по национальности кето. А вон на одной парте сидят две подруги: Валя Окладникова, дочь русского служащего фактории и Зоя Кривушева, по национальности коми. Маруся Егорова — татарка. Живут все ребята замечательно дружно: вместе играют, вместе готовят уроки.

Как и большинство школ на севере, Суломайская школа является одновременно и интернатом. Дети кето живут в общежитии при школе в то время как их родители кочуют по тайге. Летние каникулы школьники проводят с родителями.

Нужно сказать, что первое время учителя испытывали немало трудностей при вербовке детей в школу. Приходилось преодолевать агитацию шаманов, распространявших слухи о том, что детей соберут в школу, а потом отправят, шибко далеко", так далеко, что родители их больше никогда не увидят… Кето очень любят детей. Нелепые россказни шаманов кое-где имели успех. Приходилось долго и терпеливо разъяснять, что такое и для чего нужна школа, приглашать родителей для осмотра общежития и т. д. и т. п. Постепенно почва из-под шаманов была выбита.

В Суломае я встретил охотника Михаила Николаевича Халевина, который и сам не знает точно, сколько лет исполнилось ему в эту весну; ведь у кето никогда не было метрических книг. Приблизительные подсчеты говорят о том, что его возраст колеблется между 87 и 90 годами. Столь почтенный возраст не мешает ему ходить зимой по тайге на лыжах и одним выстрелом снимать белку с вершины дерева. Он — охотник-стахановец. О нем говорят с восхищением;

— О, дедушка Халевин! Вот это охотник! Да он двух молодых за пояс заткнет!

… В фигуре старого кето было что-то такое, что запоминается надолго. Как сейчас вижу крутой обрыв, догорающий в горах закат, вереницу баржей, кажущихся сверху маленькими и легкими, и сухощавую фигуру охотника, застывшего неподвижно, как изваяние. Ни один мускул не дрогнул на его изрезанном бороздами морщин, коричневом от солнца и ветра лице. Даже платок, закрывающий уши и завязанный по-бабьему, узелком на подбородке, не был смешным. Казалось, что на берег Тунгуски пришел оживший герой увлекательных романов Фенимора Купера.

Иллюзия рассеялась неожиданно. Дедушка Халевин улыбнулся и показал рукой на реку:

— Ишь, глубоко осели баржи-то. Товару, поди, страсть много привезли…

Довольный, он неторопливо достал обгоревшую трубочку, закурил, глубоко затянулся и неторопливо начал спускаться с яра к каравану.

"Щеки"

Подкаменная Тунгуска — капризная река. Можно часами любоваться ее дикими берегами, мощными водоворотами, сбегающими с гор потоками ледяной воды. Все здесь ново для взора, ничто не повторяется. Желтые воды несут в Енисей хлопья ослепительной белой пены. Пена рождается на порогах верховьев, на многочисленных перекатах, в стремнинах бурливых притоков. Я видел однажды стоящую у берега илимку, расстояние между бортом которой и берегом было забито пеной так, что вода исчезла под этим легким призрачным покровом.

А берега! Вот к самой воде выходят жилы розового кварца. Его сменяет каменистый обрыв, поросший буроватыми лишайниками, скользкий, холодный, весь в потеках почвенных вод. Потом горы вдруг отступают от реки. Поросли оленьих мхов-ягельников придают их склонам чудесный бирюзовый оттенок. Но все эти прелести ландшафта тускнеют и стираются в памяти, как только попадаешь в знаменитые тунгусские "щеки".

…Штурман разбудил меня на рассвете.

— Вставай, — "щеки" проходим!

Когда мы проплывали мимо чего-нибудь интересного или делали среди ночи остановку у одинокой фактории, — штурман всегда приходил в каюту и говорил таинственно: "есть что щелкнуть". При этом он совершенно не учитывал, возьмет ли "лейка" ночью или в предрассветной мгле заинтересовавший его кадр. К фотоаппарату он питал безграничное доверие…

Я быстро оделся, вышел на мостик — и остолбенел. Прямо перед носом судна на бледной желтизне восхода вырисовывался силуэт гигантского замка, с бастионами, башенками, зубчатыми стенами, перекидными мостами. Сухие стволы лиственниц казались флагштоками. Недоставало только развевающихся полотнищ с геральдическими гербами.

Поворот — и замок уступил место частоколу высоких столбов, состоящих из каменных ковриг, как бы положенных рукой Геркулеса одна на другую. Потом появилась колоннада отшлифованных водой и ветром базальтовых "пальцев". Новая картина, совсем как у Пушкина: "А вот — полужуравль и полукот".

Очертания скал менялись каждую минуту. Мы видели монаха в рясе и клобуке, неподвижно восседающего на скале, видели хаотическое нагромождение тысячетонных каменных обломков. Когда, наконец, взошло солнце — фантастичность очертаний исчезла, зато картина дополнилась яркими красками. Колорит скал менялся от оранжевых пятен сурика до темнобурых оттенков. Почти вся свободная от лахты команда не покидала палубу до тех пор, пока караван не вышел из "щек". Фотолюбители истратили здесь почти все пластинки, экономно расходуемые во время рейса.

"Щеки" — узкое и извилистое ущелье, в котором Тунгуске тесно, являют собой прекрасный памятник деятельности могучих созидателей и разрушителей — солнца, воды, ветра.

Едва наш теплоход подошел к берегу, на котором расположена фактория Кузьмовка, как из-за дальнего мыса показался силуэт небольшого суденышка. В огромный капитанский бинокль можно было различить типичную тунгусскую илимку, плывущую вниз по реке. Через полчаса илимщики причалили к берегу немного повыше каравана.

В трюме илимки, где бойко потрескивала железная печь, сидело около десяти мужчин, женщин и подростков. Разный домашний скарб придавал илимке удивительно одомашненый, жилой вид. Запах свежей ухи витал в трюме. В углу, у швейной машины, притулилась молодая женщина и шила детское платье.

Кто же и куда плыл на илимке, пробирающейся с верховьев, из Байкита на Енисей? Счастливее всех чувствовал себя самый молодой пассажир — эвенкийский пионер Копкон Гунальчин. Ему недавно исполнилось десять лет. — Куда он едет? — Копкон отвечает с деданным равнодушием, за которым скрывается гордость:

— Далеко, в Артек. И не выдержав тона, улыбается так, что раскосые глаза превращаются в узенькие щелочки, из которых чуть выглядывает лукавый зрачок.

Отец Копкона — в прошлом бедняк, сейчас охотник-стахановец. Он уже не молод и на своем веку видел больше плохого, чем хорошего, больше горя, чем радости. Мир отца был ограничен берегами родной Тунгуски. Копкон только вступает в жизнь. И вот из приполярья мальчик едет к Черному морю, под жаркое крымское солнце. Может быть, через месяц он подружится в Артеке с каким-нибудь Педро, пионером из Астурии. Все может быть!

Еще плыл на илимке секретарь Эвенкийского окружного комитета комсомола Смолин. Крепкий, плечистый, широколицый, он заразительно громко смеялся, красочно описывая свое путешествие. Потом Смолин зашел за газетами на теплоход и за чашкой чая мы разговорились о житье-бытье. Мой новый знакомый ничем не напоминает аппаратного работника. Завидного густого колера коричневый загар, потрескавшаяся на руках кожа, давно не стриженные волосы делали его похожим скорее на рыбака или охотника. Я вскользь заметил ему об этом. Он искренне расхохотался.

— На охотника, говоришь, похож? Что же тут удивительного? Эвенкия велика, просторы ее не меряны. Здесь ведь за сто — двести верст ездят друг к другу запросто в гости чай пить. И тайга не пугает, и бездорожье непочем. А бывает так, что по делу в какой-нибудь отдаленный райком комсомола нужно ехать верст за пятьсот. Что это значит? А вот что. Это значит — спать зимой прямо у костра в спальном мешке, — гостиниц для командировочных в тайге пока еще не построено. Это значит научиться управлять олейней упряжкой и уметь ловить оленя арканом — "маутом" не хуже, чем это делает эвенк-оленевод. Это значит — уметь найти дорогу там, где ее и в помине нет. Ведь человека в тайге ценят и по этим качествам. Если хочешь, это как бы своеобразный техминимум для комсомольского работника в Эвенкии. Ну, а летом, уж никак не обойдещся без "ветки" — благо в реках у нас недостатка не ощущается. Первое время, пока управлять ей не научишься, накупаешься до сыта. Зато потом чувствуешь себя как в первом классе какого-нибудь "люкса".

Теперь перейдем к другой стороне вопроса. Не будешь же набирать с собой полугодовой запас продовольствия. Ясно, не будешь. Берешь ружье, крючки. Остановился у озера — рыбу ловишь. Идешь по тайге, видишь белку, приложился — белка твоя. Вот ты говоришь, что я похож на охотника. Так ведь я и есть охотник! Дел у меня много, комсомолия наша рассыпана по станкам и факториям. За сезон-то я сосчитай сколько беличьих хвостов сдал, путешествуя по тайге не хуже самого заправского охотника, которого ружье кормит.

Смолин смачно прихлебывал густой чай. Он расстегнул ворот сатиновой косоворотки, локти его рук никак не умещались на столике. В маленькой каюте ему было тесно, жарко, непривычно.

Большой порог

Желтые воды Тунгуски несут уже целые островки пены Река совсем сузилась. От устья нас отделяют триста километров. Близок Большой порог — конечная цель нашего плаванья.

Говоря точнее, плыли мы не к самому порогу, а к перевалочной базе, расположенной несколько ниже его. На эту базу караван прибыл в сумерки одного из длинных, ясных дней конца мая.

Под яром берега стояла флотилия остроносых досчатых илимок. Их было, вероятно, штук тридцать. На тридцати мачтах виднелись выцветшие флажки-флюгеры, ветром повернутые в одну сторону. Паутина нехитрого такелажа опутывала этот мачтовый лес. На крышах илимок лежали свернутые паруса, шесты, весла, веревки. Около двухсот грузчиков уже дожидались здесь нашего прихода. Всюду мерцали огоньки костров, слышались песни, пиликанье гармошек.

На борт тотчас явились представители торговой конторы: молодой человек, не выпускающий изо рта трубки исполинских размеров, и страдающий одышкой толстяк, внешне очень напоминающий Ивана Никифоровича Довгочхуна, героя известной повести Гоголя.

— Кладовщика привезли? — сердито спросил толстяк.

— Что? Кладовщика?

— Ну да, кладовщика. Должен же кто-нибудь ваш груз принимать на наши склады.

Оказалось, что к приему товаров все готово — нет только кладовщика. Они, видите ли, искали, но никакой подходящей кандидатуры на эту весьма ответственную должность подобрать не — могли (это в целом-то районе!). Вот и надеялись, что, может быть, в караване есть какой-нибудь кладовщик…

Наши гости с берега страдали неким недугом, который условно можно назвать импортоманией. Болезнь эта, к сожалению, еще имеет корни кое-где на севере. Она выражается в недоверии к способным, честным людям, живущим рядом с одержимым, в острой склонности к завозу, импорту работников издалека, "с магистрали". Так-то оно хотя и дороговато, но зато спокойнее и бесхлопотнее.

Попробовали все-таки подыскать кладовщика. И нашли местного, не привозного, из грузчиков. Он показал хорошую сметку и отлично справился с нетрудным делом приема товаров.

"Красноярский Рабочий" около Большого порога на Подкаменной Тунгуске.

Меня заинтересовала работа двух илимщиков, сидевших у костра на корточках. Около них лежали куски бересты, веревки, палочки, оструганные на манер тех, которыми дети играют в "чижика". Береста распаривалась над костром. Один из илимщиков сшивал из двух кусков подобие широкого берестянното пояса.

— Что это вы мастерите?

— Да вот, лямки готовим.

— Какие лямки?

— Известно какие. Бурлацкие.

…Неправда ли, даже само слово "лямка" кажется нам сданным в архив. Здесь, на Подкамениой Тунгуске, тяга лямкой сохранилась до наших дней. Здесь, на Подкаменной Тунгуске, есть люди, считающие лямщину своей основной профессией.

Неприятно и стыдно писать об этом. Не уживаются рядом в представлении советского человека лямка и самолет. Но писать об этом надо хотя бы для того, чтобы помочь раз и навсегда "окончить с этим пережитком старого".

Вог как обстояло дело. До большого порога грузы доставляются на пароходах. Здесь их перегружают на илимки. Пять-шесть лямщиков впрягаются в груженную десятью тоннами товаров илимку и начинают путешествие. Они идут не дни, а недели, иногда даже больше. Хорошо, если дует попутный ветер — тогда илимщики ставят паруса. Но река извилиста и попутный ветер через несколько километров пути может стать боковым и даже встречным. Бывали случаи, что рано нагрянувшая зима заставала илимщиков в дороге. Грузы в этом случае бросаются на произвол судьбы. Нечего и говорить, что помимо всего прочего завоз грузов таким способом необыкновенно дорог. Так, доставка тонны груза от Большого порога до Ванавары обходится примерно в 1600 рублей. Труд илимщнка оплачивается чрезвычайно высоко. Илимщиков обеспечивают спецодеждой, отличным питанием. Проработав два месяца, илимщик может отдыхать полгода. Но как бы то ни было, даже при самых благоприятных условиях лямщина есть лямщина.

Где же корни, питающие лямщину на Подкаменной Тунгуске? Их надо искать в порочной системе транспортного хозяйства, применяемой на притоках. Конечно, крупным судам пробираться по мелководью верховьев чрезвычайно трудно. Даже средняя часть реки судоходна для них только в короткий период половодья. Зато катера с незначительной осадкой попадают здесь в родную стихию. Достаточное количество плоскодонных катеров мощностью, примерно, в 120 сил легко решит проблему ликвидации лямщины на Тунгуске. Берестянная лямка исчезнет из обихода и окажется там, где ей давно пора быть, — в витрине музея.

Есть и другой путь, решающий вопрос если не полностью, то, во всяком случае, на три четверти. Речь идет о сухопутной транспортировке товаров с ангарских пристаней, из Кежмы на Ваиавару. Сейчас этот путь доступен для вьючных лошадей. При сравнительно небольших затратах, которые легко окупятся в ближайшее время, его можно превратить в тракт, по которому зимой тракторы смогут завести все основные грузы. Такой ориентации придерживаются многие местные работники.

Пока шла разгрузка каравана, было решено сделать разведку порога, глухое ворчание которого отчетливо слышалось за пять километров от него, на месте нашей стоянки. Для этой цели спустили с борта мощный моторный катер.

Сначала он шел довольно быстро, но чем ближе подвигались мы к порогу, тем медленнее уходили назад каменистые берега. Волны, катящиеся через огромные подводные камни, били в борт, дождем брызг обдавали катер.

— Попали под душ, — проворчал механик.

— Эх, соорудить бы на этом самом месте электростанцию, — стараясь перекричать шум реки, заметил помполит. — На всю Эвенкию хватило бы тока.

А течение становилось все свирепее. Наконец, наступил такой момент, когда катер остановился на месте. Напрасно мотор захлебывался на предельных оборотах. Катер дрожал, пена летела из-под винта, но продвинуться вперед нам не удалось ни на шаг. А подниматься около самого берега, где течение слабее, можно было только с опытным лоцманом, знающим, где суденышко подстерегает подводный камень. Скрепя сердце, решили возвращаться назад. Если бы мы попытались сделать поворот посреди реки, то волны тотчас захлестнули бы катер. Мы слегка повернули к берегу, покрытому крупными валунами, очень похожими на рассыпанную несвежую картошку, и, осторожно развернувшись, пулей понеслись-обратно к каравану.

На корме теплохода толпились матросы, кочегары, рулевые. Их вниманием владел здоровенный пес, кем-то заманенный на судно. Ему тотчас присвоили кличку "Тамерлан". Перед началом рейса почти вся команда побывала коллективно в театре, и смотрела там "Волки и овцы" Островского. В честь бессловесного персонажа этой комедии и был назван наш четвероногий гость.

Тамерлан сидел, поджав пушистый хвост, и трусливо озирался. Причиной столь недостойного поведения пса оказался боров "Борька". Борьку давно собирались зарезать, но откладывали эту операцию со дня на день: хватало рыбы, что покупали на факториях. Боров разжирел и обнаглел необыкновенно. Будучи по натуре животных агрессивным, Борька с воинственным хрюканьем двинулся на Тамерлана. Случилось то, чего мы никак не ожидали. Жалобно взвизгнув, пес бросился к борту и, легко перемахнув через него, поплыл к берегу. Хохот и ядовитые замечания по поводу храбрости знаменитых тунгусских собак сопровождали это бесславное отступление. Выскочив на берег и основательно стряхнувшись, пес бросился к пожилому грузчику. С теплохода тотчас закричали:

— Эй, дядя! Сдрейфил твой песик. От борова сбежал без памяти! Такой собаке камень на шею, да в воду!

Хозяин пса не на шутку обиделся:

— Подождали бы глотку-то драть. С Борзым я на медведя хаживал. Давайте мне за него сейчас тысячу рублей — не продам. А что свиньи он струсил, так тут ничего смешного нет: собака таежная, отродясь свиней не видела, не знает, что это за живность такая.

Слова охотника произвели некоторое впечатление. Репутация Тамерлана (он же Борзой) была восстановлена. Но вторично заманить пса на теплоход оказалось все-таки безнадежным делом…

Работа на Большом пороге шла день и ночь. Наконец, последний мешок муки, предназначенной к разгрузке, оказался на берегу. Из Туруханска радио принесло утешительные вести: на Нижней Тунгуске — полный ледоход, большой подъем воды. Таким образом караван не только не опаздывал, но, выполнив полностью план, имел еще два-три дня в резерве, пока Нижняя Тунгуска не очистится окончательно ото льда. Мы тронулись в низовья Подкаменной, к выходу на Енисей.