Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

— Ну, что может быть счастливее случая, приведшего в твой дом прекрасного специаль-рата студентом, — разговаривал он сам с собой. — Он женится на моей дочери… он будет моим зятем… через него я войду в милость превосходного князя Варсануфиуса и пойду вслед за ним по лестнице почестей, на которую он взбирается так быстро. Правда, мне и самому кажется частехонько непонятным, как могла Кандида влюбиться в эту крошку. Женщины смотрят обыкновенно более на красивую наружность, а маленький советник кажется мне иногда совсем некрасивым, даже вори… Но тише, тише, и стены имеют уши. Он любимец князя, пойдет все выше, выше… и мой зять!

Моис Терпин был прав. Кандида обнаруживала решительную склонность к крошке, и если кто-нибудь, не подвергавшийся странному влиянию чар его, намекал на его ужасную уродливость, она заговаривала тотчас о прелестях волос, которыми одарила его природа.

Но никто не улыбался в этом случае так зло, как референдариус Пульхер. Он везде следил Циннобера вместе с тайным секретарем Адрианом, тем самым молодым человеком, которого чары уродца чуть не вытеснили из канцелярии министра и который вошел опять в милость князя, доставив ему чудеснейший шарик для вывода пятен.

Тайный специаль-рат Циннобер жил в прекрасном доме, с еще прекраснейшим садом, посредине которого была лужайка, окруженная со всех сторон густой зеленью и усаженная роскошнейшими розанами. Заметили, что каждый девятый день, только что рассветет, Циннобер вставал тихохонько, одевался, несмотря на все трудности, без камердинера, сходил в сад и исчезал в кустах, окружавших лужайку.

Пульхер и Адриан, предчувствуя тут что-нибудь необыкновенное, перебрались в одну из ночей на девятый день через стену в сад Циннобера и спрятались в кустах.

Только что стало светать, малютка появился, кашляя и чихая, потому что верхушки растений, покрытые росой, беспрестанно щелкали его по носу.

Когда он подошел к розовым кустам, какие-то сладостные звуки повеяли из зелени и воздух наполнился ароматом роз. Прекрасная женщина, закрытая покрывалом, с крылышками на плечах, спустилась на землю, села на красивый стулик, стоявший посреди роз, и сказав: «Поди, поди сюда, дитя мое!», посадила крошку Циинобера на свои колени и начала расчесывать его длинные волосы, рассыпавшиеся по спине, золотым гребнем. Казалось, что это очень нравилось малютке, потому что он моргал глазенками, протягивал ножонки и ворчал и мурлыкал, как кошка. Это продолжалось минут с пять; наконец чудная женщина провела пальцем по его темю, и Пульхер и Адриан заметили на голове Циннобера тоненькую огненную полоску.

— Ну, теперь прощай, дитя мое, — сказала незнакомка. — Будь же умен, умен, сколько можешь.

— Прощай, матушка! — воскликнул малютка. — Я и так умен, тебе не для чего повторять это так часто.

Женщина поднялась медленно и исчезла в воздухе.

Пульхер и Адриан стояли вне себя от изумления. Только когда Циннобер повернул, чтоб идти домой, Пульхер выскочил, восклицая:

— Доброго утра, г. тайный специаль-рат! Скажите, как прекрасно вас приглаживают.

Циннобер оглянулся и, увидав референдариуса, бросился бежать; но по слабости ножонок споткнулся и упал в густую высокую траву, которая сомкнулась над ним своими верхушками, а он лежал в ней как бы в росяной ванне. Пульхер подскочил и поднял его.

— Милостивый государь, как зашли вы в мой сад? Убирайтесь к чёрту! — прошипел малютка вместо благодарности и побежал в дом, спотыкаясь беспрестанно.

Пульхер написал Бальтазару об этом чудном приключении и обещал удвоить свой надзор за маленьким чудищем.

Циннобер был неутешен, слег в постель, охал и стонал так сильно, что слух о внезапной его болезни дошел тотчас до министра Мондшейна и до князя Варсануфиуса.

Князь Варсануфиус послал к нему тотчас своего лейб-медика.

— Любезнейший г. тайный специаль-рат, — сказал лейб-медик, пощупав пульс, — вы жертвуете собой государству. Вас сложили в постель чрезмерные труды; беспрестанное напряжение умственных сил — вина чрезвычайных страданий, которые должны теперь ощущать. Лицо ваше бледно, осунулось, а драгоценная голова горит ужаснейшим образом. Неужели воспаление мозга!.. Неужели забота о благе государства могла произвести такое зло?.. Не может быть… позвольте…

Лейб-медик, вероятно, заметил так же, как и Пульхер с Адрианом, огнистую полосу на темени Циннобера. Сделав несколько магнетических рукодействий издали, он хотел провести руками и над головой и как-то нечаянно коснулся до самого темени. Циннобер вскочил как исступленный и ударил своей костлявой ручонкой лейб-медика по щеке так сильно, что раздалось по всем комнатам.

— Что вам надобно? — кричал он, задыхаясь от ярости. — Какая вам нужда до головы моей? Я здоров, совершенно здоров и сейчас еду к министру на совещание. Убирайтесь к чёрту!

Испуганный врач бросился вон.

— Какая ревность к службе, — воскликнул князь Варсануфиус в восхищении, когда лейб-медик рассказал ему все случившееся. — Какое величие, какое благородство! Что за дивный человек этот Циннобер!

— Любезнейший тайный специаль-рат, — говорил министр Претекстатус фон-Мондшейн маленькому Цинноберу, — как хорошо, что вы приехали на совещание, несмотря на болезнь. Я сам, сам составил записку о чрезвычайно важном деле с кактакукским двором и прошу вас доложить ее князю. Ваше вдохновенное чтение возвысит еще более мое изложение, и после я объявлю себя ее автором.

Записка, которой хотел блеснуть Претекстатус, была составлена Адрианом.

Министр отправился с малюткой к князю. Циннобер вынул из кармана записку, данную ему министром, и начал читать; но так как это не шло, и он только мурчал и бормотал какой-то непонятный вздор, то министр взял у него бумагу и принялся читать сам.

Князь был в восторге и ободрял чтеца беспрестанными восклицаниями: «Хорошо, очень хорошо сказано, прекрасно, превосходно!»

Когда же министр кончил, князь подошел прямо к Цинноберу, приподнял его вверх и прижал его к груди своей, к самому тому месту, где красовалась звезда Зеленопятнистого Тигра.

— Нет, — воскликнул он с слезами на глазах, — нет, такого дарования… такого человека… такой любви я не встречал никогда! Это уж слишком, слишком много. Циннобер, я вас делаю министром. Будьте верны своему отечеству, будьте неподкупным слугой Варсануфиуса, который будет уважать… любить вас. Любезный барон фон-Мондшейн, — продолжал он, нахмурив брови и обратившись к Претекстатусу, — я замечаю с некоторого времени, что вы слабеете; вам будет очень полезен отдых в деревне. Прощайте.

Министр фон-Мондшейн удалился, яростно взглянув на Циннобера, который, как обыкновенно, гордо посматривал вокруг, опершись спиной на тросточку и приподнявшись на цыпочки.

— Любезнейший Циннобер, я должен отличить вас соответственно вашим заслугам, — продолжал князь, — примите из моих собственных рук орден Зеленопятнистого Тигра.

Князь надел на него орденскую ленту, которую, по его приказанию, подал камердинер.

* * *

Задумчиво смотрел Проспер Альпанус на парк из окна своего сельского домика. Целую ночь занимался он гороскопом Бальтазара и узнал многое о Циннобере. Но всего важнее было для него то, что подсмотрели Адриан и Пульхер. Он уже хотел крикнуть своим единорогам, чтоб они подвезли колесницу, и ехать в деревеньку Хох-Якобсхейм, как вдруг загремела карета и тотчас остановилась у ворот парка. Доложили, что девица фон-Розеншён желает видеть доктора.

— Очень рад, — сказал Проспер, и дама вошла.

Она была в длинном черном платье; на лицо было опущено частое покрывало.

Проспер Альпанус, движимый особенным предчувствием, схватил свою трость и устремил на незнакомку блестящий набалдашник. Вдруг вокруг нее засверкало как шипящая молния, и она стояла перед ним в белой прозрачной одежде, с блестящими стрекозиными крылышками на плечиках, с белыми и красными розами в волосах.

— Э, э! — шепнул Проспер и спрятал трость под шлафрок, и дама стояла перед ним опять в прежней одежде.

Он попросил ее садиться. Девица фон-Розеншён начала говорить, как она давно уже хотела познакомиться с почтеннейшим г. доктором, которого все называют благодетельным мудрецом; как она надеется, что он не откажет посещать в качестве врача странноприимный дом для благородных девиц, находящийся в недальнем от него расстоянии; как живущие в нем старушки часто прихварывают и остаются без всякой помощи.

Проспер отвечал очень учтиво, что давно уже отказался от всякой практики, однако ж готов служить им в случае надобности и потом спросил, не страждет ли чем и она сама.

Девица объявила, что по временам она чувствует ревматическое подергивание в членах, особливо, если простудится во время утренней прогулки, но что теперь совершенно здорова.

После этого Проспер спросил, что так как еще довольно рано, то не угодно ли ей выкушать чашку кофе. Девица Розеншён заметила, что живущие в странноприимных домах никогда не отказываются от кофе.

Подали кофе, но сколько Проспер ни лил его в чашки, они оставались пустыми, хотя кофе и лился из кофейника.

— Э, э! — сказал он. — Да это преупрямый кофе. Не угодно ли, сударыня, вам самим разлить его?

— С удовольствием, — сказала девица и взяла кофейник.

Из него ничего не лилось, а чашки наполнялись, и вскоре кофе потек через край на платье девицы. Она быстро поставила кофейник на стол, и кофе исчез, не оставив по себе никаких следов. Тут они посмотрели друг на друга молча и как-то странно.

— Вы, кажется, читали какую-то очень занимательную книгу, когда я вошла? — начала опять девица.

— В самом деле, — подхватил доктор, — в ней очень много занимательнаго.

Тут он хотел развернуть лежавшую перед ним маленькую книжку в золотом переплете; но сколько ни старался, она беспрестанно закрывалась с громким «клип-клап».

— Э, э! — сказал Проспер Альпанус. — Не угодно ли вам, сударыня, попробовать раскрыть эту упрямицу?

Он подал книгу девице, и она раскрылась сама собою, только что она до нее коснулась; но все листы повыскакали в то же мгновение, вытянулись в огромные размеры и давай летать по комнате.

В испуге девица попятилась назад. Доктор захлопнул книгу, и все листы исчезли.

— Однако ж, сударыня, — сказал Проспер Альпанус, улыбаясь и вставая с своего места, — зачем терять время на эти пустые фокусы? Не лучше ли перейти прямо к высшему?

— Я еду, — воскликнула девица фон-Розеншён.

— Без моего согласия едва ли? Позвольте, милостивая сударыня, заметить вам, что теперь вы совершенно в моей власти.

— В вашей власти, г. доктор? — воскликнула девица гневно. — Как могли вы вообразить такую глупость?

Тут шелковое платье ее расширилось, и она поднялась к потолку прекрасной черной бабочкой; но в то же самое мгновение зашумел за ней и Проспер Альпанус большим жуком. Утомленная бабочка опустилась вниз и забегала по полу мышкой; но жук, ворча и мурлыкая, бросился за ней серым котом. Мышка поднялась вверх блестящей колибри; но тут вокруг всего сельского домика поднялись разные странные голоса, налетали всякие дивные насекомые, а за ними престранные лесные птицы, и золотая сетка затянула окна. Посреди комнаты стояла фея Розабельверде во всем величии, в блестящей белой одежде, с сверкающим брильянтовым поясом, с белыми и красными розами в темных локонах; а перед ней маг в таларе из золотой ткани, с блестящей короной на голове, с тростью с сверкающим набалдашником в руке.

Фея сделала несколько шагов к магу, вдруг из волос ее выпал золотой гребень и как стеклянный разбился об мраморный пол.

— Горе, горе мне! — воскликнула фея, и в то же мгновение девица фон-Розеншён сидела опять в длинном черном платье за столиком с кофеем, а перед ней Проспер Альпанус.

— Я думаю, — говорил доктор, преспокойно разливая прекраснейший моккский кофе без всякого препятствия в драгоценнейшие китайские чашки. — Я думаю, сударыня, что мы теперь довольно хорошо познакомились. Жаль только, что чудный гребень ваш разбился об мой жесткий пол.

— В этом виновата только моя неловкость, — возразила девица фон-Розеншён, прихлебывая кофе с особенным наслаждением. — На этот пол опасно ронять что бы то ни было. Если я не ошибаюсь, то он весь исписан чудеснейшими иероглифами, которые многим покажутся за обыкновенные мраморные жилки.

— Это износившиеся талисманы, сударыня.

— Но, любезнейший доктор, скажите, как это мы до сих пор не познакомились, даже нигде не встретились?

— Вина в различии воспитания, сударыня. Между тем как вы расцветали совершенной прелестью в вашем роскошном Джиннистане, предоставленные на волю вашей богатой природе, вашему счастливому гению, я был заперт в пирамидах и, как горький студент, слушал лекции профессора Зороастра, старого воркуна, познавшего чёрт знает как много. В царствование достойного князя Деметриуса основался я в этом маленьком княжестве.

— И вас не изгнали, когда князь Пафнуциус начал вводить просвещение?

— Нет. Мне удалось скрыть свое я, обнаруживая при всяком случае особенные сведения по части просвещения. Князь Пафнуциус сделал меня тогда главным тайным президентом просвещения, звание, которое я сбросил вместе с оболочкой тотчас, как прошла гроза. Втайне я делал добро сколько мог. Знаете ли, милостивая государыня, что я предостерег вас, когда просветительная полиция начала вламываться в палаты фей; что мне обязаны вы сохранением способности превращаться, которую за минуту показали мне с таким искусством. Взгляните, сударыня, в окно. Неужели вы не узнаете этот парк, в котором так часто бродили и разговаривали с веселыми духами кустов, цветов, ручьев. Искусством своим я сохранил этот парк в том же самом положении, в каком он был во время Деметриуса. Благодаря Бога, князь Варсануфиус не думает о чародеях — он добрый человек и позволяет чародействовать сколько душе угодно, только бы исправно платили подати. И я живу здесь спокойно, беззаботно, так, как вы в странноприимном доме.

— Скажите, пожалуйста! — воскликнула девица фон-Розеншён, и слезы брызнули из глаз ее. — Так; я узнаю рощицы, в которых провела столько счастливых часов. Благородный человек, как много я вам обязана! И в то же время вы можете преследовать бедного малютку, которого я взяла под свое покровительство?

— Сударыня, вы увлеклись врожденным добродушием и покровительствуете недостойному. Что бы вы ни делали, Циннобер все будет гадким уродом и теперь, с потерей вашего гребня, он совершенно в моей власти.

— О, сжальтесь над ним! — молила девица фон-Розеншен.

— Не угодно ли вам взглянуть сюда? — сказал Проспер, показывая на гороскоп Бальтазара.

— Да, — воскликнула фея с грустью, посмотрев на гороскоп, — если так, я должна уступить. Бедный Циннобер!

— Сознайтесь, однако ж, сударыня, что дамам нравятся странности часто до безумия; что нередко, увлекаясь мгновенною прихотью, они совсем и не замечают, что разрушают чистейшие отношения других. Циннобер не избежит своей участи; но из уважения к вашей добродетели, к вашей красоте, сударыня, я даю ему возможность достигнуть еще одной, незаслуженной почести.

— Прекраснейший, добродетельнейший человек, будьте моим другом!

— Навсегда! Моя дружба, мое истинное расположение к вам, прелестная фея, вечны. Обращайтесь ко мне смело, во всяком случае и — о, приезжайте ко мне пить кофе, как только вам вздумается!

— Прощайте, могущественный маг. Никогда не забуду я ваших ласк и этого кофе! — воскликнула девица фон-Розеншён, сильно растроганная, и встала.

Проспер Альпанус проводил ее до ворот парка, оглашавшегося всеми дивными звуками.

У ворот стояла, вместо кареты девицы, хрустальная колесница Проспера Альпануса, запряженная единорогами; на запятках стоял жук, помахивая блестящими крылушками, а на козлах сидел серебристый фазан, держа золотые вожжи в клюве и преумно посматривая на прелестную деву. А когда колесница, издавая дивные звуки, понеслась по лесу, прежнее блаженное время воскресло в памяти девицы фон-Розеншён.

VII.

Как профессор Моис Терпин изучал природу в княжеском погребе. — Mycetes Belzebub. — Отчаяние студента Бальтазара. — Чрезвычайно выгодное влияние хорошо устроенного сельского домика на семейное счастие. — Как Проспер Альпанус подал Бальтазару черепаховую табакерку и потом уехал

Бальтазар, скрывавшийся в деревеньке Хох-Якобсхейм, получил из Керепеса от референдариуса Пульхера письмо следующего содержания:

«Любезнейший Бальтазар! наши дела идут все хуже и хуже.

Враг наш, гадкий Циннобер, сделан министром иностранных дел и получил орден Зеленопятнистого Тигра с двадцатью пуговками. Он сделался любимцем князя и делает все, что хочет. Профессор Моис Терпин вне себя от восторга и надулся ужаснейшим образом. Чрез посредство своего будущего зятя он получил место генерал-директора всех естественных дел в государстве, — место чрезвычайно выгодное. В силу своего генерал-директорства он цензирует и поверяет солнечные и лунные затмения и предсказания о погоде во всех календарях, позволенных в государстве; преимущественно же занимается исследованием природы в столице и в округе. На этот предмет ему доставляют из княжеских лесов драгоценную дичь и всякого зверя, которых, для лучшего исследования, он жарит и ест. Теперь, по словам его, он пишет трактат о причинах, почему вино имеет вкус и действия, отличные от воды. Для-ради этого трактата Циннобер, которому он хочет посвятить его, выхлопотал ему позволение штудировать ежедневно в княжеском погребе. Он уже выштудировал пол-оксхофта[12] старого рейнвейна и несколько дюжин шампанского и теперь напал на бочку с аликанте. Погребщик в отчаянии. Таким образом он может удовлетворить всем своим гастрономическим потребностям и вел бы покойнейшую и счастливейшую жизнь, если б не был обязан по временам, когда, например, град опустошит поля, ездить в округу, для объяснения княжеским арендаторам, почему шел град, чтоб эти глупцы имели хоть кроху науки, вперед остерегались подобных случаев и не требовали прощения откупных сумм по несчастию, в котором никто не виноват, кроме их самих.

Министр никак не может забыть твоих побой. Он поклялся отмстить тебе, и потому ты никак не должен показываться в Керепес. И меня преследует он за то, что я подсмотрел, как причесывала его в саду какая-то крылатая дама. До тех пор, пока Циннобер будет любимцем князя, мне не получить порядочного места. — Уж верно сама судьба хочет, чтоб я беспрестанно встречался с этим уродом и всякий раз так, что, кажется, не миновать неприятностей? Недавно стоял он в зоологическом кабинете во всем параде, при шпаге, с звездой и лентой, как обыкновенно опершись на тросточку и поднявшись на цыпочки перед стеклянным шкафом с редчайшими американскими обезьянами. Несколько иностранцев, осматривавших кабинет, подходят к тому же шкафу, и один из них, заметив крошку, восклицает: «Какая прелестная обезьянка, — прекраснейшее животное — краса всего кабинета. Скажите, как ее имя и откуда родом?» — «Ваша правда, прекраснейший экземпляр! — отвечал смотритель кабинета с подобающею важностью, трепля Циннобера по плечу. — Это так называемый Mycetes Belzebub — Simia Belzebub Linnei — niger, barbatus, podiis caudaque apice brunneis[13] из Бразилии». — «Милостивый государь! — крикнул крошка гневно, — вы с ума сошли! Какой я Belzebub caudaque — я Циннобер, министр Циннобер и кавалер Зеленопятнистого Тигра с двадцатью пуговками!» Я стоял поблизости и не мог удержаться от смеха. «И вы здесь, г. референдариус!» — просипел он мне, и глаза его налились кровью. Бог знает как, только путешественники все-таки принимали его за прекраснеийшую, никогда не виданную обезьяну и совали ему в рот орехи и другие сласти. Циннобер пришел в такое бешенство, что не мог ни проговорить слова, ни двинуться с места. Позванный лакей взял его на руки и снес в карету.

Не знаю почему, но этот случай подал мне какую-то надежду. Это первая неудача урода. Знаю только, что недавно поутру он возвратился из сада в ужаснейшем расстройстве. Верно, крылатая дама не явилась, и в самом деле, краса волос его исчезла. Говорят, что они клочьями висят по спине и что князь как-то сказал ему: «Любезнейший министр, пожалуйста, не пренебрегайте вашей прической; я пришлю к вам моего парикмахера». На что Циннобер отвечал очень учтиво, что выбросит его в окно, если он явится. «Великая душа, ты решительно недоступна!» — воскликнул князь и зарыдал.

Прощай, любезный Бальтазар! Надейся и берегись, чтоб тебя не схватили».

В отчаянии от всего, что писал к нему друг Пульхер, Бальтазар бросился в чащу леса.

— И я еще должен надеяться, — восклицал он громко, — тогда как последняя надежда исчезла, когда погасли все звезды и мрачная, черная ночь обняла меня безутешного! Злобная судьба! Не сумасшедший ли я, что положился на Проспера Альпануса, на Проспера Альпануса, соблазнившего меня своими адскими проделками, выгнавшего меня из Керепеса, перенесши удары, которыми я осыпал обманчивый призрак, на настоящую спину Циннобера! Ах, Кандида! Если б я мог, по крайней мере, забыть это небесное создание! Нет, сильнее, пламеннее, чем когда, горит теперь любовь моя к тебе; везде видится мне твой прелестный образ. Ты улыбаешься, простираешь ко мне руки! О, я ведь знаю, ты любишь меня, Кандида! И я не могу уничтожить адских чар, тебя опутавших! Жестокий Проспер! Что я тебе сделал, за что дурачишь ты меня так зло?

Смерклось; все переливы леса слились в одну темную серь. Вдруг между деревьями что-то заблестело, как будто вспыхнувший запад, и тысячи насекомых, шумя крылушками, жужжа поднялись на воздух. Блестящие жуки летали взад и вперед, и между ими порхали разноцветные бабочки, рассыпая вокруг себя благоухающую цветочную пыль. Стрекотанье и жужжанье перешло мало-помалу в тихую, упоительную музыку, которая разлила какое-то сладостное спокойствие по всему существу бедного Бальтазара. Сильнее засверкало над ним, и, взглянув вверх, он увидал с удивлением Проспера, летавшего верхом на каком-то чудном насекомом, очень похожем на разноцветную, блестящую стрекозу.

Проспер спустился на землю и стал подле Бальтазара, а стрекоза порхнула в кусты и впала в пение, раздавшееся по всему лесу.

Он прикоснулся дивно блестящими цветами, которые держал в руке, к голове юноши, и Бальтазар встрепенулся, надежда воскресла в груди его с новой силой.

— Ты ошибаешься, — начал Проспер Альпанус кротко, — называя меня коварным, жестоким, тогда как я овладел наконец чарами, грозившими твоему счастию, и в то же мгновение бросился на любимого коня моего, чтоб поскорей увидать тебя. Но я знаю, ничего нет ужаснее мучений любви, ничего нет нетерпеливее влюбленного. Я прощаю тебе, потому что и со мной было не лучше, когда, лет тысячи за две, я любил индийскую принцессу Бальзамину и в отчаянии вырвал бороду лучшему другу моему, чародею Лотосу. Во избежание подобного несчастия, я брею свою, как ты сам видишь. Но рассказывать тебе все подробности этого приключения было бы теперь решительно некстати, потому что каждый влюбленный любит слушать только о своей любви, почитая только ее достойным предметом разговора, как великий поэт слушает охотно только свои собственные стихи. Итак, к делу. Уродливый Циннобер — сын бедной крестьянки, и настоящее прозвание его крошка Цахес. Громкое же имя Циннобера принято им единственно из тщеславия. Девица фон-Розеншён, или, лучше, знаменитая фея Розабельверде, нашла этого урода на дороге. Она думала вознаградить его недостатки дивною, таинственной способностью, вследствие которой «всё, что другие в присутствии его делают, говорят и даже думают хорошего, приписывается ему; в обществе прекрасных, умных и образованных людей кажется и он прекрасным, умным и образованным и всегда выше, превосходнее того, с кем приходит в соприкосновение».

Эта чародейственная способность заключается в трех огнистых волосках на темени малютки. Всякое прикосновение к этим волоскам и даже ко всей голове для него болезненно и гибельно. И потому фея преобразовала его от природы редкие и щетинистые волосы в густые прекрасные локоны, рассыпающиеся по плечам. Защитив таким образом его голову, она скрыла ими ее огнистую полоску. Каждый девятый день она сама причесывала малютку золотым гребнем, и эта прическа уничтожала все, что против него ни предпринимали. Но этот магический гребень разбился об сильнейший талисман, который мне удалось подсунуть, когда ей вздумалось посетить меня. Теперь все дело в том, чтоб вырвать эти три огнистые волоска — и он обратится в прежнее ничтожество. Тебе, любезный Бальтазар, предоставлено это разочарование. У тебя достаточно для этого и мужества, и силы, и ловкости. Возьми это стеклышко: когда встретишься с Циннобером, подойди к нему поближе, посмотри в этот лорнет на голову урода, и ты тотчас увидишь три огнистые волоска, лежащие отдельно от других. Схвати его покрепче и вырви их разом, не обращая внимания на его писк, и сожги их тотчас. Вырвать же их разом и сжечь в то же мгновение необходимо, иначе они могут наделать еще много вреда. Поэтому бросайся на урода, когда заметишь поблизости пылающий камин или свечу.

— О, Проспер! — воскликнул Бальтазар, — я не заслуживаю такой доброты, такого великодушия! Проклятая недоверчивость! Теперь я живо, живо чувствую, что близится конец моих страданий, что отверзаются златые врата небесного счастия.

— Я люблю юношей, — продолжал Проспер Альпанус, — в груди которых живет страстное стремление и любовь, звучат еще чудные аккорды мира дальнего, полного чудес, мира, в котором я родился. Только счастливцы, одаренные этой внутренней музыкой, могут назваться поэтами, хотя и ругают этим именем многих, которые, схватив первый попавшийся под руку контрбас, принимают бессмысленный шум слепящих под их смычком струн за прекраснейшую музыку, вырывающуюся из их собственной груди. Я знаю, любезный Бальтазар, что тебе часто кажется, будто ты понимаешь журчанье ручья, шелест листьев, будто вспыхивающая вечерняя заря говорит тебе так ясно, вразумительно. Да, Бальтазар, в те мгновения, ты понимаешь в самом деле дивные голоса природы, потому что из твоей же груди возникает божественный звук, возбуждаемый дивной гармонией глубочайшей сущности природы. Ты играешь на фортепьяно и потому должен знать, что взятому тону отзываются все созвучные. Этот закон природы не одно пустое сравнение. Ты поэт и поэт высший, чем полагают многие, которым ты читал свои опыты переложений на бумагу пером и чернилами этой внутренней музыки. Конечно, опыты эти еще не так важны; но ты отличился в историческом стиле, изложив с прагматическою точностью и ширью историю любви соловья к пурпуровой розе, историю, которой я был очевидцем. Да, это сочинение очень недурно.

Проспер Альпапус остановился. Бальтазар смотрел на него в недоумении, не понимая, каким образом Проспер мог принять его фантастическое сочинение за исторический опыт.

— Тебя удивляют мой речи, — продолжал Проспер Альпанус, улыбаясь, — многое кажется тебе странным? Вспомни, однако ж, что, по приговору благоразумных людей, я лицо, которому позволяется являться только в сказках; а ты знаешь, любезный Бальтазар, что сказочные лица могут странничать и болтать всякий вздор, сколько душе угодно, особливо, если в этом вздоре скрывается нечто ничем не опровергаемое. Но далее. Фея Розабельверде приняла под свое покровительство уродливого карлика, а я тебя. Итак, слушай же, что я думаю для тебя сделать. Вчера у меня был чародей Лотос; он привез мне тысячи поклонов и тысячи жалоб от принцессы Бальзамины, которая пробудилась от сна и простирает ко мне страстные объятия сладостными звуками «Хартас-Вады», прекраснейшей поэмы, которая была нашей первой любовью. И старый друг мой, министр Юхи, кивает мне дружественно с Полярной звезды!.. Я должен отправиться в дальнюю Индию. Мне хочется, чтоб моя дача досталась тебе; завтра я еду в Керепес и оставляю форменную дарственную запись, в которой подписываюсь твоим дядей. Когда мы уничтожим чары Циннобера, ты являешься к профессору Моис Терпину владельцем прекраснейшей дачи, просишь руки прелестной Кандиды, и он тотчас же дает свое согласие. Мало этого. Если ты переедешь с Кандидой в мой сельский домик, счастие твоего супружества упрочено. За прекрасными рощами растет все необходимое для кухни; кроме чудеснейших плодов, отличная капуста и вообще такие овощи, каких поискать во всем околодке. У твоей жены всегда будет прежде всех и салат и спаржа. Самая кухня устроена так, что из горшков никогда ничто не перебегает через края и никакое блюдо не подгорает и не перепревает, хотя бы опоздало целым часом. Ковры, стулья, диваны и столы таковы, что как бы служители ни были неопрятны, не принимают никакого пятна; фарфор и хрусталь не бьются, как их ни колоти, хоть о камень. Всякий раз, когда жене твоей вздумается заняться стиркой, на большом луг позади дома будет прекрасная погода, хотя бы вокруг шел ливень. Коротко, любезный Бальтазар, там все так устроено, чтоб ты мог насладиться семейным счастием с своей прекрасной Кандидой мирно, безмятежно. Однако ж мне пора домой; надобно еще заняться с другом Лотосом приготовлениями к дальнему пути. Прощай, любезный Бальтазар!

Сказав это, он свистнул раз, другой, и стрекоза, жужжа, прилетела в то же мгновение. Он взнуздал ее, сел и полетел, но через минуту воротился и сказал:

— Я было совсем забыл о твоем друге Фабиане. В припадке шутливости я наказал его немного жестоко за самонадеянность. В этой табакерке лекарство.

Тут он подал Бальтазару маленькую черепаховую табакерочку и скрылся в лесу, который еще сильнее зазвучал гармоническими аккордами.

Бальтазар положил в карман и табакерку и лорнет, данный для разочарования Циннобера, и пошел в деревеньку Хох-Якобсхейм, радостный, восторженный.

VIII.

Как Фабиана приняли по его длинным фалдам за сектатора и возмутителя. — Как князь Варсануфиус бросился за экран и кассировал генерал-директора естественных дел. — Как Циннобер бежал из дома Моис Терпина. — Как Моис Терпин хотел выехать на птице, сделаться императором и потом пошел спать

Ранехонько поутру, когда еще никого не было на улицах, прокрался Бальтазар в Керепес и прямо к другу Фабиану.