Помоги проекту - поделись книгой:
— Хорошо, я с ним разберусь, — говорит отец, продолжая есть борщ.
— Снова бегал как угорелый на перемене.
— Угу, я всыплю ему, — откусывая кусок хлеба, произносит отец.
— Прогулял географию.
— Вот гадёныш! Я разберусь с ним! — сказал отец, продолжая есть.
Я стоял в дверном проёме кухни и молча слушал. Учительница говорила правду. Всё внутри привычно сжалось от страха, резко захотелось в туалет. Я терпеливо ждал, когда отец начнёт привычную процедуру. Но он почему-то не начинал. Евгения Тихоновна, видя, что отец в этот раз как-то не заводится, продолжила:
— Он, когда бегал на перемене, толкнул девочку из младших классов.
Я в недоумении посмотрел на неё: «Какую девочку?»
— Ей стало плохо, мы уже думали скорую вызывать, — продолжала она.
— Какую девочку? Зачем вы обманываете?! Папа, это неправда! Она врёт! — не выдержав, закричал я во весь голос.
— Ты как с учительницей разговариваешь! — взорвался отец. — Ну всё!
Он вскакивает из-за стола.
— Ублюдок! Выродок! Скотина! — кричит отец и, схватив меня за волосы, тащит в зал.
— Папа, не надо! Умоляю, пожалуйста! Не надо! Это неправда! — зарыдал я от обиды и бессилия, понимая, что мои крики и мольбы ничего для него не значат. Дотащив меня до дивана и швырнув на него животом вниз, с криками «Убить не убью, но инвалида из тебя сделаю!» отец принялся бить меня кулаком по спине. После нескольких тяжёлых ударов потемнело в глазах. Я стал звать на помощь. Меня спасло, что в этот момент в дом зашла мама со своей подругой. Не без труда им удалось оттащить от меня отца. Сквозь мутную пелену я увидел Евгению Тихоновну. Она невозмутимо смотрела мне прямо в глаза. Спокойно вздохнув, как всегда вежливо она попрощалась и пошла домой, к своей семье.
Я быстро отошёл: боль в спине через пару часов прекратилась, и я смог продолжить заниматься домашними делами.
На следующий день был выходной, я вышел во двор и, почувствовав резкую боль в области поясницы, потерял сознание. Очнувшись, добрался до своей кровати и стал звать маму.
— Мама, мне плохо, голова кружится, — слабым голосом произнёс я, когда она зашла.
В следующий час температура поднялась до 40 °С.
Папа поначалу не верил, говорил, чтобы я не симулировал и чтобы мама перестала заниматься ерундой, пытаясь сбить у меня температуру. Но, посмотрев на градусник, он всё-таки поверил и вызвал неотложку. Когда скорая приехала, он помог меня вынести и попросил врачей, чтобы те внимательно осмотрели мои почки.
— Они у него что-то слабые, — сказал папа, когда врачи закрывали за мной задние дверцы машины. Пока меня несли на носилках, я смотрел на него. Никогда не видел отца таким растерянным. Я чувствовал, что он искренне переживал за меня, и от этого стало очень хорошо на душе. Папа всё равно меня любит, понял я.
Глава 8. Чёрная дыра
Мы все жертвы тех, кто сам в своё время оказался жертвой.
Вероятно, родители не могли научить нас тому, чего не знали сами.
Если ваши мать или отец не умели любить себя, то, конечно, не смогли научить этому и вас. Они старались как могли и поступали так, как их самих учили в детстве.
Прежде чем продолжить погружаться вместе со мной в пучину детских травм и страхов, предлагаю тебе, дорогой читатель, подумать вот о чём: кто и как воспитывал наших родителей?
Возьмём мой пример: мамин отец, сын бедного казака с Поволжья, чьё детство прошло в крайней нужде, в восемнадцать лет попал на фронт. Я даже представить не могу, что произошло бы с моей психикой, если бы в восемнадцать лет я увидел, как горят города, как гибнут мои товарищи. Не могу представить, что бы чувствовал, если мне, как и деду, пришлось в одиночку преследовать взвод немцев, чтобы, догнав, убить их всех1. Или папин отец, которого в восьмилетнем возрасте советская власть лишила семьи. Или мамина мать, которая научилась с малых лет скрывать своё еврейское происхождение и наглухо прятать эмоции, понимая, что, раскрывшись, можно лишиться жизни и поставить под угрозу жизнь самых близких людей.
Одно я знаю наверняка: все они хотели лучшего своим детям. Именно страх за их будущее и неуверенность в себе заставляли применять насилие в воспитании — лишь бы дети не повторили их ошибок и не сбились с «истинного пути».
Сейчас, в свои сорок четыре года, я убеждён, что мы сами выбираем себе родителей, когда решаем воплотиться в человеческом теле для земной жизни. А раз так, то это значит, что всё происходившее со мной — это мой собственный выбор. И думаю о том, что выбрал своих родителей потому, что увидел — мы сможем помочь друг другу стать лучше.
Есть такая теория, в которую я верю: до трёх лет все мы помним, кто мы и зачем пришли в этот мир. После трёх лет забываем. И весь наш дальнейший путь — это результат выбора, который мы совершаем ежедневно по несколько раз. Мелкие решения складываются в устойчивые правила, правила формируют наши принципы, принципы перерастают в убеждения. И вот так, шаг за шагом, мы либо остаёмся собой, либо всё больше от себя отдаляемся. Путь от себя — это дорога в ад. Путь к себе — дорога в рай. Рай и ад — они здесь, на земле. Место, где мы живем — в раю или в аду, — есть не что иное, как результат нашего выбора.
В первые десять лет жизни моей безусловной любви не хватило, чтобы помочь родителям справиться с неверным восприятием самих себя. И случилось то, что должно было случиться.
Я проснулся ночью от шума в коридоре. Отец поздно вернулся, маме это не понравилось, и она устроила скандал. Слово за слово началась потасовка. Отец, безусловно, был физически сильнее мамы. Накопленные взаимные обиды ждали своего момента для выхода, и вот он настал. Отец в ярости стал бить маму.
— Дима, помоги! Дима! — звала меня мама.
Страх, ужас, боль, чувство бессилия — всё смешалось внутри меня в этот момент.
Я не мог пошевелиться. Спрятавшись с головой под одеялом, я слушал мамины крики о помощи и, вцепившись зубами в подушку, беззвучно рыдал, ненавидя себя за трусость.
Через какое-то время крики в коридоре стихли. И я обессиленный уснул, обмочившись в ту ночь. Проснувшись рано утром, быстро оделся и побежал в сарай. Почистил стойло у коровы, накормил всю живность. Вернувшись в дом, застал маму на кухне. С красными от слёз глазами и кровоподтёком на лице она готовила завтрак.
— Дима, я тебя ночью звала. Почему ты не вышел?
— Звала? Я не слышал, мам. А что случилось? — произнёс я неестественным голосом. Чувствуя, как от этого вранья чёрная, мерзкая муть забурлила внутри меня.
— Да так, ничего, с отцом поругались. Видишь? — показывая мне своё лицо, сказала мама.
Я быстро переоделся и, не завтракая, чтобы не столкнуться с отцом, побежал в школу.
Всю дорогу к школе я проревел, пытаясь найти себе оправдание и облегчить боль, но облегчение не приходило. «Как я мог оказаться таким трусом?! Не защитил маму — самого близкого человека! Маму, которая всегда заботится обо мне, когда я болею, жалеет, когда мне плохо. Укрывает меня перед сном своими заботливыми руками. Встаёт между мной и отцом в моменты, когда он бывает особенно жесток. А когда помощь понадобилась ей, я струсил. Я ничтожество! Ненавижу себя! Мама, мамочка! Любимая, прости меня!» — рыдал я.
Весь день в школе я не находил себе покоя. Пытаясь отыскать хоть какую-то зацепку для своего оправдания, я рассказал об этой истории нескольким друзьям из неблагополучных семей. У каждого такого друга случались похожие истории — когда папа, обычно пьяный, пытался бить маму. И все мои друзья, такие же десятилетние пацаны, бросались на защиту своих матерей. Кто вцеплялся зубами, кто пытался бить кочергой, кто просто вставал между разъярённым отцом и матерью. И только один я трусливо дрожал и ревел под одеялом.
К концу дня я окончательно убедился в том, что я — конченый человек.
Это осознание раздавило меня. Яд презрения к самому себе стал медленно проникать в каждую клетку организма и разъедать огромную чёрную дыру внутри.
Глава 9. Отказ от себя
После той роковой ночи я вдруг стал придавать значение словам и моментам, на которые раньше не обращал внимания. Приходя в гости, на дни рождения к своим благополучным одноклассникам, я начал обращать внимание на то, как их хвалят родители. Стал задумываться, когда их хвалили учителя. Какое-то время пытался подражать этим всеобщим любимцам. Пытался говорить как они, копировал походку, почерк, смех, манеру говорить. Надеялся, что, если буду как они, меня тоже полюбят. Но из-за такого поведения стал лишь объектом насмешек.
Очередное «выродок» от отца или «не будет с тебя толку» от деда и бабушек как-то непривычно стали колоть внутри. И если раньше эти слова пролетали мимо ушей, то теперь они слой за слоем оседали где-то в глубинах сознания.
Сжималось сердце, когда мама в очередной раз ругала меня из-за жалоб учителей. Или когда отец выходил из себя, увидев очередное подтверждение моему несовершенству. Я стал ощущать, что своим существованием приношу близким людям боль и страдания.
Как-то раз к нам приехали важные гости из областного центра. Я помог маме накрыть на стол. Началось веселье. Громкие разговоры, смех, дым коромыслом. Отец никогда не курил в доме, но таким гостям можно было всё. Я в это время помогал маме на кухне. После очередной смены блюд разговор зашёл о детях. Гость с особой теплотой и гордостью рассказал о своих. Отец в ответ ничего не стал рассказывать. Лишь заметил: «Здорово. У тебя дети как дети, а у меня выродки какие-то!» И засмеялся. Гость почему-то смех не поддержал. Очевидно, отец так шутил, но от этих слов мне стало невыносимо больно.
Я всё сильнее ненавидел себя. Через какое-то время стал терять интерес ко всему, что меня окружало. Скатился в учёбе, стал забывать о домашних обязанностях. Посыпались двойки и скандалы из-за неубранных комнат или невымытой посуды. В школе перестал стоять за себя. Это быстро просекли окружающие. Сразу нашёлся одноклассник, а за ним и несколько ребят из старших классов, которые считали своим долгом меня унизить: пнуть, ударить, оскорбить, порвать мою школьную сумку или одежду. В ответ я лишь улыбался, пытаясь им подыгрывать, как будто мне тоже смешно. Лишь иногда плакал, когда было особенно больно. Дома отец, не понимая, что со мной происходит, становился всё более жестоким. Стал бить уже не просто ремнём, а пряжкой, затем в ход пошло всё, что попадало под руку, а потом и кулаки. За двойку, за невымытую кастрюлю, за нечищеный двор, за грязные полы — поводов было хоть отбавляй. В перерывах между избиениями я пытался ему во всём угодить, заискивал. Но это не помогало. Приносил очередную двойку и следом получал очередную порцию синяков. Так продолжалось до шестого класса. Пока в один из дней я не взбунтовался.
На киносеансе в школьном кинотеатре я сидел в первом ряду. Выскочил на пару минут в туалет. Когда пришёл, увидел, что на моём месте сидит Николай, тот самый одноклассник, который использовал любой повод, чтобы меня унизить. Он, как тогда выражались, «держал шишку» в классе, то есть был тем, кого все боялись. Я, неожиданно для себя, подошёл к нему и сказал: «Это моё место». Он сначала обалдел от моей наглости, но, придя в себя, ответил: «Было твоё — стало моё, пошёл вон отсюда!» и попытался пнуть меня. Я перехватил ногу и с силой выдернул парня с места. Не давая опомниться, навалился сверху и стал бить его по голове что было сил. Он закрылся руками, но это мало помогало. Все повскакивали с мест и, окружив нас, болели за Николая: «Коля, давай! Ты чё, Ким, офигел, что ли?!» Я бил его до тех пор, пока он не закричал: «Хватит! Всё, хватит!» Я пришёл в себя и остановился. В течение следующей недели, обратившись за помощью к десятикласснику, который очень уважал мою маму, я разобрался с двумя парнями из старших классов — с теми, кому нравилось пинать меня на переменах. В слезах они просили у меня прощения. И я их простил. Больше в школе никто никогда надо мной не издевался.
Дома было сложней. Во время очередной экзекуции я не закричал привычно: «Папа, не надо!» — а стиснув зубы, не моргая стал смотреть ему прямо в глаза. Это отца шокировало. «Что ты пялишься, скотина?! Что ты сопишь?! Ах ты урод!» — остервенело охаживал меня пряжкой отец. В тот раз я огрёб особенно сильно. Но не проронил ни звука.
Перед следующей экзекуцией я решил сменить тактику и просто не пришёл домой ночевать. С тех пор и до четырнадцати лет я регулярно уходил из дома. Летом спал в подвале недостроенной пятиэтажки или на чердаке нашего дома. Зимой — в переговорном пункте, где было тепло и добрые телефонистки меня не выгоняли. Мама вылавливала меня в школе и просила вернуться домой, чтобы я перестал позорить семью. Я ставил условие: отец должен перестать меня бить. Он давал обещание, я возвращался, но потом он не выдерживал, и я уходил снова.
После инцидента в школе я дал себе клятву, что как можно скорей прокачаю себя настолько, что смогу противостоять обидчикам и, главное, отцу. Занялся спортом, дома по вечерам таскал гирю, доил корову утром и вечером, прокачивая кистевой хват, таскал на совхозной ферме пятисоткилограммовые тележки.
В четырнадцать лет я стал одним из лучших нападающих школьной волейбольной команды, лучшим юным животноводом района, чемпионом школы по гирям и армрестлингу. Восьмой класс окончил на «хорошо» и «отлично». И вот однажды, когда отец пытался меня избить за забытую в общественной бане мочалку, я схватил его за горло. Прижал к стене, но ударить не смог. Не поднялась рука. Не зная, что делать, я отшвырнул его на мешки, стоявшие на веранде, и выбежал из дома. В тот вечер, вняв уговорам мамы, мы собрались на «семейный совет». Отец прочитал длинную гневную речь о том, что я не имею права поднимать на него руку, даже если он будет тысячу раз неправ. Я согласился. И все разошлись спать. Больше в семье никто никого не бил.
Глава 10. Пошли вы все!
Большинство людей чрезвычайно велики внутри. Их величие в любви, доброте и милосердии, скрытых под грузом накопившихся проблем. Когда такой человек нечаянно соприкасается с собой настоящим, ему становится страшно — настолько этот внутренний мир резонирует с окружающим. Вот так и бегут от себя люди, обрекаясь на бессмысленный поиск смысла жизни, в то время как весь смысл скрыт в самом человеке. Нащупай тропинку к самому себе. Иди по ней мелкими шажками. Если будешь настойчив, скоро себя найдёшь.
Постепенно, шаг за шагом, я отдалялся от себя. Запихивая детскую открытость и доброту на самое дно подсознания. Чтобы доброта вдруг не выскочила, придавил её чувством отвращения к самому себе и для надёжности закупорил ненавистью к отцу. Ближе к окончанию школы я понял, что мне легче перенести источник боли на него. Сделать его виновным в своих душевных муках. И это помогло. Боль ушла. Взамен появились цинизм, агрессия, стёрлись многие границы социальных норм. Я мог запросто встать посреди урока и уйти. Прийти, когда захочу. Мог подбить класс сбежать с урока. Стал выпивать и курить. Хоть и не специально, но поджёг школу на Новый год. Вовремя потушили. На оскорбления учителей отвечал отборным матом, если педагог был мужчиной — провоцировал его на драку, вызывая «раз на раз». Любимым выражением стало «Мне похуй!». Обалдев от такого нового меня, учителя наконец отстали. Никто не хотел связываться с отморозком.
В 1989 году партийная структура управления стала повсеместно рушиться. Отец потерял работу, а вместе с ней и служебное жильё. На свой дом скопить ему так и не удалось, поэтому школу я оканчивал у бабушки, в пригороде Целинограда. Мы переехали к ней, когда я доучивался в десятом.
Перед самыми выпускными экзаменами в пьяной драке я получил удар арматурой по голове и две недели пролежал в больнице, восстанавливая речь и координацию. Драка была массовой и прогремела на всю деревню, что дало повод учителям собрать педсовет для вынесения мне приговора — поставить «неуд» за поведение по итогам десяти классов. Это означало, что, несмотря на отсутствие троек по предметам, вместо аттестата мне выдадут «волчий билет» — справку о том, что я прослушал курс средней школы. Только рыдания мамы, её слёзные просьбы не губить мне жизнь смогли смягчить некоторых её коллег. С перевесом в один голос педсовет проголосовал за удовлетворительную оценку моему поведению, и выдали аттестат.
После школы пытался поступить в сельскохозяйственный институт, но пришёл на экзамен по математике пьяный, после бессонной ночи и весь экзамен проспал, не выполнив ни одного задания. Следом сдал документы в кооперативный техникум и, пройдя несложные вступительные испытания, оказался одним из трёх парней в группе из двадцати восьми человек.
Это было славное время. Огромное женское общежитие нашего техникума, казалось, вообще никогда не засыпало. Импровизированные дискотеки, которые привлекали мажоров со всего Целинограда, новые знакомства, яркая и весёлая жизнь вызывали во мне жгучее желание соответствовать новому кругу знакомых.
В группе в основном были ребята из состоятельных семей, дети торговых работников. Модно одетые, всегда при деньгах. Я, в дедушкином плаще, в его парадно-выходных лакированных туфлях и вечно без денег, чувствовал себя изгоем на этом празднике жизни. Чтобы исправить ситуацию, вместе со старшекурсниками придумал продавать на дискотеках ёрш — ядерную смесь пива с водкой. Два раза в неделю нам удавалось таким образом немного заработать. Но этого было мало. У отца имелась машина — красная «девятка», единственная материальная ценность, доставшаяся ему после десятилетий служения идеям коммунизма. Модная тачка по тем временам. И я вместе с новыми друзьями стал по ночам её угонять, чтобы катать девчонок по городу.
Когда понадобились деньги на модную одежду, я стащил отцовский золотой перстень и продал его цыганам. Это стало последней каплей. Отец, невзирая на уговоры мамы, выгнал меня из бабушкиного дома.
Так в семнадцать лет я стал самостоятельным. Какое-то время пожил в общежитии, но скоро меня выгнали за неуспеваемость из техникума и, разумеется, из общежития. Почти год я перебивался случайными заработками. Скитался по Целинограду в поисках ночлега у друзей и знакомых, пока всем не надоел. И меня под разными предлогами перестали пускать.
Но было лето, на дворе первое августа, а значит, день рождения моей любимой девушки Наташи, с которой я начал встречаться ещё в техникуме. Я знал, что мне нипочём любые лишения, пока у меня есть такой человек. Пусть я не нужен родителям, зато всегда нужен ей!
На последние деньги купил три розы и пошёл поздравлять. Наташа жила с мамой и папой в единственном тогда коттеджном посёлке нашего города. Её отец был спортивным функционером. Жили они в достатке. Только пил глава семьи сильно. Он и встретил меня на крыльце уже изрядно пьяный.
— О, Дима! Жених, бляха-муха! Поздравить пришёл?! Ну проходи!
— Да не, спасибо! Можно я здесь подожду? Позовите её, пожалуйста.
— Ну как хочешь, щас! Наташка! Иди! Жених твой пришёл!
Наталья вышла на крыльцо с абсолютно равнодушным лицом.
— Ты чё пришёл?
— Ну как чё? — улыбался я, протягивая ей букет. — С днём рождения тебя!
Наташа молча взяла цветы и бросила мне их под ноги.
— Уходи отсюда, чтобы я тебя больше не видела.
— Почему, Наташа? Что случилось? — недоумевал я.
— Не вижу с тобой никакого будущего, — сказала она, захлопывая за собой дверь.
Я молча брёл к остановке с пластиковым пакетом в руке, в котором умещался весь мой гардероб.
Такого поворота я не ожидал. От осознания, что теперь во всей вселенной нет ни одного человека, которому я был бы нужен, мне стало не по себе. Просидев всю ночь на остановке, неподалёку от Наташкиного дома, тогда, в первый и единственный раз в жизни, всерьёз задумался о самоубийстве. Думал о том, что на самом деле я какая-то ошибка, раз стольких людей разочаровал.
Но под утро настроение радикально изменилось.
— Хер вам! Я докажу, как вы были неправы насчёт меня! — прокричал я вслух.
Резко подскочил с лавки и зашагал прямиком в центр города, навстречу судьбе.
Через четыре месяца наступит 1991 год. Год, в котором рухнет СССР, принеся вместе с хаосом и волной криминала невиданные прежде возможности — одной из них мне предстоит воспользоваться.
Глава 11. Олег
В тот день, немного подумав, я зашёл в кафе «Луч» — первое частное кафе в нашем городе. Владела им добрая корейская семья — дядя Лёня и тетя Галя. Они были знакомы с моими родителями, но близко никогда не общались.
Я поинтересовался у дяди Лёни, нет ли для меня работы, и попросил помочь с временным пристанищем, пока не смогу снять жильё. Сказал, что меня выгнали из дома, рассказал за что.
Дядя Леня, недолго думая, набрал полные сумки продуктов и повёз меня к своему сыну Олегу, который жил в трёхкомнатной квартире в «сталинке» недалеко от центра города. Олега и его супругу Марину до этого я видел один раз в своей жизни, но они, как оказалось, хорошо меня запомнили и с радостью согласились приютить.
— Конечно, какие проблемы! Заходи.
Дядя Лёня немного посидел с нами, сказал Марине, чтобы звонила, если что понадобится. Пошептался о чём-то с Олегом и уехал.
На мой вопрос насчёт работы махнул рукой:
— Потом! Располагайся. Еда есть, деньги нужны будут, скажешь. Держи вот, двадцать пять рублей пока, на карманные расходы.
Так я стал жить у Олега с Мариной. Оба они не работали. Марина пыталась что-то предпринимать на волне кооперации, но безуспешно.
Олег оказался наркоманом.
Чуть позже я узнал трагедию их семьи. Олег в юном возрасте подсел на иглу. Что только не делали родители, чтобы избавить единственного сына от недуга. В какие только клиники не возили. Бесполезно. Проходило время, и Олег принимался за старое. Как-то отец пытался лишить его денег, но через пару дней Олега поймали при попытке ограбления магазина. В конце концов дядя Лёня сдался, купил ему квартиру, обставил её. Нашёл красавицу жену с уже готовым ребёнком и сам закупал для сына наркотики. Лишь бы тот сидел дома и не вляпался ни во что.
Несколько раз в неделю у Олега собирался шалман. Богато разодетые люди, чуть не весь цвет города, приезжали к нему сварить «химку» и уколоться. Вонь от ацетона наполняла подъезд. Но привыкшие ко всему соседи не жаловались.
Я по-другому до этого момента представлял себе наркоманов. Городские легенды описывали их как жутких, потерявших человеческий облик монстров. А здесь я видел дружелюбных, очень вежливых, богато одетых людей, приезжавших на новеньких автомобилях.
Всё тело Олега было в «колодцах». Это такие незаживающие от бесконечных уколов гнойные синяки, под которыми когда-то были вены.
Олег кололся в пах, находил остатки кровеносных сосудов на ногах и кистях. Последнее время, когда я у него жил, его колол единственный друг-наркоман по кличке Пиня.
Я впервые наблюдал за этой ужасной процедурой: Пиня, заправив шприц, вгонял иглу чуть не по самый корень в «колодец» под лопаткой и начинал вращать иглу в поисках вены.
Олег стонал от боли. Из «колодца» сочилась кровь вперемешку с гноем. Наконец Пиня ловил вену и вводил коричневую жижу.
Олег облегчённо вздыхал.
— И кайф, и мучение! — любил говорить он, поймав «приход».
В один из дней к Олегу вместо шумной элитной толпы зашли какие-то два опытных наркомана. Судя по лексике и наколкам, бывшие зэки.
Поделиться книгой: