Внучок

Его мучила жажда. Он хотел хлебнуть воды из кадушки, но заметил около нее ковшик, похожий на тот, в котором принес сюда керосин. Поднял посудину, принюхался — в ковшике был квас — такой квас только Божий Одуванчик умела делать — одна на весь белый свет. Он не удержался, глотнул пару раз. Потом, решив, что прегрешение скрыть всё равно не получится, допил остаток, крякнул, вытер губы рукавом.

Бабка Маргарита, словно почуяв, что на её добро покусились, шумно затопталась у прикрытой двери, застучала в нее кулаком:

— Ты там ли, Гришка?

— Иду, иду!

Он кинул пустой ковшик в кадушку, вышел в предбанник. Входная дверь была приоткрыта, Божий Одуванчик внимательно разглядывала щеколду.

— И так сойдет, — объяснил ей Гриша. — Я шурупы покрепче протянул. А чтобы не отпадало, надо проволокой примотать.

Маргарита покачала головой, но ничего на этот счет не сказала.

— Ладно, сосед, иди домой.

— Тебе печку менять пора, — важно сказал Гриша, чтобы хозяйка поняла, что он тут не дурака валял, а делом был занят. — Я поглядел: насквозь прогорела.

— Знаю я. Или уж.

Она посторонилась, выпуская Гришку, а следом за ним и сама вышла из бани.

* * *

Маргарита, зная, что внук в деревенскую баню идет впервые, одним напутствием не обошлась — ей хватило колодца, чтобы понять, что только на слова рассчитывать не надо. Она проводила Борю по тропке до оврага, вместе с ним зашла в темную жаркую избушку, показала, как запереть щеколду на двери, как замотать её проволокой.

— Можно, конечно, не закрываться, — сказала она. — Но у нас как-то воришка повадился украшения и одежду таскать, пока люди мылись. Так что ты лучше запрись от греха подальше. Воришку-то мы так и не поймали.

Она, не раздеваясь, объяснила, как похлёстывать себя веником, выгоняя хворь из натруженных костей и мышц. Добавила, что на полке надо обязательно пропотеть, перетерпеть жар, зато потом, когда на вольный воздух выйдешь, будто заново родишься.

— Там в ковшике я кваску оставила, найдешь. Он пахучий такой — ни с чем не спутаешь. Ядреный, но ты его не пей. Ты его на печку плесни перед тем, как париться будешь, — аромат волшебный пойдет, и воздух целебным станет.

Уходила она неохотно, словно чувствовала, что забыла сказать еще что-то важное, и не могла вспомнить, что именно. Он закрыл за ней дверь, задвинул щеколду, закрутил проволокой — чтоб не отпала, и чтобы вор не залез. Потом разделся, с интересом оглядывая свое щуплое смешное тело, отражающееся в мутном облезлом зеркале, приставленном к одной из бревенчатых стен. Окошко в предбаннике было маленькое, оно располагалось у самого пола, и света от него почти не было. Но бабушка предусмотрительно зажгла керосиновую лампу, поставила её на лавку, где Боря бросил одежду.

В жаркую моечную он зашел, затаив дыхание. Постоял, привыкая, оглядываясь. Забрался на высокую полку, полежал там, потея, отдуваясь. Потом спустился, взял веник из таза, попробовал хлестнуть по ноге — это оказалось совсем не больно. Впрочем, и обещанного удовольствия он тоже не испытал.

Может, всё дело в квасе?

Борис взял ковш, понюхал жидкость — у нее, действительно, был сильный запах — ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскаленному печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.

Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта — он сам её старательно запер.

Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.

— На помощь! — заорал он, стоя на коленях. — Помогите!

Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.

Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале — уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего — подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.

Он понял, что сейчас умрет, и застрекотал.

* * *

На пожар сбежалась вся деревня. Саня Малышев и Тимофей Карасин таскали воду из пруда, заливали крышу, Максим Колтырин размахивал совковой лопатой, пытался песком сбить огонь со стен, баба Нюша причитала, Маргарита Василькова охала, держась за сердце, а пьяненький Гриша, отворачивая лицо от пламени, рубил заклинившую дубовую дверь топором и ругался.

Они отступили, когда огонь проел крышу и поднялся вровень с осиной, растущей на краю оврага.

— Спаси господь его душу, — сказала баба Нюша, как-то разом успокоившись. Она перекрестилась, жалостливо поглядела на Маргариту, покачала головой…

Догорела баня только утром.

Прибывшая комиссия осмотрела еще горячее пожарище. Служители в оранжевых комбинезонах вынесли обугленные останки Бори, завернули их в серебристую ткань, перевязали алой лентой, погрузили на самоходную платформу, парящую в метре от земли. Два инспектора в белом прошли по всей деревне от дома к дому, опросили жителей. Больше всего времени они провели у Маргариты Васильковой и у Гриши Ерохина, восстанавливая картину происшествия, записывая показания на какой-то прибор, похожий на живого таракана. Собравшись уходить, велели хозяйке сложить все вещи погибшего внука — за ними скоро должен был прибыть представитель туристической конторы, организовавшей отдых Бориса.

Последним Маргариту Василькову навестил управляющий. В избу он вошел без стука, сел у окна, долго молчал, глядя, как хозяйка занимается делами. Потом сказал:

— Не понимаю, как вы без нас жили.

Она выпрямилась, посмотрела на него, ничего не ответила, хоть ей и очень хотелось.

— Я решил бы, что вы специально всё подстраиваете, — сказал управляющий, — если бы не знал, что в других резервациях происходит то же самое. Специалисты не понимают, как ваши дети успевали повзрослеть. Вы не жили, а выживали среди смертельных опасностей, ставших обыденными!

Он выдержал паузу. Продолжил ровным голосом — будто лекцию по бумажке читал:

— Вы же вымирали, пока не появились мы. Тысячами гибли на дорогах. Всю жизнь травили себя алкоголем и плохой едой. Тонули в морях и реках. Заживо сгорали в пожарах… А ваши войны! Так почему Вы так неблагодарны? Мы сделали Вашу жизнь безопасной, упорядочили её. А ради чего Вы воевали? Зачем так долго сопротивлялись?

Маргарита Василькова пожала плечами, улыбнулась управляющему, ответила:

— Дураки были. Счастья своего не понимали.

Он сидел еще долго. А она перебирала старые вещи, которые когда-то были её собственностью, а теперь принадлежали музею гостевого типа «Деревня Туески», — бесцельно перекладывала их с места на место, гладила руками: рубашки и штаны сыновей, погибших на войне, платья дочери, получившей пожизненное направление в трудовой лагерь, игрушки настоящего внука, попавшего под программу сокращения туземного населения, куклы внучки, исчезнувшей во время кампании выбраковки.

Он, кажется, всё ждал от нее какого-то ответа. Может быть благодарности. Но так и не дождался, встал, изменив человеческий облик на более привычный — сделался похожим на гигантского богомола. Уже в дверях он сказал еще что-то, но бабушка Маргарита его трещание не поняла.

* * *

Второго августа у Колтыриных опять было большое собрание — отмечали день рождения Егора Васильева. Праздновали шумно, весело, с песнями, с танцами — как в старые времена. Ближе к вечеру, когда чужаки не выдержали пытки комарами и покинули застолье, поредевшая компания перебралась под крышу застекленной веранды.

— В следующую пятницу большой заезд, — напомнил Максим Колтырин, разливая чай из самовара, расставляя горячие чашки перед гостями, раскладывая варенье в мисочки — в красную — малиновое, в зеленую — яблочное.

— Ко мне племянник приедет, — поделилась бабка Нюра. — Взрослый уже, хочет повидать места, где провёл детство.

— А ко мне сын из армии возвращается, — сказала Нина Гаврюшина. — Три года на флоте был.

— А я жду фельдшерицу из города, — сказала бабушка Маргарита. — Она только институт закончила, прислали сюда. Жилья пока не дают, так что я её к себе пустила побыть.

— А может дачников выберем? — сказал Саня Малышев. — Давно живут. Даже удивительно, что ничего с ними не случилось.

— Пожалуй, — согласился Егор Васильев. — А способ?

— Пчелы, — предложила бабушка Маргарита.

— Было, — сказала Нина Гаврюшина.

— Ветла, — напомнил Федя Демидов.

— Пусть пока постоит, — сказал Максим Колтырин.

— Удар молнии.

— Это как вообще? Нет — слишком сложно.

— Сортир, — вдруг поднял голову пьяненький Гриша Ерохин. — Помню, у меня как-то поросенок молочный в выгребную яму провалился — еле успели достать. А у дачников дом старый, туалет, небось, прогнил весь…

Все переглянулись.

— Хороший вариант, — сказал Егор. — Но нужен еще один способ — запасной.

Они расселись за столом, зажгли керосиновую лампу и стали пить горячий чай, пахнущий дымком и мятой, строя планы на ближайшее будущее.

Далеко вперед они не заглядывали, так как не знали, что будет с ними через год, через десять лет. Но они надеялись, что у них останется достаточно времени, чтобы отомстить за каждого убитого и пропавшего без вести.

Они надеялись, что у них хватит терпения и хитрости, чтобы и дальше скрывать свою ненависть.